Родня

Мы с мамой жили на ипподроме в нашем уютном гнездышке, которое сами построили. Когда я училась в девятом классе, пришло письмо от бабушки Лины из Киргизии. Бабушка очень радовалась, что у нас есть квартира, и писала, что они с Петей хотят приехать к нам жить. Ночью я услышала, что мама плачет. Утром спросила:

— Что случилось?

— Ничего.

Незадолго до этого мама купила мне аккордеон, очень большой и очень красивый, светло-сиреневого цвета с перламутром, с тремя регистрами. Я была в восторге, но радость моя оказалась недолгой. Как только я начала заниматься на этом инструменте, сразу поняла, что он мне не под силу. Аккордеон был слишком велик и тяжел, для меня просто неподъемный. Я не видела клавиатуру, не могла растягивать меха. Совсем не то что маленький аккордеон Виталия, на котором я до сих пор играла, — легкий, подвижный, послушный! А вскоре появились и проблемы с педагогом.

И вот к нам приехали бабушка и Петя. Места было мало, стало тесно. Но решили, что как-нибудь поместимся.

Петя нашел работу в Кронштадте — так назывался район на слиянии рек Енисея и Качи. Устроился в какую-то артель, которую он называл «шарага». Там он познакомился с пьющими мужиками, и… начались убийственные, страшные будни семьи, в которой живет пьяница! Деньги, которые Петя зарабатывал, домой не попадали, а им же и пропивались. Мама в это время работала на радиозаводе контролером в гальваническом цехе. Раньше часть заработанных денег она откладывала на сберкнижку, часть посылала Лиде, которая училась в Казанском медицинском институте. Теперь стало не хватать даже на жизнь. К тому же бабушка начала уговаривать маму купить квартиру побольше и в другом месте, чтобы убрать Петю из «шараги».

У мамы на книжке лежало до покупки аккордеона пятнадцать тысяч рублей. Аккордеон стоил три тысячи. У бабушки после продажи дома в Киргизии было семь тысяч. Я сказала маме:

— Мне трудно играть на этом аккордеоне. И у меня конфликт с педагогом, я к нему больше не пойду.

В итоге аккордеон мы продали моему знакомому по имени Мирон за две тысячи. Он был очень рад.

Так набрали двадцать одну тысячу рублей и за эти деньги купили квартиру на Старом Базаре, по улице Просвещения.

Вскоре после приезда бабы Лины и Пети кто-то сказал маме, что сын покойного дяди Шуры Вебера учится в каком-то техническом училище на правом берегу Красноярска. Мама решила его найти. Каждое утро после ночной смены она ехала на Правый берег и обходила все училища до тех пор, пока не нашла Колю Вебера. Привезла его к нам с небольшим чемоданчиком, в котором было все его имущество. Коля был широкоплечий, стройный, спортивный и физически очень сильный подросток. Нам обоим было по шестнадцать лет. Мама гладила Колю по голове, зацеловывала, ласково приговаривая нежные слова, сравнивала его с отцом — своим братом Шурой, плакала. Все решили, что он будет жить у нас, а не в общежитии. Бабушка Лина сказала:

— Знаю я эти общежития! Научат водку пить, а то и воровать!

Нас стало пятеро. Через два или три месяца к нам приехал Эдик — сын маминой сестры Клавы Вебер-Дженибагян. Теперь он назывался Эдуард Сергеевич Борисов. В Красноярске его никто не знал, и было понятно, что в такой обстановке ему легче будет привыкнуть к новой фамилии.

Мама очень хорошо ладила с мальчиками. Они ее уважали и слушались, а Коля еще и очень любил. Вспыльчивый, подвижный, веселый Эдик и скромный, тихий, спокойный и рассудительный Коля жили очень дружно.

Почти одновременно с Эдиком приехала мамина сестра Валентина и привезла с собой двух дочек Ларису и Лину. Муж Вали был военный-пограничник, семья жила на заставе. Ларисе пора было идти в первый класс, а на заставе школы не было. Куда девать детей? Конечно, к бабушке — то есть к нам!

Наша квартира состояла из двух комнат. Одну из них разделили легкой перегородкой — получилось три комнаты. С Валей и ее дочками нас уже было девять человек! Делать школьные задания дома было невозможно. Обстановка как на вокзале — шум, гам, визг. Часто после школы я уходила делать уроки к Алле. Мы все — Алла, Борис и я — учились в девятом классе, так что нам было очень удобно заниматься вместе, да и весело.

Из всей огромной семьи работали только двое — мама и Петя. Но от Пети толку практически не было — всю свою зарплату он сразу же пропивал. Несколько месяцев мама работала в ночную смену — за «ночные» доплачивали. А днем, поспав два-три часа, садилась за швейную машинку — она брала заказы на шитье, чтобы подзаработать.

Как бы ни было тяжело, опускать руки было нельзя. Оставалось только смеяться, как в анекдоте. И мама, смеясь, говорила:

— Ну, Марь Николавна, давай успевай, вкалывай в хвост и гриву, засучив рукава!

Садилась за машинку и крутила ручку. Рука мелькала со скоростью вентилятора. Без тоски и уныния мама трудилась, напевая свои любимые романсы и нэповские песенки. Иногда, развеселясь, объявляла себя, подражая конферансье. Например:

— Романс «Пар гнядых»! («Пара гнедых»).

Или:

— «Пербирая поблекшие карточки»! («Перебирая поблекшие карточки»).

Мы хохотали, мама тоже смеялась и пела под аккомпанемент своей машинки. Свое орудие труда она очень любила, ласково называя «моя милая труженица». На этой швейной машинке она училась шить в молодости и шила на ней до самой своей смерти (получается — около семидесяти лет), сама ухаживала за ней и чинила, никому не доверяя.

Сейчас, когда я пишу об этом, у меня в голове не укладывается, какую лямку тянула моя мама! Поражаюсь ее упорству, терпению, трудолюбию. Самое удивительное было то, что вместо благодарности она то и дело выслушивала претензии, что мало помогает родственникам.

Так, однажды мамина младшая сестра Лида, которая училась в медицинском институте, пожаловалась, что ей очень тяжело, не хватает денег, не в чем ходить. Мама поплакала, погоревала, продала сохранившийся от папы отрез костюмного сукна, добавила денег из своей зарплаты и купила на барахолке большой воротник из песца. У кого-то купила драп на пальто. Сшила Лиде, примеряя на меня, зимнее пальто с песцовым воротником. Из остатка меха сшила шапку. Собрала посылку и отправила в Казань. На мой немой вопрос ответила:

— Лида скоро кончает институт. В чем ей ходить? От кого ждать помощи? А ведь она будет врачом. Встречают по одежке!

Милая, милая, добрая, дорогая моя мамочка! Если бы она знала, что ее сестрица через три года скажет мне:

— Маруся жадная! Она мало мне посылала денег! Мне было очень трудно в Казани!

Мне тогда было уже двадцать лет, я училась на третьем курсе мединститута. Услышав Лидины слова, я готова была завыть от негодования. Через два дня после этого разговора прибежал из Кронштадта подросток, который работал в одной артели с Петей, и сказал:

— Подберите вашего Петю. Он лежит пьяный в луже!

Это был день выдачи зарплаты. Я, как змея, прищурив глаза, сказала:

— Лида, а ну пойдем. А то я одна его не дотащу!

Мы действительно нашли Петю в луже — мокрого, бесчувственного, с вывернутыми пустыми карманами. Лида была в ужасе, ей было стыдно за брата. Когда мы дотащили до дома это тело, я сказала:

— А ты говорила, что тебе трудно! Зато моей маме было легко и весело работать по ночам, а потом таскать на себе это «сокровище» да выслушивать в свой адрес ваш лай — «жадная»! Это тебе, а не мне мама сшила воротник и шапку из песца. Мне и овчины хватило!

Лида разрыдалась, но не от моих слов, а от стыда и горя. Спрятав в ладонях мокрое от слез лицо, она причитала:

— Какой позор! Какой стыд! Как это все пережить?

Мне стало жаль ее, но обиду за маму я не забыла и не простила.