Киргизия
Снова Токмак

На дворе 2010 год. Слушаю по радио сообщения из Киргизии. Я в страшном смятении. Что это? Гражданская война? Бедные люди! События в Киргизии, случившиеся за последние годы, заставили меня вновь вернуться ко времени моего отрочества и юности.

1950 год. Осень. По совету бабушки Лины мы с мамой поехали в Киргизию, чтобы продолжить мое лечение. Бабушка писала, что тамошний климат очень полезен для легочных больных, да и фрукты не нужно покупать — у нее свой сад перед домом. Построил дом и посадил сад мамин отчим еще до начала войны. Сразу после войны он умер, а бабушка с двумя дочерьми, сыном и внуком осталась жить в Киргизии. Средняя дочь, Валя, к тому времени вышла замуж и уехала. Места в доме было немного, но что делать? Надо было спасать ребенка, то есть меня.

Мама оставила большую часть наших вещей в Ермаковском у подруги, и мы двинулись в путь. Как мы ехали в Токмак, я не помню — видимо, ничего из ряда вон выходящего в пути не произошло. Запомнился только один момент при пересадке в Новосибирске. Мама оставила меня на вокзале в зале ожидания с вещами, а сама пошла оформлять проездные документы. Я сидела около наших вещей, боясь отойти на шаг — вокруг крутились подозрительные личности, высматривая, что плохо лежит. В те времена кражи на вокзалах были обычным делом, и никто не удивлялся, если кого-то обкрадывали. Что делать? Все равно вора не найти, потому что украденные вещи тут же передавались по цепочке подельникам, а вор стоял рядом и вместе со всеми возмущался. Я была наблюдательной и даже однажды все это видела. Воры действовали так молниеносно, что поймать их за руку было невозможно.

Я сидела и очень внимательно глядела по сторонам, оберегая наши пожитки. Вдруг я почувствовала чей-то взгляд на себе. Обернувшись, увидела прямо напротив себя огромную собаку-овчарку, которая тоже караулила вещи. На ней был ошейник, но она не была привязана. Когда наши взгляды встретились, она вильнула хвостом и, как мне показалось, улыбнулась и как будто что-то сказала. Я забыла про вещи, про свои обязанности и пошла к ней навстречу. Собака тоже двинулась ко мне. Мы встретились, и я начала с ней разговаривать, как обычно разговаривала со своей Тайной, с которой рассталась совсем недавно. Мы стояли в середине прохода, я гладила голову и шею собаки. Она, вытянув морду, сглатывала слюну, виляла хвостом и тихо повизгивала от удовольствия. Должно быть, она чувствовала от меня запах моей Тайны — а может, отсутствие угрозы и страха с моей стороны. Это был огромный пес, для других, наверное, очень грозный и страшный, а для меня милый и ласковый. Он так напомнил мне мою дорогую Тайну! Не знаю, сколько мы стояли так. Люди обходили наш ряд, опасаясь помешать нам.

Вдруг я услышала испуганный голос мамы:

— Люся!!!

В нем было столько ужаса и страха, что я удивленно оглянулась. Мама стояла рядом с незнакомым мужчиной в дождевике и кепке. Оба были белые от страха. Я решила, что у нас украли все вещи, и тоже испугалась. Мужчина крикнул:

— Ко мне!

Пес спокойно подошел к нему, как только что подходил ко мне, и ткнулся носом в колени, а мама схватила меня за руку и оттащила в сторону. Мужчина потом объяснил маме, что пес никогда никого, кроме хозяина, к себе не подпускал. У себя на севере он слыл самым сильным и свирепым. Но теперь они с мамой смеялись и шутили, что пес влюбился в меня с первого взгляда.

Когда мы приехали в Токмак, в школе уже шли занятия. Я должна была пойти в седьмой класс. Мама и ее старшая сестра тетя Клава записали меня в русскую женскую школу, где в десятом классе училась мамина младшая сестра Лида. Тетя Клава преподавала в другой школе, далеко от нашего дома, а моя школа располагалась у входа в городской парк. Мне это понравилось. В отличие от нашей школы в Шушенском, классы были светлые, просторные. Очень большой и уютный вестибюль украшали картины и киргизские орнаменты.

Школа напоминала женскую гимназию. Раньше, когда я училась в Красноярске и Шушенском, мне нравились многие учителя. А что будет здесь?

Подруг и знакомых у меня не было. Лида и ее подруги Римма и Зина учились в десятом классе, а здесь, в седьмом «б», я была одна. Надо отметить, школа была интернациональная, хотя преподавание шло на русском языке. Меня посадили рядом с девочкой-татаркой. Много было украинок, девочек с Кубани, с Кавказа, немок из Поволжья. Были казашка, рыжая узбечка и киргизка Соня Султанаева. Она первая подошла ко мне и, немного картавя, как будто ее язык был слишком большим и плохо помещался во рту, сказала:

— Меня зовут Соня Султанаева. Ты мне понравилась, давай дружить.

Я ответила:

— Давай!

Мне очень понравилась ее доброжелательность, в которой я сейчас очень нуждалась. Соня оказалась самой надежной и преданной подругой. Она не раз выручала меня в трудных ситуациях.

Преподаватели были почти все из эвакуированных — с земель, где побывали немцы. Многие из них не избежали встречи с оккупантами.

Я очень хорошо запомнила нашего преподавателя киргизского языка — Суеркулова Абдылду Мамытовича. Потрясающей интеллигентности и доброты человек! До встречи с ним киргизы представлялись мне людьми, живущими в юртах, необразованными, малограмотными, занятыми животноводством и земледелием. Абдылда Мамытович оказался полной противоположностью моим представлениям. Когда же я увидела во Фрунзенском драматическом театре постановку «Ленин в Октябре» в исполнении киргизских артистов, я влюбилась в этот замечательный, талантливый и добрый народ, в лихую годину приютивший на своей земле почти все национальности нашей страны.

Прошел месяц. Я совсем не чувствовала себя «новенькой». Каждое утро я с большим удовольствием шла в школу. Учиться было легко и интересно. Даже киргизский язык, которого я совсем не знала, не угнетал меня — наверное, благодаря Соне Султанаевой и Абдылде Мамытовичу. В Токмаке я должна была прожить год. Абылда Мамытович беседовал с мамой, был в курсе сроков нашего временного проживания в Киргизии и понимал, что этого времени недостаточно для изучения киргизского языка, и был снисходителен ко мне. А Соня, которая сидела на первой парте среднего ряда, писала мне подсказки на листке бумаги и тихонько показывала, когда я начинала «плыть» с ответом. Думаю, что Абдылда Мамытович все это видел, но интеллигентно молчал.

Остальные предметы проходили как обычно и как везде. Особый интерес вызывали у меня уроки черчения и сам чертежник — очень импозантный мужчина. Позже, увидев на экране телевизора певца Александра Серова, я поразилась их сходству и даже подумала, что Серов — сын нашего чертежника.

Уроки черчения походили на уроки нашего математика в Шушенском — Дмитрия Константиновича. Учитель так же стремительно входил в класс, быстро писал на доске задания, ставил на стол предмет. Объяснял, в каких ракурсах этот предмет должен быть изображен и как он должен выглядеть на чертеже. Рассказывал, как рассчитать размеры и пропорции, все кратко, четко и понятно. Если нам удавалось справиться с заданием до конца урока, он отпускал нас погулять в парк — тихонько, не нарушая тишины. Он категорически не терпел, когда ученик, сделав задание, сидел и ничего не делал, томясь от безделья. Директор знала про эту черту его характера и не запрещала прогулки в парке. Я часто пользовалась этим послаблением — черчение мне нравилось и давалось легко.

Особое место занимали уроки труда. Говорили, что наш педагог раньше работала костюмером в каком-то столичном театре. Она учила нас правилам этикета, хорошим манерам — особенно за столом. Как накрыть стол, как приготовить простые блюда, как их подать, как вести себя в гостях и как принимать гостей, как при этом быть естественной и приветливой. Самым же главным для меня стало шитье и рукоделие. Кое-какие навыки я получила от мамы, и мне хотелось этим заниматься в школе. Мамина сестра Лида в десятом классе делала дипломную работу, большое, яркое панно — на черном шелке красные маки. Панно получилось замечательное! За него Лида получила пятерку с плюсом. Работу оставили в школьном музее.

У нас в седьмом классе задания были полегче и попроще. Скажу, что навыки, полученные в школе, часто выручали меня в жизни. Я никогда не прибегала к помощи сервисных служб — как в советское, так и в постсоветское время. Все делала сама и с удовольствием.

Наша жизнь в Токмаке шла размеренно и спокойно. Мне нравилась и наша большая семья, и та экзотика, которая окружала меня вне дома. Особое место в городе занимал базар. Восточный базар! Там происходили чудеса. Настоящий театр! На базаре можно было купить ВСЕ — и это несмотря на еще голодное время, всеобщую бедность и отсутствие работы для почти половины населения. На нашей Охотничьей улице людей, имеющих работу, можно было пересчитать по пальцам. Непонятно, как и за счет чего выживали люди. И удивительное дело — я не видела, чтобы кто-то страдал, стенал, жаловался на такое существование. Наоборот, старались показать друг другу, что все хорошо и жить очень весело! Моя бабушка потихоньку подсмеивалась над своей знакомой, которая при встрече с ней брала спичку и ковыряла в зубах, приговаривая при этом:

— Ой, мясо ела! Все зубы засадила!

А бабушка мне объясняла:

— У них дома сроду мяса не было. Просто ела капусту, вот она и осталась в зубах.

Большую помощь для выживания оказывали сады, которые росли возле каждого дома.

Проблемы, как и во всей стране, были с хлебом. Для нас, детей, эта проблема также была экзотикой и приключением. Перед наступлением ночи дети собирались целой ватагой со всего околотка и шли к магазину занимать очередь. Лида, Эдик и я тоже присоединялись к этой группе. Ответственный за очередь писал на наших ладонях номерки химическим карандашом определенного цвета, чтобы не было подделки. Получив номер очереди, мы не имели права мыть руки, чтобы не потерять его.

Всю ночь малолетняя ватага «сторожила» магазин. Рано утром магазин открывался, но нас туда не пускали, пока не привезут хлеб. Привозили хлеб, сгружали, после этого выходила продавец — маленькая, кругленькая, с пухлыми щечками и черными длинными косами — и пискляво кричала в ожидавшую толпу:

— Заходите!!!

Едва она успевала скрыться за дверью, как толпа с криками и воем врывалась в магазин. Уже никто не смотрел на наши номера на ладошках. Все решала сила. Здоровые, взрослые мужики и тетки брали магазин на абордаж, как пираты корабль. Мы с Эдиком хватались за руки, поднимали ноги, и толпа несла нас в магазин. Где-то часам к девяти-десяти полки пустели. Хлеб разбирали, а больше торговать было нечем. Не всем и не всегда хлеб доставался — но нас было трое! Мы были такие хитрые и ушлые, что очень, очень редко кому-нибудь из нас не удавалось купить его. Тем не менее каждую ночь мы спали около магазина, как попало и на чем попало.

Хотя «спать» — это громко сказано. Ребята в нашей ватаге были, говоря теперешним языком, «крутые». Они придумывали всякие «штучки» друг над другом, громко смеялись и шумели. Люди, жившие рядом с магазином, конечно, были недовольны шумом. Но шум — это было еще полбеды. Наш предводитель Женя Могилевский, или просто Жек-Шалава, мог у всех на глазах перемахнуть через невысокий забор — дувал — соседнего сада, прогуляться среди деревьев и вернуться с кучей похищенных фруктов, набросанных под майку. Молча, с важным видом покровителя шпаны раздавал добычу. Бабушки из соседних домов негодовали, что их постоянно обворовывают, даже плакали. Но тщетно! Кражи прекращались только с наступлением холодов, когда урожай был убран и красть было нечего.

Необыкновенно приятно было возвращаться утром с еще горячим и вкусно пахнущим хлебом с хрустящей корочкой. Как правило, одну булку мы съедали по дороге целиком или съедали корочку и приносили один мякиш. Если бы вы знали, как это было вкусно! Бабушка сокрушенно качала головой, но никогда нас не журила. Что поделаешь, заслужили, заработали!

Мне было очень хорошо и комфортно дома с друзьями и в школе. Здоровье мое на глазах налаживалось. Мама удивлялась: почему-то моя кожа из очень смуглой сделалась почти белой, а щеки покрылись румянцем. Я перестала кашлять, а ночью спокойно спала. Дышать стало легко, по вечерам температура стала нормальной. Мне было четырнадцать лет, и я себе казалась очень взрослой. Я уже выросла выше бабушки Лины, Эдика и Лиды — мой рост был сто пятьдесят семь сантиметров, — из худенького тоненького подростка превратилась в пухленькую девушку. Доктор при очередном осмотре похвалила меня и сказала маме:

— Вашей девочке очень полезен наш климат. Ей пока не следует уезжать отсюда, чтобы болезнь не вернулась.

Зато с моей мамой творилось что-то невероятное. Мы с ней поменялись ролями. Она еще больше походила на подростка, очень исхудала, часто падала в обморок. Несколько раз мы вызывали к ней врача — были сердечные приступы, отекало лицо, ноги. Бабушка Лина испугалась, что мы можем потерять маму. Одна из ее приятельниц еще с довоенного времени раньше работала врачом, а теперь ушла на покой, занималась внуками. Бабушка до сих пор поддерживала отношения с той знакомой, часто что-нибудь шила или перешивала для ее семьи.

Бабушкина приятельница и ее муж были крымскими татарами. Их сын Саша и дочка Алла иногда бывали у нас. Тогда мне казалось, что я никогда не встречала таких красивых людей. Они вовсе не походили на татар в моем понимании. Мама говорила, что у них один недостаток — они невысокие, среднего роста. Если бы Саша был повыше, это был бы эталон красоты.

Бабушка Лина очень доверяла своей знакомой и уговорила маму пойти к ней, чтобы та осмотрела ее как врач и сказала, что делать. Доктор внимательно осмотрела маму, опросила ее и бабушку и дала заключение, которое в то время казалось очень странным. Я не помню, прозвучало ли тогда слово «аллергия», но сейчас понятно, что у мамы было именно это заболевание. Доктор сказала, что ей пока не ясно, на что у мамы такая реакция, но рисковать больше нельзя — необходимо срочно уезжать.

— Что поделаешь, Машенька, тебе нужно срочно уезжать из Токмака, — уговаривала она маму. — А Люсю оставь у Лины. Пусть девочка побудет здесь с год. Полечится, окрепнет. Потом ее заберешь!

Бабушка была очень ей благодарна — ведь эта женщина на протяжении многих лет была ангелом-хранителем ее семьи.

Расставание с мамой было очень тяжелым для меня. Я просто сходила с ума. Боялась, что уже никогда больше не увижу свою милую, любимую мамочку. Так же, как в маленьком глухом селе в далеком 1941 году, меня охватывал ужас от мысли, что я могу потерять ее навсегда. Мама уехала назад в Сибирь, в Ермаковское, к подруге, у которой она оставила наши вещи.