39
Потерянное время
Поля «бордоского экземпляра» Опытов – напечатанного в 1588 году пухлого тома ин-кварто, в который Монтень вносил свои «восполнения» вплоть до смерти, настигшей его четырьмя годами позже, – изобилуют оглядками автора на свой труд, подобными следующей вставке в главу Об изобличении во лжи:
И если даже случится, что ни одна душа так и не прочитает моих писаний, потратил ли я понапрасну время, употребив так много свободных часов на столь полезные и приятные размышления? Пока я снимал с себя слепок, мне пришлось не раз и не два ощупать и измерить себя в поисках правильных соотношений, вследствие чего и самый образец приобрел бóльшую четкость и некоторым образом усовершенствовался. Рисуя свой портрет для других, я вместе с тем рисовал себя и в своем воображении, и притом красками более точными, нежели те, которые я применял для того же ранее. Моя книга в такой же мере создана мной, в какой я сам создан моей книгой. Это – книга, неотделимая от своего автора, книга, составлявшая мое основное занятие, неотъемлемую часть моей жизни, а не занятие, имевшее какие-то особые, посторонние цели, как бывает обычно с другими книгами (II. 18. 593).
Чем ценны Опыты? Что делает Монтеня столь человечным, столь близким нам? Сомнение. В том числе сомнение в самом себе. Он всё время колеблется, балансирует между смехом и грустью. Посвятив Опытам лучшую часть своей жизни, он всё так же спрашивает себя, не пропало ли его время даром. Книга преподносится нам как слепок или отпечаток автора, точно запечатлевший его контуры. Но Монтень не довольствуется этой простой аналогией и идет дальше: он описывает диалектику, связывающую между собой оригинал и копию или, как говорит он сам, «образец» и «слепок». В процессе снятия слепка изменился и сам образец, вышедший из мастерской более «причесанным» и упорядоченным. Модель обнаруживает себя в копии, а копия меняет модель. Они вылеплены друг с друга или созданы друг другом, так что теперь их невозможно отличить: «кто касается одной, тот касается и другого», – скажет Монтень о своей книге и о себе в главе О раскаянии (III. 2. 20).
Он явно в известной степени гордится тем, что осуществил свой беспримерный труд – ведь до него никто еще не замахивался на столь совершенное тождество книги и человека. Однако, позволив себе краткий порыв тщеславия, он тут же осаживает себя: у него не было никакого плана, всё вышло случайно, в угоду его прихоти.
Потерял ли я даром мое время, с такой настойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в том, что я такое? Ведь те, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя мысленно, не записывая своих наблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно и не проникают в себя так глубоко, как тот, кто делает это предметом своего постоянного изучения, своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто ставит перед собой задачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее выполнению со всею искренностью, со всем жаром своей души ‹…›. Сколько раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, – а докучными нужно считать все те размышления, которые бесплодны! (II. 18. 593)
Монтень осознает самобытность и смелость своего предприятия: тот, кто лишь время от времени обдумывает себя или рассказывает о себе, не заходит так далеко, как он, в самопознании, то есть в познании человека. Монтень знает: то, что он пишет, причем пишет о себе, изменило его самого и его отношение к себе и другим. «Удовольствие от жизни на этой земле поистине умножилось оттого, что писал такой человек, как он», – скажет Ницше.
Но цель Монтеня не в том, чтобы высечь себе изваяние и «установить его на городском перекрестке» (II. 18. 592). Едва возвысив себя, он тут же уходит в тень: письмо для него – прежде всего развлечение, лекарство от скуки, спасение от меланхолии.
