* * *
Вскоре после того как мама приехала из дальней деревни, дядя Володя выделил нам комнату в доме, где была контора. Рядом, в такой же комнате, жила эвакуированная бабушка. Она очень хотела жить с нами одной семьей. Даже купила двух курочек и держала их летом на улице, а зимой под столом в коридоре между нашими комнатами. Яйца, которые несли куры, она отдавала маме для меня, иногда кормила меня кашкой или супчиком, который варила из травок, заправляя тем же яйцом.
Однажды, когда мы еще жили у тети Али, мама мыла пол и нечаянно задела комод, на котором стояло зеркало. Мы всегда возили его с собой, бережно упаковывая. Оно было небольшое, очень красивое, из толстого стекла, обрамленное резьбой. Его когда-то на день рождения маме подарил папа, сказав:
— Я хочу, чтобы ты себя видела в нем всегда такой же красивой, как сейчас!
До сих пор очень отчетливо помню все, что произошло в этот момент. Я стояла у двери, и вдруг как будто кто-то поднял это зеркало и бросил на середину комнаты. Мне казалось, что оно летит очень долго. Зеркало медленно опустилось на пол и тут же разлетелось на мелкие кусочки. Мама на миг замерла, потом закричала:
— Убили моего Петку!!! — Петкой звала папу моя бабушка — папина мама.
На полу лежали мелкие осколки зеркала в луже разлившейся воды. Мама опустилась прямо в эту лужу и громко, по-бабьи, завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Мне казалось, что она так сидела и плакала целый день, пока кто-то из взрослых не поднял ее с пола и не увел. Ее уговаривали:
— С чего это ты взяла, что Петю убили, зачем выдумываешь?
Мама никого не слушала, только шептала:
— Убили, убили, убили…
От папы не было вестей. На все запросы маме никто не отвечал.
В конце лета все жители ипподрома убирали с бахчей арбузы и дыни. Я осталась дома одна. Принесли почту. Маме пришло письмо в конверте, а не привычный фронтовой треугольник. Тетя Аля вскрыла конверт. На бумаге с печатями и штампами скупые слова: «Ваш муж Тетерин Петр Евстафьевич пропал без вести». Я не понимала, что это значит. Тетя Аля ничего мне не сказала, но по ее щекам потекли слезы. Я схватила письмо, выбежала на дорогу, по которой приезжали нагруженные арбузами и уезжали пустые машины и специальные повозки с высокими бортами, и стала ждать, пока кто-нибудь поедет в поле. Подъехал мальчик на подводе, я села к нему на скамеечку, и мы отправились к полю, где работала моя мама.
…Я бежала по полю, давя переспелые мелкие арбузы, которые подворачивались мне под ноги, и не замечая этого. Я размахивала письмом и что есть силы кричала:
— Папа живой, мой папа живой…
Увидев меня, мама тоже побежала мне навстречу. Я отдала письмо, продолжая кричать:
— Папа живой, только он пропал без вести, ведь здесь не сказано, что его убили!
— Глупенькая, — мама крепко обняла меня, — ничего ты не понимаешь… Поезжай домой, телегу уже нагрузили.
Посадила меня на скамеечку, положила письмо в карман плащика, который всегда брала с собой на случай дождя, и вернулась на поле.
Вечером, когда мама пришла с работы, она показалась мне чужой. Безразличная ко всему, с тусклыми глазами, она двигалась медленно, шаркая ногами по полу, не разговаривала со мной, не гладила меня по головке, не целовала, приговаривая, как обычно, «моя Гуленька». Бросила плащ на ящик у входа, сняла грязные туфли, скинула косынку на пол и, не умывшись, с грязным лицом и руками бросилась на кровать ничком. Время от времени мама вздрагивала, но я не слышала, что она плачет. Я тоже молчала. Присела на плетеный круглый коврик около кровати и стала ждать, сама не зная чего. Ждала очень долго, пока не уснула.
Проснулась я ночью на маминой кровати. Было темно. Кто-то разговаривал рядом. Я прислушалась — это были мама и эвакуированная бабушка, наша соседка. Бабушка говорила, мама только иногда произносила: «Господи, какой ужас!» Я застала уже конец разговора, многое не смогла разобрать, но поняла главное. Бабушка рассказывала про свою жизнь, как под старость лет осталась одна, потеряв всю семью во время налета немцев и сына на фронте.
Бабушка уговаривала маму не убиваться так.
— Ты молодая, красивая, все умеешь по дому, работящая. Девчушка у тебя славная, всё не одна. У тебя все еще впереди, найдешь свою судьбу. Послушай старую женщину, если встретишь хорошего человека — выходи за него. Воспитывать ребенка одной ох как трудно! А ты ведь еще хочешь дать ей образование. Одна ты не потянешь. Сейчас об этом говорить смешно, а война все равно когда-нибудь кончится. Тебе и Люсеньке надо выжить. Наберись мужества — переживи эту потерю. Не надо, чтобы было как со мной. На мне мой род кончится…
Потом она встала и сказала маме:
— Пойдем. У меня там под одеялом бидон с теплой водой. Я тебе полью, ты помоешься. Нехорошо утром грязной идти на работу.
Они ушли. Я поняла — у меня нет больше папы. Он больше никогда не придет к нам. Очень сложно было понять, как это — больше нет? А где же он тогда?! Совсем как раньше, когда я была совсем маленькая и мне пытались объяснить, что моего Маркиза больше нет, что он умер, я никак не могла принять это. Как это — мой папа жил, любил маму, меня; так же, как и я, о чем-то думал, что-то знал, — и всего этого нет? Куда же все подевалось?
К слову, этот вопрос интересовал не только меня. Когда мы, дети, собирались вместе и нам надоедало играть, мы садились тесной кучкой и кто-нибудь рассказывал истории с печальным концом. Мы задавались вопросом: «Это как — умер? Что ли, он уже никогда-никогда не будет? А где же он тогда будет?» Находился кто-нибудь из ребят постарше, кто уверенно говорил:
— Это все уходит в землю или переходит в воздух, на небо и на звезды. Наши папы, которые погибли, сейчас живут на какой-нибудь звезде и у них другие дети.
Сейчас, лежа в постели, я тоже думала об этом. Мне страшно не хотелось, чтобы у меня был другой папа, а у папы там, на звезде, были другие дети, а не я. Мне стало жаль себя — даже больше, чем папу, потому что я никогда не увижу его. Ведь я просто не смогу жить без него! Может, он и хочет любить других детей, но я не хочу любить другого папу. Мне нужен мой, самый лучший и любимый! Я никогда не предам его и не стану чужого дядю называть папой. Вот такое решение я приняла той ночью, самой трагической за всю мою еще коротенькую жизнь. Должна сказать, что эту клятву, данную самой себе, я никогда не нарушала.
Мама написала письмо моему дедушке Евстафию Лукичу и попросила заехать к нам, если будет путь в Минусинск. Прошло сколько-то времени. Мы с мамой были на конюшне у Ночки, я пыталась с ней играть. Прибежал мальчик и сказал, что мою маму спрашивает какой-то дяденька. Мама ушла с ним, а я должна была увести Ночку в стойло. Лошадка меня не слушалась, прыгала, мотала головой. Мне тоже хотелось поиграть, но я изо всех сил старалась быть строгой и грозно, как мне казалось, требовала идти на место. Вскоре Ночке самой надоело играть, и она решительно пошла в свое стойло. Я закрыла за ней дверь и ушла.
Дорога вела мимо дома тети Али. На крыльце сидел широкоплечий дядя с наполовину седыми волосами. Лицо его показалось мне очень знакомым. Я остановилась и стала смотреть на него, а он смотрел на меня. Потом протянул ко мне руки и сказал:
— Люсенька, внучка, что же ты не идешь ко мне?
Я быстро подбежала к нему, думая, что он сейчас схватит меня на руки, как папа, поднимет в воздух, поцелует. Но дедушка как-то неловко дотронулся до моей головы, так и не осмелившись погладить, а целовать и вовсе не стал. Я решила помочь ему, присела рядом, прижалась, ждала, что он меня обнимет. Он сидел неподвижно, печально глядя перед собой и не говоря ни слова. Я чуть не расплакалась из-за того, что дедушка мне не рад и не обращает внимания на меня. Пришла мама, передала дедушке какой-то сверток и еще письмо от тети Марии Вебер, вдовы дяди Шуры. Тогда я ничего не знала об этом письме — в нем было пересказано то, о чем написал папин фронтовой друг и земляк своим близким. Их отряд попал в окружение, отбивались несколько часов. У бойцов кончались боеприпасы. Немцы открыли по ним шквальный огонь. Погибли все, а папиного друга засыпало землей. Позже ему удалось выбраться и дойти до своих. Все это мама расскажет мне только через много лет.
Взрослые сидели грустные, почти ничего не говорили. Дедушка поднял голову, долго-долго смотрел на меня и сказал:
— А ты знаешь, она очень похожа на Петю и Катю. У нее глаза, как у Кати, — зеленые и блестят.
Посидел еще немного, потом со вздохом поднялся:
— Ну я пошел, мне пора, еще много дел. Прощайте. Не знаю, свидимся ли еще. Береги Люсю. Будьте здоровы.
Взял сумку, которая лежала тут же, на крыльце, дотронулся до маминого плеча, взял мою руку, подержал в ладонях (они были твердые и шершавые). Не осмелившись поцеловать нас на прощание, пошел широким шагом, низко наклонив голову. Мама хотела было проводить его до ворот ипподрома, но остановилась. Взяла меня на руки, села на крыльцо. По щекам ее текли слезы. Это была их последняя встреча.
Мне же довелось еще раз встретиться с дедушкой, когда я училась в девятом классе в Красноярске. Он жил с семьей в селе Курагино. Мой приезд особой радости у него не вызвал — ну приехала так приехала, дело пустяковое. Дедушка очень постарел — так мне показалось. Зато тетя Настя, папина сестра, меня потрясла. В моих глазах она была настоящей красавицей. Ей было тогда около сорока, стройная, статная, две пушистые, толстые темно-каштановые косы были уложены короной на ее хорошенькой головке. Почему-то она любила ходить в сапогах, даже летом. Работала она диспетчером на автобусной станции. Другие члены семьи мне как-то не запомнились.
Помню еще, что познакомилась там с соседской девочкой Валей Самойловой. Как-то вечером мы с ней пошли на танцы в парк. Пол на площадке был дощатый, в некоторых местах зияли довольно большие щели. И вот во время быстрого вальса в центре площадки я чуть не упала — каблук туфли застрял в щели. Хохотали все, кто был там.
Позже мы с Валей учились на одном курсе в мединституте, и она рассказывала мне о моем дедушке. Уже после окончания института, на одной из встреч однокурсников, Валя сказала, что дедушка умер.
