Цыгане

Помню, когда мы жили в Минусинске на ипподроме, взрослые все время говорили мне, что я уже большая. На самом деле я была еще совсем маленькая. Грустные, порой страшные события забывались, и я бегала, играла, веселилась. Ранней весной мы узнали, что приехал цыганский табор и расположился на пустыре, прямо за ипподромом. Цыгане ставили палатки. У них были лошади, собаки, а самое замечательное — множество детей, которые были везде и всюду. Они появлялись неожиданно, как из-под земли. Дети, одетые страшно плохо, и в зной, и в холод не тужили. Часто на худенькое, грязное, маленькое тельце была надета драная, с торчащими клочьями ваты телогрейка пятидесятого размера, с длиннющими рукавами. Босые, с непроходящими цыпками ножки шлепали по грязи почти до самых заморозков. Мордашки сопливые и грязные, но хорошенькие и веселые. Стоило людям собраться небольшой толпой, как тут же появлялся такой сорванец-артист и звонко кричал:

— Хочешь, на пузе спляшу?

— Как же это?

И тут распахивалась безразмерная телогрейка, с трудом высвобождались из длинных рукавов грязные, в цыпках, ручонки и начинали шлепать по грязному вздутому животику громко и задорно. Босые ножки отплясывали по земле. Танец часто сопровождался пением — точнее, выкриками разной нелепицы: «Мой платочек-летуночек», «Эй, тукэ, голова стукэ, воротись назад, позабыла тукэ пару слов сказать. Пару слов сказать не поможила, только сердце мое растревожила!» После исполненного действа в руках артиста в любое время года появлялась засаленная, ветхая шапка-ушанка, и малыш со словами «Позолоти ручку!» обходил всех, требовательно подсовывая эту «сборщицу гонорара».

В те тяжелые времена цыгане, как и все люди нашей страны, в основном жили плохо, бедно, часто голодали. Однако у них были свои, не очень-то мягкие законы. Добывание денег и пищи была обязанностью женщин и детей. Мужчины работали по-крупному, нередко промышляя воровством и конокрадством, или просто ничего не делали. Говорят, что у цыган того времени было правило — не трогать соседей. Не знаю, выполнялось ли это правило в отношении нашего ипподрома и его обитателей, но нам взрослые запрещали ходить в табор и общаться с цыганятами. Тем не менее через дыру в заборе цыганята проникали к нам, а мы к ним, и играли очень здорово! Когда взрослые обнаружили это, оторвавшуюся доску прибили накрепко и проверили другие. Однако не всех это остановило.

Мне цыгане страшно нравились, у них было очень весело, а меня там принимали за свою. Я летом так загорала, что совсем не отличалась от цыганят, только одета была по-другому. Я стала пробираться в табор, перелезая через забор. Однажды повисла, зацепившись платьем и разорвав его от шеи до подола.

— Что за ребенок! — воскликнула мама. — Сорванец, как мальчишка. Тебе нельзя гулять в платьях!

До этого точно так же я порвала свое любимое белое в горошек платьице — слетела с дерева. Залезла очень высоко, а как спуститься, не знала. Прыгнула, зацепилась за сучок, порвала платье, упала, разбившись до синяков. Мама сшила мне штаны, подстригла коротко волосы и сказала:

— Не хочешь ходить как приличная девочка, ходи как мальчишка.

Теперь те, кто не знал меня, обращались ко мне «мальчик». Меня это не обижало.

Наша ребятня боялась лазить через забор к цыганам, и постепенно все, кроме меня, перестали ходить в табор. А мне было интересно. Я торчала у них целыми днями. Иногда меня там кормили. Как-то раз одна девочка, ее звали Леля, сказала мне:

— Хочешь, я тебя научу ворожить? У тебя должно получиться.

Я ответила: «Хочу!» — но не знала, что это такое — «ворожить». Леля была старше меня, она уже самостоятельно зарабатывала деньги. Ее мама говорила, что видит у меня способности к цыганскому ремеслу. Леля взяла карты, разложила их и стала объяснять, как надо раскладывать и что обозначает каждая карта. Это было интересно, я быстро все запоминала. У меня действительно получалось, хоть я была еще маленькая. Вообще у цыган мне было уютно. Казалось, что они жили свободно и независимо. Моя мама работала с самого утра до позднего вечера, и я была свободна, что хотела, то и делала.

Надо отдать должное моей наблюдательности и критическому отношению ко всему. Эти качества еще не раз в жизни сослужат мне хорошую службу и оградят от многих неприятностей. Со временем я стала замечать, что в таборе очень жесткие, иногда жестокие законы. Однажды я увидела, как старый бородатый цыган бил вожжами женщину, а она плакала молча, не кричала и не просила помощи. Все это видели, но никто не вмешивался. Я стала возмущаться, а Леля шикнула на меня:

— Сиди! Молчи! Ее бьют за дело! Она уже целую неделю не отдает ему деньги.

— А если у нее их нет?

— Она должна их украсть. Такой закон.

Я ушла, огорченная и разочарованная. Несколько дней мне не хотелось идти к цыганам. Как-то, прохаживаясь вдоль забора, я увидела, что табор бурлит. Все бегали возбужденные, с озабоченными лицами… Я, как обычно, перелезла через забор и побежала к знакомой палатке. На меня никто не обращал внимания. Лелю я не нашла, остановила другую знакомую девочку:

— Что случилось?

Под большим секретом, заставив меня поклясться страшной клятвой, она сообщила:

— У нас горе — зарезали цыганку!

— Кто?

— Не скажу.

Мне стало очень страшно. Они знают, кто ее зарезал, но никто не остановил убийцу! Все в моей голове перемешалось, запуталось. Такие беззаботные, веселые, жгут костры, играют на гитарах, поют, танцуют, и дети, и взрослые. Меня тоже учили танцевать, петь, ворожить, даже кормили. А потом эти веселые люди просто берут и режут других. Мне они так нравились, я даже иногда хотела жить у них. И вдруг оказалось, что они жестокие, как фашисты!..

Я пришла домой потрясенная. Девочка не сказала, кого зарезали. Мне же казалось, что убили ту, которую бил бородатый цыган. Так же, как тогда, ее никто не защитил. Хотелось плакать, но я терпела. А перед глазами стояла та безропотная женщина и бородатый цыган.

— Ты что, Люсенька? — подошла ко мне бабушка. — Заболела? Где у тебя болит?

Я не могла нарушить тайну, за которую дала страшную клятву. Соврать тоже не могла, поэтому молчала. Бабушка в тревоге захлопотала возле меня, нашла градусник, дала подержать, сама растопила железную печку в своей комнате. Температуры не было. Бабушка жалела меня — думала, что я просто голодная. Нам выдавали по семьдесят пять граммов просяной крупы на человека в день. Этого было мало для того, чтобы варить кашку ежедневно, поэтому мы ее варили через день или через два. Каша мне очень нравилась, и бабушка давала мне столько, сколько я могла съесть. Вот и сейчас она варила ее и уговаривала меня потерпеть чуть-чуть:

— Вот сейчас кашка будет готова, Люсенька поест и развеселится…

Мне было плохо, тошнило, голова кружилась.

«Она думает, что я маленькая, и не знает, что я могу зарабатывать деньги, как та цыганка, которую зарезали. Ведь я могу ворожить. Я ей ничего не скажу. И никому никогда не скажу…»

Когда я пришла в себя, бабушка и мама стояли надо мной в тревоге. Они очень обрадовались, когда я открыла глаза. Бабушка побежала за мисочкой горячей кашки, а мама взяла меня на руки и стала качать, как маленькую. Потом они вдвоем меня кормили. Бабушка держала в руках мисочку, а мама ложечкой клала мне в рот кашку и каждый раз приговаривала:

— Ты моя донюшка, ты моя гуленька, ты моя ласточка! Кушунечкай, и все будет хорошо. Ты со мной, я тебя никому не отдам!

Мне было хорошо и уютно у мамы на руках. Кашка — необыкновенно вкусная. В тот вечер я совсем забыла про цыган и трагедию в таборе. Я боялась, что мама и бабушка уйдут и я останусь одна. Уже совсем стемнело. Мы сидели, не зажигая света. Мама все так же держала меня на руках, а бабушка, сложив руки на груди, пристроилась рядом, на ящике (который много путешествовал с нами по жизни и закончил свои дни на кухне квартиры на улице Мичурина в Красноярске). Постепенно бабушка стала куда-то от меня уплывать. Я хотела ее удержать, а она становилась едва заметной и исчезла совсем…

И вот что удивительно — позже, много лет спустя, я пыталась сварить эту кашу, но такого вкуса, как тогда, в детстве, не смогла добиться.

Не так давно мы с Галинкой, уже сами бабушки, вспоминали нашу жизнь и события на ипподроме в Минусинске. Она многое напомнила мне, но про убийство не знала ничего. Из детей про то знала одна я и, должно быть, взрослые тоже. Как оказалось, все молчали.

Табор же вскоре исчез. Они ушли внезапно и быстро, как и появились.