Летом 1630 года в Германии не было войны. С уходом датского короля протестанты прекратили всякое вооруженное сопротивление. Задачей собрания курфюрстов было санкционировать этот наступивший мир, разрешив еще нерешенные проблемы и демобилизовав армию. Время для этого пришло уже давно.

За десять лет войны более половины земель империи перенесли фактическую оккупацию или проход войск через свою территорию – настоящее бедствие, оставлявшее за собой страшный след: падеж скота, голод, неистребимую чуму. Четыре неурожая подряд, случившиеся в 1625–1628 годах, добавили невзгод к перечню германских мучений. Чума сеяла смерть меж оголодавших толп и выкашивала истощенных беженцев целыми лагерями. Нужда и голод лишали от природы трудолюбивый народ надежд и стыда, и попрошайничество перестало считаться позорным. Когда-то солидные бюргеры не стеснялись стучаться за подаянием в соседские дома, а благотворительность иссякла не из-за недостатка сострадания, а из-за отсутствия средств. Изгнанные пасторы бродили по стране, ища того, кто бы не просто захотел, а смог бы их приютить, но они искали напрасно. В Верхнем Пфальце католические священники, присланные на замену высланным, умоляли правительство помочь их предшественникам, оставшимся без куска хлеба.

В Тироле в 1628 году перемалывали бобовые стебли в муку, в Нассау в 1630-м – желуди и корни. Даже в Баварии вдоль дорог лежали непохороненные трупы умерших от голода. 1627 год на берегах Хафеля обещал хороший урожай, но отступавшие датчане и преследовавшие их имперские войска вытоптали его на корню. «Я слышу одни стенания, а вижу одних мертвецов, – писал сэр Томас Роу в 1629 году из «несчастного Эльбинга» (Эмблонга) в Данцигском (Гданьском) заливе. – На 80 английских миль нет ни одного дома, в котором можно было бы переночевать, ни жителей, кроме нескольких нищих женщин и детей, vertendo stercorarium в поисках пшеничного колоска».

Не важно, насколько обнищал народ, – солдаты продолжали обирать и мародерствовать и вволю предаваться низким развлечениям. «Я не сею и не жну, а что надо – то возьму» – так откровенно пелось в их песнях, и они делали то, о чем пели: в одном только Кольберге (ныне Колобжег) сожгли пять церквей со всеми их амбарами и хранилищами, и часто поджигали дома просто ради забавы, без иной цели; ради забавы же они стреляли по стогам сена, однажды нарочно подпалили целый городской квартал, а когда от домов остались одни угольки, вернулись и ограбили тех, кто устроился на ночлег в церкви со всеми уцелевшими пожитками. Почти во всех оккупированных городах, чтобы освободить место для фортификаций, они сжигали ухоженные предместья, где бюргеры разводили сады и огороды.

На обороте длинного перечня грабительских требований бургомистр города Швейдниц (Свидница) в Силезии нацарапал молитву; сказать ему больше было нечего. Когда не было денег, офицеры Тилли приказывали сбросить церковные шпили и расплавить их на свинец, а на землях вдоль Эльбы придумали новые поборы для удовлетворения собственных нужд. Даже если городские власти предоставляли все необходимое, не было никаких гарантий, что деньги или провиант пойдут на прокорм солдатам, чтобы те оставили население в покое; рассказывали, что один командир велел переплавить конфискованную утварь, чтобы изготовить для себя обеденный сервиз, а Валленштейн метал громы и молнии на офицеров, которые нарочно не добирали солдат к себе в роты, чтобы присваивать выделенное на них содержание.

В Тюрингии компания солдат Валленштейна, которые слишком хорошо поужинали в одном из тех погребков под ратушей, где до сих пор подают лучшую в Германии еду и питье, нашли себе превосходное развлечение – стрелять по ногам прохожих сквозь низенькие подвальные окна.

В Бранденбургской марке они брали в заложники солидных бюргеров и тащили их за собой по разбитым дорогам, привязав к лошадиным хвостам, а на ночь сажая на привязь, словно собак, под столами и лавками. Остервенелая ненависть и озлобление между солдатами и гражданским населением усугубляли ужасы и лишения. Гражданская война между крестьянами и войсками свирепствовала в Дитмаршене в Гольштейне, сопровождаясь ежедневными убийствами, поджогами, набегами на военные лагеря и нападениями на деревни в отместку. В своем леденящем душу романе Гриммельсгаузен рассказывает о том, как солдаты вставили большие пальцы крестьян в пистолетные дула, так что получились импровизированные, но страшно эффективные пыточные тиски; как одному из них обтянули голову веревкой с такой силой, что у того глаза вылезли из орбит; как поджаривали и коптили людей на кострах и в печах; заливали в глотку навозную жижу, что потом стали называть «шведским напитком». Еще была забава стрелять в пленников, которых связывали друг за другом в длинный ряд, и делать ставки на то, сколько человек удастся пробить одним выстрелом.

Лишь одно могло возродить Германию – прекращение войны. Однако вряд ли хоть один из князей и монархов в 1630 году задумывался о скорейшем способе установления мира. Иоанн-Георгий Саксонский написал Фердинанду убедительный и красноречивый протест, в котором оплакивал ужасное положение страны чуть ли не кровавыми слезами, но сам отказался ехать в Регенсбург, и этим недвусмысленно показал, как мало народные муки затрагивают его притупленные чувства. Он заявлял, что Фердинанд пытался его запугать, и убедил курфюрста Бранденбургского приехать к нему в Аннабург на другое собрание, созванное в знак протеста. Конечно, он руководствовался самыми возвышенными политическими мотивами, но у Германии было мало шансов установить мир, если двое курфюрстов отказались даже вместе его обсуждать.

Максимилиан повел себя ненамного лучше, а в одном отношении даже хуже, поскольку, решив разделаться с Валленштейном, прибыл в Регенсбург, вооружившись тайной поддержкой папы и Ришелье. В своей уверенности, что в корне германской катастрофы лежит испанское вмешательство, Максимилиан проявил роковую, хотя и типичную, недогадливость: стараясь избавить империю от одного иностранного влияния, он прибегнул к другому.

Если бы Максимилиан отказался помогать или принимать помощь от французских агентов в Регенсбурге, если бы курфюрсты Саксонии и Бранденбурга признали поражение протестантизма вместо того, чтобы стоять до последнего, в Германии наступил бы мир. Королю Швеции пришлось бы уйти восвояси, а война между Бурбонами и Габсбургами велась бы во Фландрии и Италии. Капитуляция в 1630 году избавила бы Германию от еще 18 лет войны, и, хотя условия мирного урегулирования весьма отличались бы от тех, что в конце концов навязали правительства Франции и Швеции в 1648 году, они были бы не намного хуже. Капитуляция в 1630 году означала бы отказ от германских свобод; но эти свободы были привилегиями князей или как максимум городских властей и не имели никакого отношения к правам народа. Свободы для народа не существовало ни до, ни во время, ни после войны. Победа Фердинанда II означала бы централизацию империи во главе с Австрией, установление в немецкоязычном мире единого деспотизма, а не нескольких. Она означала бы тяжкое поражение для протестантизма, но не его гибель. Католическая церковь уже показала, что слишком слаба для выполнения той колоссальной задачи, которую возложил на нее Фердинанд II, и духовное перерождение секуляризованных земель сильно отставало от политической конфискации. Несмотря на достойную восхищения твердость множества протестантов, и на огромное число изгнанников, переселившихся на север в Саксонию, Бранденбург и Голландию, среди молодежи с обеих сторон равнодушных становилось все больше. Организационные меры Фердинанда уже доказали свою неспособность выполнить Эдикт о реституции, и, даже если бы он добился всего, что содержалось в этом документе, он бы не сумел уничтожить протестантизм. Оставались еще Саксония и Бранденбург, а также отдельные районы Вюртемберга, Гессена, Бадена и Брауншвейга (Брауншвайга), которые никем не оспаривались.

Было бы глупо делать вид, будто победа Фердинанда II в 1630 году могла стать несомненным благом. Велики были страдания, уже причиненные Эдиктом о реституции, и его дальнейшее исполнение привело бы к новым бедам, однако встает по меньшей мере допустимый вопрос: а разве еще восемнадцать лет войны не были бесконечно хуже? У тех, кто хотел продолжать войну, были свои веские аргументы: капитуляция роковым образом сыграла бы на руку династии Габсбургов и в Германии, и во всей Европе; Фердинанда II она могла подтолкнуть к дальнейшей агрессии, и он почти наверняка стал бы помогать испанскому королю в войне с голландцами. Власть Габсбургов нависла бы надо всей Европой. Однако на поверку продолжение борьбы лишь привело к не менее гнетущему господству Бурбонов. По условиям мира 1648 года предусмотрительные иностранные союзники сохранили германские свободы, видя в них гарантию слабости Германии. Восемнадцать лет конфликта привели к такому мирному урегулированию, которое оказалось ничуть не лучше с точки зрения внутреннего положения и неизмеримо хуже с точки зрения внешнего, чем любые другие условия, которые могли быть заключены в 1630 году. За германские свободы, безусловно, пришлось заплатить очень дорого.

Быть может, их цена показалась князьям не такой высокой, ведь расплачиваться пришлось не им. Голод в Брауншвейг-Вольфенбюттеле лишь заставил герцога обратить внимание на то, что его стол уже не так обилен, как прежде, а три года неурожая на виноградниках на Дунае однажды не позволили Фердинанду послать в подарок Иоганну-Георгу Саксонскому токайские вина, как он делал каждый год, – вот такие мелкие сквозняки долетали в окна дворцов от урагана, бушевавшего за их стенами. Заложенные земли, пустые карманы, назойливые кредиторы, страдания от ран и тюрьмы, погибшие на войне сыновья – все эти горести человек может вынести со сравнительным самообладанием. Тяжкие душевные страдания из-за политических ошибок, утрата престижа, угрызения совести и осуждение общественного мнения внушали германским властителям сожаления о войне, но редко побуждали их к миру. Ни один из германских правителей не замерз зимой, оставшись без дома, никого не нашли мертвым с набитым травой ртом, никому не довелось увидеть, как насилуют его жену и дочерей; немногие, очень немногие, заразились чумой. Не зная тревог в заведенной рутине своей жизни, уверенные, что и завтра им хватит еды и питья, они могли позволить себе рассуждать с точки зрения политики, а не человеческих страданий.