Проблема наемника и его вознаграждения остро стояла с самого начала войны. Мансфельд добивался Хагенау (Агно), Валленштейн – Мекленбурга, Рейнского Пфальца, Бранденбурга и Чехии, шведские маршалы требовали себе поместий, Бернгард претендовал на Франконию, а теперь на Эльзас. Возможно, в этом не было ничего, кроме личных амбиций, но особая важность, которую приобрел Эльзас в последующие времена, придала сделкам Бернгарда ореол, совершенно не свойственный претензиям Мансфельда и шведских маршалов, хотя и не совсем отсутствующий у Валленштейна.

Репутация Бернгарда как патриота прежде всего была основана на его поведении в месяцы после падения крепости Брайзах-ам-Райн. В это время он выказывал почти открытую враждебность к Ришелье по вопросу Эльзаса, требуя от него безоговорочной уступки и отметая любые компромиссы. Однако его патриотизм был бесполезным, а то и неискренним, поскольку он не постарался ни создать в империи своей партии, ни привлечь к себе более влиятельных князей. Более того, он сознательно отверг план создания германской партии, представленный ему ландграфиней Гессенской.

Достоверных свидетельств у нас опять-таки нет; вполне возможно, что он сомневался в искренности ландграфини. Однако тот факт, что он сам не сделал никаких конструктивных предположений, сам по себе доказывает, что его противодействие французам, какие бы планы за ним ни скрывались, либо объяснялось личными причинами, либо было настолько слабым, что не играло никакой роли в германской политике.

Бернгард выдвинул свои первые претензии в феврале 1639 года, потребовав полной передачи города Брайзах-ам-Райн и четырех так называемых «лесных городов»: Лауфенбурга, Зекингена, Вальдсхута и Райнфельдена. Всю весну Париж слал ему письма, но не сумел поколебать, и, когда в июне маршал Гебриан прибыл к нему со свежими войсками и новыми уговорами из Парижа, Бернгард проявил такое же упрямство. Он не хотел слышать ни о чем, кроме верховной военной и территориальной власти, которая поставила бы его на одну доску с неуправляемым Валленштейном.

Однако между ним и его амбициями встала сама судьба. «Преждевременная смерть, ибо так вершил Господь, остановила стремительную поступь в самый разгар его победоносного пути и положила предел всем его планам». Так гласит тогдашняя хроника на величественной латыни. Менее чем за неделю Бернгард из грозного соперника превратился в оплакиваемого героя, в память о котором всем придворным велели облачиться в черное.

Уже несколько месяцев его то и дело терзала лихорадка, а примерно в середине июля болезнь его одолела и свела в могилу в считаные дни. Смерть его оказалась настолько своевременной для Ришелье, что многие думали, будто кардинал его отравил. Слухи лгали; у молодого мужчины, который много лет жил на пределе сил, столько же шансов умереть от перенапряжения и лихорадки, как у безрассудного смельчака – погибнуть в бою. Со смертью Бернгарда Ришелье повезло так же, как за шесть лет до того со смертью Густава II Адольфа.

Бернгард и сам понимал, что смерть его не за горами, и, требуя от врачей от часа к часу поддерживать его жизнь с помощью стимулирующих средств, успел составить и продиктовать последнюю волю. Именно на ней главным образом и основывается его репутация патриота. Он завещал Эльзас старшему брату, если тот сумеет взять его, – и, конечно, он должен был знать, что у Вильгельма Веймарского нет для этого ни сил, ни желания, – а если не брату, то королю Франции. Разумеется, он не преминул оговорить, что эта уступка действует только в течение войны, однако не предусмотрел никаких гарантий. Свою армию он целиком поручал своему заместителю Эрлаху, швейцарскому дворянину, которому всегда доверял. Лучшего коня он оставил Гебриану в утешение за напрасные дипломатические труды. Перед столь преждевременной смертью Бернгард мог снять завесу со своих истинных намерений, приложив последние старания для того, чтобы их осуществить. Однако завещание, вопреки неустанным уверениям апологетов, упрямо не стремится ни к каким результатам, как и вся остальная его политика. Оно не доказывает ничего, кроме разве того, что Бернгард считал только Ришелье достаточно сильным, чтобы защищать дело протестантов, и что у него самого не было в Германии никакой партии, которой он мог бы передать Эльзас или свою армию.

Бернгард Саксен-Веймарский умер достойно: человек холодно добродетельный, он не терзался сознанием многих личных грехов, а что касается его общественного долга, то, вероятно, опустошение Рейнланда, подлое разрушение Ландсхута или сожжение Баварии заботили его не больше, чем покойного императора Фердинанда II – полное уничтожение империи. Цели оправдывали все, и, каковы бы ни были его амбиции, нельзя сомневаться в том, что Бернгард был не менее набожным протестантом, чем Фердинанд – католиком. «В твои руки я предаю душу свою, Господи Иисусе», – прошептал он с последним упрямым вздохом. Ему было тридцать пять лет.

Имеющиеся у нас свидетельства не позволяют ни осудить, ни оправдать его. Смерть отменила суд, противопоставив всем доводам о добре и зле один ничего не решающий вердикт – «вина не доказана».