30. Кэролайн. Наши дни, среда

Когда мы с двумя полицейскими подошли к закрытой двери в палату Джеймса, дежурная медсестра, перебиравшая бумаги возле двери, сообщила нам, что его состояние стабилизировалось. Его собирались переводить из реанимации, но Джеймс настоял, что сначала должен увидеться со мной.

Я медленно открыла дверь, не зная, что меня встретит на той стороне, полицейские вошли следом за мной. Я выдохнула, увидев Джеймса – усталого, но с нормальным цветом лица, прислонившегося к горе подушек на больничной кровати. Но если у меня при виде его улучшившегося состояния сделался удивленный вид, это было ничто по сравнению с тем, какое изумление отразилось на лице у него, когда он заметил мужчин в форме, следовавших за мной по пятам.

– Эм, какие-то проблемы? – Он посмотрел на ближайшего полицейского.

– Они думают, что я тебя отравила, – ответила я прежде, чем заговорил полицейский. Я подошла к краю больничной койки и прислонилась к ней бедром. – Особенно после того, как ты сказал медикам, что у нас семейные проблемы.

Я осмотрела капельницу, прикрепленную к его руке, марлю, удерживавшую на месте иголки.

– Ты что, не видел предупреждение на этикетке сбоку на флаконе? С чего ты вообще его выпил?

Джеймс протяжно выдохнул.

– Не видел. Наверное, впредь буду знать. – Потом он повернулся к полицейским: – Кэролайн не имеет к этому отношения. Все вышло случайно.

У меня подкосились ноги. Теперь-то они не смогут меня арестовать. Один из полицейских поднял бровь, и на лице его отразилась скука, точно его расплавленный свинец только что остыл.

– С этим все, – спросил Джеймс, – или мне надо подписать заявление?

Вид у него был усталый и расстроенный.

Старший полицейский сунул руку в карман и вынул визитку. Он устроил целое представление, постучав карточкой о стол у входа, а потом направился к двери.

– Если что-то изменится, мистер Парсуэлл, или если захотите о чем-то поговорить с нами наедине, позвоните по номеру на карточке.

– Ладно, – ответил Джеймс, закатывая глаза.

Потом, даже не бросив на меня виноватого взгляда, полицейские вышли из комнаты.

Мучения предшествующего часа закончились, и я с благодарностью опустилась на край кровати Джеймса.

– Спасибо, – пробормотала я. – Ты вовремя. Если бы подождал еще, я могла бы тебе звонить из тюремной камеры.

Я посмотрела на мониторы рядом с ним, на мигающий экран с ломаными линиями и цифрами, которых не понимала. Но его пульс казался ровным, и никакие тревожные лампочки тоже не мигали. Я сомневалась, признаваться ли в этом, но оставила гордость и все-таки сказала:

– Я думала, что могу тебя потерять. В смысле, по-настоящему потерять.

Губы Джеймса изогнулись в слабой улыбке.

– Мы не созданы быть врозь, Кэролайн.

Он сжал мою руку с выжидающим лицом.

Повисло долгое молчание, мы оба затаили дыхание, глядя друг другу в глаза. Казалось, все наше будущее зависит от моего ответа – от моего согласия с его заявлением.

– Мне нужно на воздух, – наконец сказала я, отводя глаза. – Скоро вернусь.

Потом, бережно выпустив его руку, я шагнула прочь и вышла из комнаты.

Выйдя из палаты Джеймса, я решилась пойти по коридору в пустой приемный покой, где устроилась в дальнем углу на диване. На столе рядом с огромной коробкой бумажных салфеток стояла ваза со свежими цветами. Салфетки вот-вот должны были мне понадобиться: глаза как иголками кололи слезы.

Я откинулась на подушку и тихонько всхлипнула, прижав к глазам салфетку, чтобы она впитал не только слезы, но и все, что выливалось из меня: облегчение от того, что Джеймсу стало легче, вместе с непрекращающимся ощущением предательства из-за его неверности, несправедливость расспросов полицейских, сознание того, что я не сказала им всей… правды.

Правда.

Я не была так уж невинна.

Неужели я только вчера пробралась вглубь Малого переулка? Казалось, это было в прошлой жизни. Как Джеймс умудрился месяцами скрывать свою неверность? Я всего несколько часов скрывала свою тайну от Джеймса, Гейнор и двоих полицейских, но это оказалось почти физически невыносимо.

Зачем мы страдаем, чтобы сохранить тайны? Просто чтобы защитить себя или чтобы защитить других? Женщины-аптекаря давно не было на свете, она умерла больше двухсот лет назад. У меня не было никаких причин ее оберегать.

Они стояли рядышком, как двое провинившихся детей в комнате для игр: тайна Джеймса и моя.

Пока платок пропитывался слезами, я поняла, что мое горе куда глубже и в нем больше оттенков, чем на поверхности. Дело было не только в бремени аптекаря, не только в неверности Джеймса. Во все это вплеталась едва различимая тайна, которую мы с Джеймсом скрывали друг от друга годами: мы были счастливы, но не реализованы.

Теперь я понимала, что это может сочетаться в одном человеке. Я была счастлива, что у меня стабильная работа на мою семью, но я не реализовывала себя в ней, и меня тяготило то, к чему я не стремилась. Счастлива, что мы хотели когда-нибудь завести детей, но не реализована ни в чем, кроме семейной жизни. Как так получилось, что я только сейчас выяснила, что счастье и самореализация – это совершенно разные вещи?

Я почувствовала, как кто-то мягко взял меня за плечо. Вздрогнув, я опустила промокший платок и подняла глаза. Гейнор. Я почти забыла, что мы оставили ее одну в комнатке для допросов. Взяв себя в руки, я смогла слабо улыбнуться и сделала несколько глубоких вдохов.

Она протянула мне коричневый бумажный пакет.

– Вам надо поесть, – прошептала она, садясь рядом. – Хоть печенье погрызите. Оно вкусное.

Я заглянула в пакет и обнаружила аккуратно завернутый сэндвич с индейкой, коробочку с салатом «Цезарь» и печенье с кусочками шоколада размером с обеденную тарелку.

Я благодарно кивнула, к глазам опять подступили слезы. В море чужих лиц Гейнор оказалась мне настоящим другом.

Когда я закончила, в пакете не осталось ни крошки. Я выпила полбутылки воды и высморкалась в свежий бумажный платок, пытаясь прийти в себя. Не так и не здесь я предполагала рассказать Гейнор обо всем, но делать было нечего.

– Простите, – начала я. – Я не хотела втягивать вас в свои неприятности. Но когда я сидела с полицейскими и вы позвонили, я подумала, что вы – единственная, кто может мне помочь.

Она сложила руки на коленях.

– Не извиняйтесь. Я поступила бы так же. – Она втянула воздух, подбирая слова. – Где ваш муж был в последние дни? Вы о нем ни разу не упомянули.

Я смотрела в пол. Тревога о здоровье Джеймса сменилась стыдом за все, что я скрыла от Гейнор.

– Мы с Джеймсом женаты десять лет. Эта поездка в Лондон должна была стать нашим подарком к годовщине, но на прошлой неделе я узнала, что он мне изменил. Поэтому поехала одна. – Я закрыла глаза, вымотавшись от переживаний. – Я убежала от всего этого, но вчера Джеймс явился без предупреждения. – Я кивнула в ответ на удивленный взгляд Гейнор. – Как вы уже знаете, сегодня он неожиданно заболел.

– Неудивительно, что полиция что-то заподозрила. – Она помедлила, потом сказала: – Наверное, не такого празднования годовщины вы ждали. Если я что-то могу сделать… – Она замолчала, не зная, что сказать, как и я.

В конце концов, ничего не наладилось. Джеймсу, возможно, становилось лучше, но нам – нет. Я представила, как мы опять окажемся в Цинциннати, вдвоем, как будем пытаться развязать запутанный узел, в который он завязал нашу жизнь, но образ этот был смутным и неудовлетворительным, как неподходящий финал у приличного в целом фильма.

Гейнор залезла в сумочку и вынула мой блокнот. Когда я вышла из комнаты для допросов вместе с полицейскими, я даже не заметила, что блокнот остался лежать посреди стола, прямо перед Гейнор.

– Я не читала, что там, – сказала она. – Решила дать вам шанс… объяснить.

Ее лицо исказилось, словно она не хотела знать всю правду, – как будто ее неведение нас обеих от чего-то убережет.

Для меня это была последняя возможность избежать серьезных последствий, последний шанс спасти остатки нашей дружбы. Соврав о своем исследовании, я могла не признаваться в худшем своем проступке, в том, что вторглась на объект культурного наследия. Если я ей расскажу, кто знает, как она поступит? Она может догнать полицейских и сообщить о преступлении, может захотеть поучаствовать в невероятном, сенсационном открытии или может совсем со мной порвать и сказать, чтобы я больше с ней не связывалась.

Но дело было не в том, что сделает и чего не сделает Гейнор с полученной информацией. Это было мое бремя, и, если я что-то поняла за последние дни, это то, что тайны разрушают жизнь. Мне нужно было открыть правду о моем вторжении – которое теперь казалось пустяком по сравнению с обвинением в убийстве, которое мне чуть не предъявили, – и о немыслимом открытии, которое я совершила.

– Мне нужно вам кое-что показать, – наконец сказала я, убедившись, что в комнате по-прежнему никого нет. Я вынула телефон и открыла папку с фотографиями журнала аптекаря. Потом начала рассказывать, а Гейнор с интересом заглядывала мне через плечо.

Когда я вернулась в палату Джеймса, была уже середина дня. Там почти ничего не изменилось – только теперь он крепко спал. Когда он проснется, мне нужно будет кое-что ему сказать.

Прежде чем устроиться на стуле под окном, я пошла в туалет. И внезапно замерла, глядя вниз округлившимися глазами; я ощутила безошибочную течь между ног. Сжав бедра, я метнулась в холодный туалет в палате Джеймса и села на унитаз.

Слава богу, я наконец получила ответ: я не была беременна. Я очень даже не была беременна.

В туалете был запас прокладок и тампонов, упаковку которых я и открыла. Закончив и вымыв руки, я посмотрела на себя в зеркало. Прижала пальцы к стеклу, потрогав свое отражение, улыбнулась. Неважно, что станется с моим браком, ребенка, который осложнил бы все, не будет. Невинное дитя не будет беспомощно стоять рядом, пока мы пытаемся разобраться в себе: вместе и по отдельности.

Я вернулась на свое место рядом с Джеймсом и прислонилась головой к стене, прикидывая, смогу ли подремать в таком неудобном положении. Во время этой теплой, сытой передышки я вспомнила сегодняшнее утро и то, как мы сидели с Гейнор в кофейне. Она дала мне две статьи об аптекаре, но прочла-то я только одну.

Я нахмурилась, взяла сумку и вынула статьи. Почему я не показала их полицейским, когда они усомнились в том, что я провожу исследование? Честно говоря, я совсем забыла про статьи, у меня были более насущные заботы.

Я развернула две страницы; первая статья, от 10 февраля 1791 года, была сверху. В ней говорилось о смерти лорда Кларенса и о восковом оттиске изображения медведя. Я ее уже читала, поэтому переложила назад и переключилась на вторую статью, от 12 февраля 1791 года.

Прочитав заголовок, я ахнула. Эта статья объясняла то, что сказала Гейнор в кофейне, когда упомянула, что смерть лорда Кларенса стала для аптекаря началом конца.

Заголовок гласил: «Аптекарь-убийца спрыгивает с моста. Самоубийство».

Статья затряслась у меня в руках, как будто я только что прочла объявление о смерти кого-то, кого очень хорошо знала.