30 ноября 1641 года указ императора об амнистии прибили на столбе в Кёльне-на-Шпре, на землях курфюрста Бранденбургского, но за ночь ветер и дождь превратили его в клочки и неуважительно разметали по улице. Этот случай слишком уж походил на общее мнение о мирных намерениях императора, чтобы не вызывать циничных насмешек со стороны его современников.

Между тем в Гамбурге имперские, шведские и французские агенты договаривались о предварительных условиях мирной конференции. Фердинанд отправил друг за другом трех разных послов, но ни один из них не убедил ни шведов, ни французов в серьезности имперского правительства. «Курца поменяли на Лютцова, а Лютцова на Аверсберга. Люди другие, а говорят одно и то же», – жаловался французский посол. На самом же деле такая ситуация полностью его устраивала, ибо парижское правительство было убеждено, что отсрочка повлечет лишь новые беды для Габсбургов. В Вене считали иначе. Переговоры между двумя столицами затягивались на недели и месяцы то под одним, то под другим предлогом. Французы требовали титул для герцогини Савойской, австрийцы отказывались, и обе стороны были крайне раздосадованы, когда датский посланник придумал выход из ситуации, от которого ни одна из сторон не могла отказаться, не потеряв лица. Австрийцы, однако, спровоцировали еще один тупик: ратифицировали предварительные условия в документе, составленном столь расплывчато и двусмысленно, что французы отказались его принять, и радостно продолжали игру в затягивание, и каждая из сторон горячо обвиняла другую в задержке мирного урегулирования.

Имперское правительство проявляло тот беззаботный оптимизм, которым позже прославилась Австрия, постоянно и неразумно впадая в оптимизм по самым незначительным поводам. Вскоре после рейхстага скончался непримиримый герцог Брауншвейг-Люнебургский, и его наследники покинули шведов и заключили сепаратный мир с императором, так что открытыми мятежниками остались только ландграф Гессен-Кассельский и изгнанник курфюрст Пфальцский. Фердинанд III, кроме того, рассчитывал на вражду между Швецией и Данией, но, хотя ему удалось добиться назначения Кристиана IV посредником на мирных переговорах, на что шведы громко и справедливо жаловались, открытого разрыва пока не произошло.

Также возникли трудности и между Швецией и Бранденбургом. Юная королева не хотела выходить замуж за курфюрста, да и принадлежность Померании вызывала горячие споры. У Фердинанда II были причины надеяться на полное прекращение дружбы между ними.

Враждебность между Швецией и Данией, напряженность в отношениях между Бранденбургом и Швецией вселяли в Вену надежды, которые частично подтверждались и военными событиями. За два года после смерти Бернгарда Саксен-Веймарского для шведской стороны сложилась чрезвычайно опасная ситуация. Юхан (Иоанн) Банер служил маршалом шведской королеве, но он был аристократом из древнего рода и сыном человека, казненного за мятеж при Карле IX. Как большинство военачальников, будь то шведских или нет, он стремился получить земли в Германии, и его поведение в последние годы ясно свидетельствовало о том, что он был не менее амбициозен и в отношении личной власти. Карьера личностей типа Мансфельда, Валленштейна и Бернгарда открывала такие возможности, к которым ни один честолюбец не мог остаться равнодушным. Банер был человеком амбициозным, властным и беспринципным. Кроме того, уничтожение большей части армии Горна при Нёрдлингене выдвинуло его на чрезвычайно сильные позиции. В течение многих лет он оставался ценнейшим активом своего правительства. Банер оставался единственным оплотом против имперцев, саксонцев и бранденбуржцев в Северной Германии. Он охранял линию коммуникации между Швецией и Рейном или Центральной Германией; его удаление сделало бы альянс с Оксеншерной бесполезным для Ришелье и принудило бы Швецию к унизительному миру.

Его армия, вечно сидевшая без денег и часто вынуждаемая противником останавливаться где попало, растеряла всякие остатки надежности. Он сам прямо признавался в этом в своих докладах Оксеншерне. «Квартирмейстер Рамм… остался в Мекленбурге без моего согласия, и я не знаю, что с ним сталось», – писал он, а затем: «Я мог только опять и опять обещать им [заплатить] от имени ее величества… ссылаясь на самые правдоподобные объяснения, которые смог придумать». И далее: «У нас не было бы серьезных пробелов в численности, если бы только отставшие, мародеры и грабители, чью безответственность… нет никаких способов сдержать, вернулись в свои полки». Он признавал, что дисциплины больше не существует, что пехотинцы то и дело обменивают экипировку на еду, и раз за разом повторял, что дело дошло до крайности и впереди ждет только пропасть.

Банер несколько сгущал краски, описывая положение своей армии, ведь ему как-то удавалось ее сохранить. Он наверняка хотел создать впечатление, будто только его силы и ум предотвратили катастрофу, – в этом была доля истины, пусть даже и несколько преувеличенная в пересказе. Конечно, правительство в Стокгольме (и Оксеншерна знал это) не смогло бы само справиться с мятежными бандами и поэтому должно было относиться к маршалу с предельным вниманием. Быстро и уверенно Банер становился для Оксеншерны тем, чем Бернгард был для Ришелье. На момент смерти Бернгарда только нехватка денег не позволила Банеру перекупить Эрлаха и оставшиеся без хозяина войска, опередив Ришелье. Не сумев этого, Банер поставил перед собой цель упрочить свое положение за счет впечатляющей наступательной операции. В 1639 году он вторгся в Чехию, и, если бы не столкнулся с искусной обороной Праги под началом Пикколомини, с неготовностью крестьян поднять восстание, которое сыграло бы ему на руку, и в первую очередь с нехваткой продовольствия, он сумел бы завладеть всей страной. «Не думал я, что Богемское [Чешское] королевство окажется таким бедным, разоренным и разграбленным, – писал маршал Оксеншерне, – ибо между Прагой и Веной все лежит в руинах и не видно ни единой живой души».

Тем не менее он прекрасно использовал открывшиеся возможности, и вскоре шведское правительство взбудоражила новость о том, что он самостоятельно вступил в мирные переговоры и обдумывает сделанное ему предложение – земли в Силезии и титул имперского князя. Когда его планы раскрылись, это временно помешало их исполнению, но в 1640 году он начал новую кампанию с эффектного броска на юг к Эрфурту, где он соединился с армией бернгардцев под началом французского маршала Гебриана и контингентом из Гессена и Брауншвейга. Хотя теперь под знаменами Банера стояло более 40 тысяч человек, в его действиях появилась какая-то нерешительность. Имперцы маневрировали, уклоняясь от битвы, а он не старался добраться до Дуная; вместо этого он последовал давнему примеру Валленштейна и начал переговоры с эрцгерцогом Леопольдом. В тылу сам император отнесся к этим авансам с большим подозрением, а в шведско-французском лагере такая же неуверенность относительно намерений Банера привела к отставке Петера Меландера, гессенского генерала, который затем – несколько непоследовательно – принял командование баварской армией. У французского командующего Гебриана было больше оснований для недовольства, так как Банер снова невозмутимо попытался уговорить бернгардцев бросить французов и перейти на службу к нему.

После неудачи Банер отступил к Везеру, так ничего и не добившись. Его неугомонный, но прямолинейный ум в конце концов стал «смягчаться» под воздействием многолетнего пьянства; его глубоко потрясла смерть жены Елизаветы в июне 1640 года. Она была с ним почти во всех его кампаниях, приятная, мягкая, но решительная женщина, единственная, кто знал, как управляться с ее раздражительным, честолюбивым, нетерпеливым мужем. По рассказам, солдаты относились к ней с почтением и любовью, словно к матери, а несчастные мирные жители часто просили ее защитить их от поборов маршала; в одном городе муниципалитет даже посчитал благоразумным поддерживать хорошие отношения с ее служанкой.

На похоронах жены маршал положил глаз на юную дочь маркграфа Баденского и, находясь в расстройстве чувств из-за глубокой скорби, сразу же отдал ей свое страстное и теперь уже не занятое сердце. Свадьбу сыграли скандально быстро, и маршал со своей молодой женой, к досаде армейских офицеров, проводил три четверти каждой ночи за пирушками в компании друзей и три четверти каждого дня – в постели.

Даже если этот брак состоялся во многом благодаря сентиментальной печали и неудержимым страстям Банера, свою роль в нем, пожалуй, сыграло и положение благородной дамы в Германии. Банер, став зятем маркграфа Баденского, получил долю в Германской империи, а это могло бы ему пригодиться на случай, если бы он решил потягаться за свои права со шведской короной. Он мог бы использовать этот союз, чтобы занять место среди германских князей. Ему пришлось, к большому своему неудовольствию, так как маршал терпеть не мог дилетантов в военном деле, взять к себе в лагерь одного из младших братьев курфюрста Пфальцского, который обучался военному искусству. На первых порах Банер относился к принцу с обидной холодностью, но после женитьбы и возвышения до равного положения в обществе – по его собственной оценке – сменил холодность на высокомерную фамильярность.

Намек этот очень слабый, но возможно, что неуравновешенное поведение Банера объяснялось его личными амбициями; так или иначе, маршал стал настолько бранчливым, что практически утратил ценность как союзник. Вдруг он исполнился пылом военачальника и снова двинулся к Эрфурту, где в декабре 1640 года опять соединился с бернгардцами маршала Гебриана и вместе с ними предпринял молниеносный бросок к Регенсбургу и даже обстрелял город из пушек с противоположной стороны реки. Но плохая погода и резкие разногласия с Гебрианом поставили крест на кампании, и в конце января 1641 года Банер постепенно отступил к Цвиккау в Саксонии, а затем к Хальберштадту. Его поведение – смена праздности и активности, постоянное уклонение от окончательного удара – несет на себе печать истинного военного-карьериста. Он не прекращал попыток переманить к себе бернгардцев и сумел даже спровоцировать их на беспорядки. Но как и Валленштейн когда-то, Банер недооценивал свою армию. Он никогда не пользовался личной популярностью у солдат, а со смертью его первой жены из командования ушел очень сильный элемент сплоченности. Маршала все меньше и меньше заботила дисциплина, выплата жалованья, обеспечение продовольствием, и армия бурлила мятежными настроениями. Прежде чем она взбунтовалась, Банер умер в Хальберштадте 20 мая 1641 года, предоставив шведскому правительству самому искать выход из плачевного положения, которое наконец сравнялось по тяжести с тем, как маршал его описывал.

Узнав о смерти Банера, Оксеншерна назначил его преемником Леннарта Торстенссона, военачальника, который прошел подготовку при Густаве II Адольфе и которому, как казалось канцлеру, он мог доверять. Однако уйдет несколько недель, если не месяцев, прежде чем Торстенссон, все еще находившийся в Швеции, смог бы занять свой пост, а тем временем задача по командованию армией легла на плечи Карла Густава Врангеля, способного, но малоизвестного военачальника. Под его руководством в июне 1641 года армия отбила имперцев у Вольфенбюттеля, но вскоре в войсках снова поднялся ропот, утихший было после победы. Мятежниками руководил Мортень, один из главных и самых авторитетных офицеров. Они требовали немедленной выплаты жалованья, а в противном случае угрожали уйти в Рейнланд с бернгардцами и оставить шведское правительство без армии. Появление Торстенссона спасло ситуацию.

Он прибыл в середине ноября, резкий, властный человек, страдающий подагрой, но ничуть не обескураженный ни заунывными докладами Врангеля, ни собственной болезнью, превратившей его в калеку. С собой он привел 7 тысяч шведских солдат и достаточное количество денег, добытых с колоссальным трудом, чтобы утихомирить самых несговорчивых смутьянов. Разумно распределив то, что имел, подкрепив армию свежими шведскими новобранцами и упорно не поддаваясь на запугивания и шантаж бунтовщиков, Торстенссон в конце концов сумел восстановить порядок.

Он оказался более надежным полководцем, чем Юхан Банер. Его преданность короне была несомненной, а также он обладал гораздо большими организаторскими способностями, нежели его предшественник. И они ему пригодились. Французских субсидий всегда не хватало, обычно они запаздывали, а ведь они были единственным надежным ресурсом, которым владела шведская армия. Торстенссон придумал новый метод: он перестал нанимать солдат за плату. Несчастным крестьянам, из числа которых пополнялись постоянно редеющие войска, он предлагал еду, одежду, оружие и любую добычу, которую им хватит ума награбить. Фактически он признал и узаконил уже существующее положение дел, и таким образом ему осталось только найти деньги для ветеранов, служивших в армии еще до его назначения. Чума, голод и безрассудная удаль с каждым годом сокращали долю бывалых бойцов.

Банду патентованных грабителей можно было приструнить и принудить к исполнению служебных обязанностей только свирепой дисциплиной, и Торстенссон прекрасно для этого подходил. Его не волновала популярность, он к ней не стремился; солдаты ненавидели его, а он управлял ими железной рукой из громоздкого паланкина, к которому был прикован из-за болезни. Будь Торстенссон менее одаренным полководцем, он едва ли сумел бы избежать катастрофы бунта, но и самый заклятый враг не нашел бы ни единой ошибки в его кампаниях. Торстенссон дал солдатам добычу и победы. Они проклинали его виселицы, расстрелы и порки, но не восставали против него.

С приходом Леннарта Торстенссона рухнули надежды императора на лучшее будущее. Весной 1642 года шведский маршал начал свою кампанию с удара непосредственно по владениям династии. Саксонская армия потерпела сокрушительное поражение под Швейдницем (Свидницей), потеряв много артиллерии и боеприпасов, и Торстенссон беспрепятственно продолжил путь в Моравию. Грабить там было почти нечего, но в каком-то монастыре солдаты вскрыли склепы, отрезали у мертвых настоятелей пальцы с кольцами, разбили сундуки с церковными облачениями и отправились к Ольмюцу (Оломоуцу), повязав на манер накидок ризы и алтарные покровы поверх грязных кожаных плащей и размахивая хоругвями со священными образами. Ольмюц (Оломоуц) пал в июне, и Торстенссон, безжалостный и педантичный, немедленно приступил к укреплению города. Насаждения варварски вырубили под корень, чтобы построить хибары на зиму; студентов, больных и нищих выгнали из города за ненадобностью, имперского губернатора заставили, словно опасного изменника, покинуть город пешком вместе с женой и детьми. Местных крестьян подозревали в лояльности императору; Торстенссон подавлял их слабое сопротивление, сжигая деревни, пытая и вешая пленников и угрожая страшными карами любому, кто украдет что-нибудь в армии.

Тем временем его передовые отряды успели приблизиться к Вене на расстояние 40 километров, прежде чем имперские генералы, сам эрцгерцог и Пикколомини собрали достаточно сил, чтобы его отразить. Торстенссон не торопился. С основной частью войск он отступил через Силезию в Саксонию, надеясь там поставить на колени плохо вооруженного Иоганна-Георга еще до подхода имперской армии. Он осадил Лейпциг, когда 2 ноября 1642 года появился эрцгерцог Леопольд. Торстенссон отошел на север в направлении Брейтенфельда, Леопольд преследовал его, рассчитывая на второй Нёрдлинген. Но получился второй Брейтенфельд.

Эрцгерцог открыл по шведам оглушительную канонаду, которой намеревался прикрыть свои позиции, пока кавалерия на флангах выстраивалась для атаки. Он применил цепные ядра, на тот момент еще достаточно новый тип снарядов, чтобы попытаться временно деморализовать шведскую армию. Торстенссон, однако, сразу же понял, что должен нанести удар по превосходящим силам противника, пока те еще не успели подготовиться к бою, и, не теряя отваги под градом ядер, атаковал их левый фланг. Неорганизованные ряды имперцев немедленно подались, и, как бы эрцгерцог, который лично примчался на место, ни пытался руганью, угрозами и побоями вернуть беглецов, ни офицеры, ни рядовые не обратили на него никакого внимания.

На другой стороне поля имперская конница отбила шведов, а пехота теснила шведский центр. Но победоносные кавалеристы Торстенссона, рассеяв имперцев на своем правом фланге, пришли на помощь центру и заставили пехоту противника отступить. Теперь шведам осталось только бросить все силы на окружение отрезанного правого фланга имперской конницы. Кто-то сдался, не сходя с места, большинство бежало, и их долго преследовали по равнине. Имперцы бросали оружие целыми ротами и полками, сдаваясь в плен, и охотно соглашались перейти на службу к шведам. По самым скромным оценкам, эрцгерцог потерял на поле боя четверть своей армии и еще четверть перешла к врагу. Шведы оценили количество убитых противников почти в 5 тысяч, а пленных – в 4500 человек; вдобавок они захватили 46 пушек, 50 повозок с боеприпасами, а также документы и деньги эрцгерцога. Сам он, едва не потеряв жизнь и свободу, бежал в Чехию. Там он отдал под военный трибунал полковника и всех офицеров одного кавалерийского полка, который, по его заявлению, дрогнул первым и сорвал сопротивление всего левого фланга. Поражение так озлобило его, что он обезглавил всех старших офицеров полка, повесил младших, расстрелял каждого десятого солдата, а остальных растасовал по остальным полкам. После этого Леопольд-Вильгельм Австрийский уехал в Пильзен (Пльзень), чтобы прилюдно причаститься и помолиться о помощи.

Несколько недель спустя плохие вести пришли уже из другого конца империи. Видерхольд, тот самый независимый протестант, который восемь лет назад отказался сдать императору замок Хоэнтвиль у города Зинген, налетел на город Иберлинген на северном берегу Боденского озера и захватил его для французов.

Для Габсбургов наступила черная полоса, и курфюрст Майнца созвал депутационстаг во Франкфурте-на-Майне для обсуждения проблем, которые приводили к войне либо сами порождались ею. Фердинанд III надеялся, что собрание присвоит себе право решать германские проблемы и тем самым лишит Францию и Швецию каких-либо претензий на вмешательство в дела империи на мирных переговорах. Однако шведы хитроумно помешали его замыслам; их полномочные представители в Гамбурге обнародовали манифест, где призвали все сословия Германии представить свои жалобы для рассмотрения на международной мирной конференции.

Тем временем определились места встречи: в Оснабрюке для Швеции, в Мюнстере для Франции, а дата была назначена на 25 марта 1642 года. Фердинанд неуклюже уклонялся от нее; откладывал ратификацию договоренности, пока не прошли все сроки, и не выдал мандата своим полномочным представителям.

Однако к тому моменту увертки Австрии осудили даже католические союзники Фердинанда III. Максимилиан Баварский, чья вечно блуждающая лояльность временно остановилась после женитьбы на эрцгерцогине, опять начал склоняться к Франции и утянул за собой курфюрстов Майнца и Кёльна. Учитывая их географическое положение, все трое естественным образом хотели снискать доверие державы, господствовавшей на Рейне, Майнц и Кёльн – чтобы обеспечить непосредственную защиту, а Бавария – чтобы подтвердить свое курфюршество и рейнские завоевания.

Разлад в самом семействе лишил Фердинанда III сил к сопротивлению. После смерти его кузена кардинала-инфанта Оливарес поначалу решил сделать преемником последнего эрцгерцога Леопольда. Принц никак не проявил себя в Германии, однако он был неглуп, обладал непринужденным обаянием кардинала-инфанта, и, вероятно, его бы как принца крови благосклонно приняли заносчивые брюссельцы и фламандские чиновники. Филипп IV Испанский, вначале согласившись на это предложение, вдруг передумал и заявил, что, зная о склонности фламандцев к персонам королевской крови, намерен назначить наместником собственного сына дона Хуана. Дон Хуан действительно был сыном короля, вот только его матерью была актриса Мария Кальдерон; по всем отзывам, он был добродетелен и умен, но ему было всего 12 лет.

Народ от чиновников до самых низов справедливо возмутило то, что править ими будет внебрачный сын, а узкий круг сановников сразу же понял, что, назначая наместником ребенка, Филипп IV пытается лишь ужесточить контроль Мадрида над их угнетенным государством. Почтительные, но настойчивые протесты в конце концов заставили Филиппа отложить отправку дона Хуана в Нидерланды на неопределенный срок, а до тех пор назначить там регентом дона Франсиско де Мело.

Положение спасти не удалось. Австрийское семейство было крайне уязвлено тем, что после стольких лет союза испанский король предпочел своего незаконнорожденного сына старшему эрцгерцогу, общепризнанному вождю испанской партии в Вене. Когда своим глупым высокомерием Филипп IV разорвал связывавшие их моральные узы, достаточно было одной некомпетентности Мело, чтобы ввергнуть испанские Нидерланды в окончательный кризис и дать императору еще один стимул для того, чтобы бежать с тонущего корабля испанской монархии.