33
Непринужденность
Монтень демонстрирует в Опытах удивительную свободу пера. Он отвергает школьные условности искусства письма и ратует за беззаботный и раскованный стиль, который анализирует в главе О воспитании детей:
Я охотнее изменю какое-нибудь хорошее изречение, чтобы вставить его в мои собственные писания, чем оборву нить моих мыслей, чтобы найти ему подходящее место. По-моему, это словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот, и там, где бессилен французский, пусть его заменит гасконский. Я хочу, чтобы вещи преобладали, чтобы они заполняли собой воображение слушателя, не оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я люблю, – это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная, сколько мощная и суровая ‹…›, скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности, непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять свое дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги, но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь Цезаря (I. 26. 160–161).
Плавные переходы и риторические обороты Монтеню не по душе. Он стремится идти прямо к цели и выступает против любых стилистических эффектов, не желая использовать слова для того, чтобы завуалировать мысли фигуральными выражениями. Слова для него сродни одежде, задача которой – не искажать формы тела, а облегать, выявлять и подчеркивать их подобно второй коже. Монтень в очередной раз высказывает неприятие всякой искусственности, всяких прикрас. Он пишет Опыты по-французски, а не по-латыни и когда не может найти подходящее слово, без колебаний обращается к местному наречию. Он превозносит письменную речь, максимально близкую к устной, «такую же на бумаге, как на устах». Его описание идеального языка изобилует конкретными, сочными, чувственными словами. Он множит колоритные эпитеты, чтобы охарактеризовать стиль, который ему по вкусу: этот стиль обнаруживает все признаки brevitas – суровой краткости спартанцев, которая чужда ubertas, щедрого афинского многословия, и порой опасно приближается к причудливому стилю критян. Риторическому красноречию школы, кафедры, суда – языку педанта, монаха или сутяги – Монтень противопоставляет солдатское красноречие Юлия Цезаря, лаконичный стиль, состоящий из коротких, рубленых фраз.
Есть у Монтеня и еще один, более близкий к нему по времени образец, который он почерпнул в модном трактате Бальдассаре Кастильоне Придворный, опубликованном в 1528 году: это sprezzatura, как говорят итальянцы, то есть непринужденность или небрежность аристократа, ладная нескладность, которая, в отличие от напыщенности, скрывает за собой истинное искусство.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим, наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече, кое-как натянутые чулки – всё это призвано выразить гордое презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, что еще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякое жеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсем не к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин должен вести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка подчеркивая в себе простодушие и небрежность (I. 26. 161).
Вот стиль Монтеня: капюшон на плече, свисающий на завязках плащ, сползающий чулок. Искусство, которое, достигая своих вершин, смыкается с природой.
