4 июля 1630 года король Швеции высадился на острове Узедом. Сойдя с корабля по узкому трапу, он споткнулся и повредил колено – этот инцидент тогдашние историки с тонким чутьем на драматизм мгновенно превратили в сознательное действие: как только нога героя протестантов коснулась суши, он упал на колени и взмолился Богу, прося его благословить правое дело. Эта легенда правдива по меньшей мере с поэтической точки зрения: какие бы силы ни стояли за королем Швеции, сам он всегда твердо верил в свое высокое предназначение.

Ко времени высадки Густаву II Адольфу было 36 лет. Он был высок, но из-за широких плеч казался меньше ростом, светловолос и румян, его заостренная бородка и короткие волосы имели рыжеватый оттенок, из-за чего итальянские наемники прозвали его «золотым королем», и его более привычное прозвище – «северный лев» – приобрело дополнительный смысл. Крепкого телосложения, обладавший чрезвычайной физической силой, он двигался медлительно и несколько неуклюже, однако мог махать лопатой или киркой наравне с любым сапером у себя в армии. В то же время его кожа, где ее не тронул загар, была белой, словно у девушки. Он держался очень прямо, по-королевски в каждом жесте и движении, чем бы ни занимался. С годами он начал слегка наклонять шею вперед, прищуривая близорукие голубые глаза. Король любил поесть, одевался просто, предпочитая носить кожаную военную куртку и солдатскую касторовуюшляпу, добавляя лишь алый кушак или плащ. В бальном зале он смотрелся не хуже, чем в военном лагере, но это не мешало ему испытывать на себе все тяготы военных кампаний: он вместе с солдатами страдал от холода и зноя, голода и жажды и по 15 часов кряду сидел в седле. Он не замечал ни крови, ни грязи – его королевские сапоги бывали и в той и в другой по самую щиколотку.

И тем не менее большая ошибка – считать Густава II Адольфа простаком только потому, что он выглядел и вел себя по-солдатски. Послы, шокированные его слишком непритязательными манерами и бестактной прямотой, с которой он выражал свое мнение, преодолевали инстинктивную неприязнь первого впечатления, поняв, что за резкими словами стоит глубина мысли и практический опыт. Если придворные пытались злоупотреблять его добрым отношением, на них обрушивалась такая буря, которую они потом не могли унять; слуги, которые мешкали, задавая лишние вопросы, получали крутую отповедь; а послов с верительными грамотами, где неправильно перечислялись все его титулы, он вовсе не допускал к себе до исправления ошибок.

Густав II Адольф с самого раннего детства воспитывался как будущий король и еще до того, как научился стоять на ногах, играл в кабинете отца, пока тот занимался государственными делами. В 6 лет он сопровождал армию в походе, в десять заседал в совете и имел право высказывать свое мнение, а подростком уже самостоятельно принимал послов. Он знал десяток языков, интересовался науками, хотя, может статься, и поверхностно, и увлекался практической философией; повсюду с собой он носил томик Гроция.

Считая Ришелье и Максимилиана Баварского, одного из самых знаменитых князей среди современников, Густав II Адольф был самым успешным администратором в Европе. За девятнадцать лет деятельного правления – он правил по-королевски и на словах, и на деле с семнадцатилетнего возраста – он упрочил финансовое положение Швеции, централизовал правосудие, наладил помощь неимущим, больницы, почтовые службы, образование, разработал тщательно продуманную и эффективную систему воинского призыва и решил проблему праздного и честолюбивого дворянства, создав риддархус – дворянское собрание, которое правило Швецией, но отвечало перед короной. Его ни в каком смысле нельзя было назвать королем-демократом; его политическая теория основывалась на аристократии, но, пока он держал дворянство в узде своей уверенной рукой, полтора миллиона человек в Швеции и Финляндии имели возможность жить при одном из самых мягких режимов Европы. Вдобавок Густав II Адольф поощрял торговлю и разрабатывал природные ресурсы своей страны, особенно ее минеральные богатства. Швеции хватало собственного сырья для производства вооружений, и они не пропадали даром: с тех пор, как король вступил на престол, едва ли прошел хоть единый год без войны. Учитывая все это, стоит ли удивляться тому, что шведское сословное собрание в 1629 году единогласно проголосовало за выделение субсидий на трехлетнюю войну в Германии.

К военным делам Густав II Адольф подходил с тем же неугомонным и предприимчивым умом, с которым подходил и к мирным. Восхищаясь Морицем Оранским, он развил его тактические приемы, добившись максимальной мобильности и эффективности от своих войск. Он выписал голландских профессионалов, которые обучили его людей применять артиллерию и вести осаду, и лично участвовал в опытах по созданию легких и мобильных артиллерийских орудий. Однако его так называемые «кожаные пушки» показали себя не лучшим образом, и в основном он полагался на скорострельные четырехфунтовки, достаточно легкие для того, чтобы их могли передвигать одна лошадь или три человека.

Подобно всем великим вождям, Густав II Адольф верил в себя и в дело, которое отстаивал. Не раз в критические моменты он провозглашал свою непоколебимую уверенность в том, что Бог на его стороне. Короля воспитывали как лютеранина, но его терпимость к кальвинистам часто казалась подозрительной его подданным и союзникам. Тем не менее шведский король был убежден в исключительной правоте своего веротерпимого протестантизма и не представлял себе, как можно силой принудить человека изменить религию. И все-таки он был терпим хотя бы в том смысле, что, презирая тех, кого принудили обратиться в иную веру, он сам не опускался до подобных методов и позволял побежденным упорствовать в их заблуждениях независимо от религиозной принадлежности.

Густав II Адольф был блестящим руководителем, опытным военачальником, бесстрашным, решительным, импульсивным; но одни только эти качества не объясняют ту власть, которой он обладал над современниками. Причины, скорее всего, заключались в его образе мысли, в той поразительной уверенности в себе, которая гипнотизировала не только его сторонников, но и тех, кто его никогда не видел. Одному итальянскому солдату в армии Густава II Адольфа, кондотьеру без родины, без веры, которая бы внушила ему любовь к шведскому королю, заплатили, чтобы его убить. Несколько раз ему представлялся случай, и он поднимал пистолет и прицеливался, но так и не смог выстрелить; глядя на короля, он чувствовал, что его сердце наливается свинцом и рука отказывает ему. Неужели судьба действительно наделила короля мистическими доспехами или это его огромная уверенность, действуя на окружающих, придавала ему такую силу? «Он думает, что корабль, на котором он плывет, не может утонуть» – таков был секрет короля, его откровение, вдохновенный эгоцентризм пророка.

Ближайшим другом короля был его седеющий, скупой на слова, ученый канцлер Аксель Оксеншерна, и только от него шведский монарх принимал советы и упреки. Густаву II Адольфу была свойственна импульсивная горячность гения, Оксеншерну как человека дела отличала трезвость ума; он превосходно умел переводить головокружительные концепции своего господина на язык фактов. «Если мы все будем так же холодны, как вы, мы замерзнем», – однажды отчитал его король. «Если мы все будем так же горячи, как ваше величество, – отвечал Оксеншерна, – мы сгорим».

Канцлеру требовалось нечто большее, чем двенадцатилетняя разница в возрасте, чтобы приобрести свою необычайную власть над королем; в чем-то он имел равные способности со своим господином, а в чем-то дополнял его; он обладал той же громадной энергией, той же быстротой мысли и гибкостью ума, той же или даже большей твердостью памяти и организаторским даром. Оба они отличались одинаково железным здоровьем, что было немаловажно в те времена постоянных опасностей и неразвитой медицины. Оксеншерна, например, мог похвастаться способностью крепко спать даже посреди тревог и угроз. Лишь дважды, по его словам, ему не спалось из-за политических осложнений, и оба раза во время войны в Германии.

Если Оксеншерна и не производил впечатления такой же властной личности, как его король, то только потому, что его гений был менее агрессивен; он был прирожденным дипломатом, любезным, но скрытным, расчетливым, но по сути честным, его невозможно было перехитрить, но трудно было ненавидеть. Он знал немецкий и французский языки, особенно французский, которым владел с поразительной беглостью и никогда не упускал тонких двусмысленностей, к которым порой прибегали французские дипломаты. Несмотря на блестящую дипломатию и эффективное правительство как до, так и после смерти короля, он так и не нашел способа применить на деле все свои гуманистические таланты. В своем мировоззрении и интересах он предстает гораздо более цивилизованным и великодушным человеком, нежели сам король: самоотверженный, преданный, доброжелательный в личных отношениях, способный на глубокую привязанность, мечтающий поднять шведскую культуру и облегчить жизнь подданных – таков был человек, чья главная роль в европейской истории заключается в том, что благодаря ему война в Германии продолжалась еще 16 лет. Нельзя отрицать того, что и в мирное, и в военное время он проделал огромный труд по государственному управлению страной, но все его мирные свершения лишь ярче подчеркивают, сколь много потеряла Швеция и Европа из-за того, что такие люди, как он, должны были тратить силы на организацию массового убийства. И в конце концов, как ни прославились бы шведский монарх и его полководцы, какой бы толчок к развитию ни получила шведская торговля, даже в Швеции вред перевесил пользу, поскольку честолюбие военных ослабило центральную власть, лишения истощили народ, а территориальные приобретения оказались неоправданными. Оксеншерна все свои силы отдал на службу государству и королю, но беда в том, что и они, и сам его век требовали от него служить неправому делу.

Никогда еще Германия не видела такой армии, которая высадилась вместе с Густавом II Адольфом. К померанскому берегу пристали 28 военных кораблей и 200 транспортных судов с 16 эскадронами кавалерии, 92 пехотными ротами и сильной артиллерией – всего 13 тысяч душ. Войско было невелико, но король уже начал набирать рекрутов в Германии, да и не собирался выигрывать войну одним лишь численным преимуществом. В отличие от многоязычных орд наемников его армия обладала общим сознанием цели. Конница и артиллерия в основном состояла из шведских подданных, поддерживаемых чувством национального единства: от высоких, мускулистых жителей Южной Швеции, светловолосых и светлоглазых, до казавшихся немцам людьми лишь наполовину коренастых, смуглых лапландцев на их мохнатых пони, и поджарых, бесцветных финнов, детей морозной страны, – все они одинаково были подданными и соратниками короля. Он был их государем, их генералом, почти что их богом.

У пехоты, напротив, шведским было только ядро, остальные же в основном состояли из шотландцев, немцев и других наемников, завербованных во время войн. Густав II Адольф не пренебрегал распространенным обычаем зачислять в армию заключенных с одним лишь принципиальным отличием от прочих полководцев: он требовал от солдат верности не только знамени, но и идеалам, за которые он сражался и за которые сам был готов умереть. Он брал в армию приверженцев любых религий, но официальным вероисповеданием в его войсках было лютеранство. Дважды в день проводились молебны, и каждому солдату вручали карманный сборник церковных гимнов, подходящих для боя.

Дисциплина была безупречна в теории и сравнительно эффективна на практике. Существовал твердый запрет нападать на больницы, церкви, школы и связанное с ними гражданское население. Четверть дисциплинарных нарушений, упомянутых в военном уставе, каралась смертной казнью; в отсутствие короля его полковники имели право на месте выносить приговор.

Но и эта суровость, возможно, оказалась бы безрезультатной, если бы не личность самого короля. Главной причиной беспорядков в любой армии была несвоевременная и нерегулярная выплата жалованья, а этого не могли предотвратить ни Густав II Адольф, ни Аксель Оксеншерна. Швеция была страна небогатая и не выдержала бы слишком сильного напряжения; канцлер, контролировавший финансы, старался оплачивать военные издержки за счет сборов и пошлин, взимавшихся в Риге и менее крупных портах польского побережья, но денег не хватало, и механизмы распределения средств очень часто ломались. Густав II Адольф платил своим людям другой валютой. Он постоянно заботился об их благополучии, и если было мало денег, то у них, по крайней мере, не было недостатка в хорошем питании и одежде. Каждый получал плащ на меху, перчатки, шерстяные чулки и сапоги из непромокаемой русской кожи. Как заметил Томас Роу, король обладал «особым даром делать так, что его соратники оставались довольны без денег, ибо он каждому – боевой товарищ и, помимо добрых слов и обхождения, дает им столько, сколько имеет». В крайних, и только в крайних случаях он позволял солдатам в ограниченных рамках удовлетворять свои насущные потребности путем грабежа.

У превосходной дисциплины королевских войск была обратная сторона. Когда по политическим или стратегическим соображениям он хотел разорить страну, его люди, сбросив привычную узду, охотно наверстывали упущенные не по своей воле возможности.

Помимо других талантов, Густав II Адольф умел представить себя и свое дело в нужном свете. Его агент Адлер Сальвиус будоражил Северную Германию разговорами о германских свободах и злоупотреблениях имперского правительства за целый месяц, а то и больше до отплытия короля из Швеции, а накануне высадки Густав II Адольф издал манифест на пяти языках к народам и правителям Европы, где оправдывал свою борьбу за дело протестантов. Сразу же после высадки он выпустил второй манифест о том, что только вмешательство Фердинанда II в польские дела заставило шведского короля подняться на защиту угнетенных с оружием в руках. Он тщетно пытался мирно договориться с императором, но и в Любеке, и в Штральзунде его послов отправили восвояси, и, наконец поняв, что германские курфюрсты не собираются защищать свою собственную церковь, король взялся за оружие, чтобы сделать это самому.

20 июля шведский монарх вошел в Штеттин, столицу Померании, настоял на встрече со старым и совсем не воинственным герцогом и заставил его стать союзником и дать денег. Несчастный герцог согласился, но сразу же написал Фердинанду, униженно извиняясь и ссылаясь на форсмажорные обстоятельства. В случае невыплаты обещанных денег Густав II Адольф собирался взять Померанию в залог; таким образом, в течение трех недель после высадки он уже предъявил шведские претензии на весьма ценный участок побережья Балтийского моря.

Густав II Адольф уже закрепился или получил возможность закрепиться в других частях Германии. Изгнанные герцоги Мекленбургские были его союзниками; он заявил, что сам готов вернуть Фридриха Чешского в Пфальц, и еще до конца 1630 года заключил союз с ландграфом Гессен-Кассельским. Но важнее всего была дружба с Христианом Вильгельмом, свергнутым протестантским администратором Магдебурга. Магдебург, ключевая крепость на Эльбе и один из богатейших городов Германии, имел стратегическое значение и для Густава II Адольфа, и для Тилли. Кроме того, город упрямо сопротивлялся крестоносным поползновениям императора, так что, если бы Густав II Адольф овладел им, он сразу же подтвердил бы свой статус заступника протестантов.

При помощи шведского оружия и солдат 6 августа 1630 года Христиан Вильгельм снова вступил в город и объявил, что будет оборонять свое епископство от любых посягательств, полагаясь на Господа Бога и шведского короля. В Германии тут же вышли протестантские листки, с ликованием повторявшие это заявление, но в самом Магдебурге радость омрачалась страхом: хотя бюргеры в большинстве и любили свою веру, они опасались последствий непокорности. Когда Христиан Вильгельм вернулся на свой епископский престол, над городом пролетела воронья стая, а по вечерам в зловещих лучах заката в облаках сражались странные воинства, и в пылающих отблесках неба Эльба катила свои кроваво-красные волны. Европа аплодировала великолепному акту неповиновения, но в Магдебурге горожане хмурились, ссорились и мешали своим защитникам.

Густав II Адольф зимовал в Померании и Бранденбургской марке, однако нехватка провианта вынудила его раньше времени начать военные действия. 23 января 1631 года он подошел к Бервальде, направляясь к следующей цели своей кампании – Франкфурту-на-Одере. В Бервальде он встретился с агентами Ришелье и подписал долгожданный союзнический договор.

Договор в Бервальде касался свободы торговли и взаимной защиты Франции и Швеции. После напыщенной преамбулы шли более серьезные положения. Густав II Адольф обязался держать в Германии боеспособную армию в 30 тысяч пехоты и 6 тысяч кавалерии полностью или частично за счет Франции, а Ришелье – каждые 15 мая и 15 ноября вносить в шведскую казну сумму, эквивалентную 20 тысячам имперских талеров. В обмен на эту поддержку Густав II Адольф обещал гарантировать свободу вероисповедания для католиков по всей Германии, не трогать владений друга Франции Максимилиана Баварского и не заключать сепаратного мира по меньшей мере еще пять лет, до истечения срока действия Бервальдского договора.

Густав II Адольф проявил себя таким же превосходным дипломатом, каким был администратором и военачальником. Он вынудил Ришелье увеличить сумму с 15 до 20 тысяч талеров и добился того, чтобы хитрый кардинал открыто скомпрометировал себя опубликованием договора с протестантской державой. Он прекрасно понимал, что, если их соглашение формально останется секретным, люди станут шептаться, что он будто бы постыдился быть французской пешкой. Как участник секретного договора, он бы казался простой марионеткой, а подписав его открыто, стал равноправным союзником.

Может быть, это было несущественное различие? В своей борьбе с Габсбургами Ришелье был намерен эффективно использовать кипучую энергию таких воодушевленных заступников протестантизма, как шведский король. Народ Северной Германии уже стекался под знамена Густава II Адольфа, пасторы молились за него, юноши спешили вступить в его ряды. Дело протестантов воспряло. Но Ришелье и его секретари в душных приемных Лувра думали, что лучше понимают, что к чему. Расчетливые политики испокон века эксплуатировали мужество и религиозный пыл, и французам казалось, что в Бервальде им удалось заманить и обвести шведского короля.

Они ошибались. Вера короля была искренней, как и его желание помочь угнетенным протестантам, но он не был ни простаком-воякой, ни фанатиком. «Он отважный государь, – размышлял Томас Роу, – но и разумный, чтобы беречь себя, и извлекает для себя немало пользы из мнения и репутации, будто он в силах восстановить публичное достояние». По мнению английского дипломата, шведский король стоит на берегу Рубикона, но «не будет его переходить, пока его друзья не построят мост». Вряд ли Ришелье согласился бы, что своей политикой строит мост для шведского короля; скорее, шведский король должен был построить мост для него. Но кардинал и его агенты перехитрили сами себя, и Густав II Адольф подписал Бервальдский договор, полностью осознавая все последствия. С помощью французских денег он вскоре станет независимым от французской политики: выезжать за чужой счет – в такую игру могут играть оба.