17
Марджори Куртене-Латимер и рыба из глубин времени

Недалеко от деревни Феррихилл, на северо-востоке Англии, находится известняковый карьер. Под ценным известняком там лежит слой мергелевых сланцев – мелкозернистая, тонкослойная горная порода, богатая органическим материалом и полная окаменелостей. Эта геологическая формация образовалась около 255 млн лет назад, когда большую часть нынешней Северо-Западной Европы покрывало неглубокое море. В начале XIX в. в сланцевом слое этого карьера часто находили окаменелости, среди которых попадались весьма необычные рыбы. Одной из самых странных окаменелостей была рыба с трехлопастным хвостом, броней из толстой костной чешуи и крепкими, напоминающими лапы плавниками. Она не была похожа ни на одну известную рыбу, и в 1839 г. выдающийся швейцарский зоолог, геолог и гляциолог Луи Агассис назвал ее целакантом (Coelacanthus granulosus). Таким образом, была найдена новая ветвь эволюционного древа, по-видимому давно вымершая. В течение следующего столетия все больше и больше окаменелостей целакантов стали находить не только в этом карьере в Англии, но и по всему миру. Сегодня известно около 80 ископаемых видов целакантов, существовавших на протяжении примерно 300 млн лет истории Земли, – от австралийской окаменелости возрастом 360 млн лет до окаменелостей из юго-восточной части Соединенных Штатов, возраст которых составляет всего около 66 млн лет. Эти самые «молодые» окаменелости относятся к виду гигантских рыб длиной 3,5 м, который исчез из ископаемой летописи вместе с динозаврами и тысячами других невезучих видов при массовом вымирании в конце мелового периода.

В 1839 г. открытие вымершего вида не вызвало удивления, однако всего 50 годами ранее все было бы по-другому. Когда в XVII и XVIII вв. окаменелости начали привлекать серьезное внимание ученых, они манили загадочностью и в то же время приводили в замешательство. Что они собой представляют и как оказались в толще горных пород? Осознание того, что окаменелости – это остатки организмов, которые жили и умерли когда-то давно, вызывало не меньше вопросов, чем давало ответов. Когда жили эти организмы? Почему мы находим окаменелости моллюсков и рыб на горных вершинах и остатки представителей тропических видов в Англии с ее умеренным климатом (а потом и вовсе на Аляске и в Антарктиде)? И как следует воспринимать ископаемые существа, которые не похожи ни на один из ныне живущих видов?

Вот эти неизвестные виды и представляли собой самую большую проблему. В эпоху до революционной работы Дарвина сама возможность существования вида, который когда-то жил, а потом исчез, сильно обескураживала. Если все живое сотворено Богом (в чем почти ни у кого не было сомнений), то зачем понадобилось Творцу сначала создавать какой-то вид, а потом уничтожать его? И поскольку во всем множестве живых существ, казалось, просматривалась некая степень упорядоченности (сходство между видами на протяжении тысячелетий побуждало натуралистов классифицировать их, укладывая в разные иерархические системы вроде средневековой Великой цепи бытия), то разве не досадно было, что вымершие виды нарушали эту стройную картину, создавая в ней разрывы? И наконец, если виды могут вымирать, то разве жизнь на Земле не будет постепенно угасать, чтобы в конце концов исчезнуть окончательно? Все эти тревожащие вопросы заставили большинство натуралистов воспринимать незнакомые окаменелости как свидетельство того, что подобные существа все еще живут где-то в неизведанных уголках мира: динозавры в дебрях африканских джунглей, аммониты в глубинах океана. Выдающийся французский зоолог Жорж Кювье неопровержимо доказал, что некоторые окаменелости представляют собой виды, которые исчезли навсегда. Неоспоримые доводы в пользу своей концепции вымирания Кювье привел в статье 1796 г. об ископаемых слонах. Если коротко, то он убедительно показал, что ископаемые мамонты и мастодонты явно отличаются от обоих видов современных слонов, и подчеркнул, что, если бы мамонты все еще жили на Земле, мы бы о них, несомненно, знали. В конце концов, мамонты – существа крупные и весьма заметные.

Таким образом, благодаря работе Кювье Агассис смог описать ископаемых целакантов как вымершие виды из глубин земного прошлого. Если целаканты процветали в течение 300 млн лет, а потом исчезли вместе с динозаврами (хотя Агассис не знал точных временны́х масштабов), это, вероятно, вызывало разочарование, но отнюдь не удивление. Никто не искал живых целакантов, так же как никто всерьез не ищет живых динозавров. И когда южноафриканское рыболовецкое судно выловило живого целаканта в 1938 г., это стало зоологической сенсацией века.

В открытии современного целаканта ключевую роль сыграли три человека: капитан рыболовецкого судна, химик, страстно любивший рыб, и молодая хранительница музея. Первый поймал рыбу, второй определил ее и дал ей название, но важнее всех была роль третьей. И современный вид целакантов теперь носит ее имя: Latimeria chalumnae.

Марджори Куртене-Латимер родилась в 1907 г. в Ист-Лондоне (Южная Африка). В детстве она увлекалась птицами: в 11 лет объявила, что когда-нибудь напишет о них книгу, а тем временем собирала коллекцию перьев и яиц. Ее также очаровал маяк на острове Бёрд (Птичьем острове), который иногда по вечерам был виден из окна ее спальни. В молодости она была недолго помолвлена с человеком, не одобрявшим ее «безумного увлечения собиранием растений и лазанием по деревьям за птицами». Он выставил ей ультиматум: природа или он – она раздумывала недолго. Ее самой большой мечтой было работать в музее, но тогда не многие музеи набирали персонал и еще меньше были готовы нанять женщину, поэтому в 1931 г. она поступила на курсы медсестер. Однако буквально за несколько недель до начала занятий друг-натуралист предложил ей принять участие в конкурсе на должность хранителя нового музея, создававшегося в Ист-Лондоне. На собеседовании она поразила совет музея знаниями о южноафриканской гладкой шпорцевой лягушке, и ее приняли на эту должность. Поначалу ей было особенно нечего курировать: вся коллекция музея (по ее же словам) состояла из шести чучел птиц, кишащих жуками, коробки с кусками камней, которые считались орудиями каменного века, что было весьма сомнительно, шестиногого поросенка в стеклянной банке, десятка гравюр с пейзажами Ист-Лондона и еще десятка – со сценами из войн между племенами коса и европейскими поселенцами. Она сожгла чучела, выбросила камни и стала собирать экспонаты с нуля, начав с более убедительных каменных орудий из собственной коллекции и яйца дронта из теткиной. (Действительно ли это яйцо дронта, неясно и сейчас, почти 90 лет спустя. Если это так, то это единственное неповрежденное яйцо дронта в мире.)

В последующие годы она собирала все, что попадалось ей под руку, и фонды музея росли. Она также создала целую сеть сотрудников, двое из которых будут особенно важны для истории целаканта. С первым она познакомилась в 1933 г. – это был Джеймс Леонард Брайерли Смит, профессор Университета имени Сесила Родса, находящегося неподалеку от Ист-Лондона в Грэхемстауне. Хотя Смит получил химическое образование и преподавал химию, он увлекался рыболовством и биологией рыб и сам предложил Куртене-Латимер определять рыб из ее коллекции для музея. Тогда он и представить не мог, к чему это приведет. Второго помощника она встретила три года спустя, когда наконец добралась до острова Берд, – речь идет о Хенрике Гусене, капитане рыболовецкого траулера «Нерина». После долгих лет настойчивых ходатайств она все же добилась разрешения посетить остров и собрать там образцы птиц, растений, раковин, водорослей и рыб – всего пятнадцать больших ящиков. Траулер Гусена регулярно заходил на остров Берд для ловли кроликов, чтобы хоть как-то разнообразить скудный рыбный рацион команды. Там он встретил Куртене-Латимер и предложил перевезти ее ящики в Ист-Лондон. А также, что оказалось еще полезнее, предложил сохранять для музея некоторых рыб и других морских существ, попавших в сети трала. У него вошло в привычку откладывать в сторону интересных морских обитателей: акул, морских звезд, все, что выглядело необычным, – и когда «Нерина» заходила в порт Ист-Лондона, он тут же звонил Куртене-Латимер, чтобы та приехала и забрала образцы.

Именно такой звонок раздался 22 декабря 1938 г. Куртене-Латимер была занята подготовкой окаменелости для выставки (это был терапсид, зверообразная рептилия Kannemeyeria wilsoni, которую Марджори с коллегами раскопали на соседней ферме; название дано в честь Эрика Уилсона, который выполнил большую часть работ). Свое занятие ей прерывать не хотелось, но Марджори все же решила сходить в рыбацкие доки, посмотреть на находки и поздравить команду с Рождеством. На палубе «Нерины» она обнаружила груду рыбы и принялась ее перебирать. Большинство находок были ей знакомы, но под ними она увидела нечто поразительное: «Слой за слоем я убирала слизь и вдруг обнаружила самую красивую рыбу, которую когда-либо видела в жизни. Она была 1,5 м в длину, сине-лилового цвета, с едва заметными белесыми крапинками [и] радужным сине-зеленым отливом по всему телу, у нее было четыре похожих на лапы плавника и странный хвостик, как у щенка. Рыба была чудесная, и я понятия не имела, что это такое». Они с помощником упаковали рыбу в мешок с зерном и погрузили, не без труда уговорив водителя, в багажник такси. Вернувшись в музей, она принялась рыться в справочниках по морским рыбам, но не нашла ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего ее находку. Директор музея (и сборщик сомнительных каменных «орудий») отмахнулся от нее, приняв за обыкновенного каменного окуня, однако Куртене-Латимер была убеждена, что наткнулась на нечто исключительное.

Что делать с полутораметровой рыбой, которую нужно изучить, пока она не разложилась? В маленьком музее не оказалось ни достаточно большого холодильника, ни нужного количества формалина. Во всем Ист-Лондоне рыбу можно было разместить только в морге или в рефрижераторной камере в порту, но в обоих местах рыбу взять отказались, поэтому ничего не оставалось, как только обратиться к местному таксидермисту. Марджори раздобыла около литра формалина, и они завернули рыбу в пропитанные формалином газеты и простыню, но этого было недостаточно, чтобы сохранить хоть что-то, кроме кожи. Через пять дней рыба начала вонять и сочиться жиром, и пришлось таксидермисту снять с нее кожу и сделать чучело. Гниющую плоть и внутренности Куртене-Латимер выбросила, о чем потом весьма сожалела. Если экземпляр действительно был так интересен, как она подозревала, то его, конечно, следовало бы сохранить для изучения целиком, однако выбора не было.

Тем временем Куртене-Латимер написала Джеймсу Смиту и попросила помочь ей определить необычную рыбу. К сожалению, Смит находился в отпуске и получил письмо только 3 января (после того, как с образца сняли кожу для чучела). Когда Смит вскрыл письмо и увидел грубый набросок рыбы, сделанный Куртене-Латимер, то поначалу растерялся. Он знал о морских рыбах Южной Африки больше, чем кто-либо другой, но увиденное на рисунке не укладывалось у него в голове. Позже, в популярной книге об этом открытии, он так описал свои чувства: «Я все смотрел и смотрел, сначала в недоумении. Я не знал ни одной рыбы… похожей на эту; она больше напоминала ящерицу. А потом у меня в мозгу словно бомба разорвалась, и… Перед моими глазами, как на экране, проходила череда рыбообразных существ… рыбы, которые жили в туманные допотопные эпохи, от которых остались только разрозненные останки в горных породах». Смит понял, хотя едва мог в это поверить: на рисунке целакант. Самих окаменелостей он никогда не видел, но читал статьи с их описаниями, и рыба Куртене-Латимер под них подходила, – и все-таки он еще сомневался. Только в середине февраля Смит сумел освободиться от обязанностей преподавателя химии и отправиться в Ист-Лондон, чтобы собственными глазами увидеть рыбу. И тогда все сомнения исчезли: «При первом же взгляде меня словно громом поразило… передо мной был настоящий целакант». В тот миг Смит и Куртене-Латимер испытали самое волнующее переживание в жизни ученых: понимание того, что они узнали о мире нечто такое, чего не знал больше никто на свете – не знал никто другой за всю историю человечества. Это поистине пьянящее чувство, даже если новое знание касается чего-то совсем незначительного. Для Смита и Куртене-Латимер, единственных людей, которые теперь знали, что живые целаканты существуют, это были, вероятно, непередаваемые мгновения.

Теперь Смиту предстояло описать новый вид и дать ему название. Он сделал и то и другое в короткой статье (всего полторы страницы), опубликованной в начале 1939 г. Она начиналась с высказывания, восходящего к «Естественной истории» Плиния Старшего: «Ex Africa semper aliquid novi» («Африка всегда преподносит что-нибудь новое»). Сама же статья произвела эффект разорвавшейся бомбы, так как в ней объяснялось, что это «новое» – живая рыба из группы, представители которой в последний раз попадались ученым в виде окаменелостей возрастом 66 млн лет. В конце статьи он дал рыбе латинское название – Latimeria chalumnae. В родовом названии ученый выразил признательность Марджори Куртене-Латимер, а видовое отражало место поимки целаканта возле устья реки Чалумна. Даже по чучелу рыбы можно было многое узнать, и Смит, позаимствовав ее у музея, завел привычку работать с ней или писать о ней каждый день с трех до шести утра, а потом еще поздним вечером (он по-прежнему работал преподавателем химии на полной ставке). В результате была написана целая серия более пространных статей о целаканте, включая 150-страничную монографию, в которой анатомия рыбы была описана во всех подробностях. Эти публикации укрепили репутацию Смита как ихтиолога, и в 1945 г. он наконец смог оставить химию и занять новую должность профессора-исследователя в недавно созданном отделении ихтиологии в Университете имени Сесила Родса.

Прежде чем опубликовать первую статью о целаканте, Смит написал Куртене-Латимер, объяснив намерение назвать этот вид в ее честь. Она, в свою очередь, предложила назвать рыбу в честь капитана Гусена, благодаря которому та была поймана и доставлена в музей. По ее словам, без него и называть-то было бы некого. Она была права, и если бы Смит назвал целаканта в честь Гусена, он бы следовал привычной устоявшейся таксономической традиции. Тысячи видов названы именами людей, собравших первые образцы: ученых, натуралистов-любителей, иногда профессиональных коллекционеров. Возьмем, например, австралийских улиток Larina strangei, Mychama strangei, Neotrigonia strangei, Scintilla strangei, Signepupina strangei и Velepalaina strangei. Все они названы в честь того, кто обнаружил первые образцы этих видов, а именно Фредерика Стрейнджа, профессионального натуралиста и коллекционера викторианской эпохи. Если бы Смит согласился и назвал целаканта гусенией, а не латимерией, никто бы не удивился. Но Смит был непреклонен, настаивая на том, что название должно быть дано в честь Куртене-Латимер. Он заявил ей, что, хотя Гусен и был капитаном судна, поймавшим целаканта, «именно вы в конечном итоге сохранили рыбу для науки».

Возможно, Смит был более высокого мнения о заслугах Куртене-Латимер, чем она сама. Впоследствии она по-иному взглянула на свое решение сделать из рыбы чучело и выбросить внутренности и в конце жизни писала: «Я знала, что виновата [в потере мягких тканей], и с тех пор сильно переживала». Другие тоже критиковали ее за этот поступок. Английский палеонтолог Артур Смит Вудворд в хвалебном отзыве о работе Смита язвительно заметил, что, «когда экземпляр отправили в музей Ист-Лондона, его научную ценность не разглядели и передали рыбу таксидермисту». Это было неверно и крайне несправедливо, и Смит это знал. Как он написал в одной из своих работ, «в некоторых письмах … высказывалась резкая критика по поводу утраты мягких тканей и скелета рыбы. Но именно энергия и решительность Латимер позволили спасти хоть что-то, и у научных работников есть все основания быть ей благодарными. И род Latimeria – это выражение моей признательности». Куртене-Латимер вполне достойна благодарности не только за то, что признала образец целаканта особенным и постаралась сохранить его по мере возможности, но и в более широком смысле за формирование коллекции музея Ист-Лондона, а также за создание сети сторонников и сотрудников, что позволило ей достичь гораздо большего, чем она могла бы сделать в одиночку. И лучшим способом признать заслуги Куртене-Латимер было навсегда связать ее имя с самым сенсационным открытием нового вида в XX в.

В честь Джеймса Леонарда Брайерли Смита тоже названо несколько видов. Среди прочих его имя носит морской угорь Bathymyrus smithi. Название B. smithi было присвоено в 1968 г., год смерти Смита, Питером Каслом – молодым ученым, которого Смит пригласил работать на основанную им кафедру ихтиологии. Может, угорь Смита не такой эффектный и достойный внимания вид, как целакант, но он принадлежит к небольшому роду глубоководных морских угрей, который обладает особым очарованием для любителей рыб. Смит наверняка был бы доволен.

И все же в этой истории явно чего-то не хватает. Похоже, что ни одна рыба (или любое другое существо) не названа в честь капитана Хенрика Гусена, хотя Марджори Куртене-Латимер этого бы хотела. Только один Джеймс Смит описал и дал названия более чем 375 новым видам рыб, но, по непонятным причинам, ни один из них не носит имя Гусена. И, по-видимому, другие ихтиологи тоже не отметили его заслуг. Не то чтобы роль Гусена в открытии целаканта совсем забыта – его вскользь упоминают в большинстве пересказов этой истории. Но его живой интерес к науке и многолетнее сотрудничество с Латимер и Смитом по созданию музея и поиску экспонатов, иллюстрирующих естественную историю Южной Африки, определенно заслуживают большего. К счастью, в море водится множество других рыб и многим из них еще нужны названия.