* * *

Дима учился говорить, складывать слова в целые предложения. У мамы над кроватью висел ковер — картина с интересным сюжетом из жизни испанской семьи семнадцатого-восемнадцатого века. Дима, похоже, внимательно его изучал и однажды решил нам рассказать об увиденном:

— Дядя — стои (стоит), тети — тядь (сидят), девочка — мочи (смотрит), бака — ав! (Собака — гав.)

Это означало: молодой гранд в наряде с кружевным воротником, покручивая усы, галантно беседует с дамой и девушкой в пышных нарядах, которые сидят на диване; рядом стоит девочка, тоже в красивой одежде, и с любопытством смотрит на взрослых. У ног девочки сидит собачка и, возможно, лает.

Позже в своих интервью Дима, вспоминая детство, будет говорить, что его воспитывала бабушка. Это всегда вызывало возмущение у наших друзей и удивление у посторонних. Не бабушка, а все мы! Конечно, основное время он проводил с бабушкой, ведь мы, родители, пропадали на работе. Когда мы стали жить отдельно от мамы, она забирала его из школы — школа стояла рядом с ее домом.

До трех лет Дима был абсолютно домашним ребенком, а в три года мы решили, что ему нужен контакт со сверстниками. Я устроила его в детский комбинат рядом с роддомом, где я работала и где Дима родился. Воспитательница и нянечка в его группе мне понравились. В садике Дима стал часто болеть. Всякий раз после болезни он отказывался идти в садик, ему было очень хорошо с бабушкой. Я видела, как дети радовались, когда он приходил после болезни в группу. Дома я говорила:

— Хорошо, что дети в садике так любят нашего Димочку!

Дело же было, как оказалось, в другом. Как-то Дима — он тогда еще не ходил в садик — пожаловался бабушке, что мальчик во дворе стукнул его кулаком. Бабушка, конечно, стала жалеть его. Папа же взял Диму за ручку, отвел в сторону и сказал:

— Не жалуйся никогда, ты же мужчина. Если тебя бьют, давай сдачи.

— Как это — давать сдачи?

— Ну, стукни меня!

— Нельзя бить!

— Но тебя же на улице бьют?

Дима стукнул папу кулачком, папа в ответ толкнул Диму ладонью так, что тот отлетел на диван. Дима засмеялся, а папа пояснил, что это и есть «сдача». После этого «урока» Дима никогда ни на кого не жаловался, но обижать себя никому не позволял. Секрет «радости» ребят из группы в садике он раскрыл нам, когда уже учился в школе, в девятом классе. Оказывается, в садике он всегда давал «сдачи» своим обидчикам, а когда, ослабленный, приходил после болезни, ребятишки радовались возможности отомстить ему. Правда, и в этом случае он никому спуску не давал. Драка всегда происходила с большим шумом. Воспитательница каждый раз видела уже разгар происшествия, когда Дима с горящими глазами дубасил обидчиков, раздавая удары направо и налево, и разнимала детей, возмущенно восклицая:

— Опять этот Хворостовский всех бьет!

Дима молчал и не собирался объяснять, что не он затеял драку, но мужественно отстоял свою честь. Ребята же, получив свое, убегали в группу и больше не задирались.

Не знаю, почему и по чьей вине Димочке дважды сделали прививку против туберкулеза (БЦЖ), чем спровоцировали вспышку этой болезни. Я так и не смогла найти виноватого — да и что толку, ребенок был уже болен. Конечно, винила я себя — не углядела, все время пропадая на работе. Поначалу мы не могли понять, что творится с ребенком — он буквально таял на глазах. Несколько раз папа водил Диму к участковому врачу. Каждый раз устанавливался диагноз ОРЗ, то есть простуда. Но простуда не может продолжаться два месяца! Я повела Диму к знакомому врачу-рентгенологу — мне не нравился сухой, надсадный кашель, от которого мое сердце разрывалось. Картина на рентгеновском снимке была ужасной! Я тут же со снимками побежала к фтизиатру. Нас поставили на учет и начали лечить мальчика от туберкулеза. Впервые, бросив свою неотложную работу, я взяла больничный лист по уходу за ребенком.

Вспоминаю то жуткое время, и мне так же страшно, как тогда. Врач назначил уколы стрептомицина. Я заметила, что Дима стал хуже слышать. Уже было известно, что стрептомицин вызывает атрофию слухового нерва — были такие случаи. Пошли к врачу — да, действительно, мальчик слышит хуже. Стрептомицин отменили, назначили другое лечение, менее действенное, требующее более длительного времени. Состояние Димы оставалось нехорошим — субфебрильная температура, плохой аппетит, он терял вес, был бледным, подавленным, неактивным, безразличным… Я сходила с ума от бессилия и невозможности остановить болезнь.

Вернулась из Москвы мама — ей делали операцию по восстановлению слуха (она к тому времени почти совсем оглохла). Операция прошла на редкость успешно, слух восстановился. Нам бы радоваться, а у нас такая беда! Мама без лишней суеты и паники пошла на рынок, где закупила все необходимое для лечебной смеси, которой когда-то в детстве она лечила меня от той же болезни. Приготовила лекарство, договорилась с женщиной, у которой была корова, что будет брать парное молоко. Стала лечить Димочку настойчиво и неотступно. Несколько лет мы боролись с этой бедой.

Но в народе говорят: «Беда не приходит одна». А еще — «Пришла беда — отворяй ворота». Вот и наши неприятности только умножались. Начал проявлять характер и спесь наш Степан Егорович. Конечно, мы ему надоели с нашими вечными проблемами, суетой, заботами. Однажды он заявил маме, чтобы она немедленно убиралась из его комнаты. Он хочет жить свободно, один, ведь он здесь хозяин! Мы стали жить вчетвером в одной комнате площадью тринадцать метров.

Я стояла в очереди на квартиру в райздраве. Уже несколько лет моя очередь была номер шесть. Люди постоянно получали квартиры, а я оставалась шестой. У нас в роддоме работала врач Луиза Борисовна Клейнер, женщина с большим чувством юмора. Однажды она дала мне совет, как надо себя вести, чтобы получить квартиру:

— Ты, Людмила, должна стать для председателя райисполкома апоморфином (рвотным средством). Для этого ты должна каждый день перед работой являться в исполком, садиться перед его дверью. Когда утром он идет к себе в кабинет, вежливо здороваться с ним, говорить, что ты опять по поводу квартиры. И так каждый день! Наконец он не выдержит и даст тебе квартиру. Какую хочешь! Я именно так получила свою двухкомнатную «хрущевку».

И это было действительно так — она получила квартиру. Да и здание исполкома стояло рядом с роддомом, где я в то время работала. Но я не могла так поступить — быть апоморфином!

Мой свекор Степан Иванович работал в то время директором проектного института, и ему часто приходилось контактировать с председателем нашего исполкома. Как-то я попросила его сказать председателю, что я в очереди на квартиру уже три года — шестая. Люди, стоявшие после меня в очереди, получали квартиры, а я нет. Почему? Степан Иванович гордо ответил мне:

— Видишь ли, Люся, ты и я — Хворостовские. Если бы ты была Сидорова, я бы пошел сам, а так я не могу использовать свое положение. У себя в институте я выдал квартиры всем, кто нуждался в жилье. У меня стоят и ждут жильцов еще несколько квартир, но вам я не дам.

Я ходила во все инстанции, по всем кабинетам, каждый раз выслушивая лекции о том, какое тяжелое положение у людей, живущих в бараках, без каких-либо условий. Партия и правительство повсеместно решают этот трудный вопрос. На строительство жилья в стране выделено (называли сумму) средств. И так далее… После этих визитов и пламенных речей можно было хохотать, как на спектаклях Райкина, но мне было не до смеха. Я ходила в горисполком, горздрав, райздрав и, наконец, к тому самому председателю райисполкома Гилеву, к которому ходила Луиза. И опять, как в сказке про белого бычка, зазвучала лекция о том, как трудно у нас в стране, в районе, в городе с жильем, как партия и правительство прилагают все силы, решают жилищный вопрос…

Я, не дослушав, встала и вышла из кабинета в коридор. Подошла к окну в полной прострации. Я видела перед собой не сквер, разбитый перед зданием исполкома, а высоченную стену, преодолеть которую я никогда не смогу. Выхода не было. Все плыло перед глазами.

Спокойно и тихо, без всякой истерики, пришла мысль: «Пойти на мост, прыгнуть — и все кончится». Я стояла, смотрела в окно и думала: «Сейчас я это сделаю, и все».

Кто-то тронул меня за плечо и развернул к себе. Передо мной стояла Наталья Николаевна Саватеева, председатель комитета профсоюза медработников. Она трясла меня, что-то говорила, но я ее не слышала — я была в другом мире. Наконец она громко крикнула:

— Людмила Петровна, очнитесь! Я была у Гилева, я все знаю. Я клянусь вам, что все сделаю. Я помогу вам!

Она сдержала слово. Мне выделили двухкомнатную квартиру в Черемушках в новом доме-«хрущевке». Когда я пришла за ордером, в коридоре, перед нужным мне кабинетом, сидела беременная женщина, почти на сносях. Я спросила ее:

— Вы сюда?

Она ответила утвердительно. Я села с ней рядом. Она вдруг заговорила. Вначале я не могла понять, зачем она так страстно рассказывает мне свою историю, а она закончила совсем неожиданно:

— Если вы откажетесь от этой квартиры, то ее отдадут мне!

Открылась дверь, меня пригласили войти. Председатель комиссии начал повторять ту же историю, которую я только что слышала от беременной. Предлагал новый вариант — временно поселиться в комнату в коммунальной квартире. Временно!!! В следующем доме, который скоро сдается, мне дадут квартиру. В кабинете были еще два члена комиссии. Они тоже уверяли меня, клялись, что это — временно! Что в следующем доме — непременно!

Меня трясло. Я не понимала, почему так со мной поступают, почему решение вопроса с этой женщиной они перекладывают на меня. Я что, похожа на идиотку? Разве я могу поверить этим бесстыжим чиновникам? Но они психологи, они видели, что я совестливый, жалостливый человек. Надавить — и все получится! Опять стали жалобить:

— Представьте, ей через неделю рожать, да еще должны выписать мальчика из больницы без ног. Куда она с ним и с младенцем? Мы вас не забудем, поможем! Отдайте!

Если это правда — то это ужасно. А если это ложь и они тут играют, как мичман Панин, — это тоже ужас. Тогда их бог накажет, потому что так нельзя, не по-человечески…

Мы смирились и начали готовиться к переезду. Мамина приятельница Вера Георгиевна сказала:

— Люсенька, не обольщайся. Нет ничего постояннее временного.

Когда позже я зашла в райздрав узнать, как дела с очередью на квартиру, мне ответили:

— Какая очередь? Вам же дали квартиру! Вас сняли с очереди. Обещания? Какие обещания? Ничего не знаем об этом. Никто ничего вам не обещал!

У меня было такое чувство, что я села в общий вагон, в недоброй памяти «пятисотый веселый», и отправилась в бесконечное путешествие без какой-либо перспективы на будущее, без надежды когда-нибудь приехать в свой дом. Люди в коммуналках живут по жесткому принципу. Ты будешь обладать правами в той мере, в какой сможешь их отвоевать, не сможешь — будешь бесправным. Нас хватило на этот «пятисотый веселый» всего на пять лет.

«Бытовуха» — страшная сила, она или закаляет, или ломает людей бесповоротно. Мне было страшно от «беспробудности». Дома нет, работа на износ, больной ребенок… Что творилось в моей душе!.. Забыть — не могу, говорить — не хочу. Больше всего я боялась потерять доверие, теплоту, нашу любовь… Я ничего не пишу здесь о муже. В то время он переживал сложный период на работе и в жизни. И самое ужасное — испортились отношения с моей мамой. Мама часто срывалась, позволяла себе грубость в его адрес:

— Что это за мужик? Нам такой не нужен!

Он терпел ради сохранения семьи. Это было страшное время — испытание на прочность всего того, что связывало нас троих — Шуру, меня и мою маму.