В Вене под моросящим дождем процессия кающихся молила Бога отвратить свой гнев; среди них пешком по грязи шел сам император, и вода стекала ему за воротник. Но Бог не прислушался к его молитвам. На обращения к Риму он получил лишь тот холодный ответ, что папа не считает войну религиозной. Письма в Мадрид подтвердили только известную истину: что резервы Испании, по меньшей мере на данный момент, исчерпаны. Посольство, отправленное в Варшаву, получило такой же бесполезный ответ.

Фердинанду, вынужденному справляться собственными силами, не осталось ничего иного, кроме как снова обратиться к Валленштейну. Друзья полководца уговаривали императора призвать его еще с прошлой весны, но первое время император колебался, разрываясь между желанием и необходимостью. Его собственный сын, младший Фердинанд II, упрашивал отца сделать его главнокомандующим, но даже любящий отец не мог не понимать, что его назначение не решит финансовых проблем. Кормить, одевать и оплачивать войска мог лишь тот человек, за счет чьих средств они кормились, одевались и оплачивались раньше. Трижды с ноября по декабрь 1631 года император в письмах просил Валленштейна вернуться; последний раз он даже написал письмо собственноручно от первой до последней строчки. В декабре он отправил к Валленштейну посольство, и не столько для того, чтобы выдвигать условия, сколько чтобы выяснить, какие условия предложит сам полководец. Лишь в канун нового года Валленштейн поддался на уговоры, а потом всего только пообещал собрать новую армию к следующему марту, но не обязался затем ни платить ей жалованье, ни возглавить ее.

Испанцы на Рейне находились даже в еще более опасном положении, чем Фердинанд II в Вене. Они потеряли Майнц и Мангейм, войска в оставшихся гарнизонах не получали жалованья, бунтовали и голодали, поскольку земли, откуда им поступало содержание, были захвачены наступающими протестантами, а в довершение всего швейцарцы по совету Густава II Адольфа закрыли проходы и перевалы, голландцы предложили ему субсидии на следующий год, а на левом берегу Рейна французы угрожающе двинулись вперед без всякого объявления войны.

Предлог им подал Карл Лотарингский. Этот безрассудный и беспринципный молодой человек, тесно связанный интересами с Габсбургами, высматривал удобный случай навредить Бурбонам. В 1631 году неудачные интриги королевы-матери против Ришелье закончились полным утверждением власти кардинала и бегством вдовствующей королевы в Брюссель, в то время как ее младший сын Гастон Орлеанский бежал в Лотарингию. Смысл этого бегства был ясен; недовольные предпочли отдаться на милость Габсбургов и их союзников в ущерб собственной династии. Карл Лотарингский, побуждаемый и Брюсселем, и Веной, с радостью протянул им руку помощи. При первых новостях из Брейтенфельда даже Максимилиан Баварский в панике прибавил свои настоятельные просьбы. Но герцог скорее был оптимистичным, чем надежным союзником. 3 января 1632 года он бросил вызов Ришелье и посеял семена непреходящего раздора, выдав свою сестру Маргариту за, видимо, влюбленного в нее Гастона; однако у толстяка герцога Орлеанского страх был сильнее любви, и, когда французская армия приблизилась к Нанси, он бросил свою молодую жену в первую же брачную ночь и сбежал в Брюссель. 6 января герцог Лотарингский, не имея достаточных сил, чтобы справиться с вторжением, сдал свои крепости на границе и подписал позорный мир в Вике. Его преждевременное вмешательство лишь позволило Густаву II Адольфу и Ришелье зажать испанские гарнизоны на Рейне между своими армиями.

Хуже того, курфюрсты Трира и Кёльна, два оставшихся католических князя на Рейне, решили спасти свои шкуры, безоговорочно сдавшись на милость Франции. Кёльнский курфюрст пошел еще дальше и отказался пропустить войска, которые направлялись для усиления испанских Нидерландов.

Таким образом, положение Габсбургов менее чем за 18 месяцев оказалось подорвано со всех сторон. Брюссельское правительство не то что не отвоевало северных провинций Нидерландов, а опасалось за собственную безопасность, лишившись и защиты с моря, и финансовой поддержки. Редко когда испанцы были так непопулярны во Фландрии среди простых людей и знати. На улицах Брюсселя слышались крики «Да здравствует принц Оранский!», и к угрозе нападения извне добавилась опасность внутреннего заговора.

Перед лицом столь многих невзгод – совместного нападения на империю и Нидерланды, объединения в грозную коалицию Франции, Нидерландов и северных протестантов – обе ветви династии Габсбургов вновь заключили официальный наступательно-оборонительный договор. Между тем критика определенной части католического сообщества заставила папу неохотно оказать им слабую поддержку. «Его святейшество, случайно, не католик? – спрашивал один типичный пасквиль и сам же многозначительно отвечал: – Тихо, тихо! Он у нас самый христианнейший». Под нажимом Урбан VIII в конце концов пожаловал немного денег церковным землям в Испании, дабы те использовали их для поддержки немецких католиков.

И все же, хоть бедствия и обрушились на династию Габсбургов, в Париже по этому поводу особо не ликовали. Мало того, Ришелье был отнюдь не доволен своим шведским союзником; в последние сто лет французская политика в Германии основывалась на том, что Франция выступала «защитницей германских свобод» и альянс с князьями использовала для того, чтобы обуздать могущество императора. Однако шведский король придавал французской политике так же мало значения, как и саксонской, и взял на себя роль непререкаемого вершителя германских судеб.

Ришелье оказался в нелегкой ситуации. Он проводил анти-габсбургскую, но все же католическую политику, и для него многое зависело от того, удастся ли ему сохранить взаимопонимание между Католической лигой Максимилиана и французским двором. Сначала Густав II Адольф скомпрометировал кардинала тем, что во всеуслышание объявил о Бервальдском договоре, а потом – когда катком проехал по епископствам Центральной Германии, правда не меняя их вероисповедания, но прогоняя епископов, нарезая земли и раздавая их в подарок своим командирам с неунывающей беспечностью. Неудивительно, что Максимилиан и лига обратились к Ришелье с вопросом, чего он хотел добиться, когда субсидировал шведского короля.

Ришелье спешно отправил одного посла успокоить Максимилиана, а другого – одернуть короля Швеции. У первого задача была трудной, у второго – невыполнимой. Племянник кардинала Брезе получил инструкцию обеспечить нейтралитет для Католической лиги. Взамен лига должна была объединиться с Францией и предоставить ей ключевые крепости на Рейне в качестве гарантии своей доброй воли. Инструкции Врезе показывают, насколько Ришелье по-прежнему недооценивал Густава II Адольфа. В роли арбитра Германии король понимал, что должен сохранить контроль над Рейном, и не собирался отказываться от своих завоеваний. Когда Врезе в отчаянии намекнул, что король мог бы оставить Северную Германию себе, если бы обещал Рейн Франции, Густав II Адольф пришел в бешенство и гневно заявил послу, что он, со своей стороны, защищает Германию, а не предает ее. Второй посол, Эркюль де Шарнасе, который занимался предыдущим союзным договором с королем, срочно приехал во Франкфурт-на-Майне утихомиривать разъяренного союзника, но через неделю изматывающих споров добился лишь того, что король частично обязался гарантировать нейтралитет только курфюрсту Трирскому, а маркиза Врезе успокоил прощальным даром в виде золотой шляпной ленты стоимостью 16 тысяч талеров.

Недоуменную досаду Ришелье разделяли и германские князья. Иоганн-Георг, хотя к нему подступались и император, и испанский посол, хотя Валленштейн уже вступил в новые переговоры с Арнимом, не осмеливался заключать мир, когда Густав II Адольф добился такого могущества в Германии. Напрасно он склонял короля к мирному урегулированию, пока сложилась благоприятная обстановка; его союзник отреагировал на его настояния с едким гневом с долей презрения и подозрительности. Королю закралась мысль, что Арним и Валленштейн вступили в тайный сговор или что его давний соперник датский король обхаживает Иоганна-Георга, и Густав II Адольф, устав наконец от непрестанных уговоров саксонского посла, отделался от него апокалиптическими словами, что он «начал этот труд с Божьей помощью, с Божьей помощью он его и закончит».

Адлер Сальвиус, агент короля с самыми большими способностями к убеждению, занимался там, что с самого начала похода по Центральной Германии успокаивал курфюрста Бранденбургского и умасливал его, соглашаясь, что хорошо бы выдать единственную дочь и наследницу Густава II Адольфа за его старшего сына. Но когда в начале 1632 года послы курфюрста во Франкфурте-на-Майне обмолвились о мире шведскому королю, он заявил им, что об этом не может быть и речи в интересах самой протестантской Германии. Протестантская Германия, по крайней мере в лице своих нерешительных правителей, не без оснований полагала, что дальнейшие завоевания лишь озлобят католическую партию и создадут протестантам новых врагов; лучше уж поберечь достигнутое, чем рисковать ради большего. Но Густав II Адольф действовал с имперским размахом; он кардинально реорганизовал завоеванные земли, поощрял торговлю и коммерческие предприятия и даже планировал объединить кальвинистскую и лютеранскую церкви, фактически собираясь разрушить прежнюю хаотичную империю и создать новую. В долгосрочной перспективе его старания, быть может, и были оправданы; но с точки зрения ближайшего будущего и усугубляющихся бедствий страны невозможно было не склониться на сторону князей.

Какую роль уготовил себе Густав II Адольф в своей новой империи, точно не известно. Официально он называл себя не более чем заступником протестантов, а частным образом как-то обмолвился в беседе с герцогом Мекленбургским: «Если я стану императором…» В этой идее не было ничего сверхъестественного: теоретически империя являлась не национальным германским, а межнациональным государством, от которого в силу превратностей судьбы остался только немецкоязычный фрагмент. Французские и даже английские короли, итальянцы, испанцы, датский король в былые времена считали для себя возможным участвовать в императорских выборах. Шведский король с интересами на Балтике, протестант по вероисповеданию, свободно говоривший по-немецки, ничуть не менее годился на роль императора, чем Фердинанд II с его обязательствами перед испанцами, интересами в Италии и католической верой. Для Севера кандидатура Густава II Адольфа подходила даже больше. Кроме того, у него была только одна дочь, и его супруга едва ли родила бы ему других детей; если бы эта дочь, как планировалось, вышла замуж за наследника Бранденбурга, началась бы постепенная германизация шведской династии и самой Швеции, пока она не слилась бы с более развитыми и густонаселенными княжествами Германии.

Несмотря на все это, мысль заменить Фердинанда II Густавом II Адольфом совсем не привлекала главных германских князей. С чисто эгоистической точки зрения они не желали посадить себе на шею правителя, который, располагая собственной армией и опытом завоеваний, мог бы стать еще большим деспотом, чем Фердинанд II. Раскол между Севером и Югом германоязычного мира еще не стал неизбежным, но любому, даже заурядному в умственном отношении германскому политическому деятелю было очевидно, что восхождение Густава II Адольфа на имперский трон приведет лишь к дальнейшему разладу и господство протестантского правителя заставит католических князей лишь теснее сплотиться друг с другом и с Фердинандом. Как бы хорош ни был план шведского монарха, на практике он зависел от доброй воли германских правителей, а ее у них, за небольшим исключением, никогда не было. Именно о них он как-то раз сказал: «Я боюсь глупости и предательства больше, чем силы». Производя впечатление, будто он стремится завладеть империей и перераспределить немецкие земли среди своих военачальников, король не сделал себя популярнее.

В феврале во Франкфурт-на-Майне явился Фридрих Чешский, и король принял его с преувеличенным почтением. К возмущению конституционной партии, Густав II Адольф воздавал ему почести не как курфюрсту, а как правящему монарху и требовал перечислять все его титулы до единого. На обхождение пожаловаться было нельзя, но вскоре даже сам свергнутый государь начал сомневаться в намерениях своего союзника. Бранденбургскому послу он признался, что не видит никаких других причин для войны, кроме того, что «короля Швеции трудно удовлетворить», и, когда позднее он узнал, что Густав II Адольф планирует вернуть его в Пфальц в качестве вассала шведской короны, Фридрих собрал все остатки самоуважения и решительно отказался. Он хотел иметь короля в союзниках, а не в хозяевах. Конечно, из практических соображений Фридрих Чешский поступил глупо; но в теории это был единственный возможный путь для преданного Германии князя.

Больше всего пострадал зять Иоганна-Георга ландграф Гессен-Дармштадтский. Летом он выступал как посредник между императором и тестем, а когда осенью тот был вынужден объединиться с Густавом II Адольфом, ландграф использовал все свое небольшое влияние для того, чтобы склонить завоевателя к миру. Король подозревал его в том, что он состоит на содержании у императора, и, когда ландграф пожаловался на плохую дисциплину солдат, расквартированных в Рюссельсхайме (12 км к востоку от Майнца, на левом берегу реки Майн), с издевкой спросил его, уж не надумал ли он продать его императору. Больше того, он при всех насмешливо звал его «миротворцем на службе у Священной Римской империи».

Беседа, состоявшаяся после ужина 25 февраля 1632 года, ничуть не улучшила франкфуртскую атмосферу. Густав II Адольф заявил, что сражается за немцев исключительно из великодушия. «Пусть [император] не интересуется мной, а я не буду интересоваться императором, – сказал он, а затем повернулся к ландграфу Гессен-Дармштадтскому: – Ваше сиятельство может передать это ему, ведь, как я знаю, вы добрый имперец». Ландграф открыл было рот, чтобы возразить, но король оборвал его и язвительно произнес: «Тот, кто получает награду в тридцать тысяч талеров, должен быть добрым имперцем». Побелев от гнева, ландграф замолчал, а Густав II Адольф продолжал разглагольствовать о необходимости продолжать войну перед растерянными и раздосадованными гостями.