Возвышение Максимилиана вызвало бурю протеста, которая не застала Фердинанда врасплох. Испанский посол не прислал поздравлений, а эрцгерцогиня Изабелла открыто выразила неодобрение и сожаление. Курфюрсты Саксонский и Бранденбургский единодушно отказались признать своего нового собрата, и съезд в Регенсбурге закончился преждевременно, потому что делегаты-протестанты не пожелали сидеть рядом с так называемым курфюрстом Баварии.

Теперь Фердинанд знал пределы своей власти. Она простиралась ровно настолько, насколько ему хватало вооруженных сил, а в этом отношении он все еще зависел от Католической лиги и Максимилиана Баварского. В Регенсбурге делегаты-протестанты выразили свое неодобрение тем, что отказались предоставлять какие-либо дальнейшие средства на войну; может статься, они были слишком слабы для открытого сопротивления, но не настолько наивны, чтобы оплачивать наступление на свои же свободы. Передача курфюршества довершила участь обездоленного Фридриха, заставив конституционную партию если и не вступить с ним в союз, то хотя бы посочувствовать.

С другой стороны, раскол между католическими и протестантскими князьями в Регенсбурге опасно усилился – здесь делегаты Католической лиги, естественно, поддержали Максимилиана, своего главу и казначея, а кое-кто из тех, кто не умел держать язык за зубами, неразумно похвалялся, что скоро католическая церковь отвоюет назад всю Германию. В итоге курфюрсты Саксонский и Бранденбургский в знак протеста устроили свое собрание, на котором Саксонский говорил о формировании новой Евангелической унии, а Бранденбургский призывал применить силу. Эти пустые жесты лишь еще крепче сплотили союз между Фердинандом и Католической лигой.

Делегаты лиги под предводительством Максимилиана проводили свои ежегодные съезды в Регенсбурге в перерывах между делами империи. Пользуясь своей победой, Максимилиан преодолел сомнения самых робких ее членов и убедил собравшихся проголосовать за то, чтобы и дальше содержать армию Тилли. Он прекрасно понимал: после того как с католических и династических амбиций были сброшены все маски, ему необходимо демонстрацией силы отрезать для протестантов и конституционалистов всякую возможность атаки. Ресурсы его союзников и самой Баварии уже были на исходе, и в последние месяцы Тилли испытывал трудности со снабжением войск; и тем не менее доводы нового курфюрста были неопровержимы, и члены Католической лиги приготовились снова тянуть деньги из своих подданных, и без того уже обложенных непосильными поборами.

Второй необходимостью для Максимилиана было усилить его влияние на Фердинанда, что было несложно, когда императору требовалась вооруженная армия, а обеспечить ее могла только Католическая лига. К концу марта 1623 года возобновился первоначальный союз; по некоторым прикидкам, Фердинанд уже задолжал курфюрсту Баварскому от 16 до 18 миллионов флоринов за его прежние услуги, и долг этот по всем признакам возрастал, а уплата его не предвиделась. В возмещение этой огромной суммы он согласился отдать Максимилиану контроль над доходами Верхней Австрии и полное право владения Верхним Пфальцем, по крайней мере на ближайшее время. Хотя окончательная передача этих территорий не состоялась, любой, кто разбирался в принципах политики Габсбургов, прекрасно понимал, что Фердинанд рассчитывает со временем выкупить Верхнюю Австрию за счет полной уступки Пфальца. Он прощупывал путь к переделу империи и вновь прикрывал свои мотивы обязательствами перед Максимилианом.

Фердинанд успешно игнорировал ограничения императорской власти, которые парализовали его предшественников со времен императора Карла V, но победа пропадет впустую, если он не доведет ее до логического конца. Пока он оставался в долгу перед какой-либо партией в государстве, будь то католической или протестантской, его деспотизм оказывался иллюзорным, и однажды наступит такой момент, когда уже будет небезопасно использовать амбиции и убеждения одного князя для давления на другого, – момент, когда сила Баварии станет создавать угрозу для самой династии Габсбургов. В конце концов, Максимилиана когда-то прочили в кандидаты на императорский трон.

На месте Фердинанда умный политик мог бы столкнуть лбами две стороны – Иоганна-Георга Саксонского и Максимилиана Баварского. Религиозный фанатик продался бы Католической лиге душой и телом и отвоевал бы Германию для церкви любой ценой, невзирая на потери для императорского престижа. Фердинанд в силу своего происхождения и мировоззрения не мог сделать ни того ни другого. Он был истым, рьяным католиком, и потому говорить о том, что он «использовал» Католическую лигу, значит несправедливо отнестись к его убеждениям, ведь, пока Католическая лига служила церкви, сердце Фердинанда оставалось с ней. Но когда Католическая лига стала угрожать его династии, в игру вступили новые силы. Его политические и религиозные взгляды неразрывно переплелись; он искренне верил, что только династия Габсбургов способна вернуть Германию в лоно церкви и что, если Католическая лига угрожает стабильности его династии, это ставит под угрозу и благополучие католической Европы. Одно только это глубокое убеждение оправдывает его действия и объясняет кажущееся лицемерие его поступков. Он выиграл полбитвы с помощью Католической лиги; теперь он должен найти какое-то новое оружие, чтобы подчинить уже ее саму. Вполне вероятно, что Фердинанд, человек простой и больше склонный к физическим упражнениям, чем интеллектуальным занятиям, плохо представлял себе стоявшие перед ним сложности, но с тех пор в его политике главенствовали два стремления: усилить власть Габсбургов на землях, принадлежащих династии, и по возможности найти способ избежать каких-либо новых обязательств перед Максимилианом Баварским. Этих целей он и намеревался достичь в те часы, которые добросовестно отводил государственным делам между молитвами и охотой.

В выполнении этой задачи ему должны были помочь два исключительно способных человека: его друг и главный министр Эггенберг и священник-иезуит Ламормен, которые вместе только и оказывали постоянное влияние на его податливые, но ненадежные суждения. Эггенберг был его главным советником уже несколько лет, а Ламормен стал духовником Фердинанда лишь в 1624 году. Он родился в Люксембурге, в зажиточной крестьянской семье, сухопарый, высокий человек с уродливой хромотой, из-за которой еще в детстве ему пришлось искать приют в семинарии. Он отличался строгими нравами, простыми привычками и фанатичными убеждениями. Фердинанд никогда не питал иллюзий относительно политической святости церковников. Несмотря на щепетильно уважительное отношение даже к самому простому деревенскому священнику, он мог, не задумываясь, арестовать и силой удерживать кардинала в узилище и еще в молодости удалил исповедника одного из своих братьев, поскольку не одобрял того, как тот пользовался своим влиянием. Тем не менее разумный человек всегда мог установить с ним такие отношения, которые делали исповедальню мощным орудием политики, пусть даже и не главным. Ламормен прекрасно подходил Фердинанду: он проявлял искренний, сочувственный интерес к его семье и охотничьим забавам, избегал всякого проявления политического превосходства и давал советы, когда его спрашивали, с той логикой, точностью и ясностью, которых Фердинанд привык ожидать от иезуитов.

5 апреля 1623 года Фердинанд уехал из Регенсбурга в Прагу, чтобы приступить там к осуществлению своих планов по укреплению и стабилизации власти Габсбургов. В его свите присутствовал папский нунций – кардинал Карафа, один из самых способных членов того семейства, из которого произошли величайшие папы времен Контрреформации. Именно с его помощью Фердинанд рассчитывал возвратить Чехию в лоно церкви.

Пять лет миновало с тех пор, как Фердинанд в последний раз бывал в Чехии, и земли, по которым он проезжал, несли на себе страшные признаки перемен. От Регенсбурга до границы его дорога пролегала через Верхний Пфальц, где войска Тилли оставили за собой чудовищную разруху. Местные крестьяне, как видно искренне преданные своему низложенному курфюрсту, часто отказывали в еде и крове солдатам-католикам, тем самым навлекая на себя необузданную ярость захватчиков. Максимилиан, чтобы предотвратить дальнейшие бедствия, насильно разоружил всю провинцию; а между тем естественные заступники крестьянства, местное дворянство, не такое преданное, как их народ, поспешило договориться с новым правительством, оставив своих крестьян без защиты. Нехватка жалованья подорвала дисциплину в армии Тилли еще летом 1621 года. Свои обиды за нищету они вымещали на несчастных деревнях Пфальца с буйством армии завоевателей. В городах они грабили даже больницы и чумные бараки, заражая таким образом свои же ряды и распространяя чуму по всей провинции. Перейдя границу Чехии, Фердинанд отправился по следам опустошительного похода Мансфельда, да и другие части его владений пострадали не меньше. Провинция Моравия, которую в последние два года казачьи войска защищали от возможного вторжения Габора Бетлена, лежала в руинах, а из-за эпидемий, голода и бегства жителей население сократилось на три четверти с лишним.

Фердинанд приехал не для того, чтобы принести помощь, и принятые им меры не имели целью пролить бальзам на раны Чехии. Предыдущей осенью он издал указ, по которому все участники недавнего восстания лишались части или всех своих земель, и теперь он пришел посмотреть, как исполняются его распоряжения. 658 чешских семей, 50 городов и земли, составляющие половину всей провинции, подпадали под действие его решения, а в Моравии оно затронуло более 300 землевладельцев, причем самые виновные теряли все владения, а те, чья вина была меньше, – пятую часть. И Фердинанд, и его советники прекрасно видели, как выгодно короне оставить добычу в своих руках, но острая потребность в деньгах для покрытия государственных расходов была слишком велика, чтобы спорить с этим фактом. Земли нужно было продавать.

Однако на рынке было уже слишком много земли и слишком мало потенциальных покупателей. Перспективы еще сильнее омрачались из-за охватившего всю империю финансового кризиса. Неуправляемая денежная система Германии совершенно развалилась; гульден, более-менее стандартизированная монета Южной Германии, уже стал колебаться относительно северного талера. За три года стоимость талера выросла до 4 гульденов в Австрии, 8 – в Страсбурге, 10 – в Ансбахе и Хильдесхайме, 12 – в Саксонии и Силезии, а в Нюрнберге взлетела до 15. В Ульме муниципалитет принудительно установил фиксированную стоимость в 8 гульденов, в Вене гульден опустился до уровня менее чем одной восьмой от обычной стоимости, а в Праге талер и вовсе начал исчезать из обращения. В Саксонии правительство теряло половину нормального дохода от налогов из-за плохих денег.

В Праге ситуация усугублялась из-за потребностей правительства. Фридрих положил начало бедам, слегка обесценив валюту за год правления; назначенный Фердинандом Лихтенштейн продолжил процесс, уменьшив долю серебра в монетах более чем на 35 процентов и пытаясь пополнить имперскую казну – а также и свою собственную – за счет прибыли от чеканки. В январе 1622 года Фердинанд, надеясь поживиться, заключил контракт с группой спекулянтов на основание в Праге частного монетного двора. Валюта резко обесценилась, в то время как цены на товары принудительно поддерживались на одном уровне; план полностью провалился, потому что люди заподозрили неладное и стали копить имевшиеся у них полноценные деньги, несмотря на то что, вопреки правительственным мерам, одни только продукты выросли в цене в 12 раз. Внешняя торговля вообще прекратилась, и для покупок в повседневной жизни люди перешли на бартер. В довершение вреда, нанесенного этой безумной схемой, главной целью спекулянтов было скорее их собственное обогащение, чем уплата долгов Фердинанда.

В этот самый момент на Фердинанда посыпались запросы на покупку конфискованных земель. Верные дворяне и многие богатые купцы предлагали ему цену, когда-то справедливую по пражским деньгам, и он теперь не мог от них отказаться, не дезавуировав собственную валютную систему. Одно дело – продать земли, а другое – использовать деньги; Фердинанд принимал собственные монеты, но его солдаты бросали их обратно в лицо офицерам, потому что местные крестьяне не брали их в обмен на предметы первой необходимости. По всей Чехии торговля почти прекратилась, крестьяне не желали снабжать города продуктами питания, армия находилась на грани мятежа, жители городов голодали, а спекулянты, среди которых был и Лихтенштейн, пополнили ряды самых богатых людей в Европе. В Рождество 1623 года Фердинанд произвел девальвацию и разорвал контракт. К тому времени большая часть конфискованной земли была продана в среднем меньше чем за треть от обычной цены. Его первый шаг к финансовой безопасности закончился катастрофой, потому что он не только не сумел воспользоваться выгодой от конфискации, но и довершил экономический крах Чехии. Богатства, прежде широко распространенные среди трудолюбивого крестьянства и активного городского населения, в результате политических гонений и губительных последствий инфляции сосредоточилось в немногих неразборчивых руках. В качестве источника доходов для империи Чехия стала бесполезной.

С политической точки зрения Фердинанд добился лишь одного небольшого преимущества: многие лишились личных состояний, а безжалостная конфискация земель полностью или частично разорила почти все муниципалитеты; даже если его правительству угрожала нищета, по крайней мере, он расправился с беспокойным и придирчивым купеческим классом и убрал преграду между правителем и народом. За два года с небольшим одна из самых прогрессивных и коммерциализированных стран Европы откатилась на два века назад, и перед деспотизмом открылись все дороги.

Кроме того, некоторый политический успех принесло и перераспределение земель. На смену ведущей протестантской аристократии пришли люди, безупречно преданные католичеству, чье право на землю зависело от поддержки властей, которые им ее и дали. Сам Лихтенштейн купил десять поместий, а Эггенберг – восемь. Но один человек превзошел всех своей готовностью скупать землю. Альбрехт фон Вальдштейн, или, как его звали для благозвучия, Валленштейн, военный комендант Праги, набрал не менее шестидесяти шести поместий, самыми важными из которых были герцогство Фридлант и город Йичин.

В 1623 году Валленштейну было 40 лет; сын мелкого землевладельца-протестанта, он рано осиротел и воспитывался в лютеранской вере в знаменитой школе Альтдорфа (Альтдорф-бай-Нюрнберг), пока администрация не потребовала его исключить, и не без оснований, поскольку он как-то раз участвовал в драке, окончившейся убийством, а однажды чуть не убил своего слугу. Поездка в Италию и обращение в католичество охладили его чрезмерно возбудимый нрав, и, когда ему было слегка за двадцать, Валленштейн угомонился и взялся делать карьеру. При императорском дворе он сблизился с партией Фердинанда, когда тот еще был эрцгерцогом Штирийским. Затем он женился на богатой вдове, которая вскоре умерла, оставив его богатым человеком. Когда он таким образом заложил основу для общественного положения и личного состояния, ему оставалось только беречь и взращивать свои ресурсы, не упуская удобных случаев. В финансовых делах он проявлял благоразумие и осмотрительность, которые росли вместе с его богатством, и, если он и не испытывал интереса к земле, помещик из него получился исключительно хороший. Он максимально развивал свои владения, создавал, где была такая возможность, промыслы в городах, внимательно следил за сельским хозяйством, строил хранилища для собранных излишков, вывозил продукты на продажу и в то же время повышал производительность своих крестьян, открывая учебные и медицинские заведения, оказывая помощь неимущим и делая запасы на случай голода. Его столица в Йичине была достойна созданного им государства; он сам выстроил там дворец и церковь и ссужал горожан деньгами под умеренный процент, чтобы те перестраивали свои дома по его планам.

Граф Валленштейн имел вкус к роскоши, но роскоши мрачноватой, и окружавшая его обстановка производила впечатление скорее благодаря точности, с которой он все устроил, порядку и размеренности его хозяйства, чем показной дороговизне. Он не был всеобщим любимцем; высокий, худой, отталкивающей внешности – его лицо на сохранившихся до нас невыразительных портретах совсем не располагает к себе. Никто из великих мастеров не писал его, а художники, пытавшиеся изобразить его угрюмый облик, соглашаются друг с другом лишь в некоторых деталях. Неправильные черты лица, высокие скулы и длинный нос, тяжелый подбородок, толстая, оттопыренная нижняя губа – все это более-менее присутствует на всех картинах. Более поздние портретисты обращали себе на пользу драматичный потенциал этого до странности несимпатичного лица, ведь, когда Валленштейн стал великим, все подробности его поведения и наружности стали общественным достоянием – его неукротимый нрав, пренебрежение к человеческим жизням, вспыльчивость, неизменное целомудрие, вера в астрологию. Со временем он сам стал культивировать эффектный образ, одеваясь в причудливую мешанину всех европейских мод и облегчая привычно темный наряд поясом или плюмажем неожиданного и кричащего красного цвета. Столь же яркими губами на бледном, сухом лице он, возможно, был обязан не только природе. Однако, если лишить его искусственных черт, придуманных им позднее, кем был Валленштейн в 1623 году, если не бессовестным, хотя и талантливым, карьеристом? Ни вспыльчивость, ни приступы слепой ярости, которым он был подвержен, ни нетипичное целомудрие, ни вполне типичная вера в астрологию не являются признаками исключительного величия или особой загадочности.

Валленштейн, как и Елизавета Английская, родился при конъюнкции Сатурна с Юпитером, и звезды наделили его своеобразным сочетанием силы и слабости, порока и добродетели. Согласно гороскопу, ему был присущ неугомонный, взыскательный ум, нетерпимость к старому и вечное стремление к новому и неизведанному, скрытность, меланхоличность, подозрительность, презрение к соотечественникам и их общепринятым нормам. Ему суждено было стать скупым, лживым, властолюбивым, неуравновешенным, сварливым, нелюдимым, жестоким, никого не любить и не быть никем любимым. Так гласили выводы Иоганна Кеплера из положения звезд над Германией в 4 часа дня 14 сентября 1583 года, когда родился Валленштейн. Оценка оказалась дотошной и достаточно верной.

Валленштейн командовал местными рекрутами в Моравии, когда в 1618 году вспыхнуло восстание. Обнаружив, что его войска дезертируют к повстанцам, он с обычным присутствием духа бежал в безопасное место, прихватив с собой военную казну провинции, чем оказал столь необходимую финансовую помощь Фердинанду и лишил мятежную моравскую армию жалованья. В следующем году он выделил императору 40 тысяч гульденов из своего кармана и предложил набрать тысячу человек во Фландрии. В 1620 году он одолжил Фердинанду сумму в четыре раза больше, в 1621 году – почти 200 тысяч гульденов, а в 1623 году, в котором он скупил большинство своих поместий, – еще полмиллиона. И это были полновесные гульдены, а не подпорченная валюта Праги. Валленштейн не относился к тем, кто сорил деньгами, и с каждый займом император все глубже увязал в долгах, в уплату которых, когда придет время, Валленштейн выжмет из Фердинанда все до последнего гроша, если не деньгами, так услугами. Обязательства Фердинанда перед Максимилианом Баварским хотя бы основывались на дипломатическом договоре; частные же обязательства перед Валленштейном основывались исключительно на деловом соглашении, а у Валленштейна деловая хватка была крепче, чем у Фердинанда.

Валленштейн уже успел нажить себе славу человека наглого и надменного не по чину. Чех по рождению, свободно говоривший на чешском языке и связанный со многими лучшими семействами, и лишенными земли, и оставшимися при своем, Валленштейн пользовался если не любовью, то влиянием во многих кругах общества. Теперь же он распоряжался четвертью земель в Чехии, повелевал более чем тремя сотнями вассалов и обладал большей властью, нежели любая из мятежных партий, когда-то низложивших Фердинанда. Жесткая эффективность управления вместе со строгой приверженностью католической вере становились главными факторами консолидации страны. Фердинанд должен был примириться с ним или пойти на риск новых осложнений в Чехии.

Между тем еще до конца 1623 года Валленштейн женился во второй раз – на Изабелле фон Гаррах, относившейся к нему с чувством, больше всего похожим на любовь, которую, как мы видим, судьба таки предназначила ему внушить какому-то живому существу. Он относился к второй супруге так же, как и к первой, безупречно вежливо и уважительно. Однако значение их брака заключалось не в личном удовлетворении одной или другой стороны, а в том факте, что Изабелла фон Гаррах была дочерью одного из ближайших советников Фердинанда. В том же году Валленштейн стал герцогом Фридлантским.

Подобные возвышения составляли неотъемлемую часть стратегии Фердинанда. Чтобы приструнить чересчур многочисленное мелкое дворянство у себя во владениях, он при каждом удобном случае старался заменять его узким кругом аристократов, полностью зависящих от него. Его назначенцы могли обладать большей властью, чем неисчислимый сонм вытесненных ими мелких дворян, но их влияние как класса обуславливалось их зависимостью от короны, и лишь через много лет они добьются понимания и поддержки со стороны местного крестьянства. Их имения были разбросаны слишком далеко друг от друга, и от них слишком часто требовалось бывать в Праге или Вене. Они были правящей аристократией, связанной исключительно с короной, а не главами феодальной иерархии. Фердинанд еще больше отделил дворян от народа, поселив на завоеванной земле иностранцев – австрийцев, итальянцев, немцев. Так много исконной знати было затронуто мятежом, что гонения лишили страну ее естественных вождей и открыли дорогу для чужаков. На пражских улицах звучала итальянская и французская речь, немецкий язык вытеснил чешский в качестве государственного языка, и на руинах средневекового славянского города выросли величественные дворцы с просторными внутренними дворами, прохладные лоджии испанского Милана и роскошные барочные церкви иезуитского Рима.

Изменив весь ход развития и саму природу чешской культуры, преградив ее естественное течение и направив в чужеродное русло, Фердинанд тем самым изменил и религию народа. Мало какие гонения оказывались столь же действенными, а реформы – столь же глубокими, ибо император и его советники обладали не только твердой и безжалостной убежденностью, но и мудростью для того, чтобы сеять там, где они искореняли, и залечивать раны целительным бальзамом из того же источника.

Религия в Чехии, даже католическая, была тесно связана с национальными чувствами. Популярными народными героями были король-утраквист (чашник) Йиржи из Подебрад и вождь утраквистов (чашников) Ян Жижка, а католики больше всего почитали героического князя Вацлава – «доброго короля Венцеслава» из рождественского гимна, канонизированного не Ватиканом, а всенародной любовью. С незапамятных времен церковные службы отправлялись на чешском языке даже самыми дотошными приверженцами старой веры. Подчинение Чехии принципам остальной католической Европы повлекло за собой искоренение вековых традиций и прямую атаку на национальное самосознание чешского народа. Если бы даже Фердинанд был менее набожным человеком, вероятно, он и тогда понимал бы, насколько важно довести эту реформу до конца. В сложившейся ситуации он опирался на личные убеждения и, разумеется, воображал, что делает это не только для упрочения собственной власти, но и в заботе о душах подданных.

Эта двойная убежденность придала ему силу духа, чтобы отмахнуться от возражений более осторожного Лихтенштейна и всем сердцем одобрить безжалостную и неумолимую позицию кардинала Карафы. Лихтенштейн пощадил бы всех, кроме кальвинистов, так как опасался вмешательства Иоганна-Георга Саксонского; Карафа, с другой стороны, не допустил бы столь легкомысленного отклонения от догм, как отправление мессы на чешском языке, даже если бы от этого зависело благополучие самой чешской короны. Политически Фердинанд преуспел в поддержке этой крайней точки зрения; осмотрительные политики империи качали головами и предостерегали его, что он вынудит курфюрста Саксонского взяться за оружие. Фердинанд знал свою Саксонию; дрезденский двор затопил его письменными протестами, заклиная вспомнить о прошлых обещаниях, призывал на его голову гнев небесный, засыпал упреками, но и пальцем не пошевелил, чтобы его остановить.

Политика пыток и насилия навсегда оттолкнула Северные Нидерланды от католической церкви. В Чехии этой ошибки не повторили; но гражданские и экономические репрессии зажали протестантов в такие тиски, что выбраться из них можно было только отрекшись от веры. В 1623 году Пражский университет отдали иезуитам, и вся система образования в стране оказалась в руках церкви, так что молодое поколение естественным образом выучило те уроки, усвоение которых далось их родителям куда как тяжелее.

Сама Прага особых трудностей не представляла. Архиепископ прощал участие в восстании за переход в католичество, и, поскольку этот религиозно раздробленный и космополитичный город, естественно, был равнодушен к таким вопросам, это привело к тому, что большинство горожан за год приняло католическую веру. Отдаленные города поддавались не так легко, и к ним пришлось применять более суровые меры. Протестантов обложили налогами и чрезвычайными взысканиями, а особо действенной формой принуждения оказалось размещение на постой имперских солдат, если только, как порой бывало, жители, узнав заранее об их приходе, не поджигали свои дома и не бежали в леса, взяв с собой все, что могли унести. В противном случае поборы и бесчинства войск за несколько месяцев отбивали у народа желание сопротивляться. Табор, оплот Жижки, был полностью обращен к Пасхе 1623 года; Комотау (Хомутов), три года плативший тяжелые контрибуции, сломался под угрозой оккупации; в Куттенберге (Кутна-Гора) рудокопы, стойкий и упрямый народ, несли контрибуцию втрое больше, чем обычные налоги для остальной Чехии, и три года терпели расквартированные войска, пока в конце концов жители не разбежались и шахты не закрылись из-за отсутствия рабочих рук. Католическая знать способствовала обращению подданных в свою веру; по слухам, деспотичный граф Коловрат кулаками загонял своих крестьян в церковь; в Йичине Валленштейн основал иезуитскую школу и обязал крепостных посылать туда своих детей. Он построил церковь по образцу собора в Сантьяго-де-Компостела, а потом предложил превратить герцогство Фридлант в епископство. Императорский двор не одобрил его идею, так как посчитал Валленштейна достаточно могущественным и без собственного карманного епископства.

Власти не брезговали никакими мерами, которые могли бы сломить национальный и еретический дух чехов. В День Яна Гуса, который до сих пор является национальным праздником, закрывали церкви; статую Йиржи из Подебрад на рыночной площади в Праге снесли, а с фасадов бесчисленных храмов посбивали скульптуры чаш – чешского символа Реформации. Кроме того, Фердинанд способствовал канонизации Яна Непомуцкого (Непомука), чешского священника, казненного Вацлавом IV за отказ раскрыть тайну исповеди. Это был весьма хитроумный шаг, поскольку история жизни нового святого бросала тень на тех, кто сидел до Габсбургов на чешском троне, и среди молодого поколения Непомуцкий скоро стал популярнее древнего Вацлава.

Главным препятствием на пути обращения Чехии в католичество была нехватка священников, необходимых для выполнения столь колоссальной задачи. Иезуиты наводнили страну своими крестоносцами, но так и не смогли заполнить брешь, оставленную изгнанием кальвинистских, лютеранских и утраквистских пасторов; зачастую покладистые протестантские священники соглашались стать католиками, чтобы сохранить свои приходы, и потребовались годы на то, чтобы справиться с нарушениями, вызванными подобной практикой. Пасторам приказали отослать прочь своих жен; многие даже не потрудились выполнить приказа, а другие просто называли жен «домработницами» и продолжали жить с ними, шокируя всю округу. В одном случае викарий-утраквист на допросах упорно утверждал, что он католик, но продолжал проповедовать еретические догматы утраквистов и совершать причастие под обоими видами. Карафа мог бы сколько угодно метать громы и молнии, но все напрасно; только время и увеличение числа местного духовенства могли бы в конечном счете излечить зло. В отдаленных районах протестантизм открыто исповедовали по крайней мере в течение еще одного поколения, он упорно цеплялся за жизнь и порой вовсе не умирал, сохраняясь в виде тайной народной традиции.

Обращение Чехии завершило ее политическое подчинение и навсегда положило конец яростным религиозным распрям, которые терзали страну на протяжении прошедшего века; а принудительное возвращение церковных земель довершило экономический крах. Второе и третье сословия чешского парламента – мелкое дворянство и купечество – ослабели. Фердинанд, вернув духовенству его место в сейме, потерянное во время Реформации, создал видимость представительного правления при полной уверенности в том, что это будет правление его собственной церкви и его собственной высшей аристократии.

В Моравии, где кардинал Дитрихштейн заручился поддержкой иезуитов и капуцинов, переход в новую веру происходил также быстро и успешно. Крестьяне не так цеплялись за свою религию, как в Чехии, и после того, как протестантское дворянство было примерно наказано, а анабаптисты выдворены из страны, церковь практически не сталкивалась с оппозицией.

С Силезией и Австрией обошлись несколько лучше, чем с Моравией и Чехией. Курфюрст Саксонский, отвоевывая Силезию для Фердинанда, обещал ей свободу вероисповедания, и хотя бы тут Фердинанд сдержал слово. Тем не менее он настоял на безоговорочном возвращении всех церковных земель и наводнил страну миссионерами-иезуитами. В то же время он постепенно подавлял свободы силезского сейма. Права на споры и протесты были ограничены настолько резко, что один из делегатов с горечью заметил: он мог бы не мучиться и не ехать в Бреслау (Вроцлав), потому что ему дешевле было сказать «да», не выходя из дома.

Из Австрии были высланы протестантские пасторы и учителя, а придерживаться реформированного вероисповедания разрешалось только узкой группе привилегированной знати. Даже в 1628 году Карафа жаловался на то, что пасторы по сию пору творят свои «мерзости» в частных домах под прикрытием этих попустительств, и Фердинанд, несомненно, был бы рад любому предлогу для их отмены.

Одной Венгрии удалось сохранить нетронутыми религиозную свободу и политические привилегии. Имея у границы такого грозного защитника, как Габор Бетлен, венгры могли уверенно рассчитывать на более благоприятное отношение. Являясь буферной зоной между Европой и турками, Венгрия (то, что от нее осталось после 1526 года) была слишком ценной, чтобы грубо с ней обращаться, и над нею одной реял флаг свободы, установленный у внешней границы империи Габсбургов.

В то же время Фердинанд изменил традиционную структуру габсбургских владений, заменив прежнюю идею семейной конфедерации концепцией первородства в своей собственной династии. Эрцгерцоги предыдущего поколения умерли бездетными, оставив Фердинанда и его брата Леопольда единственными представителями австрийской ветви. Если бы не противодействие Леопольда, Фердинанд объединил бы под одним руководством весь южный блок территорий от Тироля до Венгрии, образовав единую монархию. Младший эрцгерцог с дальновидностью, вызванной не только завистью, отговорил его от поступка, который мог только разозлить германских князей. Фердинанд уступил. Его брат и наследники брата отныне получат Тироль, в то время как Австрия, Венгрия, Штирия, Каринтия, Карниола (Крайна), Богемия (Чехия), Моравия и Силезия целиком перейдут к его старшему сыну и будут передаваться его потомкам по прямой линии. Для того чтобы консолидировать эту территорию, он реорганизовал имперскую администрацию, централизовал почтовую систему и даже произвел некоторые улучшения в запутанной и разрозненной финансовой системе наследственных земель.

Помимо этого, он постепенно начал отделять государственные дела провинций от вопросов управления империей. Он намеревался сделать из австрийского центра ядро возрожденной Германской империи. Но дальнейший ход событий внес изменения в его план. Ему суждено было стать основателем Австрийской империи, а не реставратором Священной Римской.

Создание Австрийской империи – величайшее и, быть может, единственное свершение Фердинанда, достойное признательности или осуждения потомков; вообще говоря, даже те, кто признавал его заслуги, не рассыпались перед ним в благодарностях. Для германских националистов он тот, кто углубил раскол между Австрией и Севером Германии, который они так горько оплакивали. Они забывают о том, что Фердинанд никогда не стремился к этому, и именно нежелание и сепаратизм протестантского Севера помешали ему осуществить мечту о единой империи. Для чешских, венгерских и южнославянских националистов он не кто иной, как тиран и угнетатель, и едва ли от них можно было ждать благодарности за действия, которые принесли им столько личных и коллективных страданий.

Нелегко, а может быть, и невозможно непредвзято судить о религиозном вопросе, из которого вытекали все остальные. Это был период естественных и закоренелых предрассудков, период, по крайней мере для Чехии, массовых беспорядков, бедствий, мучительных изгнаний, нищеты, общественной ломки и взаимной вражды. Это не та эпоха, которая могла оставить разумные и взвешенные свидетельства для последующих веков. Изгнанники, нашедшие приют в протестантских странах, врачевали свои разбитые сердца рассказами о всяческих зверствах, в которых была большая доля правды, но непомерно раздутая мстительной горечью побежденных. Имперская солдатня была жестокой и по-скотски грубой; у нее не было ничего святого, ни жизни, ни собственности, она не жалела ни женщин, ни детей. Суровость властей и приятное чувство собственной правоты толкали солдат на вседозволенность, которой они пользовались в полной мере. В рассказах изгнанников об ужасах, которыми заполнены страницы Historia Persecutionum, несмотря на преувеличения и сгущение красок, конечно, содержится непреложная истина. И тем не менее, когда буря улеглась, новая власть и новая религия уже не вызывали ненависти. Всего лишь одно поколение спустя народ поднялся на защиту обеих от «освободителей» шведов.

Не следует судить Фердинанда ни по средствам, которыми он пользовался, – о них у нас нет объективных свидетельств, ни по целям, которых он достиг, ведь это не те цели, которые он перед собою ставил. Его репутация создателя Австрийской империи основывается на шаткой конструкции, которая не выдержала взрывов либерального национализма в XIX веке и нелиберального национализма в XX веке. Как последний император, приложивший немало усилий для объединения Центральной Европы, он заслуживает большего признания со стороны современных немцев, чем получает. Его трагедия заключалась в том, что он не только не смог завершить начатое, но и оставил после себя дело, которое в силу своей незаконченности фатально затормозило национальное развитие Германии.