Свой дом

Какие замечательные люди были наши родственники! Мы с мамой их называли «Веберские». Какая чудная Мавра Адамовна! Немка по рождению, она владела русским языком — как мы позже стали говорить, «языком Тургенева и Толстого», — в совершенстве. Раньше она преподавала в школе русский язык и литературу, теперь была на пенсии.

Муза Иосифовна была замечательным физиком и математиком, скромной, образованной, начитанной женщиной. Ее очень любили и уважали в школе. Но жили они, прямо скажем, не в хоромах — в небольшой двухкомнатной квартире. В одной комнате Муза Иосифовна с мужем и сыном, в другой, маленькой, — Мавра Адамовна. Я спала в комнате Мавры Адамовны на раскладушке, а мама в прихожей, на сундуке под вешалкой. Вполне подходящий вариант, чтобы временно «перекантоваться», но жить так долго было бы невежливо с нашей стороны и несправедливо по отношению к ним. Мама искала выход, но пока безуспешно.

К этому времени дядю Володю, мужа ее младшей сестры Али, перевели из Минусинска в Красноярск директором ипподрома. Мама пошла навестить Алю. Картина, которую она увидела у нее дома, была еще хуже, чем здесь. Квартира такая же, а жили они вшестером — двое взрослых и четверо детей мал мала меньше. Тем не менее дядя Володя выделил нам в здании ипподрома бывшую раздевалку рядом со своим кабинетом, куда мы и переселились от Веберов. Это была клетушка без окна, без электрического света. В нее с трудом поместили топчан — короткую деревянную лавку. Мы на ней спали.

Пережив к своим пятнадцати годам столько разнообразных лишений и нужды, я как-то не очень страдала от неблагоустроенности — в отличие от мамы. Часто по ночам я слышала, что мама не спит, плачет. Я уже чувствовала себя совсем взрослой и в какой-то степени ответственной за маму. Я всегда боялась ее потерять и в минуты маминого отчаяния старалась успокоить ее, уверяя, что скоро все будет хорошо. Я говорила:

— Ну, вспомните «пятисотый веселый», как там было плохо. Хуже не бывает! А потом — помните как?

К сожалению, эффект от моих попыток был обратный. Мои слова, что мы спим в тепле, не на улице, что другие и этого не имеют, что это уже хорошо и надо быть довольными, не успокаивали маму. Все заканчивалось рыданиями и извечным риторическим вопросом:

— За что? Что я такое сделала? В чем я грешна? Чем я кому-то напакостила?

Однажды, после очередного маминого приступа отчаяния, я приняла твердое решение добыть жилье любым путем. Как-то в разговоре с мамой дядя Володя обмолвился, что видел Тюрикова — он теперь живет в Красноярске и работает в краевом исполкоме. Терентий Васильевич Тюриков и еще один человек по фамилии Топорков (имени я, к сожалению, не помню) были друзьями Павла Платоновича Градобоева, моего отчима. Они ехали в том же поезде, потерпевшем крушение на станции Сон, где погиб Павел Платонович, в одном купе. На похоронах отчима друзья клялись не оставлять нас с мамой в беде. Я помнила слова Тюрикова, сказанные маме:

— Маша, мы тебя не бросим в трудные дни. Мы будем помогать тебе и Люсе.

Но мы уехали из Шушенского, и связь оборвалась.

Я решила, что «трудные дни» настали, и однажды набралась смелости и, не сказав никому ни слова, отправилась в райисполком. Робко зашла в вестибюль и сказала дежурной, что мне надо к Терентию Васильевичу Тюрикову. Она, очевидно, приняв меня за его старшую дочь Галю, ответила, что пойдет спросит. Вскоре дежурная вернулась и сказала, что Терентий Васильевич ждет меня. Я спросила, в каком он кабинете, и пошла. Открыла дверь. Терентий Васильевич удивленно посмотрел на меня. Я выросла, изменилась, и он меня не узнавал. Извинившись, я сказала:

— Здравствуйте, Терентий Васильевич! Я — Люся Градобоева.

Он быстро вышел из-за стола, подошел ко мне, обнял и поцеловал в макушку. Жесткий взгляд стал теплым и ласковым. Сказал:

— Присядь на стул и подожди. Я сейчас вернусь.

Через пару минут вернулся, сел со мной рядом, погладил по голове:

— Я распорядился, чтоб нам не мешали. Рассказывай.

Я, волнуясь, торопилась рассказать все, что произошло с нами за эти годы. В завершение сказала, что у нас нет жилья, что мы живем в раздевалке конторы ипподрома без окна, без тепла и без электричества. Еще добавила, что мама не знает о моем визите сюда. Он кивнул:

— Я все понял. Васильевы приехали на ипподром?

— Да. Недавно, но у них жить негде. В двух комнатах шесть человек. Нам нет места.

— Ну хорошо. Иди к маме и передай привет от нас с тетей Лизой. Скажи, что жилье у вас будет. Правда, хоромы не обещаю.

От радости мне хотелось закричать и крепко обнять этого большого, круглолицего и такого доброго дяденьку. Но ведь передо мной стоял очень ответственный начальник, а я простая девочка и должна вести себя прилично! От волнения, радости, неумения вести себя с взрослым мужчиной я стояла не шевелясь, боролась с собой и наконец разрыдалась.

— Ну что ты, что ты? — заволновался Терентий Васильевич. — Не плачь, а то подумают, что я тебя обидел!

Достал носовой платок, вытер мое заплаканное лицо, проводил до двери кабинета:

— Всего вам хорошего. Привет маме.

Больше я его никогда не видела.

На ипподроме дядя Володя отыскал для нас заброшенное, ветхое нежилое помещение. Сказал маме:

— Терентий Васильевич Тюриков отдал мне приказ: обеспечить жильем семью Павла Платоновича Градобоева, хоть кровь из носа! Ну и где я тебе возьму? Нашел тут халупу с дырами между бревен в ладонь шириной! А больше ничего нет! Только мой кабинет. Живи, если сможешь!

Втроем пошли смотреть это «чудо». Удивительно, но мама отнеслась к новому жилью спокойно. Спросила:

— А как Тюриков узнал, что мы здесь?

Дядя Володя посмотрел на меня и засмеялся. Мы поняли друг друга. Я тоже засмеялась. Никому ничего не говоря о своем визите, я ждала результата молча, чтобы напрасно не беспокоить маму раньше времени. Мама долго не могла понять, кто же просил за нас. Потом, спустя некоторое время, я все ей рассказала и тут же передала привет от Тюрикова. Мама была поражена и моим поступком, и последующим молчанием. Дядя Володя позже жаловался на меня — мол, такая маленькая, а настырная, выставила его в не лучшем свете. Но мама никогда за словом в карман не лезла и отпарировала за нас обеих:

— А тебе, дорогой родственничек, можно было и самому побеспокоиться, не дожидаясь зуботычины от начальства!

То, что нам выделили, трудно было назвать жилым помещением даже символически. В квартире было три окна — точнее, три дыры с остатками рам и совсем без стекол. Бревенчатые стены не оштукатурены. Между бревнами зияли щели, кое-где заткнутые паклей. Если зажечь свечку и поставить на пол, пламя гасло, задуваемое ветром из щелей. А нам с мамой было смешно от увиденного. Мы просто умирали со смеху! В первые минуты я боялась даже глядеть на маму. А зря! Она знала — мы из этого безобразия сделаем «дворец!» Оказывается, я просто не понимала, кто такая моя мама. Она, словно кошка, которая учит котят, учила меня жизни. Главное — не падать духом и понять, что человек может сделать все! Нужно только собраться, захотеть, потом все продумать, наметить цель и работать, работать, работать…

Я приходила из школы, шла на знакомую с раннего детства свалку у подножия горы и искала все, что пригодилось бы для строительства. Сейчас уже не понять — почему свалка, помойка, а не магазин? Но в те трудные послевоенные годы подобных магазинов в обозримом пространстве просто не было. Я приносила доски, куски обоев, крючки, деревяшки, железки, а главное — обязательно два-три кирпича. Находила старые стулья, табуретки, ящики. Боже мой, чего только не собирала я на свалке и за территорией ипподрома! С косогора на двухколесной тележке мы с мамой возили песок и глину, камни негашеной извести. Собирали паклю и тряпки, чтобы заделывать дыры между бревен, искали рейки, доски. Наше так называемое жилье было битком набито хламом. Выглядело ужасно, но это был наш строительный материал!

Надвигались холода, мы торопились. Конечно, соседи, видя, как две бедняжки, словно пчелки, трудятся до темноты, помогали. Самое главное — помогли починить рамы и застеклить окна. Щели мы заделали сразу. На свалке я нашла затирку — доску с ручкой. Мама научилась штукатурить. Стены получились ровные и гладкие. Свечка уже не гасла. Бывший солдат Саша сделал нам электропроводку. Появилось электричество. Ура! Цивилизация! Уже светло и не холодно.

Но главное после окон и дверей в Сибири — ПЕЧЬ. Пошли в Кронштадт — район на берегу реки под косогором, к тете Наташе Чунаревой. У нее был знакомый печник. Пришли к печнику, а он лежит парализованный, отказали ноги. Помочь не может. В нашем околотке мастеров-печников больше не было. Что делать? Мама снова отправилась к печнику:

— Научи, как класть печь. Я все запишу и зарисую, а ты мне рассказывай!

Мастер каждый день говорил ей, что нужно делать дальше. Мама рисовала эскиз, писала размеры. Записывала рецепт растворов.

Я рыскала по всей округе, разыскивала на свалках старые кирпичи, помогала их обрабатывать, очищала. Раза два маме привозили настоящие новые кирпичи. Казалось, что до наступления холодов мы не успеем сложить печку. Но мама помнила слова мастера: «Главное, когда ложишь печь, — не спеши!» И она не спешила.

Я готовила маме раствор, белила стены, обклеивала их вначале газетами, а потом обоями — кто-то из наших многочисленных родственников помог нам достать простенькие обои.

Ура! Мама закончила класть печь. Наступил ответственный момент — загорится?

Собрались люди — посмотреть на чудо:

— Баба печку сложила! Что-то будет?

А печь разгорелась сразу, не дымила, давала тепло и уют. Мама гладила ее, приговаривая:

— Умничка ты моя! Сразу же начала работать!

Это была мамина победа над «беспробудностью», безысходностью, нуждой.

Постепенно наше жилище превратилось в беленькое, чистенькое, уютное и теплое гнездышко. За печкой мы соорудили что-то вроде душевой, поставив внизу детскую ванночку, а вверху старый душ с краником и бачком, который я нашла на свалке. Мы его очистили, отшлифовали, приделали к стене. Работал! Повесили старую клеенку-занавеску. Грели воду на печке, заливали в бачок. Я мылась под душем.

Мамина цель — из развалюхи сделать «дворец» — была достигнута. После первого принятия душа мама, плача от радости, сказала:

— Мы ее победили!

— Кого?

— Беспробудность!

Мама часто употребляла это слово. Она говорила мне:

— Никогда не впадай в уныние, не опускай руки, борись и работай, работай. Нам никогда ничего не дается даром. Такая доля нашей семьи. Только трудом можно добиться чего-то и победить эту самую ненавистную «беспробудность».