IV. ЛИСТЬЯ ИРИСА
Первую ночь в Коктебеле Денисов провел беспокойно. Проснувшись затемно, включил свет. Сразу взялся за рукопись. Ему все казалось, что между строк о несчастной любви скрыто главное — обстоятельства и причины происшедшего.
«Ты настояла — покидаю Туву раньше срока. Сумки уложены. Я, как приговоренный к казни — наступает минута, когда он смиряется с участью. Не колотит в дверь, не просит бумаги, чернила. Не плачет, не кричит о невиновности. Он принял судьбу, сломлен, исчерпал свои силы, согласен исповедоваться… Я боролся каждый час. Ты не изменила решения. Утром я пройду мимо теннисного корта, мимо твоих окон… Может, кто-то из мужчин когда-то обидел тебя и ты мстишь?!»
«Тут же на берегу Анастасия, наконец, целует меня. Завтра я уезжаю. Я получаю маленькую порцию любви -то, что было бы мне наградой в первый день. Я даже испытываю неловкость за то, что не очень благодарен! Мы проводим вместе весь день. Говорим. Вечером сидим у моря. «Мы, как в 19 лет, Ланц. Потерпи дорогой. Не торопи. Старые ценности приходят ко мне. Я люблю тебя сегодня…» Даже теперь она говорит — «сегодня». Иду собираться. «Хорошо, что ты едешь. Я должна побыть одна». Она возвращается в дом с кипарисами у подъезда…»
«Беда, что кипарисы у каждого дома», — Денисов отодвинул рукопись.
Когда он спустился к пляжу, на море стоял полный штиль.
«Трудно рассчитывать на успех, — подумал Денисов, -когда ничего не знаешь о человеке, кроме того, что он мертв, имени, которое он сам себе придумал, и того, что вырос в неполной семье работника системы коммунального хозяйства… «В детстве посещал детсад горкомхоза…»
Доплыв до буя, Денисов повернул назад.
Занимавшиеся гимнастикой копировали друг друга; высокий, в очках, блондин, не двигаясь, по-страусиному, стоял на одной ноге.
Было рано. Монолит превращенного в заповедник Карадага был испещрен бороздами. Высоко виднелась выгоревшая соломенная проплешина. Денисов несколько минут не думал о деле, глядя перед собой. Три основные краски формировали цвет воды — голубоватая — от прозрачного мелководья, темно-синяя — дань многометровой глубине и близкая к коричневой — свидетельствовавшая о близости водорослей.
Поговорить с Москвой из кабинета начальника коктебельской милиции накануне не удалось — была повреждена линия; впрочем, Денисов был уверен: если бы он понадобился Бахметьеву, тот изыскал бы способ с ним связаться.
Оставалось полагать, что ничего нового за сутки в Москве не произошло; и задание, с которым он прилетел в Коктебель, не утратило силу:
«…Установишь личность «Ланца»; биографические данные, образ жизни, материальное положение; родственные, дружеские, интимные связи и т. д. и т. д…»
За вопросами первого, общего круга шли целенаправленные, придирчиво сформулированные Королевским. Одним из них был — «Наличие у «Ланца» пистолета «фабрик… д'армес… де гуерра де гранде… пума» и так далее.
«Иначе говоря: заметил ли кто-нибудь в Коктебеле пистолет определенной марки у человека, которого вообще никто не видел…»
Денисов вздохнул, стал одеваться.
— Лежак вам не нужен? — Женщина с золотым крестиком на шее и коричневой помадой на губах отвлекла его. -Извините, вы, кажется, задумались… — Она смотрела внимательнее, чем следовало при пустяшной просьбе.
— Не нужен.
Она отвернулась, Денисов мысленно вернулся к своему:
«У человека, чья личность вообще не установлена! Который обозначен как Неизвестный, а у оперативников розыска носит имя героя своей рукописи!»
Когда Денисов уходил с писательского пляжа, солнце успело уже окрасить Карадаг; мужчина, занимавшийся йогой, все еще стоял в своей странной позе — на одной ноге, прижав вторую рукой — под углом к туловищу.
Идти в столовую, в регистратуру было рано.
Денисов прошел к себе, достал рукопись. Отдельные эссе он знал почти наизусть и все-таки просматривал снова, надеялся на эффект повторного чтения.
Три плана, отмеченные литературным консультантом, ограничивали круг, из которого Денисов тщетно пытался выбраться, — «любовь», «тоска», «ревность». И все три восставали сразу и всюду — стоило наугад ткнуть в страницу.
«…Я бегаю за тобой! Это стыдно и сладко. Мы, как в школе. За нами следит весь класс. Ребята открыто меня презирают, мы деремся каждый день. Часть девочек одобряет, даже ставит в пример. Другие осуждают Анастасию. Первую ученицу…»
«Я вернусь в Отчий дом. Все исправлю. Буду жить в согласии с сердцем…»
«Каждый вечер я готов сказать тебе: «Милая, я больше не могу!», а говорю вместо этого: «Милая, давай поженимся!»
Объявление у почты, в котором «неизвестный в синей спортивной форме» предлагал две путевки с проживанием в отдельном номере, на дереве отсутствовало, вместо него, выше, на уровне головы жирафа висела записка, содержавшая два слова:
«ПРИЕЗЖАЮТ ЗАВТРА».
Человек, поравнявшийся с Денисовым, пошевелил губами, словно собирался о чем-то спросить. Подумал, прошел мимо.
В отделении милиции Денисов ничего нового не узнал, ночь в поселке прошла тихо, как и абсолютное большинство других.
Пока Денисов ходил, дежурная Дома творчества сменилась; вновь заступившая — маленькая сморщенная бабуся — потребовала пропуск. Сразу без очков все разглядела:
— Ходыть у душ четверо ден… Пожалуйста!
«По истечении четырех суток и в ворота не впустит, -подумал Денисов. — Эта службу знает».
— Библиотека в том же здании, где и столовая? — Денисову хотелось завязать разговор.
Бабуся равнодушно махнула рукой: культпросвет существовал в другой, не в ее, епархии, кроме того, Денисов не принадлежал к категории людей, которых следовало баловать вниманием — из года в год бывавших, выросших у нее на глазах.
— Спасибо, вас понял.
В столовой, как и накануне, было сумрачно. Между входной дверью и дверью в зал висел ящик для корреспонденции; писем было немного. Денисов пересмотрел фамилии получателей и отправителей — ни одна его не заинтересовала.
— Где находится невостребованная корреспонденция? Письма, адресаты которых выбыли? — В обеденном зале Денисов нашел сестру-хозяйку. Она объяснила:
— Специальный человек есть, Тамара Федяк. Она связана с почтой. Если отдыхающий уехал, а ему пришло письмо, оно лежит у Тамары, а потом его возвращают отправителю.
— А если отправитель неизвестен?
— Не знаю. — Сестра-хозяйка покачала головой. — Вы поговорите с Тамарой, когда приедет. Она сейчас в райцентре, в Судаке.
— Понял. Фотографию удалось показать?
— Показываю. Пока никто — ничего. Завтракали?
Ел Денисов снова один. За соседние столики народ тянулся так же лениво. Большинство отдыхающих красовалось в затрепанных джинсах, сорочках, в туфлях со стоптанными задниками. Несколько человек явились при параде — в костюмах, с галстуками; их спутницы щегольнули яркими, в цветах, платьями.
— Кашу будете? — как и накануне, предложила официантка; на этот раз другая, с такими же набухшими венами на ногах.
Денисов снова не отказался. Уходя, он показал ей фотографию; официантка несколько секунд всматривалась: человек на снимке был ей незнаком.
«Хотя все воспринимают фотографию как прижизненную… — подумал Денисов, — лицо сильно изменено». Этим розыск обязан был «туалету трупа», произведенному в Лефортовском морге.
Библиотека была открыта. Прежде чем подняться, Денисов проглядел записи: существовало эссе, на которое обратил внимание эксперт-криминалист, изучавший вместе с Денисовым рукопись:
«Всего раз я был в тех местах, где ты сейчас находишься, и запомню их на всю жизнь. Даже сегодня сердце начинает громко стучать, когда вспоминаешь молчание неба и гор над нами, твой шепот. И представляешь площадь Вогезов, о которой ты говорила, остров Сите с прямоугольными башнями и острым шпилем собора Нотр-Дам, а оттуда вслед за тобой переносишься к останкам храмов Аполлона в Коринфе и Дельфах…»
— Она жила в Париже, ездила в Грецию! Безусловно! -сказал криминалист. Возникла иллюзия того, что личность Ланца вот-вот будет установлена через его подругу. — И ему рассказывала! Зайди с этой стороны, Денис!
«Зацепка в другом! — тогда еще подумал Денисов. В отличие от специалиста по баллистике, дактилоскопии, его ремеслом был чистый розыск. — Здесь другой стиль! Это похоже на цитату из письма к Анастасии!»
В тот же день перед вылетом в Планерское он на всякий случай получил от Королевского утвержденное транспортным прокурором постановление об изъятии корреспонденции, «поступающей в любое место на имя (от имени) гр-на Ланца — действительная фамилия устанавливается».
«Все это, к сожалению, имеет смысл при одном важном и существенном условии: если литконсультант… — Денисов даже не запомнил его фамилии, — не ошибся, и автор эссе о Ланце описывает события так, как они происходили, -позволяя себе изменять фамилии и портреты главных персонажей, оставив в неизменности суть».
Библиотекарша — остроносая, средних лет — встретила нелюбезно:
— Карточку отдыхающего на стол. У нас живете? — В читальном зале было пусто, как всегда, видимо, когда отдыхающие завтракали.
— У меня отпуск.
— С пропусками не обслуживаем.
— Я хотел взглянуть в Энциклопедический словарь. Две минуты.
Она смягчилась: выгнать единственного читателя было неловко.
— Только здесь, за столом. Подождите, я сама принесу.
Получив словарь, Денисов быстро нашел упоминавшиеся в рукописи обозначения:
«Коринф — г. и порт в Греции, на п-ове Пелопоннес, на Коринфском канале. Адм. ц. Нома (адм.-терр.ед.) Коринф 21 т. ж. (1971)».
«Коринф — др.-греч. полис (в 6 км от совр. Коринфа). Основан дорийцами ок. 10 в. до н. э.; кр. торг.-ремесл. центр соперничал с Афинами, славился изделиями из бронзы и керамикой…»
Он никогда не пренебрегал этим правилом.
«Если пострадавший перед гибелью вспоминал о сумчатых или саблезубых тиграх, — заметил Сабодаш, — Денисов начинает интересоваться животным миром Австралии или Южной Африки».
Об Аполлоне в словаре сообщалось так же кратко:
«…в греч. мифологии и религии сын Зевса, бог — целитель и прорицатель, покровитель иск-в. Среди изображений А. др.-греч. статуи (известны в римских копиях): «Аполлон, убивающий ящерицу» и «Аполлон Бельведерский»…»
Останки храмов Аполлона в Коринфе и Дельфах словарь не упоминал, статьи «Дельфы» не оказалось. Ссылка содержалась в другой статье — «Дельфийский метод», которая, однако, уже никакого отношения не имела ни к Анастасии, ни к Ланцу:
«…от назв. др.-греч. г. Дельфы, известного своим оракулом, метод прогнозирования путем орг-ции системы сбора экспертных оценок, их математико-статистич. обработки…»
Дальше читать он не стал. «Кабалу» оставил на следующий раз. В рукописи были еще цитаты Джека Лондона, Брэдбери; эпиграф принадлежал сказке Ершова…
Денисов вернул словарь.
— Фамилия отдыхающего — Ланц — ни о чем вам не говорит?
Библиотекарша безотчетно потянулась к карточкам:
— Нет. — Что-то в тоне Денисова заставило ее насторожиться. — И в должниках тоже.
— Может, вспомните лицо? — Он показал фотографию. -Он интересовался Джеком Лондоном, Брэдбери.
— Если не записан, как же он мог подойти к стеллажу? Нет, не знаю. — Она вернула снимок.
«Не каждый, — подумал Денисов, — придет сюда снова…»
— В Коктебеле есть еще библиотеки?
— И довольно много. В пансионате, на турбазе. И еще поселковая. В Доме культуры.
У столовой Денисов увидел Мацея, поэт шел завтракать -серьезный, с корявой бородкой, трубкой и непомерно большим животом.
— Решил с утра не работать, — Мацей словно оправдывался. — Такая стоит погода… — Он будто чувствовал вину за собственную бездеятельность. — Позавтракаю, пойду на пляж. — На Мацее были шорты, сорочка из крупноячеистой сетки, детская шапочка с козырьком. Видимо, он был достаточно известен — шедшие мимо почтительно с ним здоровались. — А вы?
— Бродить.
— Рекомендую сходить в бухты Мертвая, Тихая… — Он показал правее горы Волошина. — Полуостров Хамелеон.
В столовой показались несколько мужчин, Денисов узнал высокого блондина, занимающегося йогой на пляже, — на нем был джинсовый костюм, затемненные, в металлической оправе очки. Мацей извинился, двинулся навстречу коллегам.
Денисов прошел вдоль набережной, привычно расставляя в памяти приметы встречных, все происходящее в это время вокруг.
Было тихо, несмотря на то, что в загонах за деревянными заборчиками, у моря, двигались, лежали, стояли тысячи людей; два звука царили на набережной, пока Денисов небыстро шел к турбазе, — гудение приближающегося к причалу катера и плеск мокрого песка о ведро, оставленное на берегу спасателями.
Курортное утро набирало силу. У пляжей женщины в белых халатах проверяли санаторные книжки; мелькали пестрые купальники. Спасатели, вчетвером, перевернули шлюпку, потом принялись окатывать ее из ведра. Быстро, почти на глазах выросла очередь за мороженым. Последним стоял пожилой мужчина с отвисшим животом, дряблыми мускулами, в черных трусах; задумчиво смотрел перед собой в чей-то затылок.
— Письма, которые не востребованы?! Ничего не знаю! -На турбазе с Денисовым говорила другая женщина-регистратор, не та, что накануне. Она тоже словно чуточку придерживала себя. Возможно, на всех на них влиял поток туристов, направлявшихся в Коктебель.
Пока выясняли, у окошечка уже стояло несколько человек.
— Поговорите вот с кем… — Она назвала фамилию, которую он не расслышал. — Завтра. С утра. Сегодня ее не будет.
— А как насчет невостребованной почты?
— Телеграммы здесь, остальная почта в третьем корпусе…
Туристы протягивали руки с путевками, звонил телефон, в регистратуре, кроме дежурной, был кто-то еще. «Муж? Ребенок? Подруга!» Человек сидел тихо и что-то спрашивал — дежурная нервничала.
— Все, — Денисов простился.
Снаружи административный корпус напоминал универсальный магазин средней руки, застекленный, в два этажа. С тротуара от входа можно было видеть вверху прижатые к стеклу носы ребят и пыльную обувь покупателей.
Высохшие листья ириса окаймляли главную и все боковые, отходившие от нее аллеи турбазы и в какой-то мере весь розыск Анастасии и Ланца в целом. Ланц писал: «Ирис», -произносит она мягко, делая ударение на первом слоге, и с тех пор для меня нет нежнее слова…»
Денисову все-таки удалось, хотя бы частично, проверить то, что наметил.
Письма для отдыхающих в пансионате «Голубой залив» оставляли в вестибюле столовой, там же происходила запись на железнодорожные и авиабилеты.
Ящики для корреспонденции отличались размерами — в третьем корпусе турбазы он был самый просторный, но и в нем конверты втиснуты были вплотную.
Денисов просмотрел все. В числе отправителей и получателей ни в пансионате, ни на турбазе Ланц не значился. Один раз сердце его дрогнуло, но только на долю секунды -фамилия адресата начиналась с «Лан», однако оказалась женской — Лановая.
Денисов свернул с центральной улицы. Первые невысокие холмы начинались сразу за Домом культуры. Денисов поднялся на вершину, отсюда была видна дверь в читальный зал, розоватая черепица крыш, кладбище.
В читальном зале был перерыв.
«Библиотека, платная стоянка автомашин, невостребованные письма… — На розыске было еще рано ставить точку. -Что-то можно все же извлечь из рукописи…»
Он достал уже изрядно потрепанные страницы:
«В другой жизни мы будет вместе с детства…»
Некоторые мысли автора были навязчивы, бесконечно варьировались, нигде, впрочем, полностью не повторяясь:
«Идем в горы. Анастасия называет любимые места, но ничто уже не может ничего изменить. Она стесняется показаться со мной. Все катится к чертям. После ужина она уходит спать. Я приношу ей второе одеяло. В ее жизни нет места для меня! Как унизительно она разговаривает:
— Я искал тебя…
— Меня многие ищут.
Как прощается:
— Пока! — на мое «целую!».
Или:
— Чава-какава! — Ничего серьезного между нами!»
Денисов поднялся, постоял.
На кладбище внизу, когда Денисов проходил к нему, было тоже безлюдно, тихо. Юркие ящерицы, облезлый кладбищенский кот. Ржавые каркасы венков. За небольшой оградкой внимание его привлек крест, вделанный в островерхую треугольную оправу. Денисов подошел — похоронена была мать поэта:
«Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. 1849-1923».
Ланц писал:
«Утром просыпаюсь в твоих хоромах бездомной голодной собакой, какой и был до нашей встречи. Содержит ли наша жизнь некий урок, который будет подведен в конце? Соединятся ли конец и начало?»
Денисов взглянул вниз. На секунду между кипарисами мелькнул красный кузов пикапа, там шла центральная улица. Было по-прежнему тихо и пусто. Саманно-желтая сухая выгоревшая трава. Зной. Легкое качание стерни.
На клумбе у Дома культуры краснели цветы, проходя, Денисов не сразу их узнал. Потом вспомнил: «Герань…» С чьей-то легкой руки цветы объявили мещанскими. Изгнали со всех подоконников. Так же быстро однажды перестали говорить «Будьте здоровы», если человек чихал.
Снова появился пикап, у кладбища завернул к кому-то во двор.
Читать все подряд было трудно, тем более что главное Денисов знал твердо — эссе Ланца не могли впрямую помочь ни установлению личности автора, ни обстоятельств, предшествовавших его гибели.
«Отца я не помню, мне не в чем его винить.
С грудным молоком получил я рабскую кровь, тщеславие, убогое представление о подлинных ценностях. Как и мать, завидовал тем, кто добился успеха, так любители с завистью смотрят на профессионалов и пытаются быть как они. Я не избежал этого. У матери моей была единственная радость — денно и нощно заботиться, чтобы я был сыт и здоров, и одет, если не лучше, то не хуже многих. А, оказывается, нищенствовала и голодала душа…»
Денисов оторвался от рукописи.
Он не сразу заметил: молодая, с сумкой через плечо женщина уже несколько минут возилась с ключами у двери в читальный зал. Пора было спускаться.
— Помню… — Библиотекарша только на секунду прикоснулась взглядом к фотографии. — Приходил.
Денисов почувствовал мурашки, опустившиеся к коленям: он молча смотрел на нее.
— Уверены, что не ошиблись?
— Абсолютно точно.
