17
Римлянин
Монтень – человек Возрождения, близкий по духу к Эразму Роттердамскому, который, следуя гуманистическим идеалам, верил в превосходство пера над шпагой и высказывал в Жалобе мира надежду на то, что словесность заставит пушки умолкнуть и принесет в мир покой. У Монтеня ничего похожего не найти: могущество литературы встречает с его стороны тот же скепсис, что и польза просвещения для христианского государя или возможность добиться мира путем убеждения в переговорах. Опыт не внушал ему иллюзий по поводу расхожего мнения о том, что перо или тога способны остановить оружие, – cedant arma togae, как писал Цицерон в трактате Об обязанностях.
Дело в том, что Монтень не доверяет словам и риторике. В конце главы О педантизме он противопоставляет два древнегреческих полиса: Афины, где любят красивые речи, и Спарту, где слову предпочитают действие. Монтень без колебаний становится на сторону Спарты, соглашаясь с другим расхожим представлением, согласно которому культура расслабляет людей и общества:
…занятия науками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их. Самое мощное государство на свете, какое только известно нам в настоящее время, – это империя турок, народа, воспитанного в почтении к оружию и в презрении к наукам. Я полагаю, что и Рим был гораздо могущественнее, пока там не распространилось образование (I. 25. 134–135).
Нет сомнений в том, что Монтень связывает упадок Рима с развитием наук, искусств и литературы, с изысканностью римской цивилизации.
И в наши дни самые воинственные народы являются вместе с тем и самыми дикими и невежественными. Доказательством могут служить также скифы, парфяне, Тамерлан. Во время нашествия готов на Грецию ее библиотеки не подверглись сожжению только благодаря тому из завоевателей, который счел за благо оставить всю эту утварь, как он выразился, неприятелю, дабы она отвлекла его от военных упражнений и склонила к мирным и оседлым забавам. Когда наш король Карл VIII, не извлекши даже меча из ножен, увидал себя властелином неаполитанского королевства и доброй части Тосканы, его приближенные приписали неожиданную легкость победы только тому, что государи и дворянство Италии прилагали гораздо больше усилий, чтобы стать утонченными и образованными, чем чтобы сделаться сильными и воинственными (I. 25. 135).
Монтень множит примеры – турки, готы, французы при Карле VIII, – показывая, что сила государства обратно пропорциональна культуре и что слишком ученое государство может обратиться в руины. Ни к наивным гуманистам, ни к сторонникам «республики литераторов» Монтень не относится. Он остается человеком действия, убежденным в том, что культура ослабляет нации. Словом, он – скорее римлянин, чем гуманист. Порой его даже восхищает невежественность архаики: «Древний Рим, на мой взгляд, проявил больше доблести как в делах мира, так и в делах войны, чем тот ученый Рим, который сам себя погубил» (II. 12. 424).
Таким образом, преклонения перед словесностью мы у Монтеня не найдем: он предан аристократической вере в превосходство оружия, «науки повиноваться и повелевать» (I. 25. 134). Искусство мира – это не риторика, а сила, чье устрашение действеннее любого убеждения.
