Над военным лагерем, расположенным в затерявшейся в горах деревушке Клек, развевался флаг со свастикой. Таблички с сербскими названиями улиц были сорваны, а центральная площадь теперь получила новое имя: площадь Рудольфа Гесса. На рассвете там собрались солдаты в чёрной форме. Они пили джин и хвастались оружием. Это были члены интернациональной бригады неонацистов, прибывшие воевать за Хорватию, отколовшуюся от Югославии в 1991 году. Самые ожесточённые бои проходили в Боснии, где схлестнулись территориальные претензии хорватов, сербов и мусульман. Это повлекло за собой эскалацию насилия с обеих сторон.

В зону боевых действий на Балканах направилось две сотни добровольцев из числа немецких неонацистов. К ним присоединились правые экстремисты из Франции, Великобритании, Австрии, Испании, Португалии и Соединённых Штатов. Руководитель немецких неонацистов Кристиан Ворх благословил поход наёмников в своём издававшемся в Гамбурге журнале «Index»: «Несмотря на то что дома у “солдат политики” есть много срочных задач, мы считаем важным поддержать отважно сражающийся и страдающий народ Хорватии».

Большинство из прибывших из–за рубежа вояк действовали вместе с Хорватскими оборонительными силами (HOS), нерегулярными войсками, обладавшими большей боеспособностью, чем официальная армия страны. Имея под ружьём 15 тысяч человек, HOS стремились создать государство, не только большее по территории, но и основанное на идеях национал- социализма. Их форма с высокими воротниками и чёрными беретами копировала ту, которую во время Второй мировой войны носили усташи. Тогда в Хорватии правило марионеточное нацистское правительство Анте Павелича. Этот сумасшедший преступник с наклонностями вампира возглавил уничтожение сотен тысяч сербов, евреев и цыган. Даже поддерживавшие хорватов нацисты были потрясены зверствами усташей, оставившими глубокий след в коллективной памяти сербов. Неудивительно, что сербское население опасалось бойцов Хорватских оборонительных сил, которые обменивались нацистскими приветствиями и щеголяли символикой усташей, напоминая Павелича. Даже многие солдаты регулярной хорватской армии пользовались знаками различия усташей.

Жестокость усташей восхваляли неонацистские издания, в частности выпускавшийся в США Герхардом Лауком на многих языках журнал «Новый порядок» («New Order»). После окончания «холодной войны» и распада Югославии на мелкие национальные образования «Новый порядок» публиковал от имени Хорватии многочисленные воззвания, вербуя наёмников для войны против сербов. Ряд неонацистов из Западной Европы, сражавшихся за Хорватию, были ветеранами антисионистской «интербригады» Михаэля Кюнена и отправились затем в Багдад с тем, чтобы продемонстрировать свою поддержку Саддаму Хусейну в ходе войны в Персидском заливе 1991 года.

В то время как операция в Багдаде была во многом пропагандистской задумкой, неонацистские авантюристы в Хорватии принимали участие в настоящих кровопролитных стычках с врагом. «В Сербии мы убиваем последних коммунистов и завтра разрушим тиранию демократии», — объяснял Мишель Фаси (Michel Faci), французский неонацист, тесно связанный с сетью Кюнена.

Хорватские оборонительные силы создали для Фаси и его коллег тренировочные лагеря для подготовки к диверсиям, ночным нападениям и рейдам в сербский тыл, обучения подрывному делу. Некоторые получали военные награды за убитых сербов. После службы в Хорватии они возвращались домой с вновь обретёнными знаниями в обращении с оружием и тактике. Бонн не предпринимал никаких действий против этих неонацистских наёмников, даже невзирая на то что их участие в боевых действиях в Хорватии представляло собой явное нарушение немецких законов.

Тем не менее никакая помощь иностранных наёмников не могла сравниться с политической и военной поддержкой, которую оказывало хорватам немецкое правительство. В то время как Соединённые Штаты и страны — члены Европейского сообщества пытались предотвратить распад Югославии, Бонн в конце 1991 года в одностороннем порядке признал Хорватию как независимое государство, а затем принялся выкручивать руки другим странам, чтобы они последовали его желаниям. Позднее Соединённые Штаты обвинили Бонн в том, что он спровоцировал кризис в Югославии, существовавшей как единая страна с 1919 года, за исключением того краткого периода, когда Гитлером на её территории было создано марионеточное хорватское государство.

Упреждающие дипломатические манёвры объединённой Германии привели к эскалации гражданской войны на Балканах, унёсшей сотни тысяч жизней и сорвавшей со своих мест проживания свыше миллиона человек. Бонн только усилил интенсивность конфликта, поставив Хорватии большое количество оружия. В период с 1992 по 1994 год Германия экспортировала в страну военной техники на 320 миллионов долларов — в том числе истребители МиГ, ракеты «земля–воздух» и новые модели танков. Все это происходило, несмотря на установленное ООН эмбарго на поставки оружия в Хорватию. На дороге в балканский хаос можно было встретить колонны в полторы тысячи военных машин из Восточной Германии. Германия также готовила хорватских лётчиков и снабжала своих союзников по борьбе с общим врагом разведывательной информацией. Эксперт по вопросам военной политики Германии Хелено Сано рассказал о психологической подоплёке этой политики: «В своём “историческом бессознательном” немцы продолжали негодовать на сербов со времени Второй мировой войны, поскольку, несмотря на то что Гитлер направил в страну 30 дивизий, им так и не удалось разгромить антифашистских партизан под командованием Тито».

Под эгидой НАТО немецкие самолёты впервые с 1945 года приняли участие в боевых вылетах, препятствуя сербским истребителям в действиях над территорией Боснии. Когда же в 1995 году удача оказалась на стороне Хорватии, Бонн согласился направить на место до четырёх тысяч военнослужащих, чтобы поддержать хрупкие мирные соглашения. Германская интервенция широко описывалась в гуманитарных терминах, однако генерал Клаус Науманн, занимавшийся закулисным лоббированием более активного участия военных в операции, имел на этот счёт собственные планы. В то время как некоторые немецкие официальные лица совершенно искренне сомневались в целесообразности вмешательства в тех районах, которые в своё время были опустошены Гитлером, Науманн видел в этом возможность проверить своих людей в боевой обстановке.

Решение Бонна направить в регион войска имело значительные последствия, сказавшиеся далеко за пределами балканской топки. Оно знаменовало собой постепенный, шаг за шагом рост влияния Германии на континенте — процесс, тщательно спланированный лидерами страны. Критики предупреждали, что вмешательство в Боснии распахнёт двери будущим военным интервенциям в других регионах, — Германия была готова к такому повороту событий, создав 50-тысячную ударную группировку, способную быстро развернуться в любом регионе мира.

В краткосрочной перспективе основным выгодоприобретателем от новой военной политики Германии стала Хорватия, страна, возглавлявшаяся беспринципным оппортунистом, прибегавшим к лозунгам о самоопределении, чтобы манипулировать общественным мнением. Моральные качества президента Франьо Туджмана были столь же сомнительны, как и у его сербского коллеги Слободана Милошевича. Оба они были карьеристами, выступавшими за политику «сильной руки» вкупе с ультранационалистической мечтой о чистой национальной идентичности, которую следует сохранять любой ценой. Хотя и хорваты, и сербы уничтожали своих врагов с одинаковой жестокостью, Туджмана меньше критиковали за рубежом. Это частично объяснялось тем, что в начале гражданской войны Хорватию представляли жертвой агрессии со стороны сербов. Свою роль сыграло и запоздалое желание Туджмана заключить союз с боснийскими мусульманами. Туджман также завоевал симпатии Запада своими лживыми утверждениями о том, что Хорватия была демократическим государством, боровшимся против сербской коммунистической тирании. В ряде случаев НАТО наносила по сербам «удары возмездия», однако когда хорватские самолёты летом 1995 года преднамеренно обстреляли позиции миротворцев ООН, убив несколько человек, никаких ответных действий со стороны альянса предпринято не было.

Туджман тем временем увлечённо занимался переписыванием истории Хорватии. Его книга «Пустоши исторической действительности» минимизировала роль хорватов в геноциде сербов в годы Второй мировой войны. Туджман утверждал, что усташи убили намного меньше сербов, чем принято считать. Он также называл преувеличением и шесть миллионов евреев, «якобы уничтоженных» в годы войны. Его попытка преуменьшить значение Холокоста (это слово он всегда писал в кавычках) приветствовалась калифорнийским Институтом пересмотра истории. «В то время как в ряде стран подавляется ревизионизм в отношении Холокоста, в Хорватии он имеет поддержку на самом верху», — ликовали в Институте.

Вместо того чтобы отречься от пронацистского прошлого Хорватии, Туджман подчёркивал преемственность своего правительства и марионеточного режима усташей, отражавшего, по его словам, «вековечные чаяния хорватского народа». По настоянию Туджмана в стране была принята новая денежная единица «куна», имевшая хождение при усташах. В столице Хорватии Загребе Площадь жертв фашизма была переименована в Площадь хорватских властителей. Произошла реабилитация ведущих деятелей режима усташей, включая и римско–католического священнослужителя Алоизие Степинаца, сотрудничавшего с нацистами; именно он помог Анте Павеличу и многим его приспешникам бежать после войны в безопасные края. Правые хорватские эмигранты, особенно в Южной Америке, США и Канаде, активно содействовали приходу Туджмана к власти. Он отплатил им, назначив несколько бывших официальных лиц режима усташей на правительственные посты. Из уважения к своему главному стороннику Туджман позаботился о том, чтобы по хорватскому телевидению не показывали фильмов, изображавших Германию агрессором в годы Второй мировой войны.

Хорватия была не единственной восточноевропейской страной, исказившей историю военных лет, чтобы выставить в более благоприятном свете сражавшихся на немецкой стороне. Кампания по реабилитации маршала Иона Антонеску, жестокого лидера румынской «Железной гвардии», союзника стран Оси, пользовалась широкой поддержкой как среди оппозиции, так и среди членов правительства, пришедшего к власти в Бухаресте после «холодной войны». В мае 1991 года парламент Румынии почтил память Антонеску минутой молчания. Хотя этот жест и не был одобрен президентом страны Ионом Илиеску, он, тем не менее, сформировал правящую коалицию с участием ряда ультранационалистических партий, превозносивших Антонеску как жертву^, .

К 1992 году в Румынии была воссоздана «Железная гвардия». Её возрождению способствовала деятельность немецкого «Фонда Ганса Зайделя» (Hans–Seidl Stiftung), который был связан с баварским Христианско–социальным союзом — партнёром канцлера Коля по консервативной коалиции. Низкопоклонство перед Антонеску и «Железной гвардией» ярко проявилось на проходившем в июне 1995 года в Сигете (город на севере Румынии) симпозиуме, профинансированном Фондом Ганса Зайделя. Сопровождавшая его выставка демонстрировала положительные портреты ряда деятелей диктатуры «Железной гвардии» времён Антонеску, а также руководителя румынской секции нацистской партии Гитлера.

Фонд Ганса Зайделя также оказывал финансовую поддержку словацким сепаратистам. Для последних образцом было марионеточное государство отца Йозефа Тисо, существовавшее в годы Второй мировой войны и полностью соответствующее их мечтам о национальной независимости и суверенитете. Попытки реабилитации Тисо и его подготовленной немцами «Гвардии Глинки», сыгравшей важную роль в депортации в Освенцим около 70 тысяч словацких евреев, стали после «холодной войны» одним из основных направлений словацкой политики. Правящая коалиция во главе с Владимиром Мечиаром включала и представителей ультраправой «Словацкой национальной партии», открыто превозносившей Тисо. Станислав Панис, депутат Федеральной ассамблеи Словакии, с пренебрежением высказался о гибели в годы Второй мировой войны шести миллионов евреев.

«Народ, который не может отречься от своего фашистского прошлого, может осудить себя на фашистское будущее», — писал Майкл Игнатьев, канадский историк, публицист и политик. Это высказывание относится к большинству стран Восточной Европы, куда после распада СССР вернулись, чтобы мстить, радикальные националистические движения. Как и в Восточной Германии, многие здесь наивно ожидали быстрого перехода к процветающей экономике «свободного рынка». Однако вместо мгновенного улучшения ситуации демонтаж коммунистической системы привёл к бедности, бездомности, недоеданию, разгулу преступности и «беспримерному ухудшению благосостояния во всем регионе», делало вывод проведённое в 1994 году UNICEF исследование.

Искавшие козлов отпущения демагоги всегда использовали экономические и социальные трудности. Постсоветская Восточная Европа в этом отношении не стала исключением. Национал–шовинисты распространяли слухи о каких–то тёмных и злых силах, именно на них возлагая ответственность за обычные скрытые интриги. Антисемитизм снова стал «явным и тайным языком эксклюзионистов и ксенофобов от политики», и это невзирая на то, что евреев в большинстве мест уже просто не осталось. Нетерпимость принимала самые разные формы — от осквернения кладбищ неонацистскими вандалами до использования циничными политиками низменных инстинктов избирателей для завоевания голосов. Антисемитизм был своего рода показателем экономических и социальных бедствий, обрушившихся на бывшие коммунистические государства. Однако основной удар ксенофобского насилия пришёлся по более доступным целям: цыганам и национальным меньшинствам — именно за ними охотились банды скинхедов, действовавшие во всех странах региона.

Начавшееся в Восточной Европе после «холодной войны» возрождение расизма и неофашизма подпитывалось доходившим до одержимости стремлением создать моноэтническое государство. Его граждане должны объединяться по принципу крови, происхождения и языка, а не проживанием в рамках официально признанных границ или подчинением единому набору законов, обеспечивающих равные права и равную защиту всем гражданам. Недавний пожар на Балканах показал, сколь опасным может быть заблуждение, связанное с этнической чистотой. Однако этого «опыта» было недостаточно для разоблачения тех, кто продолжал поддерживать подобные сказки. Более того, деятельность ультраправых популистов была легитимизирована Германией, сильнейшей страной европейского континента, основавшей своё законодательство на расистской концепции гражданства.

Взлёт национализма в Восточной Европе был не просто реакцией на годы советского доминирования, как будто пар сорвал крышку пароварки. В регионе происходили более сложные события. Не в силах оправдать завышенные ожидания, созданные собственной пропагандой, коммунистические руководители манипулировали народными предрассудками для поддержания непопулярной системы. Расистские тенденции поддерживались националистическими фракциями, которые входили во все коммунистические партии Восточной Европы. Эти тенденции находили своё выражение в кампаниях антисемитизма, периодически возникавших при поддержке государства как во времена Сталина, так и после него.

Когда завершилась «холодная война», многочисленные коммунисты сбросили свои марксистские украшения и стали активными участниками ультранационалистических групп, росших как на дрожжах. Аналогичные процессы происходили в России и других бывших республиках Советского Союза — и здесь неонацисты из Германии пытались наладить связи.

В течение нескольких месяцев российские спецслужбы следили за деятельностью неонацистской террористической ячейки «Легион Вервольф», располагавшейся в Москве. Когда в июле 1994 года в её штаб–квартире был проведён обыск, контрразведчики обнаружили ящик со взрывчаткой. Они также нашли стеклянную банку, в которой хранилось два заспиртованных человеческих уха.

Они принадлежали одному из членов ячейки, пытавшемуся поджечь московский Дворец спорта, где проходила конференция миссионерского общества «Евреи за Иисуса». Неудачливый поджигатель после провала задания был убит своими товарищами. Его уши хранились в банке как предупреждение для остальных членов неонацистской группировки, в которую входило несколько наёмных убийц и бывших заключённых. Руководитель «Верволь- фа» позднее признал, что планировал поджог и других объектов, включая московские кинотеатры. Там демонстрировали фильм «Список Шиндлера», посвящённый Холокосту и с сочувствием представлявший евреев.

В России евреев редко изображали с симпатией. В этой стране антисемитизм, замаскированный под «антисионизм», был отличительной чертой советской пропаганды с конца 1960-х годов. Ряд широко публиковавшихся российских авторов, таких, например, как Лев Корнеев, ставили под вопрос уничтожение нацистами в годы войны миллионов евреев. Утверждая, что «подлинные цифры составляют по меньшей мере половину или треть от обычно принятой оценки», он подверг эти данные новому пересмотру и заявил о «сотнях тысяч евреев», убитых в ходе Второй мировой войны. Книги Корнеева публиковало государственное издательство «Правда» в конце 1970-х — начале 1980-х годов; автор ссылался на отрицавшие Холокост западноевропейские и американские тексты.

Пропитав население юдофобией, Кремль прервал свою крикливую ан- тисионистскую кампанию с приходом к власти Михаила Горбачёва. Однако этот официальный «крестовый поход» оставил глубокий след среди населения. Одним из неожиданных последствий «гласности» стал взрывообразный рост антисемитского движения, которое продолжило деятельность государственных «разжигателей вражды», но в то же время отказалось от его жёстко антисионистской направленности.

Проявления антиеврейских предрассудков резко выросли после ухудшения в постсоветское время социальной и экономической ситуации. На улицах Москвы и Санкт–Петербурга открыто продавались антисемитские тексты, включая «Протоколы сионских мудрецов», а также работы Гитлера и Геббельса. Наряду с этим после падения коммунистического режима как грибы после дождя появились полторы сотни ультранационалистических газет. Некоторые неонацистские плакаты несли в своих заголовках символы, напоминавшие свастику. Карикатуры с носатыми евреями продавались в киосках рядом с модными гостиницами, где проститутки предлагали свои услуги западным бизнесменам. Формально российское законодательство запрещало расистские публикации, однако власти практически не мешали широкому распространению жёлчных статей, обвинявших во всех прошлых и нынешних проблемах страны «жидомасонский заговор».

Несмотря на давние российские традиции антисемитизма, носившие заразный характер, в публичных проявлениях нацизма в стране, столь пострадавшей от рук Гитлера, чувствовался глубокий парадокс. Видный российский неофашист Александр Баркашов так объяснял отсутствие у себя недоброжелательства по отношению к Третьему рейху. По его словам, Вторая мировая война стала результатом еврейского заговора с целью расколоть два великих арийских народа — русских и немцев. «Еврейский холокост был создан искусственно, с тем чтобы скрыть вдохновлённый евреями геноцид, в результате которого погибло свыше 100 миллионов русских», — уверял Баркашов.

Бывший ефрейтор и инструктор по карате российской армии, Баркашов заявил о своих экстремистских взглядах, вступив в общество «Память». Это была разношёрстная группа фанатиков–антисемитов, устраивавших в конце 1980-х годов шумные публичные демонстрации. Члены «Памяти» носили чёрную форму в знак скорби по своей стране и раздавали листовки с лозунгами «Россия для русских!» и «Смерть жидам!» Один из руководителей организации Валерий Емельянов провёл несколько лет в психиатрической лечебнице, после того как убил и расчленил жену. Ещё один руководитель «Памяти» Дмитрий Васильев утверждал, что «еврей Эйхман» заставил Гитлера ненавидеть славян, введя нацистов в заблуждение по расовым вопросам. «Для того чтобы быть евреем, не обязательно родиться евреем… Все во власти — или евреи, или имеют жён–евреек», — заявлял Васильев.

В запутанном клубке советской политики, характерном для эпохи Горбачёва, «Память» поддерживали сторонники «твёрдой линии», выступавшие против перестройки и процессов реформ. Именно этой поддержкой объясняется полученное «Памятью» в ряде городов разрешение проводить свои встречи в зданиях, принадлежавших Коммунистической партии. При поддержке влиятельных сил в Кремле в последние дни СССР это движение стало центром всего правого экстремизма России.

Однако в итоге Баркашов разочаровался в «Памяти», разрывавшейся на фракции и неспособной, по его мнению, проводить серьёзные антиправительственные акции. В 1991 году он создал свою собственную организацию — хорошо иерархически выстроенную военизированную структуру «Русское национальное единство» (РНЕ). Объединившее убеждённых сторонников расовой чистоты, РНЕ было крупнейшей и наиболее опасной из всех неонацистских групп, возникших в постсоветской России. Все вступавшие в РНЕ должны были принести Баркашову клятву в абсолютной верности. Сам Баркашов призывал к истреблению «расово ущербных людей» и «генетическому излечению» матери-России. Руководитель РНЕ часто выражал свои симпатии к «Адольфу Алоизовичу» Гитлеру. «Да, я нацист, — хвастался Баркашов. — Что в этом плохого? “Нацист” состоит из двух слов — национализм и социализм. Первое — это возвышение, возрождение своей нации, а социализм — социальная справедливость…»

Одетые в военный камуфляж с напоминавшими свастику эмблемами на рукавах, члены РНЕ упражнялись в рукопашном бое и стрельбе, а также проходили политическую подготовку. Некоторые из молодых и хорошо тренированных боевиков приняли участие в обороне московского Белого дома, когда Борис Ельцин в октябре 1993 года распустил парламент страны и подавил своих противников с помощью вооружённой силы.

По мнению Баркашова, постсоветские руководители России были всего лишь наёмниками. «Наш главный противник совершенно очевиден — это мировой сионизм со своими весёлыми марионетками: Соединёнными Штатами и другими странами Запада, — заявлял руководитель «Русского национального единства». — Они пытаются разорвать и уничтожить Россию, потому что Россия — это единственная сила, стоящая на пути всемирного еврейского господства. Они также хотят превратить Россию в поставщика дешёвого сырья для Запада».

РНЕ располагало офисом близ Кремля, не испытывало недостатка в финансировании и развивало связи со своими сторонниками во властных структурах России. Баркашов утверждал, что пользуется поддержкой высокопоставленных представителей армии, милиции, Министерства внутренних дел и бывшего КГБ. Официальный представитель МВД России Алексей Петренко подтвердил, что некоторые сотрудники этой структуры с симпатией относились к РНЕ: «Я уверен в том, что ряд наших офицеров разделяет взгляды Баркашова, однако они не высказываются об этом в открытую».

Баркашов одобрял неудавшуюся попытку путча, организованную в августе 1991 года растерянными и частично утратившими чувство реальности советскими реакционерами. Этот напоминавший комическую оперу переворот создал предпосылки для более решительного захвата власти, теперь уже Ельциным, и ускорил крах СССР. К концу года из пепла советской империи возникла новая, суверенная Россия. Во внезапных переменах Баркашов видел для себя новые возможности. «Я нутром чувствую… наше время приближается», — утверждал он.

Распад Советского Союза стал одновременно и катастрофой, и катализатором правоэкстремистского движения в России, пытавшегося заработать капитал на утере ориентиров, отчаянии и унижении, охватившем многих жителей страны. Это трагическое событие на многие годы вперёд определило направление политики России. Когда в конце 1991 года Советский Союз перестал существовать, свыше 25 миллионов русских внезапно оказались на территории других государств. Именно они стали целью для все более напористого антирусского национализма — важной темы для Баркашова и других русских шовинистов. В то же самое время на территории России проживали представители более чем 100 национальностей. Как и немецкие неонацисты, русские фашисты играли на недовольстве по отношению к иностранцам и этническим меньшинствам, которые периодически становились объектом нападения банд ультраправых.

Помимо того что распад советской сверхдержавы привёл к исчезновению чувства личной защищённости и возникновению политической неопределённости, он обострил уже существовавший кризис российской идентичности, отчасти вызванный географическими причинами. Здесь имеет смысл вновь прибегнуть к сравнению с Германией с её часто менявшимися границами. Германия расположена в центре континента и разрывается между Западом и Востоком, а Россия протянулась на два континента. Русским всегда было сложно определить, относятся они к Европе, или к Азии, или, может быть, их ожидает некая особая «евразийская» судьба. В глубине национальной психики русских присутствует идея «Третьего Рима» — страны, которой доверена историческая и духовная миссия по спасению человечества.

Испытывая тягу в двух противоположных направлениях — к Европе и Азии, русская политическая культура оказалась фактически расколота между двумя лагерями: западников и славянофилов. Первый олицетворяла фигура царя Петра Великого, насмехавшегося над российской отсталостью и подчёркивавшего необходимость следовать примеру Запада. Представители другого лагеря утверждали, что национальные методы управления и институты в большей степени подходят России, нежели капиталистическая система экономики и демократическая форма правления. Убеждённые славянофилы, такие как Баркашов, умаляли значение западного материализма и осуждали эпоху Просвещения как источник морального разложения, который уничтожил древние русские ценности и отравил душу русских.

Озабоченность моральным вырождением либерализма вообще и американской культуры в особенности занимала центральное место в националистической мысли России. Подобным образом были одержимы и немецкие неонацисты. В этом и заключалась основа для идейной близости правых экстремистов обеих стран. «Мне ближе русские патриоты, нежели американские космополиты, — заявил проживавший в Гамбурге лидер неонацистов Кристиан Ворх, осуждавший Соединённые Штаты как поставщика декаданса. — Америка находится на другом континенте, и её народ — это не тот фольк (Volk), как мы понимаем это в Германии. Соединённые Штаты — это смесь различных рас». Ворх особо подчеркнул: «Русские — белые люди. Они социально и географически намного ближе к нам».

Именно об этом уже давно говорил генерал–майор Отто–Эрнст Ремер, однако противостояние США и Советского Союза исключало какую–либо возможность возрождения германо–российского союза. «У Ремера был ряд интересных мыслей, но он опережал своё время, — заметил Ворх, несколько раз встречавшийся со стареющей легендой нацистов. — Ремер хотел иметь дело с русскими коммунистами для продвижения немецких интересов, а не по идейным соображениям. В годы «холодной войны» это было нереально».

После краха СССР перспективы создания оси Берлин — Москва в качестве защиты от США значительно улучшились. Однако к этому времени Ремер был уже слишком стар, чтобы принять активное участие в реализации проекта. Осуществить эту мечту попытаются некоторые его ближайшие сторонники, включая Белу Эвальда Альтханса.

В начале 1990-х годов немецкие неонацисты развернулись веером на всех обломках Советского Союза. Некоторые из них направились на Украину, где в августе 1993 года серию публичных встреч в Киеве и Львове провели ветераны дивизии SS «Галичина», сформированной из украинских коллаборационистов, сражавшихся против СССР. Некоторые из них в годы «холодной войны» продолжали свой крестовый поход, теперь уже под руководством ЦРУ. Прожив в эмиграции в США, Канаде и Великобритании, некоторые из этих несгибаемых фашистов вернулись домой, чтобы приветствовать своих товарищей по оружию. Часть из них осталась на Украине в качестве советников нового правительства. «Здесь происходят просто фантастические вещи», — с восторгом говорил Альтханс, посетивший Украину и встретившийся с местными группами неонацистов, выступавших за тесные связи с Германией^, .

Украинские события вселяли оптимизм в Альтханса и ему подобных, однако основной целью оставалась Россия. Несколько делегаций неонацистов посетили Москву и Санкт–Петербург, где встретились со своими российскими коллегами. Два раза — в 1992 и 1993 годах — сам Альтханс выезжал в Россию для знакомства с ситуацией на месте. Он проводил встречи по стратегическому планированию с ведущими национал–социалистами, включая Александра Баркашова. Поездки финансировал Эрнст Цундел (Ernst Zundel), проживавший в Торонто отрицатель Холокоста и расист, ставший после окончания «холодной войны» основным спонсором Альт- ханса. Цундел с большим энтузиазмом отнёсся к перспективам возрождения германо–российских связей. «Если мы всерьёз возьмёмся за дело, вопрос будет решён ещё при нашем поколении. Если где–то в мире и может появиться национал–социалистическое правительство, то это, несомненно, в России, — предсказывал он в 1995 году. — Я предвижу его приход к власти в течение ближайших 10 лет».

В августе 1994 года Альтханс снова приехал в Россию. На этот раз он сопровождал своего начальника — канадского эмигранта. «Я был потрясён, увидев экземпляры российских газет с изображением свастики, звёзд Давида с капающей с них кровью, — вспоминал Цундел, купивший в центре города экземпляр «Mein Kampf» с золотым тиснением. В ходе визита он завёл дружбу с представителями баркашовского РНЕ и другими видными противниками Бориса Ельцина. «Я беседовал с рядом бывших офицеров армии и КГБ, которые рассуждали так, будто беседовали с фон Риббентропом, — рассуждал Цундел. — Они все мыслили геополитическими терминами».

Особенное впечатление на Цундела произвёл Александр Стерлигов, высокий и эффектный бывший генерал КГБ, голубоглазый, с волнистыми волосами и острыми славянскими чертами лица. Ему было около 50 лет. Стерлигов, как и обхаживавшие его немецкие неофашисты, страстно ненавидел демократию и обвинял практически во всех проблемах евреев. «Мы говорили о панславизме в новой форме — белом расизме, — вспоминал Цундел. — И о том, как русские сегодня стали тем, чем ранее для всей Европы была Германия. Русские сейчас охраняют расовую чистоту восточной границы. Они взяли на себя задачу обороны от притока мусульман с юга и китайцев с востока».

В попытке создать антиправительственный альянс, пользующийся широкой поддержкой, Стерлигов, который ранее занимал высокий пост в КГБ, объединился с Баркашовым, убеждённым неонацистом. Вместе они приняли участие в создании зонтичной организации для структур боевиков — «Русского национального собора» (РНС), призывавшего к объединению всех славян, проживающих на территории бывшего СССР. «Органы государственной безопасности всегда состояли из патриотично мыслящих людей, боровшихся против разрушения нашей нации, — объяснял Стерлигов. — Многие мои бывшие коллеги занимаются тем же, что и я».

Тот факт, что значительное число членов РНС составляли действующие офицеры разведки, укрепляло позиции Стерлигова среди мешанины анти–правительственных групп, возникших в постсоветской России. Генерал был признан в качестве одного из ключевых лидеров зарождавшейся «краснокоричневой» оппозиции. На деле так называемый «красно–коричневый» союз неокоммунистов и правых националистов был назван не совсем точно, так как зарождавшаяся коалиция включала в себя достаточно большое число «белых», выступавших за возвращение к монархии. В то время как «белые» романтизировали царскую Россию, «красные» ждали второго пришествия Сталина. Несмотря на все свои различия, антиельцинские силы были едины в одном — для того чтобы спасти Россию от бесчинств Запада, необходима «сильная рука». Опьянённые великодержавным шовинизмом, они хотели перекроить границы страны с тем, чтобы напомнить о лучших временах ушедшей империи. Их стремление к расширению территорий было хорошо понятно Эвальду Альтхансу и другим неонацистам, обхаживавшим матушку- Россию после распада Советского Союза.

К восторгу своих сербских друзей, Эдуард Лимонов, один из самых харизматичных представителей нового поколения лидеров русских националистов, облачился в военную форму и присоединился к группе снайперов, располагавшихся на передовой заставе в горах Боснии и Герцеговины. Телекамеры зафиксировали, как симпатичный русский импрессарио прицелился и с весёлым выражением на лице выпустил пулемётную очередь в сторону видневшегося в долине Сараево. Лимонов, посетивший остатки Югославии вскоре после начала гражданской войны, любил сниматься вместе с представителями сербских нерегулярных частей. Российская пресса вскоре сообщила, что боснийское правительство назначило за его голову награду в 500 тысяч долларов, — эта история только укрепила имидж Лимонова как культового героя своей страны.

«Русские и сербы — братья по крови», — повторял Лимонов. Он был одним из более чем тысячи русских добровольцев, отправившихся в Сербию, как в паломничество. Сербия и Россия связаны этническими узами, кириллицей и православной религией. Поэтому высокопоставленные делегации русских националистов регулярно посещали Белград, где встречались с руководством Сербии. Все они приезжали, чтобы воевать за Сербию, традиционного военного союзника русских. И подобный жест сразу сталкивал их с немецкими неонацистскими наёмниками, поддерживавшими Хорватию. Лимонова, направлявшегося в отряд четников в сербском анклаве в Боснии, приветствовал сам президент Сербии Слободан Милошевич.

Как и немецкие коллеги, русские наёмники, прибывавшие на Балканы, рассматривали происходящее как возможность освежить военные навыки ввиду грядущих столкновений возле собственного дома. Лимонов с коллегами рассуждал об использовании «сербской тактики» (обычно известной под названием «этнических чисток») в попытке вернуть под контроль регионы бывшего СССР с компактным проживанием русского населения. Российские бойцы принимали участие в многочисленных вооружённых конфликтах на территории бывших советских республик, включая Грузию, Молдову, Таджикистан, Армению и Азербайджан. Лимонов похвалялся тем, что «понюхал пороху» в пяти зонах боевых действий.

Для Лимонова война была «вершиной» жизни. Писатель по профессии, он не видел противоречий между призванием художника и страстью к войне. Его называли «одетым в кожу плохим парнем» среди русских радикалов. Писатель- диссидент Лимонов провёл 18 лет за границей — сначала в Нью–Йорке, затем в Париже. Одним из своих героев он называл русского анархиста Михаила Бакунина («наша национальная гордость») и Сталина («большевистский император нашей страны в пору её расцвета»). Лимонов восхищался итальянскими футуристами, вдохновлявшими Муссолини, он видел родственную душу в Юкио Мисиме, японском ультранационалисте, совершившем в 1970-м харакири. «Мисима и я принадлежим к одному и тому же политическому лагерю, — объяснял Лимонов. — Он — такой же традиционалист, как и я».

Однако образ действий Лимонова сложно было назвать традиционным. Скорее, воспользовавшись выдуманным персонажем якобы автобиографических историй, бисексуалом Эдичкой, он создал свой облик кинозвезды с короткой стрижкой, умеющей действовать голыми руками. В роли хулигана Лимонов быстро заслужил репутацию Джонни Роттена (вокалист английской панк–группы Sex Pistols. — Примеч. пёр.) русской эмиграции. Однажды на пресс–конференции писателей он ответил на антирусскую насмешку одного из английских авторов, ударив того по голове бутылкой из–под шампанского. Лимонов с удовольствием «показывал средний палец» более уравновешенным русским эмигрантам, которые возмущались независимым стилем его работ, напоминавшим подчас нечто среднее между Эрнстом Юнгером и Генри Миллером. Александр Солженицын презирал молодого Эдуарда, называя его «мелким насекомым, которое пишет порнографию». Однако Лимонов был популярен в России. Когда в начале 1990-х годов его произведения начали публиковаться в стране, они быстро стали бестселлерами.

Очевидными были разногласия Лимонова с такими советскими диссидентами, как, например, Андрей Сахаров, который идеализировал Запад, не обладая знаниями о существовавшем там положении вещей. Прожив шесть лет в Нью–Йорке, Лимонов пришёл к выводу, что американское общество — это все что угодно, но никак не осуществившаяся мечта. Он высмеивал банальность американской культуры и называл демократию не более чем ширмой для корпораций, не подотчётных никому и игравших ведущую роль в западной политике. Он полагал, что, не являясь панацеей от болезней России, подобная «демократия» только усугубит ситуацию. «Мы — страна, лежащая в руинах, умирающая страна, — говорил Лимонов. — Нас может спасти только революция».

После долгих лет изгнания Лимонов вернулся в Россию, где присоединился к растущему движению «красно–коричневых». 23 февраля 1992 года он принял участие в проходившем в Москве марше протеста. «Я впервые увидел красные знамёна с серпом и молотом рядом с черно–жёлто–белыми флагами старой России, — вспоминал Лимонов. — Это было безумно красиво, сочетание совершенно естественное». Однако демонстрация переросла в стычки с милицией, в них участвовали Лимонов и другие экстремисты. В результате один человек погиб, а ещё несколько получили ранения. Это столкновение было всего лишь предвестником более кровавых битв, развернувшихся в ближайшие месяцы.

Лимонов предложил несколько средств для спасения находящейся в беде родины — возрождение докоммунистической культуры России, создание подлинно социалистической экономики, расширение границ страны, с тем чтобы включить в неё территории соседних республик, где проживало преимущественно русское население. «Совершенно нездоровая ситуация, — утверждал он. — Свыше 25 миллионов русских живут за границами своей страны. Новые границы России должны по крайней мере совпадать с этническими границами проживания русского народа». Лимонов также утверждал, что внешняя политика страны должна строиться на укреплении связей со старыми союзниками, такими как Ирак и Куба. Он даже выступал за то, чтобы предоставить Сербии ядерное оружие.

Что же касалось возможной встречи Германии и России в будущем, то Лимонов полагал: «К сожалению, думать так — это выдавать желаемое за действительное, поскольку подобное сближение принесло бы слишком много пользы обеим странам». Он считал, что первоочерёдные задачи Германии неизбежно вступят в конфликт с интересами России на Балканах, в Калининградской области, на Украине и в других регионах. В этом отношении Лимонов отличался от Александра Баркашова, который с большим оптимизмом смотрел на перспективы сближения с Германией. Хотя они и считали друг друга товарищами по единой борьбе, Лимонов чувствовал, что фетишизация нацизма Баркашовым идёт во вред делу. «У свастики в нашей стране нет шансов, — говорил Лимонов. — В войне с Германией мы потеряли столько людей, что у нас выработался стойкий иммунитет».

В попытке найти своё собственное место в «красно–коричневых» рядах, Лимонов создал «Национал–большевистский фронт» (НБФ). НБФ представлял собой объединение нескольких групп, в основном молодёжных, разделявших взгляды «Эдички» на то, что открытые проявления неонацизма не способны достичь в России значимого успеха. Национал–большевизм рассматривался как течение, более близкое массам. После того как два члена фронта были арестованы за хранение ручных гранат (Лимонов утверждал, что они были подброшены), НБФ привлёк к себе внимание, призвав к бойкоту западных товаров. «Мы хотим, чтобы американцы убрались из России. С собой они могут забрать кока–колу и Макдональдс», — заявил Лимонов. На политических митингах члены его организации выкрикивали лозунги: «Рублю — да, доллару — нет!», «Янки, убирайтесь домой!»

Хотя подобные лозунги сложно назвать оригинальными, Лимонов настаивал, что национал–большевизм — наиболее передовое политическое движение в мире. И оно не было новым явлением. Национал–большевизм имел долгую и сложную историю, восходящую к 1920-м годам. Поддерживаемый такими писателями, как Эрнст Никич и Эрнст Юнгер, он был одной из разновидностей ненацистского фашизма, возникнув в сумбуре германской Консервативной революции перед приходом к власти Гитлера. Германская версия национал–большевизма у себя на родине по большей части осталась интеллектуальной диковинкой. В России она предстала заметной политической тенденцией, популярной как в правящей элите, так и в определённых диссидентских кругах.

Корни национал–большевизма в СССР восходят к беспокойному периоду, последовавшему за Октябрьской революцией. Чтобы стабилизировать режим и одержать победу в гражданской войне против белых, Владимир Ленин и его соратники осознали, что им следует сделать определённую уступку этническим чувствам русских. Выразив «1917» в национальных понятиях и ассоциируя себя с интересами России, они надеялись до некоторой степени развеять недовольство быстро рушившейся цариской империей.

Многие белые перешли на сторону красных, когда увидели, что режим большевиков — это наиболее обоснованная надежда на восстановление России в качестве великой державы. Именно поэтому в Красную армию пришли многие офицеры и генералы царского верховного командования. Они составили примерно половину 130-тысячного офицерского корпуса новой армии. Большевики также привлекли на свою сторону ряд сторонников «Чёрной сотни» (русские банды, вошедшие в историю еврейскими погромами начала ХХ века). Непрерывный поток перебежчиков из лагеря ультраправых способствовал развитию в России национал–большевизма и создал основы для будущего союза «красно–коричневых».

После создания в 1922 году Советского Союза официальная идеология СССР превратилась в своего рода национал–большевизм. Это произошло после того, как Сталин выдвинул лозунг о «построении социализма в отдельно взятой стране». Знаменитое изречение Сталина имело под собой геополитические соображения: коммунистическая Россия хотела заверить капиталистическую Германию в том, что дух Рапалло одержит верх над идеей экспорта мировой революции. Когда Гитлер обманул своего советского партнёра, напав на СССР, Сталин поднял народ на борьбу под лозунгом «Великой Отечественной войны». Конечно, Сталин продолжал причислять интернационализм к основополагающим принципам коммунизма, однако грузинские корни позволяли ему скрывать свой ярко выраженный русский шовинизм. В годы «холодной войны» советское руководство пыталось мотивировать массы ссылками на русскую гордость. В то же самое время они продолжали твердить традиционные заклинания марксизма–ленинизма. Результатом стал непростой синтез коммунизма и русского национализма, которые, с одной стороны, противоречили друг другу, а с другой — усиливали друг друга. Советские лидеры отдавали себе отчёт в том, что розыгрыш националистической карты способствовует росту патриотического духа. Однако постоянно присутствовал риск того, что это послужит спусковым крючком для реакции со стороны этнических меньшинств, населявших Советский Союз (как это и получилось в итоге), и подорвёт доктрину интернационализма, которая все ещё служила ключевым источником легитимности кремлёвского режима. Германский учёный Клаус Менерт удачно сравнил Советскую Россию с самолётом, приводимым в движение двумя идеологическими двигателями: одним — марксистско–ленинским, а другим — националистическим, причём работа их не синхронная. Раньше или позже это приводит к неизбежному падению самолета.

Национал–большевики удачно использовали ситуацию краха. В отличие от диссидентов, ставивших под сомнение легитимность Советского Союза и зачастую оканчивавших свой путь в трудовых лагерях, многие национал- большевики встроились в систему с целью поддержания могущественного государства. Вместо того чтобы с порога отвергать коммунизм, они стремились преуменьшить его значение, обращаясь к «традиционным русским ценностям». Это соответствовало устремлениям глубоко окопавшейся в правящей элите СССР националистической фракции. Распространение идей национал–большевизма определёнными государственными средствами массовой информации было очевидным доказательством того, что подобные взгляды считались политически целесообразными и желательными такими мощными силами, как часть аппарата Коммунистической партии (в особенности её молодёжной организации) и Красная армия.

Когда в декабре 1991 года всё–таки настал гигантский крах, змея национализма выбралась из своего коммунистического яйца уже с полным набором зубов. Она проскользнула в неразбериху постсоветской политики, где неосталинисты сотрудничали с монархистами, фашистами, православными христианами, язычниками, консервативными экологами и прочими странными партнёрами. Все они вращались в странном идеологическом водовороте, который невозможно было определить обычными терминами. «То, что сейчас происходит в России, — это совершенно новая политика, — заявлял Лимонов. — С новыми целями и новыми движениями, для описания и классификации которых не подходит старый словарь, где левые противостоят правым. Это определение принадлежит прошлому. Подходить с такой меркой к постсоветской России неправильно».

Эту точку зрения разделял и Ален де Бенуа. Он посетил Россию в марте 1992 года и вместе с видными деятелями оппозиции принял участие в ряде публичных мероприятий. В течение многих лет ведущий философ французских «Новых правых» обосновывал необходимость уйти от старого противопоставления левых и правых. С момента окончания «холодной войны» подобное разделение совершенно устарело, утверждал де Бенуа. Вместо того чтобы противопоставлять правых и левых, разумнее было бы мыслить в категориях «центра», занятого истеблишментом, и противостоящих ему периферийных антисистемных сил. Концепция противостояния центра и периферии пришлась по душе принимавшим его русским. Они также были рады услышать резкую критику, которой де Бенуа подверг «глобализацию», а также разделяли его мнение о Соединённых Штатах как о главном враге.

Впервые Лимонов повстречал де Бенуа в Париже. Город наводил тоску на русского эмигранта, так как, по его словам, «здесь не было войны». Тем не менее он часто возвращался во французскую столицу, где у него было много знакомых среди бунтарей, включая и ещё одного страстного сторонника национал–большевизма Жана–Франсуа Тириара. Эксцентричный оптик из Брюсселя недавно вышел из политического бездействия и с радостью откликнулся на предложение выступить на коллоквиуме в Париже. В это время Тириар сотрудничал с располагавшейся в Бельгии «Коммунитарной национал–европейской партией» («Parti communautaire national–europ^en», PCN) — небольшой организацией, состоявшей из бывших маоистов и неофашистов, выступавших против «американо–сионистского империализма» и «космополитизма». Возглавлял её Люк Мишель (Luc Michel), называвший себя «национал–коммунистом». В течение долгого времени он был связан с неонацистами. PCN занималась переизданием и распространением книг Тириара, идейного руководителя группы.

В августе 1992 года Тириар возглавил делегацию национал–коммуни- стов Западной Европы, направлявшихся в Россию. Там он обсуждал свои взгляды с ведущими представителями политической оппозиции. В то время как Эвальд Альтханс и его немецкие соратники всегда посещали логово неонацистов Александра Баркашова, Тириар встретился с другой группой «красно–коричневых» деятелей. Будучи в Москве, бельгийский экстремист вёл себя как геополитический мэтр, давая советы таким людям, как Егор Лигачев, главный консерватор советского Политбюро, фактически второй человек в Коммунистической партии до его увольнения Горбачёвым в 1990 году. В ходе беседы Лигачев положительно отнёсся к предложению Тириара о создании континентального партнёрства, которое объединило бы Европу и Россию в качестве противовеса Соединённым Штатам. Однако Лигачев добавил следующее условие: «Думаю, что подлинное объединение с Европой будет возможно лишь тогда, когда мы восстановим Советский Союз, возможно, под новым именем». Тириар утвердительно кивнул.

«Евразия против Америки» — в этом заключалась основная точка соприкосновения Тириара с его вновь обретёнными российскими товарищами. Среди них был и 30-летний журналист, которого звали Александр Дугин. Именно Дугин предложил Эдуарду Лимонову создать «Национал–больше- вистский фронт». Дугин был влиятельной фигурой в кругах «красно–коричневых». Он участвовал в написании программы Коммунистической партии Российской Федерации, возглавлявшейся Геннадием Зюгановым. С Тири- аром он строил стратегические планы. Зюганов редко ссылался на Маркса и Ленина, предпочитая называть Россию «страной мечтателей» и «страной мобилизации». Влияние Дугина чувствовалось и в словах Зюганова: «Мы [русские] являемся последней страной на планете, способной бросить вызов новому мировому порядку — глобальной диктатуре космополитизма».

Громкий критик теории «единого мира», Дугин создал и редактировал журнал «Элементы» — русскую версию бельгийского издания. В его первом номере была помещена большая хвалебная статья о Тириаре. Молодой русский разделял то восхищение, которое европейские «Новые правые» испытывали перед событиями Консервативной революции 1920-х годов. Дугин попытался организовать в Москве некое подобие сети «Новых правых», однако де Бенуа спугнул его лихорадочный национализм. «Элементы» восхваляли одновременно монархическое и сталинское прошлое и в то же время превозносили деятелей от Артура Мёллера ван ден Брука до Генриха Гиммлера. Читателям был предложен первый русский перевод Юлиуса Эволы, итальянского философа–нациста, «традиционалиста», пользующегося большим почётом у неофашистов всей Европы. Перевод сделал Дугин, однако он умолчал о связях Эволы с SS. «Дугин — это парадоксальный человек, способный одновременно разделять 10 разных точек зрения», — заметил Лимонов о своём близком друге и политическом союзнике.

В дополнение к «Элементам», ориентированным в первую очередь на интеллигенцию, Дугин принимал участие в издании газеты «День» — пламенного националистического еженедельника, выходившего большим тиражом. Позиционируемый как голос российской «духовной оппозиции», «День» печатал фрагменты из «Протоколов сионских мудрецов», а также с одобрением отзывался о деятельности западных неонацистов. Колонка политического юмора была заполнена грубыми антисемитскими шутками. В каждом выпуске содержался раздел «конспиратологии» (термин, предложенный редакцией издания), где публиковались сумасбродные истории о том, как мозг Ельцина был изменён в ходе его поездки в Соединённые Штаты. «День» также утверждал, что люди, откликнувшиеся на призыв Ельцина выйти на улицы в ходе неудавшегося путча 1991 года, были «зомбированы» с помощью «психотронных генераторов», установленных в посольстве США в Москве.

Дикие конспирологические теории были отличительной чертой российских правых экстремистов. В этом отношении они походили на единомышленников — неофашистов других стран. «Конспиратология» «Дня» поддерживалась некоторыми членами российского парламента, входившими в состав его редколлегии наряду с бывшим генералом КГБ Александром Стерлиговым. Ещё более важен тот факт, что «День» выступал в качестве неофициального рупора «Фронта национального спасения» (ФНС), ведущей зонтичной организации российских «красно–коричневых». Главный редактор «Дня» Александр Проханов был сопредседателем ФНС, который представлял собой обычное смешение различных идеологий, не исключая и национал–большевизма.

Во время своего пребывания в Москве Тириар принял участие в нескольких встречах по планированию совместных действий с неокоммунистами и правыми националистами. Эти мероприятия завершились созданием «Фронта национального спасения» в сентябре 1992 года. Эдуард Лимонов, также внёсший свой вклад в учреждение организации, вошёл в его руководящий орган. «Национал–большевистский фронт» во главе с Лимоновым и Дугиным стал одной из 40 с лишним воинствующих организаций, вошедших в ФНС и поддержавших его призыв к свержению правительства России. В своём первом манифесте, опубликованном в газете «День», «Фронт национального спасения» нападал на «грабительские эксперименты» администрации Ельцина, включавшие приватизацию, свободные цены и другие меры шоковой терапии, которые привели к огромным трудностям по всей стране. Ельцин ответил попыткой запрета «Фронта национального спасения» и пригрозил нанести удар по «Дню» и некоторым другим ультранационалистическим газетам, однако его усилия были парированы депутатами российского парламента, многие из которых поддерживали «красно–коричневую» оппозицию.

Вернувшись в Брюссель, Тириар продолжал следить за развитием политической борьбы. Он собирался вновь посетить Россию, однако этому не суждено было случиться. 23 ноября 1992 года 70-летний бельгиец скончался во сне от сердечного приступа. Внезапно умершему Тириару отдали почести российские националистические издания, включая «День», опубликовавший некоторые его работы. Одна из статей умоляла его коллег национал–большевиков продолжить работу над созданием мощного континентального блока, о котором он так долго мечтал. «Необходимо выстроить идейные, теоретические и политические связи между ясно мыслящими элитами бывшего СССР и Западной Европы, — писал Тириар. — Эта революционная элита должна объединиться, чтобы изгнать американских захватчиков с европейской земли».

Западноевропейские ученики Тириара, исполняя его заветы, создали «Европейский освободительный фронт» («European Liberation Front», ELF), поддерживавший регулярные связи с российским «Фронтом национального спасения». Случайно или нет, название ELF уже использовали Фрэнсис Паркер Йоки и его английские сподвижники в конце 1940-х годов, когда они пытались создать подпольную неонацистскую сеть, которая должна была совместно с Советским Союзом действовать против американских оккупационных сил в Западной Европе. Поздний «Европейский освободительный фронт» был образован из мелких групп «национал–коммунистов» нескольких европейских стран, включая Бельгию, Францию, Италию, Швейцарию и Венгрию. Каждая из этих крохотных «красно–коричневых» структур состояла из неофашистов и неосталинистов, разделявших политическое кредо Тириара.

«Европейский освободительный фронт» приветствовал заявление руководства «Фронта национального спасения» о создании теневого правительства России и подготовке к захвату власти. В сентябре 1993 года Ельцин распустил российский парламент. Этот указ положил начало кровопролитным столкновениям между верными Ельцину кругами и так называемыми «патриотическими силами», собравшимися у Белого дома в Москве, где находился парламент страны.

Чувствуя, что столь долго ожидавшаяся гражданская война начнётся с минуты на минуту, Лимонов со своими сторонниками прибыл к зданию парламента. К ним присоединились тысячи «красно–коричневых» экстремистов, включая штурмовиков–чернорубашечников Баркашова, которые, ожидая столкновений, прибыли на место вооружёнными. По мере роста напряжённости «Европейский освободительный фронт» направил в Москву несколько своих представителей, чтобы подчеркнуть свою солидарность с российской оппозицией. Представлявший «Европейский освободительный фронт» французский неофашист Мишель Шнайдер (Michel Schneider), ранее сопровождавший Тириара в его поездке в Москву, был ранен около Белого дома, когда в начале октября Ельцину удалось убедить армию послать на штурм танки.

В ходе штурма погибли сотни людей, гораздо большее число получило ранения. Лимонов и ряд других руководителей оппозиции были отправлены в тюрьму. Однако Баркашову с десятками вооружённых боевиков после ожесточённого сопротивления удалось покинуть осаждённое здание по подземным тоннелям. Через несколько недель неизвестный выстрелил в Баркашова из проезжавшего мимо автомобиля. Силы безопасности арестовали главу российских неонацистов в больнице, где он выздоравливал. Баркашов тоже отправился за решётку.

Тем временем Ельцин предпринял ряд спешных шагов, чтобы заставить замолчать своих критиков. Он закрыл «День» и некоторые другие антиправительственные газеты. Была запрещена деятельность нескольких политических партий. В конце года создалось впечатление, что российский президент одержал верх. Затем произошло нечто совершенно неожиданное.

«Когда я приду к власти, настанет диктатура. Я сделаю это без танков на улицах. Тех, кого надо арестовать, арестуют тихо, ночью. Возможно, мне придётся расстрелять сотню тысяч человек, но остальные 300 миллионов будут жить в мире».

Так говорил Владимир Вольфович Жириновский, деятельный рыжеволосый ультранационалист, разгромивший своих соперников на парламентских выборах в декабре 1993 года. Талантливый оратор с гитлеровской харизмой, этот потенциальный тиран вызывал своих врагов на дуэли и совершенно спокойно делал шокирующие заявления. Жириновскому, похоже, нравилось играть роль «юродивого», эксцентричного политического клоуна, чьи непредсказуемые выходки каким–то образом содержали в себе элементы русской народной мудрости. Буквально за секунду он мог сменить образ святого дурачка на святого тирана: «Я всемогущ!.. Я последую примеру Гитлера».

Жириновский часто говорил о суровой расовой угрозе, стоящей перед «белой цивилизацией». Его рецепт для России был прост: «Мы должны поступать с меньшинствами так же, как Америка поступала с индейцами, а Германия — с евреями».

Менее чем через два месяца после повлекшего за собой многочисленные жертвы противостояния у Белого дома партия Жириновского, не совсем корректно называемая Либерально–демократической, получила 25% голосов, сильно обойдя всех остальных участников предвыборной гонки. Поскольку Жириновский остался в стороне от кровавой стычки, он оказался в благоприятном положении, чтобы воспользоваться результатами протестного голосования, в то время как большинство «красно–коричневых» лидеров находилось в тюрьме. Обещавшая золотые горы и дешёвую водку, его крикливая предвыборная кампания нашла отклик в уязвлённой гордости и глубоком отчаянии, охватившем население. С предвыборных плакатов Жириновский обещал: «Я подниму Россию с колен».

Ударная волна от победы Жириновского обошла весь мир и потрясла президента Бориса Ельцина, которому теперь противостоял новый парламент — столь же «красный» и более «коричневый», чем тот, с которым он незадолго перед этим разделался. Ослабление позиций Ельцина стало очевидностью в 1994 году, когда российский парламент амнистировал его политических противников — зачинщиков попытки августовского путча 1991 года и участников октябрьского восстания у Белого дома 1993 года. На свободу вышли десятки «красно–коричневых» боевиков, а печатные станки вновь начали выпускать едкие оппозиционные газеты. «День» возродился под новым названием «Завтра» и сразу же призвал к уничтожению без суда ближнего круга Ельцина. Осмелевшие в результате неожиданного поворота событий неонацистские последователи Александра Баркашова прошли маршем по улицам Москвы в годовщину дня рождения Гитлера в апреле 1994 года, выкрикивая антиправительственные и антисемитские лозунги. На свет вышел и Эдуард Лимонов. Он начал выступать на политических митингах и издавать свою газету «Лимонка» (название не только обыгрывало имя издателя, но и означало на сленге «ручная граната»).

Лимонов быстро признал замечательный талант Жириновского–оратора и разделил его склонность к эксгибиционизму. «Я пришёл к нему в начале 1992 года, — вспоминал писатель–панк. — Я выбрал Жириновского из толпы политиков, поскольку думал: он обладает потенциалом, чтобы стать настоящим лидером. Он был необычным политиком. У него была бешеная энергетика». Сначала Лимонов смог найти у Жириновского только одну слабость — его отец был евреем. «В нашей стране это большой недостаток», — признавал Лимонов.

Впоследствии двум ярким личностям предстояло столкнуться, однако в течение некоторого времени Лимонов был восторженным сторонником деятельности Жириновского. Когда последний создавал теневой кабинет, Лимонову были предложены портфели министра обороны и начальника тайной полиции. В теневой кабинет также входила пара неонацистских рок–музыкантов, а в штаб–квартире Либерально–демократической партии продавались записи хеви–метал группы «Рвота», российского аналога музыки бритоголовых.

В сентябре 1992 года Лимонов вывез Жириновского в Париж и организовал его встречу с Жан–Мари Ле Пеном, главой ультраправого «Национального фронта». Позднее Ле Пен поддержал выдвижение кандидатуры Жириновского на пост президента России. Броский российский политик также посетил в Багдаде Саддама Хусейна. В течение четырёх часов они обсуждали необходимость объединения против «американо–израильского заговора» с целью мирового владычества.

Темп зарубежных поездок Жириновского резко возрос после того, как его партия одержала сенсационный триумф на состоявшихся в декабре 1993 года выборах. В ходе поездки в Австрию он гостил у Эдвина Нойвир- та (Edwin Neuwirth), ветерана SS, утверждавшего, что нацисты никогда не использовали газовые камеры для убийства евреев. Во французском Страсбурге (месте пребывания Европарламента) Жириновский кидался землёй в еврейских пикетчиков. После этой истерики он заявил французским журналистам: «Как только вы становитесь американизированы или сионизированы, для вас все кончено».

Жириновским восхищались многие неонацисты, особенно в Германии. В ходе одной из своих поездок в Москву Эвальд Альтханс встретился со скандальным русским болтуном. С Жириновским также общался и наставник Альтханса, Эрнст Цундел, однако живущий в Торонто отрицатель Холокоста остался не особенно впечатлен встречей. «Жириновский — интересный человек и умный тактик, — признал Цундел. — Он рассказал мне, что если бы он не устраивал свои шоу, на него никто не обращал бы внимания. Он прирождённый человек из заголовков, который будет говорить все что угодно, если это приведёт его к власти». Но во что на самом деле верил Жириновский?

Для Цундела и Альтханса антисемитизм был верой. Как представлялось, для Жириновского это была всего лишь уловка, циничная попытка воспользоваться популярным российским предрассудком. Цундел задавался вопросом, был ли Жириновский действительно фашистом или тёмным дельцом.

У Герхарда Фрая, главы размещавшейся в Мюнхене партии «Немецкий народный союз» («Deutsche Volksunion», DVU), подобных сомнений не возникало. Он был главной немецкой связью Жириновского и самым активным его пропагандистом в фатерланде. Жириновский выступал на двух съездах DVU, в августе 1992 и октябре 1993 года, и Фрай, преуспевающий издатель, оказывал финансовую поддержку его политическим кампаниям. Ультраправая DVU позднее подписала договор о сотрудничестве с партией Жириновского^, .

Для Фрая и его коллег по партии «Немецкий народный союз» Жириновский был столь же дорог, как сосиска к пиву. Причина подобного энтузиазма лежала в призывах российского политика к «стратегическому союзу между Россией и Германией». Фактически Жириновский выступал за возобновление договора, заключённого между Гитлером и Сталиным в 1939 году, утверждая, что с юридической точки зрения он до сих пор сохраняет свою силу. «У Германии и России снова должна быть общая граница», — заявлял он. Это подразумевало новый раздел Польши, возвращение Германии Восточной Пруссии и Кенигсберга. Жириновский поддерживал подобное развитие событий при условии, что Россия сохраняет за собой Прибалтику, Украину и другие бывшие советские республики. Согласно планам Жириновского, Германия могла также претендовать на Австрию и Чешскую Республику. В обмен на это немцы должны были содействовать расширению России на Юг. Если Германия и Россия будут действовать вместе, настаивал Жириновский, бросить вызов им не сможет никто.

Хотя позднее Жириновский высказывался в пользу уничтожения Германии ядерным оружием в случае, если она будет вести себя неподобающим образом, его тесные связи с партией «Немецкий народный союз» шли на пользу обеим сторонам. Русские получили наличность, в которой сильно нуждались, в то время как Фрай, достаточно маргинальная фигура в немецкой политике, благодаря своим связям с Жириновским стал часто мелькать в средствах массовой информации. Это способствовало укреплению репутации Фрая среди немецких неонацистов, конфликтовавших в годы «холодной войны» с DVU, так как последний поддерживал НАТО и Атлантический союз. Ещё до того, как Фрай в 1971 году создал «Немецкий народный союз» с заявленной целью «спасения Германии от коммунизма», он получал закулисную поддержку от генерала Рейнхарда Гелена, могущественного главы боннской разведки. Однако после окончания противостояния сверхдержав лидер DVU быстро сменил пластинку и начал настаивать на выходе Германии из НАТО. Его газеты стали публиковать зажигательные статьи, критиковавшие США и выставлявшие Россию в качестве наиболее приемлемого партнёра Германии после окончания «холодной войны». Фрай также присоединился к хору неонацистских агитаторов, выражавших солидарность с Саддамом Хусейном и осуждавших войну против Ирака, начатую в 1991 году возглавлявшейся США коалицией.

Внезапный разворот Фрая был очень характерен для весьма поверхностной лояльности, которую испытывали многие немецкие националисты по отношению к «Западу». В конце концов это была во многом искусственная структура, основанная на политическом разделении Европы и поддерживавшаяся экономической и военной мощью Соединённых Штатов. Германия и Россия, напротив, принадлежали к одной и той же географической общности — Евразии, и у них была длительная и сложная общая история. После падения Берлинской стены Германия стала крупнейшим торговым партнёром России, между военными двух стран также существовали прочные связи. Подобное развитие событий находилось под пристальным наблюдением разведывательных служб США, опасавшихся восстановления оси Берлин — Москва и пытавшихся задушить её в зародыше. Хотя о таком никогда не говорилось в открытую, это была одна из причин, по которой Вашингтон присоединился к Германии в тайной помощи наращиванию военной мощи Хорватии, невзирая на введённое ООН эмбарго на поставки оружия в эту страну. Вначале американские дипломаты раскритиковали признание Германией Хорватии. Сменив направление действий и приняв сторону Загреба, американские политики умиротворили Бонн, вызвали недовольство Москвы и спровоцировали напряжённость в отношениях Германии и России, и без того омрачавшихся шпионскими скандалами и иными проблемами.

Стремительный взлёт Жириновского на место самого популярного и раскрученного политика поставил перед американскими стратегами ряд новых вопросов. Фашистского буффона надо было принимать в расчёт не только потому, что он отражал широко распространённые в своей стране настроения, но также и в силу его несомненного влияния на Ельцина, который начал занимать все более конфронтационную позицию по отношению к НАТО и Соединённым Штатам. Вскоре Ельцин и его ближайшие помощники начали порой говорить на том же антизападном языке, которым ранее изъяснялись только Жириновский и другие русские ультранационалисты. Армейская разведка США предсказывала, что поворот Ельцина вправо послужит лишь для того, чтобы «легитимизировать некоторые доводы Жириновского и ещё более затруднить появление в стране либерального национализма .

Поскольку социальная и экономическая ситуация в России продолжала ухудшаться, Ельцин решил разыграть расовую карту, чтобы поддержать свою популярность у населения. Он дал приказ провести масштабные облавы на «незарегистрированных лиц» в Москве и других городах, сосредоточив основное внимание на лицах нерусского происхождения. Этнический трал предназначался для выходцев из республик Кавказа — армян, азербайджанцев, грузин и чеченцев, которые воспринимались многими русскими как «чёрные». Милиция захватила и выслала на родину десятки тысяч смуглых уличных торговцев и их родственников. Создавалось впечатление, что это решение нашептал Ельцину сам Лимонов. Бывший эмигрант критиковал столицу России за «чрезмерное благодушие» и заражённость «гнилыми людьми и спекулянтами». «Москва — это больше не русский город, — усмехался Лимонов. — Его надо закрыть и долго поливать ДДТ». Жириновский сделал ещё один шаг, призвав депортировать всех этнических китайцев и японцев на российский Дальний Восток.

В 1994 году Ельцин бросил армию против Чечни — небольшого, населённого преимущественно мусульманами региона близ Каспийского моря. Ряд экстремистских лидеров, включая и Жириновского, поддержали этот шаг. Жириновский даже удостоился отдельной похвалы от министра обороны правительства Ельцина за его «выдающийся вклад в укрепление защиты Родины». Лимонов также одобрил вторжение в Чечню, заявив: «Мы не любим вас, господин президент, но мы с вами. Да здравствует война!» А главный неонацист России Баркашов предложил подчинить своих боевиков правительственным силам с тем, чтобы воевать с чеченскими сепаратистами.

Однако кровавая баня в Чечне, участие в которой осуждало большинство бывших союзников Ельцина из «демократического» лагеря, также внесла раскол и в «красно–коричневую» коалицию. Ключевые фигуры, связанные с «Фронтом национального спасения», также критиковали вторжение, встав в оппозицию Лимонову и Баркашову. Прошло немного времени, и руководитель «Национал–большевистского фронта» заявил, что порывает все связи с политическими предателями из ФНС, занявшими позиции «умеренных». К этому времени Лимонов уже успел раскритиковать и Жириновского, назвав его «оппортунистом» и «шарлатаном без реальных убеждений».

Жириновский вызывал особое возмущение среди «красных» и «коричневых», чувствовавших, что его клоунские эскапады опошляли и делали посмешищем святые для них идеалы. «Мы никогда не будем работать с ним, и не потому, что он еврей, а потому, что он — сумасшедший», — заявил Баркашов. Некоторые из недоброжелателей Жириновского называли его агентом сионистов. Его еврейские корни, которые он пытался скрыть, были особо подчёркнуты в ходе ожесточённой дискуссии, названной «Лимонов против Жириновского» и опубликованной летом 1994 года. «Еврей, выдающий себя за русского националиста, это болезнь, патология, — говорил Лимонов о своём бывшем друге. — Мы не хотим, чтобы власть попала в руки Эдельштейна–Жириновского».

Плохо ладивший практически со всеми, Лимонов прекрасно находил общий язык с неонацистом Александром Баркашовым, которого называл «политиком с твёрдыми принципами». Но, как признавал Лимонов, фашизм все ещё оставался ругательством среди русских, не забывших зверства гитлеровских армий. Наследие Второй мировой войны делало идеи и практики национал–социализма неприемлемыми в России — если их удавалось выявить. Чтобы добиться успеха, они должны были входить «с чёрного хода», пользоваться, так сказать, иным словарём. В подобных обстоятельствах национал–большевистское движение располагало большими шансами на успех, нежели откровенно неофашистское предприятие. Баркашов признал это в 1995 году, представ в виде «серьёзного политика», порвавшего со своим неонацистским прошлым. После своего рода идеологической «пластической операции» руководитель РНЕ продолжил своё сотрудничество с Лимоновым и его НБФ.

Многочисленные обозреватели и историки отмечали пугающие соответствия между Веймарской республикой и постсоветской Россией, где обнищавшим массам пришлось столкнуться с высокой безработицей и инфляцией, падением рождаемости и продолжительности жизни, разгулом преступности и коррупцией в органах государственной власти. Униженные, но не сломленные до конца националисты среди российских военных призывали к возвращению утраченных территорий. Как и в Веймарской Германии, мрачный политический климат способствовал распространению небылиц об «ударе в спину» со стороны еврейских финансистов, либеральной интеллигенции и прочих внутренних врагов и предателей, в то время как большинство русских искренне желало прихода «железной руки», способной навести порядок. Прекрасно зная об этих параллелях, неонацисты Европы и Северной Америки смотрели на постсоветскую Россию как на «Великую белую надежду», маяк возможностей. «В России есть чудесная молодёжь, которая думает так же, как и мы, — напыщенно говорил брига- дефюрер SS Леон Дегрель. — Русские семьи — это великий биологический резерв Европы. Возможно, какой–нибудь молодой русский возглавит европейскую революцию».

После нескольких лет мучительных экономических перемен, обогативших лишь немногих россиян, если они не относились к организованной преступности и отпрыскам советской номенклатуры, существовали достаточно веские опасения относительно того, что финансовая катастрофа или социальный взрыв смогут проложить путь в Кремль ультранационалистам. Президент Ельцин уже приготовил сказочный дар своим преемникам, кем бы они ни оказались, — практически неограниченную власть, освящённую новой Конституцией. По Москве ходили оживлённые разговоры о русском Бонапарте или военной диктатуре в духе Пиночета. Катастрофическая политика Ельцина доказала лишь одно: демократия и реформы «свободного рынка» в России несовместимы. Для продолжения реформ было необходимо пожертвовать демократией, как это было сделано в Чили в 1970-х. Весьма вероятным представлялось авторитарное решение в духе национал–больше- визма, поскольку большинство населения в результате реформ получило лишь одно — возможность открыто жаловаться на свою несчастную судьбу.