V. ЛИСТЬЯ ИРИСА (Окончание)
— Могу даже сказать — во что он был одет, когда к нам заходил…
Библиотекарша Дома культуры в Коктебеле — маленькая крашеная блондинка — тоже заволновалась. Когда Денисов вошел, она сидела за столом с восьмым — свежим номером «Немана», в котором печатался детектив. Людей в читальном зале не было.
— …Сорочка из цветных лоскутков. Очень модная. Один погон белый, другой синий. Планка красная. А что? Что-нибудь случилось?
— Нет. Давно его видели?
— В начале лета. Может, весной.
Данные совпали.
Денисов отошел к креслу, оно стояло в трех шагах, у окна. Ни в коем случае нельзя было спешить верить в удачу.
— Как вас зовут?
— Валя. — Она не назвалась полным именем или именем-отчеством. Между тем ее предстояло допросить. — Потом еще раз видела. На улице.
— Далеко?
— У рынка. Я шла на автобус. Рано утром.
— Он был один?
— Один. Нес пионы.
Значит, весной.
«Я мог не спросить: «Что он нес?» — подумал Денисов. — Не узнать про пионы. Не уточнилось бы время… — Задним числом это всегда удивляло. — Задаешь вопросы, когда хотя бы приблизительно знаешь, что ответят…»
Библиотекарша была идеальным свидетелем — вопросы не требовались:
— Он шел к Дому творчества.
— Много позже того дня, когда приходил к вам?
— Примерно в то же время.
— Почему вы его запомнили?
Она улыбнулась.
— Пансионатские мало к нам ходят — у них свои библиотеки. Главное же — из-за сорочки…
Читальный зал помещался на втором этаже: два стола, несколько стульев; стенды с тематической литературой. На столе и на тумбочке лежали газеты. Дальнюю часть помещения занимали книжные полки. За окном тянулась холмистая полоса.
— У вас большой фонд?
— Тридцать тысяч, хранение открытое. Он пришел после обеда, как вы. Здесь же стоял.
— Разговаривали?
— Почти не пришлось. Кто-то сразу вошел. Он попросил разрешения подойти к полкам. Я разрешила.
— Вы записали его? — Денисов спросил тихо, чтобы не услышали злые маленькие гномики свирепого бога раскрытия уголовных преступлений.
— Нет. Требуется паспорт, справка о прописке. Залог. Я черкнула на клочке бумаги фамилию, потом выбросила.
— Зачем?
— Черкнула? Так, для проформы.
— Мы найдем эту бумагу?
— Что вы?!
— Вспомнить сумеете?
— Если назовут… — Она пожала плечами.
— Ланц? Ланцберг?
— Нет.
Денисов вздохнул. Он хотел слишком многого.
— Не исключено, что его интересовали Джек Лондон, Твен, Брэдбери.
— Марк Твен есть. И Лондон.
— Долго он был?
— Минут сорок, может, меньше.
— Все время у полок?
— Почему? Что-то записал, сидел. Хорошо помню: листал газеты. — Она показала на тумбочку. — По-моему, подшивку «Путь Ильича». Районную. Некогда было наблюдать -человек восемь сразу пришло. Многовато — по нашим меркам.
— Не вспомните, кто был? Никто из читателей не разговаривал с ним.
— Нет. Она покосилась на свежий номер с детективом. -Вы — МУР?
Название одного из многих управлений главка в ее устах звучало почти благоговейно.
— Нет. Московская транспортная милиция.
— А-а… — Она постаралась не обидеть.
— Вы мне покажете подшивки, которые он мог просматривать?
— Конечно.
Денисов просмотрел страницы районной газеты. Не зная, чем интересовался Ланц, было трудно на чем-либо остановиться: «Честь и слава по труду», «За сбор неспелого шиповника виновные подвергнуты штрафу…», «Высокая миссия экрана…», «Клуб "Встречи без рюмки"», «Творческое долголетие…», «Внимание! Учитесь играть в теннис!…»
В дверь домика была просунута записка:
«Жду в регистратуре».
Не заходя к себе, Денисов повернул назад, к административному корпусу. Он шел слишком быстро для отдыхающего — на него оглядывались. Народ тянулся с пляжа. Застоялый зной, безветрие должны были вот-вот объявиться, чтобы уже не исчезнуть до ужина.
Регистратор была занята, Денисов прикрыл дверь, пустым холлом прошел к столу, за которым никто не сидел. В толстой тетради учитывались заявки на ремонтные работы. Денисов полистал:
«В силовом шкафу на зимней киноаппаратной отгорели концы силового кабеля…»
«Починить замок во втором корпусе…»
Холл был темноватый. Набор репродукций на стенах выглядел случайным — «Карадаг», «Зимняя дорога в лесу».
Библиотекарша подтверждала время, указанное в рукописи.
«Апрель — май…» — Денисов вышел на крыльцо.
Прямо перед входом красным огненным цветом цвели канны, их окаймляли сухие, обгоревшие на солнце стебли ирисов. Выше, над ирисами, тянулся широкий барьер аккуратно подстриженной туи.
Пожилой прихрамывающий человек, которого Денисов видел в кабинете регистратора, через холл прошел к выходу.
Денисов постоял: нетерпение и назойливость были качествами, которые он не терпел ни в себе, ни в других; пошел в кабинет.
— Добрый день.
Женщина поздоровалась. Она, без сомнения, знала про записку в дверях, однако по какой-то причине предпочла, чтобы Денисов заговорил с ней первым.
— Вы просили зайти.
— Да. — Она держалась сдержанно, это был ее стиль. -Звонила Тамара Федяк.
— Из Судака?
— Да, наш письмоводитель. Сестра-хозяйка столовой передала, что вы интересуетесь невостребованными письмами. У вас есть разрешение?
— Есть. — Денисов достал постановление, санкционированное московским транспортным прокурором, регистратор внимательно прочитала.
— Тамара объяснила, где у нее что лежит… Мы с вами можем пройти взять. В этом же здании…
Денисов сложил почту на стол, быстро начал просматривать. Он сразу заметил: большинство отправлений не имело обратного адреса; их некому было возвращать да и не имело смысла — в почте не содержалось ни служебной переписки, ни пакетов с рукописями.
Ничто не привлекло его внимания. Остались открытки вперемежку с телеграммами, в большинстве поздравительными:
«С днем рождения…», «С днем рождения…» Он быстро проглядывал адресаты. «Левину…», «Расуловой Идиллии Лятифовне…»
Что-то дрогнуло в нем, когда он прочитал:
«Настасьевой…» «Анастасьевой…» «Анастасия»!
Еще телеграмма.
«Она уехала, не получив их…»
Открытки и телеграммы были направлены из Харькова. Денисов по-прежнему ни в чем не был уверен: корреспонденция была без подписи.
Он внимательно прочитал текст, сомнения сразу исчезли: Ланц цитировал себя:
«…Даже сегодня сердце начинает громко стучать, когда вспоминаешь молчание неба и гор над нами, твой шепот. И представляешь площадь Вогезов, о которой ты говорила, остров Сите…»
Телеграмма состояла из списка авторов, названий книг, подлежащих включению в план какой-то редакции или библиотеки — длинный странный перечень: Грэм Грин, Джон Апдайк, «Вечная радость» Симона Соловейчика, «Большие надежды»…
Понятным только ему и Анастасии текстом Ланц телеграфировал все о том же, без конца повторявшимся в эссе: «вечная радость», «большие надежды»… Да и ключевая фраза была также знакомой по рукописи:
«"Давай поженимся"». — Джон Апдайк…»
Цветистые фразы — Денисов понимал — должны были затушевать смысл на случай, если бы корреспонденция Анастасии, несмотря на все предосторожности, все-таки попала в чужие руки.
Были в открытках абзацы, не встречавшиеся в эссе:
«…По-прежнему ли море полощет в темноте белые стерильные бинты коктебельского прибоя? — начиналась одна из корреспонденции. — Гуляют ли вечерами по набережной счастливые мужчины и женщины? Мне снятся наши походы в Орджоникидзе, в Курортное, в Старый Крым, слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»
Когда протокол выемки корреспонденции был подписан, регистратор молча подвинула реестр-алфавит к Денисову. Он был раскрыт на списке отдыхающих, чьи фамилии начинались с Н. Денисов просмотрел его, перевернул страницу: фамилии Настасьевой в реестре не было.
— Хотя бы примерно, — регистратора захватила настойчивость, с которой он вел свой казавшийся вначале бесперспективным поиск. — Представляете, какая она из себя?
— У меня ее литературный портрет. — Денисов достал рукопись, довольно быстро нашел страницу. — Вот.
Регистратор читала серьезно, Денисов следил за взглядом, перебегавшим по строчкам,
«У нее большие глаза, округлый подбородок, на белом с желтыми пятнышками пирамидальном лице змеистые прекрасные полные губы Моны Лизы. Длинные сложные уши с серьгами из сердолика под цвет бус. Глаза серо-голубые. В минуту близости…
— взгляд регистратора дрогнул, но она спокойно дочитала абзац, — они становятся голубыми, на редкость выразительными. В них открытость, нежность — все, что в другое время она боится выказать. Невозможно солгать, когда двое физически и духовно обнажены…»
Регистратор покачала головой, ничего не сказала.
— Там еще, — Денисов показал абзацем ниже:
«…В минуты внутренней свободы я вижу шагающего впереди толстенького Ламме Гедзака женского пола, в шортиках-мешочке, удерживающем толстую попку каплуна, желтую куртку-ветровку, сползшую набок, морщины на шее. Откуда у этой чужой немолодой женщины такая власть надо мной? — думаю я».
— Нет, — она вернула страницу, — не представляю.
Денисов набрал телефон начальника поселковой милиции, Лымарь был на месте.
— Есть харьковские телеграммы Ланца… — Он продиктовал номера, даты. — Надо срочно запросить данные отправителя.
— Хорошо. А что адресат?
— Проживающий в Доме творчества не значится.
— Жаль, — искренне сказал Лымарь, — можно было проследить ночной маршрут Ланца.
Он имел в виду фразу из эссе: «Я увидел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд…»
В горячем песке грелись турки с кофе по-восточному, в плоской вазе лежал черпак для сахара.
Денисов допил свой кофе — водянистый, сладкий.
В кофейной фотографию Ланца можно было не показывать — заведение открылось в июле, Ланц уехал из Коктебеля в мае.
Едва взглянув на фотографию, продавщица — совсем девочка — отрицательно качнула головой.
«Все просто. — Денисов еще посидел. Такой был день -успехи и неудачи чередовались. — Ланц посылал письма своей возлюбленной на вымышленную фамилию. Оба знали, что, кроме «Анастасии», почту Настасьевой никто не возьмет. Взрослые дети. Интересно — указывал ли он в Харькове на бланке телеграммы настоящую фамилию? Или тоже писал Ланц…»
В кофейной было полно ос — посетителей они не трогали, тяжело переползали по кускам сладкого на столах. В открытую дверь проникал недвижимый зной, режущая глаза острота света. Не верилось, что еще день назад там, в Москве, была стекавшая с платформ вода, холодный дождь; серое запотевшее стекло в несколько этажей, разделявшее центральный зал и перрон.
Он продолжал сидеть, хотя давно пора было подниматься.
«Сыщика кормят ноги», — в век НТР это не утратило значения.
Денисов достал рукопись, нашел ту ее часть, о которой заговорил Лымарь: ночной проход Ланца по Коктебелю…
«…Скоро двенадцать. Какая жуткая ночь. В полночь свет выключили. Около часа я почувствовал их приближение. Они не разговаривали, торопились. Так идут с краденым. Я видел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд. Я боялся потерять ее спутника. Господи, какая жуткая ночь! Сейчас, когда я пишу, начало шестого. Воровской посвист птиц. Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды свернули вправо. Было темно. Он вошел в калитку. Исчез. Но стука двери не было. Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он? Профессор, с которым я так и не познакомился? Я мог простоять всю ночь. Было еще темно, когда он появился снова. Я шел за ним. Разноцветные миражи виделись мне впереди, будто два телевизора — цветной и черно-белый — работали рядом. Меня колотило. Я был готов на все!…»
Несколько страниц рукописи остались непронумерованы — любая из них могла при желании считаться продолжением:
«Что? Что надо?» Я подошел, когда он уже сидел в машине. Высокий, выше меня. В очках. Мне показалось, он напуган. Я остановился.
«Анастасия не введет меня в свою компанию, — подумал я, глядя на симпатичного человека за рулем. Он показался мне совсем молодым. — Они связаны друг с другом с детства. В этом суть. Их родители знакомы. Дети переженились, и не по одному разу. Сами тоже. Я чужой. Она стесняется меня. Но я могу войти в их компанию и сам, если придусь по душе ее друзьям. Этим людям. Не здесь, так там, дома!»
«Курить найдется?» — спросил я его. Он кивнул. Сразу успокоился…»
Было и второе продолжение:
«— Почему ты не встретил? — спросила Анастасия. -Говоришь, что любишь! Почему же сердце не подсказало\ тебе, что я иду. Одна! И не смотрю, кто сзади, хотя безумно трушу! Почему не окликнул, когда я входила в подъезд?! Неужели ты до сих пор думаешь, что можно одновременно встречаться еще с кем-то?! Как тебя воспитывали, Ланц? В каком обществе? И вообще ты принимаешь меня за другую. Между тем я, как все! Всю жизнь либо учусь, либо работаю…»
Я верю Анастасии. Есть мысли, слова, которые идут от чувств, их не подскажет холодный разум, их узнаешь сразу!»
И, наконец, третье:
«Он оглянулся, исчез и отсутствовал минут семь, может, больше. На этот раз он меня явно не видел. Я стоял не шелохнувшись. Потом он появился снова, он нес что-то длинное, плохо различимое в темноте; оглядевшись, бросил рядом с забором. Когда шаги его не стали слышны, я подошел: в траве лежал багор, наподобие пожарного. Я забыл, что у людей свои корысти, дела. Когда-нибудь мы посмеемся над перипетиями этой ночи…»
«Чтобы проследить путь Ланца в ту ночь, надо знать дом, в котором жила Анастасия…» Взгляд Денисова привычно цеплялся за знакомые абзацы, он читал их несколько раз, думая о том, как вырваться из порочного круга.
Многое, наверное, могла бы прояснить запись на странице, низ которой был оборван:
«Перст судьбы — он племянник…»
Возможно, Ланц сам оторвал край, невольно унеся разгадку тайны.
«Кто племянник? Чей? Почему слово, «племянник» выделено? В чем погибший заметил указание провидения?» Возникало множество вопросов.
Впрочем, в том, что странице с записью нанесен ущерб, Денисов тоже видел перст судьбы. Если документ или другое письменное доказательство оказывалось поврежденным даже частично — фамилия либо дата — в зависимости от того, что было важнее для следствия, — а чаще и то, и другое, как правило, обязательно оказывались уничтоженными. Многочисленные враги свирепого бога уголовного розыска всегда поспевали первыми.
Другое — то, что допускало многочисленные истолкования, не давало прямого выхода на цель — оставалось неповрежденным. Так было и в этот раз.
Он убрал рукопись, снова перелистал не полученную На-стасьевой корреспонденцию.
Одна из фраз в открытке при повторном чтении показалась любопытной:
«…слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»
Поначалу он и сам не мог себе объяснить, что в ней.
Молоденькая официантка поднялась, чтобы убрать со стола, в кофейной работали одни практикантки.
Денисов вышел, сразу почувствовал себя как у раскаленной печи. Жара еще больше усилилась. Люди возвращались с пляжа, несли на руках сонных разомлевших детей.
На рынке торговали персиками, луком; рядом в комиссионной палатке было прохладно, витрины предлагали мед и некрупную фасоль, охотников до них не предвиделось. Молодая продавщица смотрела в окно, отсюда была видна главная улица — пустоту ее время от времени нарушала какая-нибудь из машин, направляющаяся в Феодосию или Судак.
Денисов продолжал думать о строчке в почтовой карточке.
Его жизнь никогда не была связана с теннисом, хотя на фабрике у Лины присланный откуда-то по окончании института энтузиаст на первых порах организовал секцию, и Лина записала обоих. Но энтузиаст вскоре перешел на новое место, секция распалась, Денисов так и не был ни на одном занятии.
Правда, еще раньше, когда жили в Булатникове и ему приходилось возвращаться домой пустынной дорожкой по ночам одному, он примерно с год таскал в руке упругий сероватый мячик — развивал кисть.
У междугородных автоматов снова стояла очередь, Денисов подошел к дереву, заменявшему доску объявлений.
«Старик, — появилось новое сообщение. — Звонил Анатолий…»
Записку «Приезжают завтра» сменил чистый клочок бумаги, поднятый на ту же двух с половиной метровую высоту.
«По-видимому, знак о том, что депеша получена…» — подумал Денисов, поворачивая к себе.
Бабуся-сторож в воротах Дома творчества признала его: едва Денисов полез в карман, закричала приветливо:
— Ходы так! Ишо два дежурства. У кино, у душ… Гуляй!
Он спрятал пропуск.
На территории Дома творчества жара чувствовалась не так сильно. Вокруг деревья. В центре, рядом с авиакассой, группа отдыхающих ждала кассира, все знали друг друга -неспешно что-то обсуждали. С киноафиши за ними следили внимательные глаза Исаева-Штирлица.
Денисов свернул на боковую аллею. С расположенного поблизости теннисного корта все время, пока он двигался от входа, доносились короткие тугие удары, о которых писал Ланц.
У корта Денисов остановился.
«Ланц полюбил все, связанное с Анастасией, — подумал он, — и от этого взгляд его становился иногда необыкновенно острым и изобретательным…»
Кроме игроков, за сеткой было немало наблюдавших. Скамью занимали несколько молодых женщин, здесь тоже все были знакомы между собой, весело перешучивались.
Среди игравших Денисов увидел Мацея, поэт играл в паре с худощавым, в очках, блондином, занимавшимся йогой на пляже. Игра у Мацея не ладилась, партнер делал вид, что его это не трогает, бесстрастность, однако, давалась ему с трудом.
Денисов подождал, пока Мацей и его партнер проиграли, -это не заняло много времени.
— А-а, сосед… — Мацей был расстроен, даже не пытался это скрыть. Он направлялся домой. Шли рядом. — Данные у меня неплохие. И реакция. Я знаю. Практики мало! Восемь лет вообще не брал в руки ракетку. А до этого — от случая к случаю. Правда, в детстве занимался. Юношеский разряд… -Мацей достал трубку. — Спички с собой?
— Нет.
— Потерплю. — Огромный живот колыхнулся, Мацей предпочел его не заметить. Надвинул шапку на глаза.
Мимо двухэтажных корпусов, бильярдной они двигались в направлении столовой, к финским домикам.
— Теннисные мячи… — спросил Денисов, помолчав. — Всегда белые?
— Наши всегда. Других я в продаже не видел.
— А зеленые? Точнее, нежно-зеленые? — Он процитировал Ланца.
— Пушистые… — Мацей кивнул. — По-моему, их привозят.
— Видели?
— Только раз. У игрока экстра-класса.
— Здесь? В Коктебеле?
— Веда играла, мастер спорта. Приезжала на несколько дней.
— В этом году?
— Весной.
— Вы знакомы?
Они прошли мимо плаката: «ТИШЕ! ПИСАТЕЛИ РАБОТАЮТ!» Впереди была узкая тропинка к дому Мацея, идти вдвоем по ней было невозможно. Денисов успевал задать три — максимум четыре вопроса, при условии, что Мацей ответит сразу и коротко.
— С Ведой? Она из Харькова, но живет в Минске. — Поэт, как назло, тянул, был не в меру обстоятелен. — Режиссер на «Беларусьфильме». Да вы тоже знаете наверняка, видели по телевизору. Собственно, она и сейчас здесь. Позавчера прилетела. С мужем. Но играть не приходит. Не с кем и неинтересно.
— А весной? Партнеры были? — Денисов загнул палец: «Раз!»
Поэт оказался снова многословным:
— Партнеры? Нет. Просто ее просили дать нагрузку, погонять по площадке. А мы стояли вокруг. Любовались.
— Кого погонять? Мужчину, женщину? — Денисов перебил его: тропинка была совсем рядом: «Два!»
— Подругу. Она, собственно, и просила.
— Вы и ее знаете?!
— Я всех знаю.
— Кто у нее подруга, интересно?
— Из Харькова тоже. Завсегдатай. Ширяева Наташа, переводчица. Со мной обычно сидит. На Ларискиных столах… — Дойдя до столовой, он повернул. — До вечера! Чава-какава!
Дверь в столовую со стороны набережной была закрыта. Денисов прошел к служебному входу, вошел в коридор. В душевой из непривернутого крана капала вода.
— Ларису позовите, — попросил он женщину, показавшуюся из кухни.
— Лариса, тебя! — крикнула та.
«Двинулось… — подумал Денисов. Он вспомнил ночного оперуполномоченного с Курского. — «Не надо только круглое тащить, а плоское катать…»
— Лариса! — снова послышалось в коридоре. — Молодой человек ждет.
— Иду.
Официантка оказалась рыжеватой, крепенькой, в войлочных тапках, в байковом платье, несмотря на жару.
— Слушаю… — Официантки здесь отличались терпением и покладистостью.
Денисов представился:
— Я интересуюсь одним человеком. Где бы могли переговорить?
— Давайте за мои столы…
Они прошли к одному из столов, он стоял ближе к кухне. Денисов сел. Отсюда была видна большая часть помещения, прилегающая к веранде, и дверь в вестибюль -входившие в столовую словно попадали в мрачноватый зрительный зал.
— Этого человека вы знаете? — Он показал фотографию. Официантка отошла ближе к свету, вернулась, неся снимок в руке:
— Среди постоянных не было. А так разве запомнишь? Каждый день меняются.
— Он был в цветной сорочке, очень заметной. Красное, белое, синее. Лоскутами.
— Тут насмотришься… Только поспевай, гляди! Какие только люди не ездят!
— Значит, не знаете?
— Нет.
— Он сидел где-то поблизости от Ширяевой…
— Наташи? Она как раз за этим столом всегда сидит… -официантка обрадовалась.
— Вы знаете ее?
— Как же?!
— Какая она из себя?
— Блондинка. Сероглазая. В очках. Плотненькая… — Она, не глядя, провела рукой над бедрами. — Ходит в курточке, в шортах. — Официантка и Ланц в своей рукописи, несомненно, обрисовывали одну и ту же женщину. — Симпатичная…
— Вы и семью ее знаете?
— Сынок в этом году поступил в Суриковское. Теперь одна живет.
— Приезжает часто?
— Каждый год, а то еще и дважды в год. В Планерском у нее родственница — Сусанна Ильинична. Наверное, слышали?
—Нет.
— Известная художница… Ну, сейчас-то какая она художница?! Под девяносто, считай. Но все равно!
— Она живет в Доме творчества?
— Дача у нее.
— Ширяева обычно с ней, на даче?
— У нас. Там, у Сусанны, всегда люди. Как на вокзале… А у нас и удобства: горячая вода, душ. Все под рукой.
— Обычно она отдыхает одна?
— Все годы. У них тут компания. Веда…
— Кто еще?
— Никита. — Официантка знала всех. — Журналист. Еще и экстрасенс. Водит рукой вдоль одежды и ставит диагноз. Я, правда, к нему не обращалась.
— Весной все сидели за этим же столом?
— Веда с мужем раньше приехали, заняли в первом ряду. И Никита с ними.
— А кто тут, с Ширяевой?
Она начала с угла:
— Поэт, Петр Григорьевич.
— Мацей?
— Да. В шапочке, с животом… В Коктебеле хорошие поэты отдыхают. Юлия Друнина недавно была. Скоро опять приедет. Татьяна Кузовлева.
Денисов показал на стул рядом с собой:
— Все было занято?
— Тут — Игорь. Искусствовед, профессор. Интересный мужчина, еще молодой, — не ожидая вопросов, она указала на следующий стул. — Из Архангельска, жена главного редактора. Дальше Марковская. Тоже искусствовед. Люба — актриса из театра Леси Украинки… Еще мальчик, ему стул ставили. Сын Мацея. Потом отец отправил его в Харьков, к бабушке. Шесть человек…
«В столовой сидели порознь…» — подумал Денисов про Анастасию и Ланца.
— Художница… Родственница Ширяевой… Она сейчас в Коктебеле?
— Завтра приезжает. И Наташа с ней.
— Это точно?
— Мы все тут знаем, не выходя из столовой, — веснушчатое лицо сморщилось в беззвучном смешке. Она поправила фартук. — На даче уже помыли, холодильник включили. Ждут.
Денисов вернулся к началу разговора:
— У Ширяевой есть брат?
— Одна она. Кирилл Владимирович, отец ее, был потом еще раз женат. На Кругловой-Стеценко, пианистке… — Денисов быстро утерял нить. Его интересовало главное.
— Про племянника ее вы никогда не слыхали? — «Перст судьбы, — писал Ланц, — он племянник!»
— Никогда. Нет у нее! Я бы знала.
— А вдруг?
— На всякий случай поинтересуйтесь у Веды.
— Где ее искать?
— В коттеджах. Но вряд ли… — Она глазами указала на карман, где лежала фотография Ланца, и убежденно мотнула головой.
Новые террасы коттеджей производили впечатление недостроенных — словно в последнюю минуту из них вытащили и унесли оконные переплеты. Кирпичные коробки стояли пустыми.
Денисов выждал несколько минут. Постучал, его сразу услышали.
— Прошу, — сказал женский голос.
Денисов толкнул дверь в комнату — она была не заперта. На пороге остановился. Хозяева сидели за столом, при виде чужого человека замолчали.
— Разрешите?
— Да.
Подруга Ширяевой была не только теннисисткой и режиссером, она снималась в кино, Денисов не раз видел ее по телевизору: спортивного вида, с короткой стрижкой; мужа ее — сухощавого, с замкнутым скуластым лицом — видел впервые.
Муж посмотрел на Денисова, потом на жену. Денисову показалось, супруги чем-то расстроены. Спросил:
— Может, мне лучше выйти? А вы тут посекретничайте…
Денисов решил, что они женаты недавно.
— Я из уголовного розыска.
— Как вы сказали?
— Милиция. Уголовный розыск.
Денисов услышал похожее на всхлип. Это оказался смех. Нервный, почти судорожный.
— Слышишь, Веда? Уголовный розыск.
Обоим стало сразу легко. Женщина положила руку на плечо мужа:
— Я же говорю, Георгий, ты — бандит. Урка. Все знают.
— Но подозревают-то тебя! Я думаю, тебе лучше сразу признаться…
— Я не должна была связываться с тобой.
Им нравилась игра, которую они затеяли.
Денисову не надо было объяснять сложные отношения внутри вновь созданной семьи, он все понял.
— Меня интересуют люди, с которыми вы отдыхали весной. И даже не они сами. Третьи лица.
— Сложно! — Женщина обернулась. — Правда, Георгий? Даже для тебя, хотя ты и теоретик, и программист. И чуть-чуть шпана.
— Пожалуй.
Денисов понял, что его неожиданный, без предупреждения, визит принят.
— Я бы не хотел, чтобы в Доме творчества узнали, кто я и чем интересуюсь…
— Садитесь, — предложила Веда.
— Люди, о которых я вынужден спрашивать, порядочны, и у меня в отношении их ни малейших сомнений. — Денисов присел к столу.
— Если меня спросят, я скажу, что вы известный кинодраматург, у которого один мой знакомый, — Веда крепче обняла мужа за плечи, — снова занял деньги и якобы для меня.
— Правдоподобно?
— Еще как, — сказала женщина. — Правда, Георгий?
— К сожалению. — Он вздохнул.
«Нечаянно я узнал причину размолвки супругов…» — мимоходом отметил Денисов.
— Вспомните, кто отдыхал весной вместе с вами?
— Минуту… Так. — Веда подумала. — Никита. Наш друг, очень серьезно занимается Индией…
Денисов вспомнил йога на пляже:
— Высокий блондин в очках?
— Да, он. Тоже жил вместе с нами. За стеной. Мы всегда вместе отдыхаем. Полное имя его — Никита Алексеевич…
— Зубарев, — подсказал муж.
— Он с машиной?
— Вообще-то машина у него есть. Но приезжает он без машины. — Разговор, начатый Денисовым, не усугубил размолвки между супругами, еще больше их сблизил -Веда отвечала охотно. — Он еще и экстрасенс, сильное биополе…
Денисов кивнул.
— Фамилия Ланц, Ланцберг вам ни о чем не говорит?
Муж Веды кивнул на жену:
— Я никого не знаю.
— Первый раз слышу.
Денисов достал фотографию, несколько секунд супруги внимательно ее изучали.
— И все же кого-то очень здорово напоминает, — заметил Георгий.
Режиссер оказалась более осведомленной:
— Имя не помню. Но знаю, кто нас знакомил: Наташа Ширяева, моя подруга. Вот-вот должна приехать.
— Бывал в вашей компании?
— Нет. Уже не помню — почему. Жил в Доме творчества…
За недостроенной коробкой террасы послышались шаги, голоса. К супругам направлялась большая компания. Денисов скрепя сердце решил перенести разговор, Веда его поняла:
— Вам очень срочно? Давайте завтра, сразу после завтрака. Я постараюсь все вспомнить.
— Скажите: Ширяева приезжала в ближайшие дни в Москву? Может, проездом?
— Наташа? Нет, я знаю.
— В каком она корпусе здесь жила?
— В семнадцатом. Как всегда.
Кипарисы стояли парами вдоль узкой дорожки, уложенной плитами. Смеркалось. Незнакомые женщины разговаривали, стоя на крыльце; одна — помоложе — держала в руке мокрый купальник. В комнате наверху плакал ребенок.
Ланц писал:
«Я видел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд…»
Обозначив крохотное крыльцо как подъезд, автор эссе погрешил против истины. Ширяева жила на первом этаже небольшого двухэтажного дома в двухместном номере.
То и дело сверяясь с рукописью, Денисов вышел на аллею, она вела к выходу с территории Дома творчества — уже знакомая, много раз хоженная, окаймленная стриженой туей и ирисом.
«…Я боялся потерять ее спутника. Господи! Какая жуткая ночь! Сейчас когда я пишу, начало шестого. Воровской посвист птиц. Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды свернули вправо…»
Денисов оказался на набережной. На скамье молодые художники предлагали свои работы. Денисов подошел к расставленным картинам.
«Море», «Карадаг», «Скалистый каньон»… Кое-что обращало на себя внимание.
— Десять рублей, — кто-то назвал цену.
Человек рядом с Денисовым подал купюру, взял акварель. Сбоку, у парапета, стояли несколько литераторов, отдыхавших в Доме творчества, — Денисов научился их узнавать. В центре мелькнула детская шапочка Мацея, поэт так и не приступил к работе.
Небо, море быстро меняли цвет, приближаясь к серо-асфальтовому. Некоторое время их еще разделяла с набережной бело-меловая полоска балюстрады.
На причале зажгли огни, трепетные полосы потянулись к пляжу. Художники собрали акварели, движение людей стали по-ночному тревожны.
Денисов двинулся вправо. Ведущая к спасательной станции часть набережной оказалась неосвещенной; с одной стороны ее тянулся нескончаемый длинный забор, отделявший территорию Дома творчества от моря.
«Было темно… — писал Ланц. — Он вошел в калитку. Исчез…»
Маленькая станция спасателей напоминала клуб «Коммуна», в котором Денисов в детстве вместе с родителями просмотрел лучшие в его жизни фильмы; в нем была тоже металлическая лестница, по которой со двора можно было подняться в кинобудку. Как и «Коммуна», спасательная станция была щедра на наглядную агитацию — «Правила поведения на пляже», «Способы оказания первой помощи утопающим» — все в картинках.
Художник, показалось Денисову, был из спасателей, во всяком случае симпатии его были полностью отданы людям мужественной и смелой профессии: утопающий на плакате выглядел меланхоликом, отчаявшимся бороться за собственную жизнь, у спасателя были круглые, навыкате, горящие глаза борца. Правила тоже в первую очередь трогательно заботились о спасателе: «Приемы освобождения от захвата тонущего…»
Сразу за спасательной станцией начиналась гора — в эссе она по какой-то причине не упоминалась — невысокая, крутая. Со стороны улицы ее огибал забор.
«Но стука двери не было, — писал Ланц. — Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он?»
Денисов нашел калитку, она была заперта. Дом стоял в глубине, между забором и строением росли деревья, ни один звук не доносился из темноты.
«Было еще темно, когда он появился снова.
Я шел за ним. Разноцветные миражи виделись мне впереди, будто два телевизора — цветной и черно-белый — работали рядом. Меня колотило…»
«Может, нет никого…» — подумал Денисов про дом на горе.
Было поздно — по улице шли люди, сворачивали в черноту набережной. Там, где светильников не было, действительно различались лишь силуэты, и всего два цвета — черный и серый; одиноко горела звезда; впереди, за деревьями, у столовой Дома творчества, снова возникли краски.
«Будто два телевизора — цветной и черно-белый…» — вспомнил Денисов.
У первого же светильника он снова раскрыл рукопись:
«Что? Что надо?» Я подошел, когда он уже сидел в машине. Высокий, выше меня. В очках. Мне показалось, он напуган. Я остановился.
«Анастасия не введет меня в свою компанию, — подумал я, глядя на симпатичного человека за рулем. Он показался мне совсем молодым. — Они связаны друг с другом с детства. В этом суть. Их родители знакомы. Дети переженились, и не по одному разу. Сами тоже. Я чужой. Она стесняется меня. Но я могу войти в их компанию и сам, если придусь по душе ее друзьям…»
«Курить найдется?» — спросил я его. Он кивнул. Сразу успокоился…»
Денисов нашел страницу, которую логически можно было считать продолжением, Ланц не оставил своего нового знакомца без наблюдения, выражаясь языком оперативного работника, скрытно сопроводил его в тот же адрес:
«Он оглянулся, исчез и отсутствовал минут семь, может, больше. На этот раз он меня явно не видел. Я стоял не шелохнувшись. Потом он появился снова, он нес что-то длинное, плохо различимое в темноте; оглядевшись, бросил рядом с забором. Когда шаги его не стали слышны, я подошел: в траве лежал багор, наподобие пожарного.
Я забыл, что у людей свои корысти, дела. Когда-нибудь мы посмеемся над перипетиями этой ночи…»
Сюда же можно было, видимо, подверстать оборванную снизу страницу, начинавшуюся словами:
«Перст судьбы — он племянник…»
Денисов спрятал бумаги.
«Где могла стоять машина, к которой ночью подходил Ланц? На платной стоянке? Тогда почему ни слова о соседних машинах? Почему сидевший за рулем был напуган? Чем?» — В истории, записанной Ланцем, было что-то важное.
Между Домом творчества и пансионатом набережная была полна людей. Играла музыка. С теплохода по радио приглашали желающих принять участие в вечерней прогулке по морю.
«С некоторыми мыслями, если потеряешь, никогда не встретишься, как с пронесшимся мимо болидом…» Это было особенно важно для людей его типа мышления, он знал. Не логическим, а по типу внезапного озарения.
За пансионатом набережная закончилась, Денисов прошел мимо небольших огороженных пляжей — в темноте их было плохо видно, — поднялся на пригорок.
Впереди открылся вид на палаточный город: десятки неясных огней, силуэты машин. Работали переносные телевизоры, до Денисова донеслась хриплая речь, транслировали детектив. Денисову показалось, он узнал: «Место встречи изменить нельзя»… Так ни разу ему не удалось досмотреть его до конца.
Между палатками сновали дети. Ни шлагбаума, ни административного здания с этой стороны автостоянки не было, они были со стороны шоссе.
«Машину и молодого человека, с помощью которого Ланц. пытался проникнуть в компанию Анастасии и Веды, надо искать там…» — подумал Денисов.
Дорогу назад, к финскому домику, он нашел быстро, несмотря на темноту. В коттеджах не спали, из домов доносились приглушенные голоса, музыка.
«Перст судьбы — он племянник…» — Денисов и сам не мог сказать — цитирует ли он рукопись или иронизирует над ситуацией. — Ланц многое намеренно запутал, он изменил имена, профессии, координаты. Режиссера Веду превратил в критика детектива, придумал специалиста по исландской литературе и его аспирантов. Племянник может оказаться шурином, затем вообще чьим-то дальним родственником…»
Подходя к дому, Денисов огляделся.
В окне у Мацея горел свет. Поэт работал. Денисов не стал его беспокоить, свернул к себе:
«Ланц выдумал красивую сказку о несуществующем приукрашенном мире, в котором обитала его возлюбленная и в который с детства мечтал попасть сам, возможно, даже поначалу не отдавая себе в этом отчета…»
Поведение погибшего в Коктебеле расшифровывалось с помощью его рукописи легко и легко объяснялось. Однако это ничем пока не помогло разгадке его странных поступков и вообще появления ночью в Москве, на Павелецком вокзале
