20
Довески
От издания к изданию Опыты становились всё толще. Перечитывая себя, Монтень до самой смерти дополнял свое детище цитатами и новыми размышлениями на полях. Вот как он комментирует эту практику позднейших добавлений в одном из них, внесенном в главу О суетности:
Моя книга неизменно всё та же. И если ее печатают заново, я разве что позволяю себе вставить в нее лишний кусочек, дабы покупатель не ушел с пустыми руками: ведь она не более чем беспорядочный набор всякой всячины. Это всего лишь довески, нисколько не нарушающие ее первоначального облика, но придающие с помощью какой-нибудь существенной мелочи дополнительную и особую ценность всему последующему (III. 9. 170).
Монтень оглядывается на свое творение. Его ирония очевидна: он говорит о своих вставках, словно лавочник, а читателей представляет клиентами, которых он старается привлечь, улучшая продаваемые изделия и обновляя товар. Монтень посмеивается над собой и над своим трудом, сравнивая себя с ремесленником: его книга – всего лишь собрание разрозненных отрывков, разноцветная мозаика, пестрый набор всякой всячины, который, коли представится случай, ничто не мешает дополнять до бесконечности.
«Беспорядочный набор», «существенная мелочь» – слова, которые Монтень подбирает для характеристики своих «довесков», двусмысленны, причудливы, одновременно конкретны и абстрактны. Они свидетельствуют о его сомнениях по поводу смысла этого нескончаемого разрастания, к которым он не раз возвращается. По его словам, он время от времени дополняет свой труд, но никогда не исправляет написанного (II. 37. 673); это не вполне соответствует действительности, но извещает читателя о том, что он может натолкнуться не только на странные мелкие вкрапления, но и на выпадающие из окружающего текста или даже противоречащие ему вставки. Эти довески случайны, они продиктованы встречами Монтеня с чем-то в жизни или в книгах. Не нужно видеть в них следствие улучшения или развития текста, а равно и его автора, который специально уточняет:
Мой ум не всегда шагает вперед, иногда он бредет и вспять. Я ничуть не меньше доверяю своим измышлениям от того, что они первые, а не вторые или третьи, или потому, что они прежние, а не нынешние. Нередко мы исправляем себя столь же нелепо, как исправляем других. ‹…› я успел постареть, но мудрости во мне, разумеется, не прибавилось даже на самую малость. Я тогдашний и я теперешний – совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я, право, не взялся бы ответить (III. 9. 170).
Скептицизм Монтеня доходит до крайности. Первая редакция Опытов была не хуже последующих: возраст не прибавляет мудрости, и точно так же дополнение книги не означает ее улучшения. Очевиден парадокс: «Я тогдашний и я теперешний – совершенно разные люди», но «моя книга неизменно всё та же». Монтень ясно осознает это противоречие: да, я непостоянен, я без конца меняюсь, но я узнаю себя в пестрой совокупности моих поступков и мыслей. Так он мало-помалу придет к полному отождествлению со своим трудом: «Моя книга в такой же мере создана мной, в какой я сам создан моей книгой. Это книга, неотделимая от своего автора» (II. 18. 593); и «кто касается одной, тот касается и другого» (III. 2. 20). Человек и книга – единое целое.
