* * *

Однажды мы с мальчиком-солистом Эдиком Боровковым должны были петь дуэт «Хороша ты, Москва» на сцене театра музкомедии перед делегатами партконференции. Пришли на концерт. Эдик решил вести себя как взрослый. Повел меня в буфет, взял бутылку пива и два стакана. Сели за столик. Эдик налил себе и мне по стакану пива и сказал:

— Надо выпить пива, чтобы голос твердо звучал, а ты не волновалась. Пей! Если понравится, налью еще. Ты когда-нибудь пила пиво?

— Нет… — ответила я. — А что это такое? Я никогда не пробовала.

Я во все глаза смотрела на Эдика. Не знала, что он такой взрослый! Ведет себя как настоящий кавалер!..

Пиво было холодное. Я сделала несколько глотков, и мне страшно не понравилось. Через минуту я закашлялась, стала задыхаться. Эдик меня успокаивал:

— Сейчас все пройдет. Зато как мы будем звучать!

Подошла наша очередь петь. Мы вышли на сцену настоящего театра. Нам хлопали взрослые люди, они ждали чуда! Наша пианистка (к стыду своему, не помню ее имени) проиграла вступление, Эдик начал первым, затем вступила я. Ужас! Голоса не было! Я старалась придать ему прежнее звучание — ничего не получалось. У Эдика были те же проблемы. Кое-как мы закончили выступление. Люди хлопали — уж не знаю, от жалости к нам или за смелость нашу. Я рыдала за кулисами, Эдик едва сдерживал слезы. Одним словом — «спели»!

После того концерта я стала панически бояться сцены. Выступала почти всегда под угрозами старших: «Если не будешь петь, то…» — дальше следовали какие-нибудь неприятные посулы. Приходилось увиливать под предлогом ангины, гриппа — каждый раз я что-нибудь придумывала, чтобы только не идти на сцену. Все мои друзья это видели и искренне желали мне преодолеть страх. Даже в поздравительных открытках к праздникам писали: «Желаем тебе не «болеть ангиной».

В знакомом и приятном обществе — среди друзей, одноклассников, однокурсников — страх проходил. На вечерах в школе и позже в институте меня все время просили петь, и я пела с большим удовольствием.

Пианистка, которая выступала с нами на концертах, организовала в нашей школе вокальный кружок. Позвала Севу Волкова (баритон), Эдика Боровкова (тенор), Валю Назарову (меццо-сопрано). Меня тоже пригласила. В то время кузницей музыкальных, а в нашем случае вокальных кадров был Красноярский Дом пионеров. Елесина, Волков, Боровков и Назарова занимались там. Многие воспитанники Дома пионеров впоследствии стали профессиональными музыкантами, певцами. Из моих знакомых — Мила Елесина и Сева Волков.

Я любила присутствовать на занятиях с мальчиками. Помню, как аккомпаниатор разучивала с Севой романс Чайковского «Средь шумного бала». Ему он давался почему-то очень тяжело. Глядя на его муки, я удивлялась. Раньше я и не догадывалась, что пение — такая трудная работа. Мне петь было всегда легко и приятно, иначе я бы не пела. Меня поражало, с какой настойчивостью Сева с аккомпаниатором работают над каждой фразой, звуком, смыслом произведения. Если быть откровенной, я обижалась, что она так много работает с Севой и так мало со мной! Я могла сидеть и слушать их часами. А они недоумевали, видя мой интерес к этому процессу. Зато как здорово все прозвучало, когда работа была закончена и романс пропет полностью, от начала до конца! Правда, пианистка иногда морщилась, а мне казалось — ничего так, неплохо.

Только много позже, наблюдая, как мой муж занимается вокалом, как работает с учениками, я узнаю о переходных нотах, прикрытом и открытом звуках, регистрах, диапазонах голоса, опоре дыхания и о существовании множества вокальных приемов, которыми нужно овладевать певцу. А тогда я как будто кожей почувствовала, как Севе трудно петь, как неестественно напряжен звук в некоторых местах. Особенно это было заметно при исполнении классических произведений. В эстрадных и народных песнях огрехи ощущались гораздо меньше. Я спрашивала пианистку:

— Почему ему так трудно петь?

— Потому что у мужчин очень редко от природы поставлен голос, его нужно ставить. У женщин чаще голос звучит правильно сразу — например, у тебя. Твой голос не нужно ставить, он у тебя поставлен от природы, поэтому я с тобой голосом не занимаюсь. Просто учу «Песнь Сольвейг».

С пианисткой и Севой мы иногда занимались у нее дома. По возрасту она была немного моложе моей мамы, жила напротив нашей школы по улице Парижской Коммуны. Иногда вместе с нами на занятия приходила Валя Назарова. Правда, пением она не хотела заниматься, просто ей очень нравился Сева. У пианистки дома было очень интересно. В квартире царил какой-то особый мир. Казалось, заходишь и попадаешь в прошлый век — старое пианино с позолоченными подсвечниками, старинные картины на стенах, на столиках и этажерке — статуэтки и везде белые вышитые салфеточки. Пока Сева пел, я ходила по комнате, рассматривая диковинные вещицы, амурчиков, кошечек, ангелочков. Среди картин была копия «Неравного брака» Пукирева, где среди гостей можно найти автопортрет самого художника. Картина меня потрясла. Однажды мне встретилась репродукция в журнале «Огонек», и я попыталась срисовать ее цветными карандашами. Взрослые, разглядывая мой рисунок, говорили, что похоже, особенно невеста. Может быть, не хотели меня огорчать?

После бесед с Шельциным о Григе я сказала пианистке, что хочу выучить «Песнь Сольвейг». Она раздобыла где-то ноты, и мы начали заниматься. Я наслаждалась музыкой, словами и готова была плакать, когда у нас все получалось. Каждый раз, когда я пела «Песнь Сольвейг», вспоминала папу. Потом мы выучили романс Грига «Люблю тебя». Его я пела только в школе. На «большой сцене» меня так и не могли заставить выступать. Правда, однажды я спела песню для колоратурного сопрано «Две ласточки» Брусиловского на сцене Дома учителя. В зале среди слушателей была и моя мама. Сидящая рядом с ней женщина сказала:

— Как хорошо поет эта девочка!

Мама заплакала. Женщина заволновалась:

— Что с вами?

— Это моя дочь! Наконец и мне улыбнулось счастье!..

А «Песнь Сольвейг» я все же спела со сцены Красноярского театра музкомедии во время городского смотра художественной самодеятельности. Тогда я училась на первом курсе института.