В империи никогда не было коллективного выражения чувств – ни одного канала, по которому страна могла бы выказать свое стремление к миру. Власти предержащие – не только князья, но любые организованные группы, способные заставить себя услышать, – всегда желали мира лишь в общем смысле; когда же дело доходило до практических действий, они каждый раз были готовы повоевать еще немного ради своих конкретных целей и за достижение более прочного мира. То же самое было и в последние годы на Вестфальском конгрессе. Не только курфюрст Бранденбургский, ландграфиня Гессен-Кассельская, курфюрст Пфальцский и еще десяток прочих властителей постоянно откладывали дело в долгий ящик, чтобы чего-то избежать или что-то заполучить, но и многострадальные чешские изгнанники-протестанты и после подписания мира все еще требовали отложить его ратификацию до тех пор, пока их не восстановят в правах.

В Германии всегда, с самого начала, существовало глубокое стремление к миру, но это была безмолвная тоска тех, кто не имел возможности сказать о своих обидах, того класса, из которого война вытягивала все соки, отнимая людей, пищу и деньги, а он не мог ни помешать этому, ни предотвратить. У крестьянина был лишь один способ предать гласности свои мытарства – поднять восстание, и его не останавливало то, что оно неизменно оканчивалось поражением для всех и казнью для вожаков. Часто те, кто возглавлял бунт, не утешали себя иллюзорными надеждами, что им повезет больше других, а боролись лишь ради короткого облегчения – возможности действиями выразить свои муки, не описуемые словами.

За последние 8 лет войны таких восстаний стало меньше. Причин было две. Обязательно наступает такой момент, когда человеческий разум, в одиночку и коллективно, уже не в состоянии воспринимать новые страдания или деградировать еще ниже. Накопленная масса свидетельств очевидцев о Тридцатилетней войне доказывает, что этот момент наступает нескоро. Однако ко времени открытия конгресса в Мюнстере он уже был достигнут.

В стране верховодила солдатня, без жалости и без разбора. Сам Торстенссон сравнил разграбление города Кремзир (Кромержиж) в Моравии в июне 1643 года с разорением Магдебурга; Банер с легким сердцем говорил о расстреле гражданских и расправе над городом за преступление, которое заключалось всего лишь в отказе накормить и напоить его войска, чего горожане, скорее всего, не могли бы сделать в любом случае. В Ольмюце (Оломоуце) полковник принуждал самых богатых бюргеров отдать дочерей в жены его кадровым офицерам. В Тюрингии командир солдата, который изнасиловал и убил девушку, грубо заявил ее отцу в ответ на просьбу о правосудии, что если бы его дочь не так упорно хранила свою невинность, то осталась бы жива. Здесь же шведы навязали жителям такой порядок, по которому от них требовалось не только предоставлять еду, жилье и одежду, но и выплачивать недоимки. Балтийские портовые города изнемогали под постоянно растущим бременем, поскольку и шведы, и датчане то и дело повышали пошлины на суда и вводили все новые ненавистные поборы.

Ну а в Мюнстере и Оснабрюке, хотя вся страна вокруг голодала, продовольствие не заканчивалось и никто никуда не спешил. Участникам потребовалось полгода после открытия конгресса, чтобы решить, где кому сидеть и кому первому входить. Французские послы спорили со шведскими и бранденбургскими, да еще и с испанскими, и разругались с делегатами от Ганзейского союза, посредником из Венеции и еще сильнее – между собой. Депутаты от Бранденбурга и Майнца оспаривали первенство друг друга, как и венецианский посредник с епископом Оснабрюка. Глава французской делегации Лонгвиль отказывался входить в зал, пока его не начнут именовать титулом «высочество», и в продолжение всего конгресса так и не встретился с главным испанским послом, поскольку они не смогли согласовать формальности. Папский нунций установил для себя кафедру в главной церкви, а французы потребовали, чтобы ее убрали; испанцы совершили налет на дом португальского делегата, голландцы настаивали на своем приоритете перед монархией, а прислуга французской делегации подралась с уличными уборщиками Мюнстера, которые каждую ночь вывозили мусор из города под их окнами, производя невыносимый шум и смрад. Как кто-то заметил, ребенок, которого тогда носила жена французского посла, успеет вырасти, умереть и слечь в землю, прежде чем кончится конгресс.

Еще одной ошибкой было продолжение военных действий во время съезда; общее прекращение огня способствовало бы скорейшему окончанию переговоров, но, пока продолжалась война, ее события влияли на решения дипломатов в Мюнстере и Оснабрюке, которые всегда были готовы еще чуть-чуть потянуть волынку в надежде на какой-нибудь новый военный успех. Французы, располагая большими ресурсами и большей экономической и социальной свободой, чем их оппоненты, в первую очередь проявляли готовность затягивать процесс на неопределенно долгое время; это был немаловажный элемент их тактики – продемонстрировать свою способность держаться до бесконечности, чем потерять желаемое. Их главный посол Лонгвиль разбил вокруг своей резиденции сад и послал за женой, чтобы составить ему компанию, всего лишь для того, чтобы показать: он может позволить себе остаться в Мюнстере надолго. В то же время Мазарини, дабы ускорить процесс, побуждал своих командующих устроить эффектную демонстрацию французского оружия на театре военных действий.

Однако его послы не отличались особыми талантами. Клод де Мем, маркиз д’Аво, обладал некоторыми способностями, но был слишком самоуверен, чтобы проявлять осторожность, и подобные оплошности, как его совет голландцам быть терпимее к католикам, были для него типичными. Невыносимо высокомерный и обидчивый, он не ладил с другими делегатами и меньше всего со своим коллегой Сервьеном. «Надо быть ангелом, чтобы найти лекарство от всех ваших слабостей», – писал тот в приступе ярости. Абель Сервьен, маркиз де Сабле, на первый взгляд был не так спесив, как д’Аво, но его письма и особенно его ссоры с коллегой доказывают, что он был не менее самонадеян. Он был правой рукой Мазарини, и д’Аво одновременно и завидовал, и боялся его, и Сервьен ничего не сделал, чтобы облегчить эти чувства. Более искусный в общении с другими делегатами, Сервьен, несомненно, был лучшим дипломатом, но, поскольку в критические моменты оба французских посла часто не желали и слышать друг друга, их способности, и личные и общие, теряли всякое значение. Третьего французского посла, герцога де Лонгвиля, прислали всего лишь для того, чтобы придать посольству блеска и не дать ему натворить дел во Франции.

Примерно такой же разлад царил и между шведскими послами. Главный среди них – Юхан Оксеншерна – вообще не имел никаких оснований занимать это положение, кроме того, что был сыном Акселя Оксеншерны; этот крупный, краснолицый, довольно глупый человек, легко возбудимый и очень надменный, слишком сильно любил вино и женщин. Он вставал с постели, обедал и отходил ко сну под фанфары, которые было слышно по всему Оснабрюку. Его подчиненный Юхан Адлер Сальвиус был одним из немногих сравнительно одаренных участников конгресса, решительным, трезвомыслящим, находчивым, с приятным чувством юмора. Говорили, что Оксеншерна был настроен против мира, поскольку это умалило бы важность и его самого, и его отца. Но Сальвиус получил от королевы указания не позволять ему без нужды затягивать переговоры; Кристина твердо заверила Сальвиуса, что желает любого мира, независимо от личных или общественных притязаний ни Оксеншерны-отца, ни Оксеншерны-сына. Сальвиус, таким образом, оказался в тех же отношениях с Оксеншерной, что и Сервьен с д’Аво: оба находились в подчиненном положении, и оба при этом поддерживали более тесную связь с властями дома, нежели начальник.

Испанский посол, граф Гусман де Пеньяранда, не блистал умом. Красивый мужчина с изящными манерами, он был неимоверно горд и имел репутацию одновременно и импульсивного, и лживого человека. В нем ярко проявилась типичная для испанцев склонность цепляться за мелочи и упускать главное. Если испанская дипломатия и добилась в Мюнстере хоть каких-то успехов, то лишь благодаря необычайно одаренному заместителю Пеньяранды Антуану Брену, литератору и гуманисту, но плоть от плоти чиновничьего класса, в котором наилучшим образом проявились все традиции бюрократии, прагматическое чутье и дар к компромиссу.

Главными послами Соединенных провинций были Адриан Пау от Голландии и Ян ван Кнейт от Зеландии, и в их отношениях был тот же элемент напряженности, хотя внешне он никогда не проявлялся. Пау представлял мирную или происпанскую партию, которая подозрительно относилась к Франции; Кнейт – партию Оранского дома с его тяготением к Франции. Оба были способными людьми, особенно Пау. Говорили, что он один сумел перехитрить Ришелье. Ни один из голландцев не внушал доверия, но они ни разу не выдали себя, и, хотя французы и шведы относились к их действиям крайне подозрительно, им никогда не удавалось подтвердить своих опасений, пока уже не было слишком поздно.

Двумя посредниками, или председателями в современном понимании, были папский нунций Фабио Киджи и венецианский посол Альвизе Контарини. Они пользовались достаточным влиянием для того, чтобы едва ли не все обвиняли их в предвзятости, но недостаточным для того, чтобы оказать заметное действие на ход переговоров. Киджи в целом был уравновешенным человеком и всеми силами старался сглаживать противоречия; Контарини, с другой стороны, был упрям и часто выходил из себя, если ему возражали.

Что же до остальных, то среди 135 собравшихся в Мюнстере и Оснабрюке депутатов было несколько человек, прославившихся в других сферах жизни, теологов, писателей, философов. Но, возвращаясь к переговорам, нельзя не признать, что, за исключением Пау, Брена и Сальвиуса, мало кто продемонстрировал что-либо, кроме благожелательной или самовлюбленной чепухи. Даже успехи французской дипломатии под конец конгресса в значительной мере обязаны наивности Пеньяранды и военным победам Тюренна.

Еще одним человеком, который проявил если и не выдающиеся таланты, то по крайней мере несгибаемое упорство и большой такт, был имперский посол Траутмансдорф. Правда, он приехал в Мюнстер не раньше конца ноября 1645 года. До тех же пор интересы императора отстаивал Исаак Фольмар, изощренный юрист и государственный чиновник, которого французы тем не менее упрямо считали недостойным такого назначения по причине его статуса. Император, предвидя это возражение, присовокупил к посольству обходительного графа Иоганна Нассауского в качестве исключительно декоративного дополнения. Однако французы заявили, что не поверят в серьезные намерения императора до тех пор, пока не пришлет человека, чье звание и квалификация будут соответствовать стоящей перед ним задаче. Поэтому до приезда Траутмансдорфа, в течение одиннадцати месяцев после официального открытия конгресса, участники могли обсуждать только самые предварительные условия переговоров и ничего более.