Через пять недель после Рокруа, 23 июня 1643 года, Фердинанд III дал свою императорскую санкцию на переговоры с Францией и Швецией. Съезд в Мюнстере открылся лишь 4 декабря 1644 года; на этот раз виновен в задержке был не только император. Она объяснялась тремя причинами: во-первых, это разлад между императором и германскими сословиями, во-вторых, ослабление позиции Франции и разногласия с Соединенными провинциями и, в-третьих, разрыв между Швецией и Данией.

Император согласился на созыв депутационстага во Франкфурте-на-Майне, надеясь, что он разрешит внутренние трудности Германии, прежде всего проблему религиозного мира, без вмешательства иностранцев. Каких бы союзников ни находили противоборствующие стороны, оставалась вполне разумная надежда на то, что чисто германское собрание сумеет уладить чисто германские вопросы. Фердинанд недооценил высокомерие шведов и французов и переоценил собственный авторитет.

С тех самых пор, как курфюрст Фридрих-Вильгельм косвенно обвинил императора в Регенсбурге, и особенно после распространения этого подрывного сочинения – «Dissertatio de ratione status», все действия Фердинанда III вызывали подозрения; более того, во Франкфурте-на-Майне депутат от

Бранденбурга открыто обвинил его в том, что он без всякой причины затягивает наступление мира. Поэтому, когда сначала шведские, потом французские послы, а затем снова шведские обратились к германским сословиям с просьбой изложить свои претензии перед международной конференцией, их предложение было охотно принято. Фердинанд III впустую выступал со встречным обращением; в его добрую волю уже никто не верил, тем более что он уже запросил у собрания во Франкфурте-на-Майне субсидию в размере почти 13 миллионов гульденов, которые могли понадобиться ему только в том случае, если он собирался вести войну. Не имея возможности помешать германским делегатам собраться на мирный конгресс, он лишил их права голоса в Мюнстере и Оснабрюке. По сути дела, это была угроза: либо обсуждайте свои претензии во Франкфурте-на-Майне, либо держите язык за зубами. Германские сословия, уверенные в поддержке иностранных союзников и следуя за Фридрихом-Вильгельмом Бранденбургским, подняли такой яростный протест, что Фердинанд III в конце концов уступил перед неизбежностью и согласился на то, что обсуждения в Вестфалии будут приравнены к рейхстагу; таким образом, любой договор, принятый там и подписанный императором, будет иметь в империи силу закона.

Сдаться Фердинанда III заставило и давление извне. Ландграфиня Гессен-Кассельская отказалась представить свои соображения на франкфуртской конференции, чем показала, что видит в ней всего лишь продолжение предвзятого имперского суда; Максимилиан Баварский пригрозил заключить сепаратный мир, если Фердинанд III не уступит. Непокорство ландграфини сыграло не такую важную роль, но зато убедительно продемонстрировало, что партию экстремистов не удовлетворит никакое урегулирование во Франкфурте-на-Майне. Угроза Максимилиана оказалась более эффективной, поскольку его дезертирство означало бы крах имперских вооруженных сил.

Положение Максимилиана изменилось со времен Пражского мира в 1635 году, когда он лишился своей любимой Католической лиги и вынужден был вести войну в роли союзника Фердинанда II (затем с 1637 года Фердинанда III), чуть ли не как его вассал. В то время от его армии остались одни только ошметки, так что он не мог играть какую-либо существенную роль в имперской политике, в то время как его соратник Иоганн-Георг располагал немалой армией с прекрасным полководцем и общепризнанными независимыми правами. Однако за то время, пока Иоганн-Георг шел по наклонной, спиваясь, лишившись сначала своего командующего Арнима, а затем мало-помалу растеряв и войска, Максимилиан так рачительно использовал свои ресурсы и усовершенствовал армию, что снова занял главенствующее положение. «Он уважает императора, – сказал венецианский посол в 1641 году, – но все делает по-своему». К 1644 году Максимилиан, по-видимому, вновь привел в порядок свои финансы, и его войска постепенно стали костяком имперских вооруженных сил.

Тем временем испанское правительство высасывало силы из Фердинанда III: его армия, разбитая и вновь восстановленная муштрой под руководством неутомимого Пикколомини после второй битвы при Брейтенфельде, быстро пришла в упадок после Рокруа, когда услуги Пикколомини понадобились в Нидерландах. В отсутствие лучшего полководца Фердинанду не осталось иного выбора, кроме как поручить командовать конницей Верту, кавалерийскому генералу Максимилиана, недавно вернувшемуся из французского плена. Между тем доминирующее положение на стороне императора благодаря умелой тактике и находчивости стал играть один французский профессиональный военный, известный нанимателям под именем Франц фон Мерси, хотя по факту он всего лишь командовал баварскими войсками. Осенью 1643 года французы во главе с маршалом Гебрианом при поддержке ветеранов-бернгардцев продвинулись из Эльзаса в Вюртемберг через Шварцвальд и захватили Роттвайль. Там Мерси и Верт эффектно переиграли ситуацию в свою пользу; застав неприятеля, который разместил разрозненные отряды возле Тутлингена, врасплох, они заставили его отойти с большими потерями имущества и людей и освободили Роттвайль. Мазарини, встревоженный гораздо сильнее, чем признавали его делегаты в Мюнстере, поспешно собрал подкрепления и поручил Тюренну восстановить репутацию Франции, а имперцы на всю Европу раструбили о своей победе как достойном ответе на поражение в Рокруа.

Это было не так. Однако их победа показала, что, пока Мерси защищает Вюртемберг, Тюренну будет куда труднее соединиться со шведами под началом Торстенссона. Кроме того, она позволила Максимилиану Баварскому, хозяину Мерси и Верта, занять положение незаменимого союзника Фердинанда III и убедило французское правительство в том, что ему придется снова заручиться дружбой Максимилиана, если оно хочет наверняка сломить имперские силы. Этот вывод позднее подтвердился, когда Мерси осадил и взял Иберлинген в мае 1644 года и Фрайбург в июле. Во время трехдневного сражения, когда ему пришлось биться одновременно с Тюренном и герцогом Энгиенским, Мерси героически удерживал свои позиции; однако он был в меньшинстве, и герцог обманным обходным маневром, который угрожал отрезать его от основной базы в Швабии, заставил его отступить.

Битва при Фрайбурге дала французам столько возможностей проявить доблесть и военное искусство, что позднее о ней раззвонили повсюду, но на самом деле Мерси сохранил свои первоначальные позиции в Вюртемберге и нанес тяжелые потери французской армии. Баварские силы оставались главным оплотом империи – до такой степени, что, когда Максимилиан пригрозил заключить сепаратный мир, отозвать Мерси и оставить врата империи открытыми для Тюренна, Фердинанд III не мог позволить себе проигнорировать его угрозу.

Перехитренный своим же союзником, император возлагал некоторые надежды на ослабление позиций Франции. Во-первых, новое правительство было не таким прочным, как предыдущее. Пусть Ришелье никогда не пользовался особой популярностью, но вызывал некоторое опасливое восхищение. К кардиналу Мазарини народ подобных чувств не питал. Франтоватый коротышка-сицилиец с его мелочным личным тщеславием, детским упрямством, страстью к хитростям и уловкам не обладал выдающимися достоинствами. Ему было далеко и до всесторонней гениальности Ришелье; Мазарини никогда не понимал внутренней политики Франции и не умел ею управлять.

И все же в некоторых отношениях ничтожность Мазарини оказывалась полезной. Его коварство, любовь к интригам, способность вникать в мельчайшие и противоречивые побочные детали как нельзя лучше годились для запутанной дипломатии на мирной конференции в Мюнстере. Сам Ришелье не смог бы справиться с нею лучше.

И даже во внутренних делах характер Мазарини давал ему одно преимущество. Покойный король назначил королеву регентшей над пятилетним сыном, Людовиком XIV, при участии совета. Анну Австрийскую – старшую сестру императрицы, испанского короля и кардинала-инфанта – подозревали в склонности к Испании еще при жизни ее супруга Людовика XIII, и после его смерти дворы в Вене и Мадриде исполнились больших надежд. Однако надежды быстро разбились, поскольку Анна Австрийская сразу же пообещала шведскому резиденту в Париже придерживаться политического курса своего мужа и вскоре уже охотно передала все свои полномочия Мазарини, который тут же заверил Оксеншерну в своей лояльности. Отношения между королевой и министром навсегда останутся неясными; его письма к ней полны лестных нежностей, однако он держит дистанцию, так что сразу же невольно вспоминается почтительный флирт Дизраэли и Виктории. И Мазарини, и королеве еще не исполнилось и 50 лет, и оба были привлекательны для противоположного пола: обходительный, невысокий кардинал с его живыми, оценивающими глазами и располагающей улыбкой, королева с ее ленивой грацией, с гладким и свежим лицом и томно-задумчивым взглядом. Веселье юности сменилось в ней спокойствием среднего возраста, в котором она, вероятно, соглашалась принимать, но не удовлетворять обожание своего министра.

Эта дружба Мазарини и королевы, тема закулисных пересудов, готовый сюжет для романа, сыграла немалую роль в истории Европы. Она удержала регентство Франции на пути, проторенном Ришелье, и разрушила тщетные надежды Австрийского дома.

Однако, если испанскому правительству нечего было ждать от новоиспеченных регентов, оно имело основания рассчитывать на успех в другом направлении. В битве при

Рокруа погибла армия, которая была единственной защитой Фландрии; это освободило для Франции место господствующей европейской державы не только в искусстве, но и в военном деле. Сомнения, назревавшие в Соединенных провинциях в последние 13 лет, стали уже не аккомпанементом, а лейтмотивом голландской дипломатии; страх перед Францией догнал и обогнал страх перед Испанией. К 1643 году партии мира и войны в провинциях стали называться соответственно испанской и французской – и испанская партия насчитывала больше сторонников.

Бюргеры Соединенных провинций боялись многого. Их пугала Франция у их границ и французская конкуренция, почти суеверный страх им внушало присутствие тайных римо-католиков в их среде, они опасались деспотизма Оранского дома. Фредерик-Генрих Оранский, который пользовался огромной популярностью в течение 10–15 лет, с возрастом потерял ее. Из-за регулярных приступов подагры и желтухи он стал неприятен в общении и подавлен; осторожность и умеренность, отличавшие его в расцвете сил, как бы размякли, перейдя в нерешительность и вялость. Он все больше и больше подпадал под влияние жены, а принцесса, некогда юная сияющая красавица Амалия фон Сольмс, превратилась в грузную самовлюбленную, придирчивую женщину, которую волновали только династические гарантии для ее единственного сына. В 1641 году они с супругом женили своего сына, которому было всего 12 лет, на девятилетней дочери английского короля. Этот шаг вызвал подозрения у голландских республиканцев, и, когда вскоре в Англии разразилась гражданская война между королем и парламентом, голландские штаты встали на сторону парламента, а принц Оранский неблагоразумно позволил английской королеве и дворянам использовать Гаагу в качестве базы для сбора денег и войск для короля. Более того, честолюбие Фредерика-Генриха ни для кого не было тайной, так что испанцы даже попытались склонить его к сепаратному миру подкупом в виде ценных земель для его семейства.

То, что Фредерик-Генрих Оранский говорил по-французски как на родном языке, родился от француженки, женил сына на принцессе, тоже наполовину француженке, то, что Амалия получала из Франции бесчисленные подарки, – все это заставило голландских бюргеров подозревать, что Франция так или иначе поддерживает амбиции Оранского дома. Этому не было никаких доказательств, за исключением того, что правительство Франции – монархии, которому было отнюдь не удобно иметь дела с республикой, присвоило принцу Оранскому титул «высочество» и даже слишком открыто относилось к нему так, будто он был голландскими Генеральными штатами, а не просто статхаудером (штадгальтером) шести из семи провинций.

Религиозный вопрос тоже увлекал голландцев прочь от Франции в сторону Испании. Вопрос веротерпимости к католикам в провинциях всегда был одним из тех пунктов, о которые спотыкались мирные переговоры; но испанцы, по крайней мере, обсуждали его открыто. В последние годы у голландцев закралась мысль, что французы тоже лелеют замыслы навести у себя религиозное единообразие, замыслы тем более подлые по причине их скрытности. Правление Францией перешло из рук одного кардинала в руки другого, а зачем католическим кардиналам быть в союзе с протестантскими державами, если не из каких-то тайных мотивов? Разумеется, подозрения протестантского большинства в Соединенных провинциях только окрепли, когда голландские католики обратились к французской королеве с просьбой вступиться за них.

И вот при таких-то напряженных отношениях один из французских послов по пути в Мюнстер проехал через Гаагу. Клод д’Аво был довольно толковым человеком; в Гамбурге он прекрасно вел дела с немцами и шведами, но не знал голландцев. Гордый своими прошлыми дипломатическими успехами, крайне презирая тупоумных голландцев и слишком самоуверенный, чтобы посоветоваться со своим коллегой Абелем Сервьеном, который лучше разбирался в ситуации, он вздумал непременно выступить перед голландскими штатами 3 марта 1644 года и заявил им, что, по мнению короля Франции, было бы замечательно, если бы они терпимо относились к католикам.

Его речь мгновенно подняла такую бурю яростного негодования, что едва не опрокинула лодку франко-голландского альянса. Французам пришлось долго и тщательно растолковывать и клясться, что они не имели в виду ничего дурного, и волнение удалось на время успокоить, но лишь немного, и на протяжении всего переговорного процесса в Мюнстере над ним нависали тучи, угрожавшие прорваться грозой в любой момент.

Французов подстерегала и другая опасность. Престарелый папа Урбан VIII почил в бозе в 1644 году, и ему на смену пришел Иннокентий X. Первый, Маффео Барберини, преданно служил интересам Франции; его преемник Джамбаттиста Памфили им противостоял. Было бы преувеличением сказать о политическом курсе нового папы, что он служил интересам Испании. Если он и вошел в историю папства, то лишь как полный ноль. Угрюмый, нервозный и благонамеренный, он не был ни плохим человеком, ни плохим папой. Можно сказать, он все равно что и не был римским папой. Потомки знают о нем не по делам, а по портрету кисти Веласкеса. Он жил в Ватикане, играл в шары в своем пышном саду, подписывал папские буллы и выполнял религиозные обязанности понтифика, но всю его политическую и личную жизнь затянуло внутрь амбициозных проектов его невестки, которая использовала его положение как опору для собственного возвышения и решения личных конфликтов. Что же до его звания «святейшего отца», то кто-то нелюбезно заметил, что даже дети убегали от него – «tant il etait effroyable a voir»¹.

Его избрание, которое сразу же объявили симонией, означало, что французское правительство лишилось очень ценной опоры. В глазах среднего класса французских католиков весь неправдоподобный альянс протестантских держав во главе с католическим «казначеем» – Швеции, Соединенных провинций, Гессен-Касселя и старой Хайльброннской лиги под началом Франции – был оправдан благословением папы римского. Кроме того, Урбан успел дожить до того момента, чтобы отправить своего человека – Фабио Киджи – как представителя Ватикана на мирных переговорах в Мюнстере. Теперь Мазарини боялся, что Иннокентий X отзовет Киджи и пришлет вместо него какого-нибудь испанского или подкупленного испанцами нунция. На самом деле его тревоги были напрасны, поскольку Иннокентий X не был человеком действия, и Киджи остался. Мазарини стоило опасаться толь-

Настолько он был страшен на вид (фр.).

ко событий в Италии, где политика нового папы привела к разрыву дипломатических отношений между Парижем и Ватиканом и стычке на итальянском полуострове. Все это нервировало и дорого стоило, но, как ни удивительно, в конечном счете практически не повлияло на мирный конгресс в Вестфалии.

Как показало время, позиции Франции ослабли не так сильно, как надеялись испанцы в 1644 году. Тем не менее текущие события, растущая готовность Соединенных провинций к миру и все большая неприязнь к французам, утрата кардиналом Мазарини папской поддержки подвигали Испанию к тому, чтобы воспользоваться удобным моментом и заключить выгодный для себя мир. У Рокруа рухнули надежды испанцев на войну, и теперь они ухватились за дипломатические возможности.

По французским понятиям, созванный в Мюнстере и Оснабрюке конгресс должен был положить конец войне в Германии, фактически принудить императора к миру и таким образом отделить его от Испании. Последнее, чего хотел Мазарини, это всеобщий мир с участием Испании. Ей нельзя было дать выкарабкаться из войны, залечить раны и через 10 лет свежими силами снова вступить в борьбу с Францией. Ее следовало изолировать с оружием в руках, чтобы она воевала до последнего издыхания. Поэтому велико же было негодование французских послов, когда, промерзнув до костей на размокших от тающего снега дорогах, они приехали в Мюнстер в марте 1644 года и обнаружили там не только имперского, но и испанского делегата. Проявив находчивость, они тут же заявили, что не могут иметь с ним дел, поскольку в его верительных грамотах испанский король-де назван королем Наваррским и Португальским и герцогом Барселонским; а ведь только их государь, подчеркнули французы, является королем Наваррским и герцогом Барселонским, а королем Португалии они признают только Иоанна IV Браганса. Ловко подняв испанский вопрос, французы принялись все дольше и дольше затягивать начало встреч, устраивая яростные диспуты с испанским делегатом о первенстве своих государей.

Спор между императором и германскими сословиями, ослабление французских позиций и вмешательство Испании задерживали открытие конгресса, но не грозили полностью его сорвать, как разрыв между Швецией и Данией, случившийся в то же время. Еще с момента своего ухода в 1629 году Кристиан IV Датский периодически предлагал себя в качестве «посредника» между противоборствующими сторонами, а в 1640 году благодаря своим делегатам он смог более или менее зарекомендовать себя в качестве «беспристрастной стороны» на совещаниях в Гамбурге. Шведы, однако, отнюдь не собирались верить в его непредвзятость, ведь он помог тайно вывезти из Швеции королеву-мать, хотя и с ее собственного согласия, что могло создать серьезные проблемы в стране. Он подписал торговый договор с Испанией. Он женил сына на дочери курфюрста Саксонского, открытого союзника императора. Весной 1643 года Кристиан IV блокировал Гамбург, а введенное им повышение пошлин в проливе Эресунн с целью покрыть постоянный дефицит бюджета нанесло ущерб шведской торговле и сделало Кристиана IV самым ненавидимым человеком на всей Балтике.

Именно в этот момент, когда у Кристиана IV не осталось ни единого друга на севере, Оксеншерна в сентябре 1643 года направил Торстенссону указание напасть на датские владения. Промедлив лишь для того, чтобы укрепить свою оборону на границах Чехии и Моравии, маршал, к изумлению датчан, пошел на северо-запад с большей частью армии, в декабре вторгся в Гольштейн и еще до конца января 1644 года занял Ютландию. Только после этого правительство в Стокгольме соизволило выпустить манифест, в котором оправдывало свои действия. Объявлять войну никто и не думал.

Как бы ни выкручивались шведы, их много и справедливо критиковали за подобный образ действий. В Гааге большинство решительно встало на сторону ни в чем не провинившихся датчан. Мазарини тоже возмутился, но его гнев объяснялся страхом перед несвоевременным возрождением шведской мощи, что сделало бы шведов менее послушными союзниками. В этой связи вскоре он принял радикальное решение – отменить все субсидии, если Торстенссон немедленно не уйдет из Ютландии.

Все это время двое датских делегатов, поселившихся в Мюнстере и Оснабрюке, наседали на шведских послов, требуя объяснить наступление шведской армии, и, не добившись удовлетворительного ответа, рассерженно покинули конференцию. Их шаг не возымел никакого действия; остальные делегаты продолжили заседания, несмотря на конфликт.

Тем не менее весной 1644 года мрачные тучи снова сгустились над мирными перспективами. Император поддержал датчан и, рискуя тем, что осталось от его ресурсов, решил снарядить армию им на помощь. Она должна была ударить по Торстенссону с тыла и принудить его к сдаче. План звучал разумно, но его исполнение было бы смехотворным, если бы не оказалось трагичным. Галлае, который теперь редко бывал трезвым как стеклышко, беспрепятственно дошел почти до самого Киля; Торстенссон, оставив Врангеля продолжать войну в Ютландии, проскользнул мимо никуда не годных аванпостов противника и отправился к теперь уже не защищенным землям Габсбургов. Галлае кое-как потащился вслед за ним, но был встречен и полностью разбит у Ашерслебена. С остатками войск он с грехом пополам отошел в Чехию. На этот раз не нашлось другого эрцгерцога Леопольда, который стал бы выгораживать его: дескать, он командует прекрасно, но его приказы неверно понимают; ото всей его армии вернулось чуть меньше трети – а по некоторым слухам, всего лишь десятая часть, – и по всей Германии он стал известен под нелестным прозвищем der Heerverderber, «губитель армий». Под бременем тяжких и справедливых оскорблений он ушел в отставку и в одиночку предавался тому пороку, который его и сгубил.

Датская война сошла на нет. Сам король Кристиан IV, командуя собственным флотом в долгом сражении у Кольберга, не дал врагу напасть на Копенгаген с моря, но после провала Галласа стало ясно, что он уже больше не сможет вести войну на суше.

Между тем в Швеции 18 сентября 1644 года восемнадцатилетняя королева Кристина стала самостоятельно править страной. Последствия этой смены правительства очень скоро скажутся и на конгрессе, и на датской войне, поскольку королева не была пустышкой, которую легко обольстить и обмануть, а обладала упорством и умом. Во многом дочь своего отца Густава II Адольфа, она отличалась мужеством, необходимым в сложившейся ситуации, и могла тем легче и смелее отказаться от сентиментальной приверженности его политическому курсу. Превыше всего она стремилась к миру, а не к расширению шведских владений.

С ее восшествием на трон стокгольмское правительство перестало препятствовать мирному урегулированию и начало активно двигаться к нему. С этого момента датская война была фактически прекращена, и подписание мира, позднее состоявшееся в Бремсебро, было предрешено, когда в ноябре 1644 года Стокгольм согласился на урегулирование спора через посредничество Бранденбурга.

Таким образом, главные препятствия были частично устранены, поводы для дальнейшего затягивания ликвидированы, и конгресс открылся 4 декабря 1644 года, через 18 месяцев после того, как его санкционировал император, спустя 32 месяца после даты, на которую делегаты в Гамбурге назначали его созыв. Все это время, как и еще 3 года и 10 месяцев после, в Германии шла война.