Смерть Валленштейна сильнее повлияла на положение Габсбургов, чем Бурбонов. Хотя во Франкфурте-на-Майне в последние дни февраля у французов и шведов появились новые надежды, и ложные слухи о том, что Валленштейн захватил Чехию для Франции, всего на три дня опередили известие о его убийстве, его смерть, не считая разочарования, ничего им не принесла и ничего не отняла.

А вот династия Габсбургов заметно оживилась. Назначение и без того уже популярного короля Венгрии главнокомандующим и разумное распределение наград между верными подданными успокоило и взбодрило имперскую армию. Новый военачальник Матвей Галлае был некомпетентен и привык потакать своим прихотям, но обладал нужными в момент кризиса качествами: радушием, дружелюбием и невозмутимостью; ему нравилась популярность, и он стремился ее завоевать. Пикколомини, который был младше его и находился у него в подчинении, на самом деле играл более важную роль, поскольку верно оценивал текущую обстановку, обладал организаторскими способностями и тактом, необходимыми для преодоления трудного периода. Едва ли в то время можно было найти более удачную комбинацию, чем эта пара, настолько их методы контрастировали с действиями Валленштейна и его солдафонов.

В апреле главнокомандующим официально провозгласили короля Венгрии. По общему мнению, этот двадцатишестилетний молодой человек, не имеющий никакого военного опыта, должен был стать всего лишь номинальной фигурой, но он оказался фигурой значительной, ибо его назначение стало знаком того, что Габсбургам удалось осуществить свои планы по подготовке совместного, чисто династического нападения на врагов. Кроме того, оно стало новым шагом имперской политики к централизации. После заминки в Регенсбурге в 1630 году и неостановимого продвижения шведов старая стратегия Фердинанда II провалилась. Однако удача не оставила его; в 1630 году его старания заменить Валленштейна своим сыном ни к чему не привели, но в 1634 году он этого добился. Падение Регенсбурга и сдача Баварии толкали Максимилиана к тому, чтобы согласиться на любого командующего, лишь бы не Валленштейна, и он с радостью приветствовал то самое назначение, которому противился четырьмя годами раньше.

Не считая устранения непосредственной угрозы, которую представлял Валленштейн, отношения между императором и конституционными князьями не изменились, и назначение венгерского короля в 1634 году ничуть не меньше противоречило их интересам, чем в 1630-м. Когда Максимилиан в отчаянии писал своему агенту в Вене, веля ему договариваться хоть с самими испанцами, только бы избавиться от Валленштейна, он, возможно, сделал единственный шаг, который мог спасти Баварию от гибели, но этим он шел вразрез со своей собственной политикой. Он не сумел совладать с обстоятельствами, а не с Фердинандом, и на этот раз не здравый смысл, а везение императора позволили выжать из предательства Валленштейна те выгоды для династии, которых он так упорно добивался.

Многое зависело от того, как венгерский король воспользуется своим положением. Это были его первые самостоятельные шаги на европейской арене, хотя он еще с девятнадцати лет активно участвовал в императорском совете. Младший Фердинанд был старшим из оставшихся в живых сыновей императора от Марии, сестры Максимилиана Баварского. Обстановка, в которой рос принц, была, можно сказать, идеальной. Его отец и мать, а затем и мачеха, питали неизменную привязанность друг к другу и детям, которые воспитывались в простоте и довольстве среди холмов Штирии. Каковы бы ни были теории воспитания при штирийском дворе, кое в чем они добились необычайного успеха. Юный Фердинанд был умнее отца, никогда не выказывал зависти и не испытывал гнева и обиды; на заседаниях совета он выражал свое мнение, не совпадающее с отцовским, имел собственную партию при дворе, критиковал политику отца, особенно финансовую, но в целом избегал того уродливого противоборства между правителем и наследником, которое так часто ожесточает династические отношения. Отец и сын восхищались достоинствами друг друга и умели находить компромисс в случае разногласий.

То, что молодой Фердинанд обладал каким-то исключительным даром привязанности, видно по его отношениям с младшим братом Леопольдом. Этот принц, считая себя самым способным в семье, жалел, что стоит не первым в очереди к трону. Оба его брата отличались слабым здоровьем, и, когда в 1619 году умер старший из них, Карл, никто не думал, что второй, Фердинанд, надолго его переживет. Однако Фердинанд продолжал стоять между Леопольдом и троном, вырос, возмужал, женился и сначала одним ребенком, а потом и вторым еще дальше отодвинул младшего брата от наследства. Леопольд еще с юности не делал при дворе секрета из своего недовольства, но Фердинанд не только не испытывал к нему обиды, но и поставил себе целью при каждой возможности двигать брата вперед, чтобы удовлетворить его жажду власти, советуясь с ним и всячески его ублажая. Леопольд не мог утолить своей политической неудовлетворенности, но, невзирая на это, в личном плане братья оставались самыми верными друзьями.

Король Венгрии унаследовал добрый характер отца, но без его легкомыслия. Ему в основном передалось и обаяние императора. Менее многословный, но более степенный и такой же великодушный, он бегло говорил на семи языках, благодаря чему имел возможность самостоятельно вести дипломатическую игру. Наружностью он пошел в родных по материнской линии, которые наградили его темными грустными глазами, каштановыми волосами и выразительными чертами, типичными для Виттельсбахов. Хотя его с детства приучали любить охоту, он предпочитал в свободное время читать философские трактаты, писать музыку, вырезать по слоновой кости или экспериментировать у себя в лаборатории. Время от времени он даже читал лекции при дворе, и старый император сиял от гордости за своего наследника. Младший Фердинанд был тих, задумчив, довольно меланхоличен. В отличие от отца он был бережлив чуть ли не до скупости. В детстве из-за своей молчаливости он казался туповатым, но, приобретя уверенность в себе, он стал производить впечатление глубокого мыслителя, хотя таковым и не являлся, – куда более глубокого, чем был в действительности, ибо, в конечном счете, он был всего лишь порядочным человеком, неравнодушным интеллектуалом не без воображения. Он не обладал ни такой же крепкой верой в собственное предназначение, ни упованием на Бога, как у отца, ни той целеустремленностью, которая придавала величие старому императору. Он был слишком умен, чтобы быть счастливым, но недостаточно умен, чтобы быть успешным. Фердинанд II был либо весьма расчетлив, либо чрезвычайно везуч; Фердинанд III не отличался ни тем ни другим качеством.

Главным влиянием в жизни Фердинанда II со дня бракосочетания в 1631 году и до ее смерти в 1646 году была его супруга, инфанта Мария Испанская, сестра кардинала-инфанта. Эта располагающая к себе, отзывчивая, умная женщина негласно служила связующим звеном между мадридским, брюссельским и венским дворами. Она была на несколько лет старше мужа и на протяжении всей жизни пользовалась его преданной любовью и дарила ему свою.

В качестве короля Венгрии, а затем императора Фердинанд III сыграл важную роль в истории Европы; посему он вполне достоин того, чтобы уделить его фигуре внимание, которым историки ее обычно обделяют. У нас достаточно данных в пользу того, что на современников он производил большое впечатление, в отличие от потомков.

Пока таким образом подготавливалась ситуация для наступления Габсбургов в границах империи, планы династии зрели и за ее пределами. Старая эрцгерцогиня Изабелла зимой умерла. Почти перед самой кончиной она увещевала герцога Орлеанского Гастона, приехавшего ее навестить, не забывать высланную из Франции мать. Еще раньше она приняла жену Гастона, принцессу Маргариту Лотарингскую, со всеми почестями, подобающими дочери короля. Так своими последними действиями на этом свете она пыталась связать этих пустых смутьянов и не дать им помириться с королем Франции, чтобы они оставались единым орудием в борьбе против французской монархии. После ее смерти временное правительство в Брюсселе осуществило намерения эрцгерцогини, заключив союзный договор с Гастоном Орлеанским и подстрекая герцога Лотарингского к мятежу. Таким образом, они снова расшевелили возмутителей французского спокойствия. Летом они подавили призыв к миру своих фламандских подданных, распустив Генеральные штаты, а посол, отправленный к Филиппу IV для дальнейших переговоров, в Мадриде был арестован.

Ришелье своими действиями выполнил вторую половину замысла. Он возобновил договор с Соединенными провинциями, отказался признать брак Гастона с Маргаритой Лотарингской и послал армию, чтобы усмирить ее неугомонного брата, герцога Карла. В Париже принцесса, единственный ребенок Гастона, настоящий сорванец в юбке, скакала по Лувру, распевая грубые песенки про кардинала, которым выучилась от кого-то. В 7 лет она уже была законченным бунтарем.

Однако центром, на котором сосредотачивались политические усилия Бурбонов и Габсбургов, по-прежнему оставалась Германия, где Фекьер исподволь и деликатно продолжал укреплять позиции Ришелье. Весной 1634 года Хайльброннская лига собралась во Франкфурте-на-Майне. За прошедшие с ее последней встречи месяцы кое-что изменилось; на первый взгляд, положение Франции и Швеции казалось таким же, что и прежде, но, если взглянуть поглубже, влияние Оксеншерны ослабло, а Фекьера – усилилось.

Перед Фекьером стояла задача попроще. В Германии у него была только одна цель: сделать так, чтобы французская протекция стала для нее незаменимой. После образования Хайльброннской лиги он по одному переманивал князей и сословия от шведов, используя в своих целях организацию Оксеншерны и осторожно вбивая клин между ним и его союзниками с помощью лжи и щедрых посулов. Доверие к нему росло, а доверие к Оксеншерне падало.

Шведского канцлера нельзя упрекнуть в том, что союзники стали меньше ему доверять. У него было столько дел, что одному человеку не под силу было с ними справиться, и даже для него этот груз оказался неподъемным. Главной бедой была армия. Пока был жив Густав II Адольф, этот конгломерат шведов и завербованных немцев еще сохранял какое-то ощущение единства. Но еще до гибели короля начала собираться буря, которая теперь и разразилась над Оксеншерной.

После Лютцена осталось четыре действующие армии: под командованием Густава Горна, Юхана (Иоанна) Банера, Вильгельма Гессен-Кассельского и Бернгарда Саксен-Веймарского. Из этих военачальников первые двое были шведскими маршалами под полным и непререкаемым контролем шведского правительства; третий, не считая Иоганна-Георга, был единственным по-настоящему независимым союзником, которого обеспечил себе покойный шведский король, князем, чья небольшая, но превосходно управляемая армия всегда считалась совершенно самостоятельной единицей. Проблему составлял четвертый командующий – Бернгард Саксен-Веймарский.

Бернгард Саксен-Веймарский занимал то же положение, что Горн или Банер, то есть положение военачальника на службе у шведской короны. Однако он имел наглость утверждать, что король завидует ему, и еще до Лютцена требовал себе независимости в командовании; после битвы, победа в которой во многом обязана его умению, он благодаря своему участию в сражении и общепризнанным талантам остался единственным человеком, способным пойти по стопам короля.

Мало что проливает свет на характер Бернгарда, но ни его высказывания, ни поступки не раскрывают его как благожелательного человека. Его грубых достоинств никто не отрицает; «imperare sibi maximum imperium est» – такую избитую фразу написал он в книге автографов знаменитых саксонцев, и, по правде говоря, он действительно отличался самообладанием, умеренностью, целомудрием, храбростью и набожностью. Однако его лицо, глядящее на нас с гравюр его современников, не располагает к себе ни своим низким лбом, ни тяжелым, невыразительным взглядом, ни недобрыми, эгоистичными губами. Его старшим братом был тот самый Вильгельм Веймарский, который в 1622 году попытался создать Союз патриотов и попал в плен при Штадтлоне. Этот пессимистичный, мягкий, вежливый князь также занимал командный пост в шведской армии, но Бернгард безжалостно убрал его с дороги. Бернгарду с его честолюбием и острым осознанием своей национальной принадлежности и высокого титула претило, когда им командовали шведы, да и кто-либо другой. На этом основании его стали считать несгибаемым патриотом. Конечно, несгибаемости ему было не занимать, но фактов в пользу патриотизма намного меньше. «Превосходный командующий, – писал Ришелье, – но так поглощен собой, что на него нельзя положиться».

Другим претендентом на командование двумя армиями был Густав Горн. При жизни короля и Горна, и Оксеншерну называли его правой рукой, и сравнение было вполне заслужено, поскольку маршал в своей профессии ничуть не уступал канцлеру ни в надежности, ни в таланте. Главнокомандующий в лице Горна, разумеется, прекрасно подходил Оксеншерне, ведь он был тестем маршала, и они прекрасно ладили друг с другом уже много лет. Бернгард, однако, твердо решил этого не допустить; по слухам, как-то раз он сказал, что один немецкий князь стоит десятка шведских дворян, и если уж он не будет стоять выше Горна, то, по крайней мере, должен занимать равноправное и независимое положение. Когда оба командующих встретились на баварской границе предыдущим летом, Бернгард высокомерно потребовал себе звания генералиссимуса, а Горн не так высокомерно, но столь же упрямо предложил сделать его лишь генерал-лейтенантом. По сути дела, между ними существовали серьезные разногласия как в отношении политики, так и стратегии. Горн, более конструктивный, но, строго говоря, быть может, и менее блестящий полководец, выступал за то, чтобы сосредоточиться в верховьях Рейна и там создать бастион против общих испанско-австрийских сил. Бернгард преследовал в войне прямые личные интересы; летом 1633 года он вдруг потребовал себе герцогство Франконию. Этот шаг можно истолковать по-разному; возможно, Бернгарду не терпелось получить свою награду, как Мансфельду; либо он полагал, что, прибрав к рукам земли, даже попавшие под контроль шведов, сможет лучше отстаивать интересы коренных немцев против захватчиков и спасет хотя бы часть Отечества. Чтобы его успокоить, Аксель Оксеншерна выдал ему патент как новоиспеченному герцогу Франконии под шведской короной и частично разрешил проблему военного командования, согласившись заключить с новым герцогом свободный союз по образцу того, что недавно был возобновлен с Вильгельмом Гессен-Кассельским.

Все эти неурядицы не вселяли уверенности в союзников Оксеншерны и, больше того, предоставили Фекьеру удобную возможность, которую он давно поджидал; еще в апреле 1633 года он пытался оторвать от шведов честолюбивого Бернгарда и привязать его к Франции. Войска своим поведением дали еще один повод для беспокойства. Французские субсидии выплачивались недостаточно быстро, а созданная Оксеншерной система распределения развалилась еще при короле; затем ситуация неуклонно ухудшалась, вызывая громкий ропот среди офицеров и солдат, пока, наконец, не вспыхнул бунт. Его удалось усмирить частичной выплатой жалованья и бездумной раздачей германских поместий самым недовольным командирам. Пока что опасность миновала, но не была устранена; Оксеншерна понимал, что для продолжения войны ему теперь придется заботиться и о сохранении мира между двумя своими главными военачальниками, и о том, чтобы солдаты были довольны; пока он ублажал офицеров крохами германской земли, он вызывал досаду у своих германских союзников по Хайльброннской лиге. «J’ai peur, – писал один голландский политик в апреле 1634 года, – qu’enfln tout ne sedate contre les Suedois».

Когда представители Хайльброннской лиги собрались во Франкфурте-на-Майне весной 1634 года, они с открытым подозрением отнеслись к предложениям Оксеншерны, особенно в вопросе компенсации для шведов. Это было неутешительно для канцлера, особенно потому, что он прощупывал подходы к двум другим частям империи – Нижне– и Верхнесаксонскому округам, желая, чтобы они примкнули к лиге, и, разумеется, не хотел, чтобы их послам стало известно о разладе между теми, кто уже был его союзниками. Попытка убедить Иоганна-Георга войти в их число закончилась лишь тем, что курфюрст в своем послании предостерег всех честных немцев от обманчивых чужеземных друзей, и эти слова оказались слишком близки к правде, чтобы не задеть Оксеншерну.

В такую-то стесненную ситуацию ловко вмешался Фекьер с очередным предложением помощи со стороны Франции. Его король был готов поддержать дело протестантов деньгами и дипломатией и дать гораздо больше денег, чем шведская корона, в обмен на очень скромную гарантию. Он попросил только передать в руки французов на время войны крепость Филипсбург на Рейне. Стоя на правом берегу реки, на землях епископства Шпейер (Шпайер), у впадения в Рейн реки Зальбах, Филипсбург сдался шведам в начале года; таким образом, формально он входил в Хайльброннскую лигу, и, если бы германцы передали его правительству Франции, Оксеншерна уже не смог бы воспротивиться этому, не спровоцировав раздора. Такая уступка свидетельствовала бы об определенном изменении равновесия сил в пользу Ришелье как защитника прав Германии.

Предложение было сделано в июле 1634 года. Между тем в Южной Германии по течению Дуная армии снова пришли в движение. Бедствия чумы и затянувшегося голода не позволили силам Бернгарда приступить к каким-либо действиям до самой середины лета. Кардинал-инфант с 20 тысячами человек уже шел из Италии; чтобы перехватить его, Горн осадил крепость Иберлинген, сторожившую северный берег Боденского озера, где должны были идти испанцы; он простоял у города четыре недели, прежде чем в конце концов против своей воли согласился вместе с Бернгардом попытаться разгромить короля Венгрии с его армией до прихода испанских подкреплений.

Арним, в теории взаимодействуя со шведским контингентом под командованием Банера, отношения с которым с каждым днем становились все более желчными и подозрительными, снова вторгся в Чехию. Таким образом, Горн и Бернгард получили повод напасть на неопытного короля Венгрии и некомпетентного Галласа в то время, когда они еще не определились, защищать ли им Прагу или идти навстречу кардиналу-инфанту.

12 июля 1634 года Бернгард и Горн встретились в Аугсбурге, имея вместе около 20 тысяч человек, и оттуда выступили к баварско-богемской границе. У них были сведения о том, что венгерский король направляется к Регенсбургу, и они рассчитывали заставить его повернуть назад, создав впечатление, будто намерены соединиться в Чехии с Арнимом. 22 июля они штурмом взяли Ландсхут, который занимала почти вся баварская и частично имперская кавалерия. Альдрингер, спешивший на помощь, явился слишком поздно, чтобы организовать сопротивление, и, по слухам, был застрелен своими же людьми при беспорядочном отступлении. Победа оказалась довольно эффектной, и почти одновременно с нею Арним появился под стенами Праги.

Венгерский король, не спасовав, твердо держался первоначального курса. Едва Горн и Бернгард успели занять Ландсхут, как уже потеряли Регенсбург. Молодой Фердинанд отнюдь не торопился защищать Чехию, но воспользовался удачным отсутствием большей части протестантской армии, чтобы атаковать их линию коммуникаций на Дунае. Этим он рисковал оставить Чехию совершенно беззащитной, но его расчет оправдался, ибо, как только Регенсбург пал, Бернгард и Горн развернулись и двинулись за ним, тогда как Арним сразу же посчитал наилучшим уйти из Праги и подождать развития событий.

Падение Регенсбурга нарушило планы Оксеншерны во Франкфурте-на-Майне; еще более неприятными оказались вести, поступившие от Горна и Бернгарда в течение следующих трех недель. Фердинанд обогнал их в гонке навстречу кардиналу-инфанту, и ни Горн, ни Бернгард Саксен-Веймар-ский не могли заставить свои измученные чумой и плохим снабжением войска приложить те колоссальные усилия, которые нужны были для того, чтобы обойти имперскую армию до прихода кардинала. 16 августа Фердинанд переправился через Дунай у Донауверта; кардинал-инфант приближался из Шварцвальда. До встречи им оставались считаные дни. Однако в Нёрдлингене, неподалеку от Донауверта, стоял укрепленный лагерь шведского гарнизона, и Фердинанд не осмелился подвергнуть себя риску удара с фланга во время марша. Пока еще он на несколько дней опережал Горна и Саксен-Веймарского и, отклонившись в сторону, решил захватить город.

Тем временем во Франкфурте-на-Майне Хайльброннскую лигу охватила тревога, которую Фекьер не замедлил раздуть. Как Оксеншерна ни старался ободрить своих союзников, это ни к чему не привело, и, услышав о том, что Фердинанд Венгерский взял Донауверт, делегаты согласились купить поддержку Ришелье, сдав французам Филипсбург. Договор, ознаменовавший первую важную дипломатическую победу Фекьера, был подписан 26 августа 1634 года, примерно в то время, когда спешно двигавшиеся армии Горна и Саксен-Веймарского впервые завидели лагерь венгерского короля на лесистых холмах у Нёрдлингена.

У Горна и Бернгарда было около 20 тысяч человек, у короля Венгрии – около 15 тысяч, а окружающая местность едва ли могла прокормить даже одну армию. Сначала Бернгард надеялся, что голод заставит врага отступить без боя. Они с Горном, на этот раз без разногласий, понимали, что город нельзя освободить без риска сражения в крайне сложных условиях неровного ландшафта при почти одинаковой численности противников. Когда стало ясно, что Фердинанд намерен дожидаться подхода кардинала-инфанта, они тоже послали гонцов за всеми разрозненными контингентами, которые могли собрать, надеясь заставить короля Венгрии отойти еще до прихода испанцев. Их надежды не оправдались, поскольку новые войска были настолько слабы, малочисленны и деморализованы, что король Венгрии не сдвинулся с места.

Тем временем полковник гарнизона в Нёрдлингене с трудом удерживал бюргеров, требовавших от него сдаться. Они, что вполне естественно, совсем не желали разделить участь Магдебурга. Горн сумел только слать им послания, упрашивая продержаться еще 6 дней, потом еще 65 дней, но ночь за ночью видел, как в темном небе вспыхивают сигналы бедствия, а днем слышал прерывистый грохот пушек венгерского короля, обстреливавших городские стены. Однажды, когда пушки надолго стихли, он решил, что город сдался.

Имперцы наконец-то получили радостную весть о приближении кардинала, и 2 сентября король Венгрии сам выехал к нему навстречу. Кузены встретились в нескольких милях от Донауверта, спешились, едва завидев друг друга, и чуть ли не бегом бросились друг к другу в объятия. Они так долго строили совместные планы заочно, что теперь даже не верилось, что кузены и в жизни окажутся такими же верными друзьями, какими давно стали в письмах, но это действительно оказалось так, и генералам, которых поставили присматривать за ними, пришлось отступить перед их общим упрямством.

С обеих сторон дело близилось к развязке. Горн всеми силами хотел избежать битвы до подхода новых подкреплений, чтобы сократить неравенство в численности, но они с Бернгардом оба понимали, что потеря Нёрдлингена так скоро после быстрой капитуляции Регенсбурга и Донауверта поколебала бы уверенность их германских союзников вплоть до того, что могла бы развалить Хайльброннскую лигу. Политические риски отхода в последнюю минуту были бы хуже военных в случае сражения.

Местность к югу от Нёрдлингена с ее ровными, округлыми холмами и густо рассыпанными рощами была непригодна для того типа генерального сражения, который предпочитали тактики XVII века. Имперские и испанские войска заняли более ровный участок перед самым городом, а их авангард разместился на гребне холма, возвышавшегося над дорогой в город. Шведская армия заняла гряду более низких холмов чуть поодаль, примерно в полутора километрах к юго-западу. Чтобы деблокировать город, шведам пришлось бы спуститься в долину и пройти мимо грозных аванпостов противника.

Безрассудно импульсивный, кардинал-инфант выслал вперед небольшой отряд мушкетеров занять перелесок на самом краю холма, лежавший непосредственно на пути возможного продвижения неприятеля. Отряд оказался слишком мал, и вечером 5 сентября войска Бернгарда оттеснили его и заняли форпост, обеспечив тем самым важный плацдарм на дороге к городу. Майор, командовавший отрядом, сдался в плен, и его немедленно доставили к Бернгарду, который ужинал у себя в карете, по-видимому в чрезвычайно дурном настроении. На вопрос о численности испанских подкреплений пленный офицер дал ответ, близкий к истине, – около 20 тысяч. Бернгард обругал его; по его сведениям, заявил он, их не более 7 тысяч, и, если пленник не скажет правду, он прикажет повесить его на месте. Майор стоял на своем, и Бернгард сердито велел его увести. Горн, находившийся в карете вместе с ним, по большей части помалкивал, но по гневной реакции Бернгарда и поспешному выдворению пленного было ясно, что Горн еще не вполне определился с решением, давать ли бой, и мог передумать, если бы оказалось, что Бернгард с неуместным оптимизмом преуменьшил численность испанских сил.

Между тем недалеко от них в штабе имперцев проходил военный совет. Галлае открыто обвинил кардинала-инфанта в том, что тот послал в перелесок слишком мало солдат, но принц успокоил его банальным, но утешительным ответом – что сделанного не воротишь; в остальном же кузены планировали действия на завтрашний день, почти не обращая внимания на старших по возрасту. Они договорились усилить размещенные на холме войска, чтобы подготовить их к вероятному нападению неприятеля. Основная часть армии должна была сосредоточиться на открытой местности перед городом, немцы впереди, испанские войска позади, чтобы укреплять линию там, где возникнет необходимость, и отбивать любые вылазки из города. Измотанный гарнизон Нёрдлингена был настолько малочислен, что не представлял никакой опасности для тыла. Под началом принцев находилось 33 тысячи человек – около 20 тысяч пехотинцев, считая великолепно обученную и дисциплинированную испанскую пехоту, и 13 тысяч конников.

Бернгард уступал противнику в численности, как бы он ни отказывался в это поверить. Все вместе протестантские войска насчитывали немногим более 16 тысяч пехоты и 9 тысяч конницы, и все они испытывали нехватку снабжения. И тем не менее Нёрдлинген нужно было деблокировать. Посоветовавшись, Горн и Бернгард пришли к выводу, что, если им удастся выбить врага с форпоста на холме и самим занять его, Фердинанд не сможет удержать своих позиций перед городом и будет вынужден отступить. Поэтому они решили маневрировать для занятия холма, по возможности не провоцируя общее сражение. Горну на правом фланге следовало ночью подойти под самые склоны холма и атаковать его на рассвете. Бернгард на левом фланге должен был выйти по дороге между холмами на открытую равнину, вывести войска перед неприятельскими линиями и своим угрожающим видом не позволить врагу послать подкрепление к своим товарищам на гребне высоты. Предполагалось, что оба военачальника должны тесно взаимодействовать, хотя и находясь довольно далеко друг от друга; однако они не учли находившегося между ними пояса лесов, все еще покрытых густой листвой и на следующий день помешавших им видеть действия друг друга. Обоюдная ревность не предвещала ничего хорошего для совместной операции, и хотя в наступивший день ни один из них не предал другого, тем не менее потом оба винили друг друга в провале.

С самого начала все пошло не так. Горн или скорее его командиры провалили ночное наступление. Предполагалось, что первыми пойдут пехота и легкая артиллерия, но вместо этого с авангардом послали фургоны и тяжелые орудия, и они, застревая и опрокидываясь на узкой грязной тропе, ведущей вверх по склону, так грохотали, что предупредили врага и дали ему время окопаться и подготовиться к атаке.

К ясному восходу солнца 6 сентября Горну наконец-то удалось собрать войска в укромном месте под склонами холма. Теперь он намеревался бросить в атаку пехоту, а когда та завяжет бой с передними рядами имперцев, закончить дело кавалерийским ударом с фланга, застигнув неприятеля врасплох. Генерал полагал, что достаточно ясно изложил свои намерения, и поехал на вершину холма, чтобы разведать позиции при дневном свете. И тут же один из его полковников, ошибочно оценив ситуацию, приказал кавалерии атаковать. Таким образом, все распоряжения Горна пошли прахом, и, хотя его конница оттеснила с поля боя часть имперцев, теперь шведской пехоте пришлось атаковать без поддержки кавалерии и под неослабным огнем противника. Тем не менее удар оказался настолько яростным и организованным, что имперцы, в которых еще со времен Лютцена засел ужас перед шведами, бежали, побросав орудия. Две несчастливых случайности подпортили шведам победу. При поспешном наступлении на позиции две бригады шведской пехоты приняли друг друга за противника, и некоторое время их невозможно было расцепить. А кроме того, прямо посреди войск, которые уже одерживали верх, взорвался брошенный имперцами пороховой склад.

На противоположной стороне два принца сумели удачнее разрешить проблему двойного руководства, чем это удалось Горну и Бернгарду. Как только началась атака, они заняли позиции на небольшом открытом бугре, откуда могли одновременно следить за ходом боя на обоих флангах. Оттуда они увидели и потерю холма, и внезапно возникшую среди шведов суматоху. Кардинал-инфант сразу же послал вперед отряд испанцев, конных и пеших, чтобы предотвратить бегство немцев и возобновить штурм холма. В этот момент Горн отдал бы что угодно за свою кавалерию, которая билась среди беглецов на дальнем правом фланге. Его дезорганизованная пехота рухнула под натиском испанцев, и в течение часа он снова потерял вершину холма.

Отступив на прежние позиции, пехота в просветы между деревьями увидела, как всадники Бернгарда бегут с поля боя, и пехотинцы начали поддаваться панике, которую с трудом сдерживал Горн. Сам Бернгард отчаянно бился на равнине; продуманно применяя артиллерийский огонь, он старался не дать противнику направить силы против Горна, но, видя, что оказался в меньшинстве, не смел навлечь на себя общую атаку.

До полудня Горн оставался на своей стороне холма, его шеренги редели под огнем противника. Собрав кавалерию еще раз, он бросал солдат, то конницу, то пехоту поочередно, на испанские позиции, но все напрасно.

Снова и снова шведы ретировались, оставляя убитых товарищей; снова и снова под непоколебимым руководством Горна они смыкали ряды и шли вперед. Испанцы насчитали 15 атак. Каждая неудача лишь подогревала решимость Горна добиться успеха. Наступил такой момент в бою, когда уже было сделано так много, что казалось безумием не напрячься еще чуть-чуть, чтобы склонить чашу весов в свою пользу; то и дело чудилось, что вот-вот наступит перелом. Так продолжалось 7 часов в слепящем дыму пушечного огня.

Все это время Бернгард пытался пробить брешь в обороне противника перед городом, а венгерский король и кардинал рассылали со своего откоса гонцов во все стороны, укрепляя слабые места, направляя боеприпасы к несмолкающим орудиям. Однажды стоявшего между ними капитана убило пулей, и их то и дело упрашивали уйти с открытой возвышенности, но все зря. Численное превосходство, надежные офицеры, великолепная дисциплина испанских войск, возможно, и так решили бы исход битвы за Нёрдлинген и без не слишком умелого руководства обоих кузенов, однако уже одним своим мужеством они заслужили шумные похвалы, которыми позже встретили их и собственные солдаты, и вся Европа.

В полдень люди Горна окончательно выбились из сил; он послал к Бернгарду посыльного с сообщением о том, что будет отступать через долину за своими же линиями, на отдаленную гряду, где можно укрыться на ночь. Он рассчитывал, что тем временем Бернгард будет прикрывать его отход по долине.

Именно этого момента и дожидался враг. Испанцы вместе с имперцами оставили позиции перед городом и вместе обрушились на изможденные части Бернгарда, и крики «Вива Эспанья!» – «Да здравствует Испания!» оглушительно прогремели сквозь поднятую пыль. Бернгард отчаянно пытался сплотить солдат, скача от батареи к батарее, набрасываясь с проклятиями на потных пушкарей, угрожая им адскими муками, если они отступят хотя бы на сантиметр. Но у него не было ни единого шанса. В панике его люди дрогнули и бежали и со всей силой своего бегства врезались сбоку в измученные войска Горна, которые в это время шли через долину. Загнанные лошади падали под своими всадниками, упал и боевой конь Бернгарда, но кто-то из драгун уступил ему свою захудалую лошадку, пока еще бодрую и свежую, и на ней-то герцог и ускакал. Конец истории кратко подытожил венгерский король у себя в ставке ночью: «Врага разметало так, что рядом не найти и десяти лошадей. Горн взят в плен, а Веймар – никто не знает, жив он или мертв».

Победители оценили число погибших врагов в 17 тысяч, пленных – 4 тысячи, и почти все они, офицеры и солдаты, поступили на службу к императору. В ту ночь кардинал-инфант обосновался на маленькой ферме, а большой дом, который подыскали для него, отдал для раненых. Позднее он отправил 50 захваченных штандартов в Испанию и икону Девы Марии с выколотыми глазами, которую нашел среди шведской добычи.

Несколько дней спустя император охотился в Эберсдорфе близ Вены и, вернувшись домой после дневных забав, увидел, что его уже ждет императрица вместе с посланником, только что прибывшим из Нёрдлингена. Услышав весть о победе, Фердинанд не мог найти слов, и его чувства – отцовская гордость, верность католика и радость за династию – нашли выход только в слезах безмолвного ликования. Все потерянное при Лютцене было с боем возвращено при Нёрдлингене, и враг, разбивший Тилли и войска Католической лиги, пал под мечами Фердинанда II Венгерского и Фердинанда II Испанского, которые направлял сам Господь Бог.