Самодеятельность

А сейчас вернусь на некоторое время назад. В институте, особенно на третьем-четвертом курсах, я активно участвовала в самодеятельности. Надо сказать, тогда страна переживала настоящий бум художественной самодеятельности. Люди, словно очнувшись после длительного сна, стремились к культуре. Молодежь, да и не только молодежь увлекались музыкой, пением, танцами. В нашем городе было бесчисленное количество кружков, клубов, куда люди приходили заниматься. Процветала институтская самодеятельность.

Смотры художественной самодеятельности проводились во всех районах Красноярска. Это были грандиозные концерты, на которых каждый коллектив как бы отчитывался о проделанной за год работе. Лучшие выдвигались на городской смотр. Его победители — на краевой. Далее был всесоюзный смотр, куда каждый край и область выдвигали лучшие номера. Для нас это было одно из важнейших мероприятий, особенно заключительный концерт победителей смотра. Очень трудно было попасть в число участников. Трудно было даже просто достать билет в зрительный зал — словно на концерт какой-нибудь знаменитости.

Педагогический институт представлял на смотры классический репертуар. Звучали романсы Чайковского, Рахманинова, Глинки, ставились даже целые сцены из опер. Сильной их стороной был и балет. Тогда при Доме пионеров работали многочисленные кружки, в том числе балетный и народного танца. Занятия вели настоящие специалисты, энтузиасты своего дела. В пединституте как раз училось много выходцев из этих кружков, что и позволило организовать целую балетную труппу.

Но лично мне в самодеятельности пединститута больше всего нравилась певица Мила Ивацевич. Ее голос необыкновенной чистоты и выразительности всякий раз заставлял меня плакать. Он напоминал мне голос знаменитой тогда певицы Аллы Соленковой. Сейчас, когда арии и песни в исполнении Аллы Соленковой звучат по радио — очень-очень редко, к сожалению, — я вспоминаю те далекие времена и Милу Ивацевич.

В Технологическом институте, бывшем Лесотехническом, самодеятельность была поставлена на широкую ногу. За ее успехами следил сам ректор Попов. С приходом другого ректора, Баранова, самодеятельность стала чахнуть — новый ректор считал институт храмом науки, а не искусства.

В период расцвета особое место занимал хор под руководством большого специалиста хорового пения Зигмунда Гайдамавичуса. Мы специально ходили в этот институт слушать их выступления. Исполнялись сложные произведения на пять-шесть голосов. В городе такой хор был единственный. Еще в институте был ансамбль баянистов, духовой оркестр.

Интересный метод работы был у Зигмунда. Студенты, как известно, народ занятой, многие ходили на репетиции неаккуратно. Зигмунда это не смущало. В дни репетиций он поджидал участников хора на площадке перед залом и зазывал зайти позаниматься. Занятия проводились, даже если участников не набиралось и половины. Были случаи, когда он занимался с пятью студентами. Зато к выступлению каждый участник хора знал свою партию в совершенстве. Результатом такой работы оказывался готовый репертуар из нескольких сложнейших номеров. Хор в сто — сто пятьдесят человек потрясал любую отборочную комиссию и неизменно занимал первые места!

Еще Зигмунд вел в институте эстрадный оркестр, вокальный кружок. Помню, какой бурей оваций встречали в городе выступление мужских трио, квартета и октета Технологического института — в частности, великолепное исполнение октетом песни «Березы» произвело настоящий фурор. На сцене технологического Зигмунд поставил оперетту «Белая акация». Интересно, что певцов набралось столько, что у оперетты было два актерских состава — основной и дублирующий. В этой постановке совершенно потрясающе была сыграна роль Яшки Буксира — исполнял ее талантливый студент Фарид Мансуров. Внешность, манера движения, танцы, пение, реплики — все соответствовало образу беспечного плутоватого одессита. Такого Яшку я больше никогда не видела — ни на сцене, ни в кино. Эта роль стала для Фарида первой и последней — вскоре он получил страшную травму и погиб. Мы очень жалели его.

Гайдамавичус, естественно, имел ставки руководителя каждого коллектива, с которым он работал. С приходом нового ректора ему стали платить только одну ставку. Это была мизерная сумма, и Зигмунд ушел в другой институт — политехнический. Вскоре хор этого института прогремел на весь край, а певческий коллектив технологического превратился в заштатный двухголосый хор и вскоре прекратил существование. Да и вообще самодеятельность этого института больше никогда не имела прежнего успеха — ведь он был достигнут при непосредственном участии и руководстве Гайдамавичуса, и с уходом руководителя все постепенно сошло на нет.

Среди участников хора Технологического института был и мой будущий муж. Зигмунд сразу заметил, что у юноши красивый баритон, хороший музыкальный слух и неплохое владение фортепиано, и сделал его своим помощником. С одной частью хора разучивал партии Зигмунд Гайдамавичус, а с другой — Александр Хворостовский. Затем Зигмунд предложил Александру позаниматься вокалом. Но в процессе занятий постепенно стали обнаруживаться проблемы. Стало трудно петь, голос перестал звучать — из легкого и звонкого превратился в тяжелый, глухой и задушенный. Пение пришлось прекратить совсем. После этих занятий Шура не пел несколько лет.

Наш Медицинский институт тоже имел самодеятельность. Поскольку нас не было профессионального руководителя, то все было проще и примитивнее. Мы сами были и руководителями, и исполнителями. Струнным оркестром руководил студент нашего курса Толя Курлянский, он когда-то учился в музыкальной школе. Сольным пением — моя подруга Нэла Вячеславова, окончившая музыкальную школу по классу фортепиано, она же и аккомпанировала нам. Хором руководил врач-хирург краевой больницы Семен Никитович Маркин. Репетиции проходили у кого-нибудь дома или прямо на лестнице прежнего главного корпуса института, который был на углу улиц Маркса и Декабристов. Мы занимались самодеятельностью только после занятий, когда институт пустел. В таких же условиях был создан женский вокальный ансамбль, которым руководила Нэла Вячеславова. Был у нас и джаз-ансамбль, выступавший в белых халатах. Везде я была солисткой. Понятно, что соревноваться с фактически профессиональными коллективами из других институтов нам было тяжело и призовых мест мы, естественно, занимали значительно меньше, хотя в финальных концертах все же участвовали. Для нас это было замечательное, интересное, счастливое время.

Моя мама очень любила музыку и всю жизнь собирала и хранила пластинки с записями наших популярных певцов и певиц. Мы часто меняли место жительства, но пластинки всегда были с нами. Если, не дай бог, какая-нибудь разбивалась, мы искали ей замену. Фонотека была нашей гордостью.

Самым любимым моим певцом был Сергей Яковлевич Лемешев. Его я могла слушать всегда и бесконечно наслаждалась. В моей коробочке с кинопленками отдельное место занимали его изображения. Я знала наизусть все романсы и арии в его исполнении. Особенно нравились мне и бабушке народные песни, грустные и протяжные. Оставаясь с ней вдвоем, я пела арии и песни. Бабушка слушала, подперев голову рукой, восхищалась, иногда плакала: «Надо же! Ребенок — и поет такое!» Часто долгими зимними вечерами мы собирались всей семьей, заводили патефон и слушали Шаляпина (его особенно любил мой отчим). Имелись у нас и «запрещенные» пластинки — Козин, Лещенко, Вертинский, Вера Холодная, Ляля Черная. Некоторые записи были на гибких дисках-пленках. Коробку с этими пластинками мне трогать не разрешали, потому что на них были «белогвардейские» романсы.

На третьем курсе мединститута во время концерта на студенческом вечере я со сцены исполнила на «бис» один из этих «белогвардейских» романсов под аккомпанемент рояля. Сокурсники и гости были в восторге, но когда я вышла на поклон, мой сокурсник Олег подошел к сцене и сказал:

– Что ты наделала? Зачем ты спела этот «белогвардейский» романс? У тебя будут неприятности!

У меня, правда, неприятностей не было, а у нашего председателя месткома Лени Позднякова — были, за то что он пропустил на сцену «это безобразие». Вот такая получилась история с «белогвардейскими» романсами.