В пределах империи Фердинанд никогда еще не был сильнее; он обрел такую власть, какой не было ни у кого со времен Карла V, власть, которая со временем и при должном умении могла бы лечь в основу возрожденного, воссоединенного германского государства с ограниченными правами князей и господством габсбургского абсолютизма и католической церкви.

А за пределами империи над ним сгущались грозовые тучи. Буря назревала в Мантуе и Нидерландах, угрожала разразиться на севере, со стороны Швеции, а причиной тому была вражда между Францией и Испанией. Фердинанд дорого заплатил за промахи испанских кузенов; в одиночку он бы достиг нового могущества, но не мог тащить за собой пустой балласт Испании. Ее король Филипп IV, мастер имперской политики в финансовом отношении, в политическом смысле был не просто мертвым грузом, а грузом еще и опасным. Он осложнял прямой курс Фердинанда, что его и погубило: он отвлек военные силы Германии на Италию, он заставил того, кто хотел перестроить империю как католическую федерацию, рассориться с папой, он же втянул его в войну с голландцами, рискуя прочностью его нового творения. И наконец, страх перед испанской агрессией побудил Ришелье устроить перемирие между королями Польши и Швеции, тем самым позволив защитнику протестантства подняться против усиливающейся католической империи и навсегда с нею покончить.

Первой разразилась мантуанская война. Когда Фердинанд по испанской подсказке секвестрировал герцогство, папа тут же испугался дальнейшей интервенции Габсбургов в Италию. Напрасно Фердинанд, поддержанный духовником, отцом Ламорменом, пошел на попятную, стараясь не усугублять кризиса; испанский король как следует пропесочил его за недостаточно решительные действия против французского герцога Мантуи, и Фердинанду пришлось отправить имперские войска в Италию. Возмущенный папа колебался недолго; по совету нунция в Вене он, сильно не утруждаясь, попробовал откупиться от Фердинанда и прислал ему мощи, но, когда после этого мантуанская кампания не прекратилась, папа накинулся на него чуть ли не с руганью. Он не согласился канонизировать и Вацлава в Чехии, и Стефана в Венгрии по просьбе Фердинанда, отказал ему в праве назначать епископов на возвращенные престолы – правда, Фердинанд проигнорировал его отказ, он настаивал, чтобы монашеские земли возвращались орденам, у которых были отняты, а не иезуитам. Легковозбудимый, болтливый, невысокий человечек, Урбан VIII скоро всему Риму дал понять, куда дует ветер. Он заявил, что из-за испанских шпионов в Ватикане ему приходится разговаривать шепотом, а по ночам он не смыкает глаз из-за тревоги за Мантую, так что ему пришлось перебить всех птиц в саду, чтобы те не будили его своим неурочным щебетом.

Мантуанский конфликт, сам по себе незначительный, стал поворотным событием в Тридцатилетней войне, поскольку ускорил окончательный раскол католической церкви, оттолкнул папу от династии Габсбургов и дал католическим державам моральную возможность звать в союзники протестантские страны, чтобы восстановить нарушенное равновесие.

В 1629 году, на двенадцатый год войны, события происходили в основном на бумаге, а не в жизни. История творилась не на полях сражений, а в канцеляриях Европы. Испанская монархия одержала верх над империей и направила дотоле успешную политику Фердинанда в запутанное и опасное русло. Испанские интересы в Мантуе заставили императора выступить против папы; испанские интересы в Нидерландах вынудили его напрасно рисковать своей вновь обретенной имперской мощью в войне с голландцами. Пока Фердинанд добивался успеха в Германии, его испанские кузены терпели неудачи во Фландрии, и теперь они уже не просили, а требовали от него помощи.

В Нидерландах Фредерик-Генрих Оранский, командующий столь же обстоятельный, сколь когда-то неприметный, а к тому времени ставший кумиром своего народа, сметал всех на своем пути. В августе 1629 года он взял Везель, крепость на границе Германии, откуда мог охранять переправу через Рейн, а меньше чем через месяц – крупный город Хертогенбос на границе Брабанта. Во Фландрии череда поражений деморализовала армию и гражданское население и подорвала правление эрцгерцогини, некогда популярное среди ее фламандских подданных. Между тем голландские корабли заполонили «малые моря» и не пускали транспортные суда с серебром во фламандские гавани. В 1628 году голландский адмирал Пит Хейн захватил у Кубы целую флотилию с добычей из золота и товаров стоимостью одиннадцать с половиной миллионов голландских флоринов – в 1629 году акционеры Голландской Вест-Индской компании получили дивиденды в размере пятидесяти процентов от денег, предназначавшихся для испанской армии во Фландрии.

Оставшихся без оплаты испанских солдат охватили недовольство и злоба, которые в конце концов переросли в бунт. Они забросали офицерские квартиры в Бреде листками бумаги со словами «Деньги! Деньги! Деньги! Мы не будем воевать без денег!»; в Эрстале они собирали хворост в окрестных лесах, продавали его бюргерам и на это жили; в Льеже солдат с трудом удержали от разграбления города; в Зандфлите (ныне часть Антверпена) из-за дезертирства от трех полных полков осталось меньше шестидесяти человек. Дисциплина прославленной испанской пехоты падала на глазах, и неудивительно: войска оголодали, ходили в лохмотьях, а зимой двое караульных в Льеже замерзли прямо на посту в своих обносках. Эрцгерцогиня отсрочила катастрофу, сначала заложила драгоценности, а потом обложила чрезвычайными поборами народ; мера была непопулярная и не могла длиться долго. Помочь в этих крайних обстоятельствах мог только Фердинанд. Испанское правительство призвало его заклеймить голландцев как нарушителей мира из-за их вторжения через границу у Везеля и таким образом заставить германских князей выступить против них.

Это давление испанцев на Фердинанда привело к двум последствиям. Во-первых, в Германии ему пришлось делить внимание между двумя заботами: как убедить князей избрать его сына «римским королем» и заставить их воевать с голландцами; а во-вторых, теперь он вынужден был пожертвовать Валленштейном раньше, чем собирался. Говоря начистоту, балтийский план и реституция церковных земель интересовали Валленштейна только до тех пор, пока он мог использовать их для осуществления собственного плана по созданию германо-славянской империи вокруг Эльбы, охватывающей северное побережье и господствующей на землях восточнее и западнее. Он хотел усмирить Бранденбург, укротить Саксонию, сделать Польшу и Трансильванию вассальными союзниками, сбить спесь с Дании и Швеции. Если он и задумывался о дальнейшем политическом курсе своей реформированной империи, то он хотел, чтобы она напала на турок. Валленштейн родился в Восточной Европе и в своей первой кампании воевал с турками. Он считал Турцию своим заклятым врагом.

В первую очередь Валленштейну необходимо было сохранить покой в Северной Германии, и, хотя военачальник, разумеется, был уверен в том, что его войска в состоянии заткнуть рот оппозиции, экономист и политик в нем противились исполнению Эдикта о реституции. Своими походами против датского короля Валленштейн добился политического подчинения северных земель; зачем же провоцировать протестантские державы Европы и остаточное сопротивление на севере ненужным вмешательством в религиозные дела? Говорят, что после битвы при Луттере он необдуманно обмолвился, что больше не вернет церкви ни одного аббатства до тех пор, пока она не найдет для них людей получше. После обнародования Эдикта о реституции Валленштейн вызывал в Вене все большее недовольство тем, что, оккупируя эти земли, не помогал священникам и монахам, присланным распоряжаться ими.

Странным образом ему не хватало политического и человеческого чутья, когда он использовал планы испанского правительства в своих целях; ибо, хотя испанцы со временем могли бы простить его за отказ взяться за их балтийский проект, они ни за что не простили бы его ни за присвоение проекта, ни за отстранение испанцев от его исполнения. Еще на первых порах Валленштейн советовал императору отказаться от помощи Испании и передать в его руки все строительство и управление балтийским флотом, но это лишь привело к тому, что ни та ни другая сторона не снарядила флота, и Штральзунд успешно отбил нападение.

Валленштейн просчитался; он не ожидал от балтийских портов серьезного противодействия и в 1629 году оказался в неожиданно опасной ситуации. Сопротивление Штральзунда и его союз с королем Швеции немало навредили королю Польши; теперь, когда Густав II Адольф получил Штральзунд и Пиллау от Бранденбурга, он мог нанести Польше такой тяжелый удар, что Сигизмунду III пришлось бы сдаться. Посадив на цепь «польского сторожевого пса», король Швеции мог беспрепятственно вторгнуться в Германию. Многие из ганзейских городов, не пожелавших принять Валленштейна, с радостью встретили бы Густава II Адольфа, и таким образом он мог бы стать хозяином Балтики и протянуть руку помощи угнетенным германским протестантам.

Весь 1629 год эта угроза назревала. В феврале король Швеции договорился о встрече с королем Дании; Кристиан IV, поверженный, просящий мира, может быть, теперь-то согласится на положение союзника, подчиненного шведскому монарху. Но Густав II Адольф опоздал. Еще годом раньше у Кристиана IV была слабая надежда вернуть себе доброе имя; после поражения при Вольгасте надежд не осталось.

Напрасно Густав II Адольф засыпал его рассказами о гипотетическом флоте Валленштейна и уговаривал заранее подготовиться к опасности. Король Дании лишь пожимал плечами; от германских князей помощи не дождешься, сказал он, а в его бедной, измученной стране, наполовину захваченной врагом, не найдется и лишнего гроша. Густав II Адольф пылал воодушевлением; Швеция воюет без перерыва уже 30 лет, хвастал он, и не перестанет, пока он не прикажет. У него самого пуля в плече, и он готов получить еще три, если будет на то Божья воля, и с этими словами предложил датскому королю потрогать шрам. Кристиан IV не пошевелился в ответ. Чуть погодя шведский король пустился в разглагольствования о долге протестантов перед своей религией, и в конце концов Кристиан IV, старший по возрасту (родился в 1577 г., а шведский король в 1594 г.) и павший духом, не стерпел. «Какое дело вашему величеству до Германии?» – вдруг прямо спросил он. Густав II Адольф на миг растерялся и с негодованием крикнул: «А надо ли спрашивать?» – а затем снова принялся рассуждать, обличая врагов, дурно поступающих с протестантскими церквями. Дрожа от гнева, он наклонился к датскому королю и затряс кулаком чуть ли не у него под носом. «Будьте уверены, ваше величество, – восклицал он, – если кто-нибудь так поступит с нами, император ли, король, князь или республика, да хоть тысяча чертей, мы из него всю душу вытрясем, так что мокрого места не останется!» Кристиан IV Датский остался глух к его пафосу; единственное, что он мог возразить: жаль, что шведский король не был так же уверен пять лет назад. Но, проявив поразительную выдержку, Кристиан IV промолчал.

Главным результатом их встречи стало то, что Валленштейн прислал подкрепления Сигизмунду III Польскому, чтобы тот как можно дольше сдерживал шведов, и поспешил смягчить условия мира для короля Дании. Они все же остались довольно суровыми: Кристиан IV должен был отказаться от северогерманских епископств и признать суверенитет императора над Гольштейном, Штормарном и Дитмаршеном, но, как бы король ни относился к невыгодному договору, ему не осталось ничего иного, кроме как его принять. «Если он еще в своем уме, то ухватится за договор обеими руками», – сухо сказал Валленштейн. В июне 1629 года в Любеке был заключен мир.

Любекский договор не устранил угрозу с севера, так как в начале года курфюрст Бранденбургский, доведенный до отчаяния поборами Валленштейна, сделал попытку сблизиться с Соединенными провинциями, а затем вступил в подозрительную переписку с королем Швеции. Хуже того, агенты Франции и Англии организовали перемирие между Густавом II Адольфом и Сигизмундом III Польским, и еще до конца года французский посол посетил шведского короля в Уппсале, где нашел, что тот уже обсуждает со своим советом план вторжения в Германию.

В этих обстоятельствах у Валленштейна оставался только один выход – усилить свою армию, чтобы сделать невозможной высадку противника на севере Германии. Только таким образом можно было довести до конца балтийский план. Однако решительность Валленштейна ускорила его разлад с испанской монархией. В начале 1629 года Ришелье вторгся в Италию, оккупировал Сузу, освободил Казале и подписал договор с Савойей, Венецией и папой римским. Оливарес ударил ему в спину, оказав помощь гугенотам, но Ришелье благодаря ловкой дипломатии справился с этой внутренней угрозой, заключив Алесский мир с вождями гугенотов. Нападение на Италию было отсрочено, но не предотвращено; Габсбурги получили лишь краткую передышку. К досаде воинственного Оливареса, Спинола посоветовал решить конфликт миром, а не войной; совет отклонили. С тех пор неблагодарное правительство в Мадриде только и думало, как навредить полководцу-ветерану. Оно потребовало вместо него прислать им из Германии армию Валленштейна. Что толку держать такие огромные силы на Балтийском море, когда план с военным флотом провалился, а из врагов остался только какой-то жалкий шведский король? Так утверждал Оливарес, и Фердинанду II, даже если он был лучше информирован, не оставалось другого выбора, кроме как подчиниться.

В мае 1630 года он попросил Валленштейна отправить в Италию 30 тысяч человек, но не под его личным командованием, а под началом итальянского военачальника Коллальто, кем испанская партия в Вене давно уже стремилась его заменить. Валленштейн категорически возразил, что у него нет ни одного лишнего солдата. Так произошел разрыв между Фердинандом II и человеком, которому он был обязан своим величием.

В начале того же месяца советники шведского короля позволили своему государю убедить их в том, что само существование Швеции зависит от немедленного вторжения в Германию. Поэтому 29 мая, вверив свое единственное чадо, принцессу Кристину, попечению совета, Густав II Адольф отплыл из Стокгольма. Для Ришелье он был «восходящим солнцем», для Максимилиана Баварского – «протестантским мессией», а для Фердинанда II Габсбурга – не кем иным, как ничтожным узурпатором из стылой страны на арктической окраине цивилизации. Раз уж Фердинанд так легко справился с королем Дании, то играючи разберется и с этой «шведской канальей», как того окрестил Валленштейн, однако он, в отличие от Фердинанда II, не допустил того, чтобы презрительное отношение к врагу сказалось на его действиях. Валленштейн считал более разумным не дать шведам высадиться, чем потом гнать их обратно, и, если бы ему позволили обеспечить оборону северного побережья, он исключил бы всякую возможность высадки противника. Фердинанд II не согласился, Валленштейна не послушали, и 30 тысяч человек отправились на юг в Италию.

Власть Валленштейна оказалась под угрозой. «Я больше воюю с кучкой министров, чем с врагом», – заявил он, и был прав. Все имперские советники обратились против него. Оккупацией наследственных земель он истощал скудные ресурсы короны, а поборами вызывал неприязнь к Фердинанду II. «Кто знает, долго ли я еще останусь курфюрстом и хозяином в собственной земле», – жаловался в Вену правитель Бранденбурга; он сетовал на то, что ему нужно не только содержать расквартированные у него войска, но и платить контрибуции за других, притом что, желчно добавил он, «истинная причина этой войны мне неизвестна». И это было резонное замечание, ведь после заключения Любекского мира теоретически никакой войны не велось.

Куда более серьезную угрозу представлял гнев обозленного Максимилиана. В Мюнхене он открыто признался французскому посланнику, что намерен заставить императора разоружиться. Некоторое время ходили слухи, будто теперь, в последнюю минуту, он постарается прервать династию Габсбургов на императорском троне, чего не сделал в 1619 году. Он оспорит избрание императорского сына и сам заявит претензии на титул «римского короля». Французский агент по секрету шепнул об этом английскому агенту в прошлом году, когда они сидели в продуваемом всеми ветрами лагере шведского короля в Пруссии. «Дай бог, чтоб это не был французский соловей, который поет сладко, да не правду», – написал англичанин домой. Когда чуть погодя Католическая лига под влиянием Максимилиана проголосовала за выделение средств для армии Тилли на случай чрезвычайной ситуации, несмотря на Любекский мир, в самом деле казалось, что Максимилиан усвоил приемы Валленштейна и что песни соловья были не просто словами.

В марте 1630 года курфюрст Майнцский созвал коллег на собрание в Регенсбурге летом, и в конце мая Фердинанд II отправился туда. Со своей стороны, он хотел купить избрание сына «римским королем», пожертвовав Валленштейном, – время для этого шага уже пришло. Но ради испанских кузенов ему пришлось добавить еще одно условие – уговорить курфюрстов отправить войска против голландцев. Отставкой Валленштейна он, вероятно, мог бы добиться какой-то одной уступки от ослабленных князей, но сумеет ли он добиться и того и другого? Испанское правительство вынуждало Фердинанда II рисковать успехом его политики, переплетая ее со своей. Хуже того, оно добилось того, что Франция стала играть активную роль в Германии. Действуя в тени на задворках имперской политики, Ришелье сначала избавил короля Швеции от польской угрозы, потом взялся устроить союз с голландцами, а теперь приготовился направить на регенсбургский съезд своих представителей, которые под прикрытием переговоров от имени французского герцога Мантуи будут тайно оказывать давление на курфюрстов Священной Римской империи.

Возможно, что Фердинанд II в одиночку еще мог бы совладать с князьями, которых раздирали разногласия, но Фердинанд, погоняемый испанскими кузенами, никогда бы не справился одновременно и с германскими князьями, и с Ришелье. Съезд в Регенсбурге 1630 года стал прелюдией к конфликту между Бурбонами и Габсбургами, а не эпилогом германской войны, и Фердинанд II не смог ни полностью отказаться от своей политики, ни довести ее до конца; она молчаливо сменилась другой.