В разлуке с мамой

Я осталась жить у бабушки Лины. В одной половине дома жили тетя Клава с сыном Эдиком, а во второй половине бабушка, Лида и я. Бабушкин сын Петр работал далеко в горах, на руднике. Там было хорошее снабжение, потому что, как говорили знающие люди, работа была очень вредной. Продукты выдавались в большом количестве из фондов, присланных американцами. Наша баба Лина периодически ездила к Петру и привозила мясные и рыбные консервы, крупу и жиры в интересных металлических банках. Бабушка не зря велела маме везти меня в Киргизию — не только из-за климата, но и, как она говорила, «на откорм».

Однажды весной перед выпускными экзаменами — в десятом классе у Лиды и в седьмом у меня — бабушка решила пополнить запасы продуктов, чтобы «девочки», то есть мы, не голодали. Собралась и уехала к Пете на два-три дня, наказав нам, как вести себя и что готовить. Правда, особых инструкций нам не требовалось — мы были уже достаточно взрослые и многое могли делать по хозяйству. К примеру, Лида в саду была главная хозяйка — баба Лина его почти не касалась. Через два дня в Токмаке прошел слух, что в горах произошел обвал, перегородивший дорогу на рудник. Говорили, что потребуется около месяца, чтобы восстановить дорогу. Нас с Лидой испугало не столько то, что дорога перекрыта, сколько то, что мы не знаем, жива ли моя бабушка, а ее мама Лина. Говорили, что есть жертвы. Связи никакой, узнать ничего невозможно. Мы жили в ожидании ужасного. Только через две недели Лида через каких-то знакомых узнала, что бабушка Лина жива, но приехать не может.

Пришлось нам жить самостоятельно. Начались экзамены, продукты были на исходе. Лида сказала, что есть мы будем один раз в день супчик из травок и одной-двух картофелин, а чтобы не тратить зря энергию, будем заниматься лежа. Ходить только на консультации в школу. Помощи ждать было неоткуда — люди вокруг нас жили бедно, скудно. Лиду иногда подкармливали подруги Римма и Зина, а меня никто не подкармливал — я никому не говорила, что голодаю. Откровенно говоря, от голода я не очень страдала, у меня всегда был плохой аппетит.

Однажды я полезла на чердак дома за какой-то веревкой или тряпкой — Лида попросила. Увидела сундук, открыла его и вдруг увидела небольшой мешочек, а в нем нашла давно забытую сушеную алычу! Мы с Лидой страшно обрадовались — ведь это была еда! В другой день я пошла по саду и в дальнем углу его увидела, что на яблоне, которую мамин отчим вывел путем скрещивания нескольких ранних сортов, есть завязи, маленькие яблочки. Я позвала Лиду и показала ей эту яблоню. Мы решили одну ветку, где яблочки были побольше, обобрать, а остальные не трогать. Пусть подрастут. Яблочки были похожи на наши сибирские ранетки, но очень сладкие. Лида сказала, что это будет наш главный источник энергии для мозга. Она была очень практичная и рассудительная, не то что я. Дальнейшая жизнь это подтвердила.

Как-то я шла из школы с консультации по физике. Я была страшно расстроена. От голода у меня мутилось сознание, я плохо соображала и почти не понимала, о чем говорила наша физичка. У меня закружилась голова. Я остановилась, оперлась на ствол тополя, закрыла глаза, решила передохнуть. Открыв глаза через некоторое время, я увидела прямо у своих ног двадцатипятирублевую купюру. Рядом никого не было. Я постояла, ожидая, что кто-нибудь придет искать потерянные деньги. Но никто не шел и не искал. Не знаю, как долго я стояла и ждала. Никто так и не подошел. Я наклонилась, подняла свернутую вдвое денежку и, держа ее почти что в вытянутой руке, медленно пошла по улице. Прошли мимо три человека, пробежал мальчик. Никто меня не остановил и не спросил про деньги. Я остановилась, зажала деньги в ладошке и быстро пошла в обратную сторону. В голове молнией пронеслось: «На эти деньги я куплю лепешек-тукачей, и мы с Лидой наконец наедимся!»

Ах, восточный базар! Мне нравилось ходить туда. Мужчины в национальных узбекских или туркменских одеждах ходили, прислонив ладонь к уху, пели на разные голоса национальные песни. Иногда рядом шел музыкант с домрой, или зурной, или бубном, аккомпанируя певцу. Я могла часами смотреть и слушать их. Сновали обутые в резиновые галоши дунгане, зазывали слащаво: «Луга, пердя, синий балаган!» (лук, перец, синий баклажан). Грецкими орехами, лавашом и другими кавказскими лакомствами торговали грузины. Тут же продавались расшитые шелком и бисером тюбетейки, кинжалы, инкрустированные перламутром и цветными камнями. Было интересно, как в музее.

Почти всегда по базару ходил местный блаженный, контуженный на фронте киргиз по имени Калык. Иногда вставал на бочку, ящик или большой камень, произносил речи или раздавал фрукты, овощи. Разводя руки по сторонам, громко кричал:

— Подходи! Бери! Калык не жалко!

Вокруг него толпилась безжалостная детская орава, дразня больного солдата, а он кричал о войне:

— Русский — биджял, джибрей — биджял. Адын кыргыз пронт дирджял, да июзбек мал-мал помогал!

Потом слезал с бочки или ящика, на котором стоял, всем своим видом показывая, что митинг окончен, и шел в свою брезентовую палатку, стоявшую неподалеку.

Базар затихал только с заходом солнца. Площадь, заваленная мусором, пустела. Несколько китайцев-дунган убирали, сметали, грузили все на двухколесные тележки и увозили, семеня маленькими ножками в галошах, куда-то за город. Так повторялось каждый день, без выходных. На базаре люди встречались, назначали свидания, договаривались о делах, обменивались вещами. Мне казалось, что никто не работает, а живут и что-то делают только на базаре. Рядом с базаром, утопая в зелени виноградных лоз, располагалась чайхана, где всегда было очень людно. Заглядывая через «забор» из стволов и листьев винограда, я никогда не видела свободных мест, так популярно было это заведение. Сама же я так никогда и не побывала в чайхане.

Итак, я пришла на базар, быстро прошла туда, где расположились узбеки, торгующие тукачами. Как всегда, торговля в этом месте шла весело, бойко. Я на все деньги купила тукачей, завернула в газету и почти бегом вернулась домой.

Лида уже была дома. Увидев меня с тукачами, перепугалась:

— Ты что, украла их?!

— Нет, я просто нашла деньги и решила купить.

— Поклянись, что не украла!

Я была озадачена, даже потрясена: «Как она может так плохо обо мне думать?» Мне было горько и обидно, хотелось плакать. Даже долгожданную возможность поесть хлебушка затмила горькая обида. Я вышла во двор. По щекам текли слезы. Как всегда в такие минуты, я думала о маме. Она бы уж точно никогда так про меня не подумала и не сказала!

Появилась Лида, жуя вкусный тукач. Половину протянула мне и как ни в чем ни бывало сказала:

— Ешь! Чего ревешь-то? Дурочка, что деньги потратила на ерунду. Мы бы купили крупы или муки. Жили бы недели две или три.

Вот такая она предприимчивая и рачительная хозяйка! Я ела тукач, а обида не проходила, перед глазами стояла моя милая мама, которая бы меня пожалела и приласкала.

Конечно, мы эти тукачи быстро съели. Стало опять голодно. Лида узнавала, как идут работы в горах (у нее был какой-то источник сведений). Мы сдавали выпускные экзамены — сдавали хорошо, без троек.

Бабушка приехала, когда я сдала последний экзамен, а у Лиды оставалось еще два. Мы так накинулись на еду, что бабушка испугалась и стала отбирать у нас тарелки:

— Так нельзя, а то и до заворота кишок недалеко!

Мы смеялись, хитро подмигивали и дразнили бабушку, делая вид, что прячем от нее кусочки хлеба. Она сердилась и кричала Лиде:

— Вот как дам, так и вольнешь в стенку!

Это было самое страшное бабушкино ругательство. Лида точно знала, что она ничего ей не сделает, а ругается так, для проформы.