«Пришла беда – отворяй ворота» – замечательная и очень правдивая поговорка, поскольку просто удивительно, как схожие события следуют одно за другим. Стоит случиться одному – и остальные катятся за ним нарастающей лавиной.

Мадам Мидас в общем и в целом верила в эту поговорку и не удивилась бы, если б вслед за отъездом Пьера последовал отъезд месье Ванделупа. Но она никак не ожидала, что после исчезновения ее мужа исчезнет Китти Марчёрст. Однако это произошло.

Мистер Марчёрст, не увидев Китти на семейной молитве, послал на ее поиски служанку, и та вернулась испуганная, с вытянутым лицом и с письмом, адресованным хозяину. Марчёрст прочитал небольшую, залитую слезами записку, в которой Китти сообщала, что отправляется в Мельбурн, чтобы стать актрисой и выступать на сцене.

Смяв записку, мистер Марчёрст как ни в чем не бывало продолжил семейную молитву.

Позже, отпустив слуг на ночь, он отправился в комнату дочери и обнаружил, что та оставила почти все свои вещи, взяв только самое необходимое. Увидев на стене ее портрет, Марчёрст снял его и положил в карман. Он обыскал всю комнату и нашел несколько ленточек и кружев, бульварный роман (который взял в руки почти с отвращением) и пару перчаток. Посчитав эти вещи инструментами Сатаны, с помощью которых его дочь привели к самоуничтожению, мистер Марчёрст снес их вниз в свой унылый кабинет и свалил в пустой очаг. Поверх положил портрет дочери, поджег эту маленькую кучку фривольных вещей и смотрел, как они горят. Страницы романа съежились и потрескивали в опаляющем пламени, перчатки тоже потрескивали и скукоживались, превращаясь в жалкие клочки черной кожи, а тонкое кружево исчезло мгновенно, как паутинка.

И над всем этим сквозь пламя глядело лицо Китти, яркое и очаровательное, со сложенными в улыбке губами и веселыми глазами – так похожее на лицо ее матери, но одновременно так непохожее в своем пикантном изяществе… Наконец портрет рухнул в самое сердце огня и медленно сгорел дотла, оставив после себя лишь кучку белого пепла.

Марчёрст, оставив в темном очаге этот холодный мертвый пепел, подошел к своему письменному столу, упал на колени и провел остаток ночи в молитве.

Тем временем человек, который был главной причиной этой беды, с легким сердцем и трезвой головой трудился в офисе Пактола. Гастон и в самом деле сумел очень умно удалить Китти, никогда не показывая публично, что имеет отношение к ее бегству, но тайно руководя им. Ванделуп дал Китти значительную сумму денег, которой хватило бы на несколько месяцев проживания в Мельбурне, поскольку не знал, когда именно сможет оставить Пактол, не вызывая своим отъездом подозрений. Он сказал Китти, в какой день ей следует уехать, а сам весь этот день оставался на руднике, работая над счетами, после чего провел очень приятный вечер с Мадам Мидас.

На следующий день Макинтош отправился в Балларат по делам и там услышал обо всем случившемся – конечно, только слухи, делавшие из мухи слона. По возвращении шотландец увидел вышедшего из офиса Ванделупа и остановил двуколку рядом с молодым человеком.

– А, месье, – радостно сказал Гастон, бросив острый взгляд на Арчи и катая в тонких пальцах сигарету. – Приятно провели день?

– Может, да, а может, и нет, – ответил Макинтош, вертя в руках мешок. – В городе черт знает что творится, но… Дьявол побрал бы этот мешок! – Старик раздраженно потряс куском грубой материи. – Я получил письмо или что-то вроде этого на французском.

– Для меня? – нетерпеливо воскликнул Ванделуп, протянув руки.

– А то для кого же? – проворчал Арчи, вручая ему письмо – тонкий, иностранного вида конверт с парижской маркой. – Или ты думаешь, оно для твоего нечестивого друга?

– Вряд ли!

Гастон удовлетворенно посмотрел на письмо и спрятал его в карман. Макинтош вопросительно повернул к нему суровое лицо, и француз, заметив это, добавил:

– Пьер не умеет писать, и я очень сомневаюсь, что у него есть друзья, которые умеют. Но ему всегда нравилось рисовать.

Арчи только фыркнул в ответ.

– Не собираешься прочитать, что ли? – спросил он.

– Не сейчас. – Ванделуп выпустил тонкий завиток голубого дыма. – Но скоро. Сплетни и устрицы должны быть свежими, чтобы наслаждаться ими, но письма… Ба, они могут и подождать! – Он пожал плечами. – Что ж, поделитесь новостями. Есть что-нибудь интересное?

– Ну, – с огромным удовольствием ответил Макинтош, неспешно спугнув кнутом муху со спины лошади, – я ж говорил – она неправильно понимает болтовню о своем горле, так оно и вышло!

– Вы о чем? И кто такая «она»? – спросил Ванделуп, лениво поглаживая усы. – Столько женщин что-то понимают неправильно, что лучше говорить поточнее. Как зовут ту леди?

– Кэтрин Марчёрст, ни больше ни меньше! – торжествующе выпалил Арчи. – Она убежала, чтобы стать актрисой.

– Что? Это дитя?! – отозвался Гастон с похвальным выражением удивления на лице. – Чепуха! Быть того не может.

– Думаешь, я лгу? – гневно спросил шотландец, сверху вниз испепеляя взглядом высокого молодого человека, не спеша шагающего рядом с повозкой. – Господь запрещает моим губам такой грех. Это правда, говорю я! Девочка убежала и оставила своего отца – благочестивого человека, хоть я и не разделяю его взглядов – проклинать тот день, когда он породил этого ребенка. Ах, какое сожаление и горе она принесла под крышу его дома! И не будет успеха в путях ее, и будут теснить и обижать ее всякий день, и никто не защитит ее!

С этой библейской концовкой мистер Макинтош резко хлестнул Рори и поехал к конюшне, оставив Ванделупа стоять посреди дороги.

«Во всяком случае, он вряд ли что-то подозревает, – самодовольно подумал молодой человек. – Что же касается Мадам Мидас… Пфе! Я легко могу развеять ее подозрения. Немного праведного негодования – самое эффективное средство, чтобы ее ослепить».

И месье Ванделуп с веселым смехом зашагал в сгущающихся сумерках к дому.

Внезапно он вспомнил о письме, которое вылетело было у него из головы, так ему не терпелось увидеть, как Макинтош отнесся к исчезновению Китти. Поскольку дневного света было все еще достаточно, француз прислонился к забору, зажег еще одну сигарету и внимательно его прочитал.

Письмо, похоже, доставило французу огромное удовольствие, и Ванделуп, улыбнувшись, сунул его обратно в карман.

– Похоже, та неприятность с Адель уже основательно забылась, – задумчиво сказал он, снова зашагав к дому. – Я смогу вернуться через несколько лет, если и не в Париж, то, по крайней мере, в Европу. Кто угодно может быть счастлив в Монако или Вене, и орудовать там без риска быть обнаруженным. Но, в конце концов, – пробормотал он, теребя усы, – почему бы и не в Париж? Республика уже держится слишком долго. Рано или поздно произойдет смена правительства, и тогда я смогу вернуться свободным человеком с целой грудой австралийского золота. Император, король или президент – мне все едино, если меня оставят в покое!

Ванделуп шел медленно, глубоко погрузившись в раздумья, и к тому времени, как этот умный и решительный молодой человек добрался до двери дома миссис Вилльерс, он уже знал, что предпримет.

– Вплоть до определенного момента, конечно, – сказал француз вслух, следуя своим мыслям. – После этого удача наверняка мне улыбнется.

Мадам Мидас очень горевала, получив вести об эскападе Китти, тем более что не видела ее мотива. Почему та решила сбежать? Кроме того, миссис Вилльерс трепетала при мысли об искушениях, которые должны поджидать невинную девушку в крупном городе.

После чая, когда Арчи вышел на улицу выкурить трубку, а Селина на кухне принялась мыть посуду, Мадам заговорила на эту тему с Ванделупом. Молодой француз сидел в темноте за пианино, беря случайные аккорды, в то время как Мадам устроилась в кресле у очага. В комнате было темно, если не считать мерцающего розового отсвета огня.

Миссис Вилльерс тревожно размышляла – не имеет ли Ванделуп отношения к исчезновению Китти? Нет, не может быть! Он дал ей слово чести. И все-таки… Это очень странно. Мадам была отнюдь не робкого десятка, поэтому решила задать Гастону прямой вопрос и получить от него четкий ответ, который успокоит ее сомнения.

– Мистер Ванделуп, – ясным голосом сказала она, – не будете ли вы любезны на минутку подойти сюда?

– Конечно, мадам, – ответил Гастон, с готовностью встав из-за пианино и подойдя к камину. – Чем могу вам служить?

– Вы слышали об исчезновении мисс Марчёрст? – спросила она, глядя на него снизу вверх.

Ванделуп облокотился о каминную доску и поглядел на огонь, позаботившись о том, чтобы пламя очага полностью осветило его лицо. Он знал, что Мадам Мидас гордится своим умением разбираться в людях, но не сомневался, что может полностью контролировать выражение своего лица. Поэтому француз решил, что самым разумным будет позволить миссис Вилльерс вглядеться в него и убедиться, что он невиновен.

– Да, мадам, – ответил Ванделуп спокойным ровным тоном, вопросительно глядя на скульптурное лицо сидящей перед ним женщины. – Месье, – он кивнул в сторону двери, – рассказал мне об этом. Но не думаю, что это правда.

– Боюсь, что правда, – вздохнула Мадам, покачав головой. – Она собирается выступать на сцене, и отец никогда ее не простит.

– Уж конечно, мадам… – горячо начал Гастон.

– Нет, – решительно перебила она, – мистер Марчёрст не безжалостный человек, но его суждениями правит привычка смотреть на все сквозь призму его религиозных идей. Он не будет пытаться ее спасти, и бог знает, чем это может для нее кончиться.

– На сцене выступают и хорошие женщины, – проговорил Ванделуп, не очень представляя, как на это отвечать.

– Наверняка в каждом стаде есть белые овцы и есть черные, – спокойно согласилась Мадам, – но Китти так молода и неопытна, что может стать жертвой первого встречного красивого подлеца.

Мадам интуитивно догадывалась, в чем тут дело, и француз невольно восхитился ее умом. И все-таки лицо его не изменилось, и голос звучал, как прежде, когда он ответил:

– Все это очень прискорбно. И все же мы должны надеяться на лучшее.

Виновен ли он? Миссис Вилльерс не могла прийти к определенному выводу, поэтому решила говорить начистоту.

– Вы помните тот день, когда я представила ее вам?

Ванделуп поклонился.

– И вы дали мне слово чести, что не попытаетесь вскружить ей голову, – настойчиво продолжала Мадам, не сводя с него глаз. – Вы сдержали слово?

– Мадам, – серьезно ответил француз, – я дал вам слово чести, что всегда буду относиться к мисс Китти как к ребенку и вашей подруге. Я не знал, что она исчезла, до тех пор, пока мне об этом не рассказали. Что бы с нею ни случилось, я могу с уверенностью сказать – в том нет вины Гастона Ванделупа.

Этот человек был изумительным актером. Ни один мускул его лица не дрогнул, речь осталась идеально спокойной. Ни участившегося сердцебиения, ни прилива крови к честному лицу – ничего! Мадам отвела глаза, полностью убежденная, что мистер Ванделуп – человек чести и невиновен в позоре Китти.

– Слава богу! – сказала она благоговейно, потому что была бы горько разочарована, обнаружив, что этот человек отплатил за ее доброту предательством по отношению к ее подруге. – Не могу выразить, какое облегчение я почувствовала!

Месье Ванделуп отвернулся – теперь лицо его скрылось в тени – и улыбнулся дьявольской улыбкой. Как доверчивы женщины! Существует ли вообще ложь достаточно огромная, чтобы слабый пол ее не проглотил? Очевидно, нет. По крайней мере, он так думал.

Но теперь, отделавшись от Китти, Гастон должен был позаботиться о своих личных делах. Он сунул руку в карман, в котором лежало письмо.

– Я хотел поговорить с вами о деле, мадам. Наконец-то пришло то, чего я так долго ждал.

– Вы получили вести из Парижа? – нетерпеливо спросила Мадам.

– Получил, – спокойно ответил француз. – Я держу в руке письмо и, как только мадемуазель Селина принесет свет, покажу его вам.

В этот миг, словно в ответ на его просьбу, появилась Селина с лампой, которую она зажгла на кухне и внесла, чтобы поставить на стол. Когда мисс Спроттс проделала это и удалилась обратно, Ванделуп вложил письмо в руку Мадам Мидас и попросил его прочитать.

– О нет, месье, – сказала миссис Вилльерс, возвращая письмо, – я не хочу читать вашу личную корреспонденцию.

Ванделуп именно на это и рассчитывал, потому что, по правде говоря, в письме было очень много личного. Практически там ссылались на его прогулку в Новую Каледонию, и он не позволил бы Мадам Мидас это увидеть. Но Гастон знал, что, вверяя миссис Вилльерс письмо, он укрепит ее доверие к нему, поэтому отважно пошел на такой риск. Результат оказался таким, какой Ванделуп и предвидел, и он с улыбкой забрал письмо обратно.

– В нем нет ничего личного, мадам, – сказал француз, открывая письмо. – Я хотел, чтобы вы увидели, что я не исказил правду, рассказывая вам о себе. Оно от моего семейного юриста, который прислал мне денежный перевод и верительные бумаги для нашего консула в Мельбурне и остальных влиятельных особ. – Ванделуп сунул письмо обратно в карман и с очаровательной улыбкой заключил: – Фактически все это вернет мне надлежащее место в обществе, и я займу его, как только получу на то ваше дозволение.

– Но зачем вам мое дозволение? – спросила Мадам со слабой улыбкой, уже горько сожалея, что ей суждено потерять такого приятного компаньона.

– Мадам, – с силой сказал Гастон, подавшись вперед, – говоря словами из Библии… «Алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня». Вы взяли меня в дом, мадам, безвестного бродягу, без денег, без друзей, без рекомендаций. Вы поверили в меня, когда никто другой не верил, вы были моим ангелом-хранителем – и вы думаете, что я могу забыть доброту, которой вы одаривали меня последние полгода? Нет, мадам! – Он встал. – У меня есть сердце, и, пока я живу, сердце это будет помнить вас с благодарностью и любовью.

Ванделуп наклонился, взял ее руку и галантно поцеловал.

– Вы слишком высокого мнения о том, что я сделала, – сказала Мадам Мидас.

Тем не менее ей доставило удовольствие это проявление чувств, хотя, по английским понятиям, оно слишком уж сияло огнями рампы.

– Я всего лишь сделала то, что сделала бы для любого другого человека. Рада, что в данном случае не ошиблась в своем доверии. Когда же вы думаете нас оставить?

– Недели через две-три, – беззаботно ответил француз, – но не раньше, чем вы найдете себе нового клерка. Кроме того, мадам, не думайте, что навсегда потеряете меня из виду. Я отправлюсь в Мельбурн, улажу там все дела и вернусь, чтобы с вами повидаться.

– Вы только так говорите, – ответила миссис Вилльерс, скептически улыбаясь.

– Что ж! – месье Ванделуп пожал плечами. – Посмотрим. Во всяком случае, благодарность – столь редкая добродетель, что в обладании ею есть несомненная новизна.

Они еще несколько минут беседовали о том о сем, а потом Мадам Мидас вдруг сказала:

– Мистер Ванделуп, вы должны кое-что сделать для меня в Мельбурне.

– Все, что пожелаете, – серьезно ответил Гастон.

– Тогда, – горячо сказала Мадам, встав и глядя ему в лицо, – вы должны найти Китти и послать ее ко мне!

– Мадам, – торжественно проговорил Ванделуп. – Вернуть ее вам будет целью моей жизни!