28
Стыд и искусство
Монтень говорит о своей сексуальности с такой свободой, которая может смутить и сегодня. Эта тема возникает в главе О стихах Вергилия, на фоне сожалений автора Опытов об утрате им юношеской удали. Первым делом он считает необходимым оправдаться, откуда следует, что, пускаясь в откровения, он сознательно нарушает табу.
Но вернемся к моему предмету. В чем повинен перед людьми половой акт – столь естественный, столь насущный и столь оправданный, – что все как один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, – но это запретное слово застревает у нас на языке… Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тем больше останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слова наименее употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучше всего сохраняемые нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Любой возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чем название хлеба. Не звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются в каждом, хотя их не печатают и не произносят во всеуслышание. [И пол, который больше всего этим занимается, старается меньше всего об этом говорить.] Хорошо также и то, что этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда даже затем, чтобы учинить над ним суд и расправу, – наитягчайшее преступление. Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможных описательных оборотов и живописуя (III. 5. 60).
Монтень задается вопросом о том, что запрещает нам говорить о сексе, хотя мы без тени сомнения обсуждаем другие стороны человеческой деятельности, куда менее естественные и действительно мерзкие, в том числе преступления вроде насилия, убийства или измены. Перед нами глубокое размышление о важнейшем чувстве человека – стыде. Почему мы не говорим о том, чем занимаемся постоянно? Как объяснить стыдливость в отношении всего, что связано с сексом? Версия Монтеня такова: чем меньше мы о чем-то говорим, тем больше мы об этом думаем. Иначе говоря, мы мало говорим о сексе, чтобы побольше думать о нем. Мы держим при себе слова, которые прекрасно знаем, и, оставаясь в секрете, они приобретают для нас особую ценность. Тайна, окружающая секс, способствует его престижу. Монтень здесь имеет в виду главным образом женщин – «пол, который больше всего этим занимается» и «меньше всего об этом говорит»: так сказывается характерное для Возрождения женоненавистническое предубеждение, множество примеров которого можно найти у Рабле, описывающего женский половой орган (на манер Платона и древних медиков) как непокорное и ненасытное животное.
В то же время Монтень признает одно ценное преимущество, которое дает запрет на обсуждение секса: не имея возможности говорить о нем открыто, мы находим способы представлять его иносказательно – «с помощью всевозможных описательных оборотов и живописуя», то есть в стихах и картинах. Монтень объясняет искусство через стыд или целомудрие, усматривая в нем поиск завуалированного, аллегорического, окольного выражения секса.
Что же касается женоненавистничества, то в конце той же главы Монтень благополучно от него отказывается и твердо становится на сторону равенства мужчин и женщин:
…мужчины и женщины вылеплены из одного теста; если отбросить воспитание и обычаи, то разница между ними невелика. Платон в своем Государстве призывает безо всякого различия и тех и других к занятиям всеми науками, всеми телесными упражнениями, ко всем видам деятельности на военном и мирном поприщах, к отправлению всех должностей и обязанностей. А философ Антисфен не делает различия между добродетелями женщин и нашими. Гораздо легче обвинить один пол, нежели извинить другой. Вот и получается, как говорится в пословице: потешается кочерга над сковородой, что та закоптилась (III. 5. 109–110).
Монтень отлично понимает, что, представляя женскую сексуальность в карикатурном виде, всего лишь следует расхожему штампу: кочерга и сковородка, очевидные половые символы, предстают у него в одинаково смешном – и постыдном – положении.
