Если бы Фридрих и Елизавета согласились на англо-испанский план и вернулись в Гейдельберг (Хайдельберг), заключив соглашение, Тридцатилетней войны не произошло бы.

Но эти молодые люди – им вместе не исполнилось в сумме и пятидесяти лет – не проявляли ни малейшего желания поступить подобным образом. Убежденность Фридриха компенсировала недостаток силы воли, а у Елизаветы решимости хватало на обоих.

Неумелые, слишком доверчивые, вечно терпящие поражение и вечно собирающие утраченные силы для нового наступления, преданные одним союзником и вынужденные искать других, упорствующие в заблуждениях, но искренние, король и королева Чехии привлекали внимание протестантской Европы к Германии и в течение девяти бедственных лет боролись за свое дело, пока на сцену не вышли гениальные Ришелье и Густав II Адольф с целью навсегда уничтожить империю Габсбургов и испанское владычество.

В королевской паре Фридрих был лицом, а Елизавета – душою. Его земли, титулы, реальные или мнимые, его права – все это были фигуры в шахматной партии; на доске ими двигала Елизавета со своим острым умом и дельностью. «Лучшая кобылка та, что сама возницу везет» – так писал о ней ее брат принц Уэльский. Именно Елизавета вела обширную переписку со всеми неофициальными влиятельными лицами, фаворитом отца и главными вельможами Франции; именно Елизавета дипломатично окрестила свою новорожденную дочь Луизой-Голландиной и попросила голландские штаты стать ее крестными отцами; именно Елизавета ослепляла великолепием послов и обращала свою благосклонность в деньги, которых не хватало ее мужу.

Их первым важным союзником стал принц Христиан Брауншвейгский, который предложил им помочь набрать и возглавить новую армию на деньги голландцев. Христиан, младший брат герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского, в возрасте 18 лет получил пост «администратора» секуляризованного епископства Хальберштадт; он не имел необходимого опыта для исполнения своих обязанностей, помимо иррациональной неприязни к католикам. «Должен признаться, – написал он однажды своей матери, – что чувствую желание воевать, потому что я таким родился и останусь таким до конца моих дней». Красивый, бойкий и энергичный, Христиан был любимцем у матери, которая с детства избаловала его. Безответственный и самоуверенный, он рано усвоил солдатские манеры и грубые словечки, а от этих несерьезных подростковых уловок перешел к репутации безрассудно жестокого и порочного человека, которая сохранялась за ним более двух столетий. В состоянии возбуждения и легкого опьянения он кричал на старших по возрасту, называл эрцгерцогиню Изабеллу alte Vettel, а германских князей и английского короля с непристойной краткостью характеризовал одним словом – cojones. Самое известное из его зверств, а именно то, что он будто бы заставил монахинь разграбленного монастыря прислуживать ему и его офицерам в обнаженном виде, было придумано одним кёльнским журналистом. На самом же деле он проявлял заботу о пленных и с учтивостью относился к врагам.

Подозрительный в отношении династии Габсбургов и враждебный католической церкви, Христиан окружил свои заурядные политические взгляды романтическим ореолом, объявив себя страстно, но по-рыцарски, влюбленным в прекрасную королеву Чехии. Как-то раз она обронила перчатку, и он напоказ ринулся за нею, а когда Елизавета со смехом попросила ее вернуть, воскликнул: «Мадам, я отдам вам ее в Пфальце». С тех пор он носил перчатку в шляпе с девизом Pour Dieu et pour elle, который он велел написать и на своих знаменах.

Христиан был сделан из того теста, из которого получаются великие вожди, если бы только у него хватило терпения для того, чтобы учиться. Почти без денег и офицеров он сумел к осени 1621 года собрать войско численностью свыше 10 тысяч человек. Одно это достижение, невзирая на плохое вооружение и недостаток дисциплины в его войсках, доказывает по меньшей мере его неукротимую энергию и делает его достойным иного звания, нежели простой разбойник. Современники прозвали его «безумец из Хальберштадта», но в его безумии чувствовалось вдохновение.

В то же время у изгнанников появился и другой союзник в лице Георга Фридриха, маркграфа Баден-Дурлахского. Это был набожный кальвинист и добропорядочный немец, и действовать его заставила испанская угроза на Рейне. Георг Фридрих пользовался любовью народа и, несмотря на свои 60 лет, сохранил бодрость и боевой настрой молодого человека; эти качества позволили ему собрать войско в 11 тысяч человек, в основном из числа своих подданных. Таким образом, к весне 1622 года на стороне Фридриха развевалось три маленьких, но храбрых знамени, бросая вызов императору: Мансфельда в Эльзасе, Христиана Брауншвейгского в Вестфалии и Георга Фридриха в Бадене.

Соединив три этих войска на Рейне, Фридрих получил бы армию численностью около 40 тысяч человек, достаточную при искусном руководстве для того, чтобы справиться с Тилли и испанцами. Пока же они находились далеко друг от друга: Христиан в Вестфалии, две другие – в верхней долине Рейна. Между ними лежало более 160 километров и реки Майн и Неккар, так что Тилли и испанцам хватало времени, чтобы выступить им наперерез, а эрцгерцогине Изабелле, напуганной этим рецидивом протестантской воинственности, – чтобы послать своих агентов для подкупа Мансфельда.

Тем временем сам Фридрих тайно покинул Гаагу и 22 апреля 1622 года присоединился к Мансфельду в Гермерсхайме, в своем родном Пфальце, к радости подданных и полному изумлению полководца. Мансфельд не ожидал увидеть его так скоро и, как обычно, торговался с агентами противника о цене своего ухода. Из-за приезда работодателя наемник решил отложить переговоры, переправившись с большей частью сил на правый берег Рейна, помешал соединению Тилли с испанским генералом Кордобой и с небольшими потерями отбросил его назад 27 апреля у деревушки Мингольсхайм. Тем не менее Тилли оказался лучшим стратегом, и, пока Мансфельд ждал подхода маркграфа Баден-Дурлахского с его силами, Тилли беспрепятственно обошел его и соединился с Кордобой в начале мая.

Теперь перед союзниками Фридриха встала задача опередить объединенные силы противника и встретиться с Христианом Брауншвейгским, который медленно продвигался с севера с огромной добычей. У Мансфельда и маркграфа Баденского, вместе взятых, едва хватало войск, чтобы осмелиться завязать бой с Тилли и испанцами, но прежде всего им требовалась финансовая помощь Христиана для уплаты жалованья своим армиям. Молодой принц все последние месяцы занимался тем, что леденящими душу угрозами вымогал огромные суммы денег и драгоценные металлы у богатых епископств Мюнстера и Падерборна. Во все более-менее крупные деревни, через которые проходил, он рассылал пугающие письма с многозначительно обожженными уголками и надписью «Пожар! Пожар! Кровь! Кровь!». Этот способ редко не приносил ему кругленькую сумму откупных от местных жителей. Кроме того, он планомерно забирал из католических церквей золотую и серебряную утварь, переплавляя часть ее в монеты с дерзкой надписью «Друг Господу, враг священникам». Этих писем и монет хватило, чтобы создать ему репутацию нечестивого варварства, о чем уже писали в памфлетах по всей Германии. Любопытно, что его поступки, о которых у нас есть достоверные сведения, были весьма умеренны: в Падерборне кафедральный капитул не сумел найти ничего дурного в нравах Христиана, и он принял все меры, чтобы вернуть им мощи святых невредимыми при условии, что ему позволят переплавить ковчеги, в которых они хранились.

Первой преградой между войсками Христиана и Фридриха на Рейне пролег Неккар. Мансфельд и маркграф Баден-Дурлахский неразумно решили форсировать его по отдельности, надеясь таким образом разделить Тилли и Кордобу. Их план провалился; 6 мая маркграф, пытаясь перейти реку у Вимпфена, был отрезан Тилли и Кордобой, лично явившимися туда с основной частью своих войск. Несмотря на численный перевес противника, положение маркграфа все же не было безнадежным: его верным и рьяным солдатам противостояли войска, значительно ослабленные нехваткой продовольствия и раздельным командованием. Опираясь на артиллерию, маркграф занял позиции на невысоком холме, господствовавшем над равниной, где тщательно расставил и окопал свои пушки. Он намеревался прорвать наступающие испанские и баварские войска кавалерийской атакой при поддержке сильного артиллерийского огня. Сначала казалось, что его план сработал, его конники и страшные удары удачно расположенных батарей смяли ряды Кордобы. Были захвачены две испанские пушки, и весь испанский фланг дрогнул, как вдруг – настолько внезапно, что впоследствии это приписали чуду, – пушки маркграфа прекратили смертоносный обстрел, а войска в беспорядке стали отступать. Над головами солдат Кордобы появилась женщина в белом одеянии, еле различимая в дыму, и один из них, немой от рождения, закричал: «Победа, победа!» – и призвал дрогнувших товарищей вернуться в бой. Так гласит легенда. Женщина в белом платье была облаком дыма от взрыва пушечного ядра, случайно посланного в небо из пушки Георга Фридриха. Не упуская шанса, Тилли и Кордоба одновременно взяли холм в кольцо и после долгого и кровопролитного боя вынудили баденцев побросать орудия и бежать.

Ходили слухи, будто после наступления темноты Георг Фридрих, одинокий, едва не падающий с загнанной лошади, постучался в ворота Хайльбронна и попросил у ошарашенного дозорного: «Дайте напиться, дружище, я всего лишь старый маркграф». Точно известно, что на следующий день после битвы, 7 мая 1622 года, он вместе с такими же отчаявшимися спутниками въехал в Штутгарт потрясенным и сломленным человеком.

Однако с военной точки зрения мало что изменилось. В течение следующих дней удалось снова собрать более двух третей армии; Христиан Брауншвейгский по прибытии смог бы возместить потери в артиллерии и боеприпасах из собственных средств. Войска Кордобы понесли почти такой же серьезный ущерб, а солдаты Тилли нуждались в отдыхе и корме для лошадей. Еще оставалась возможность форсировать Неккар, пока Тилли и Кордоба восстанавливали силы, и Мансфельд действительно его перешел и затем смело двинулся на север через нейтральные земли ландграфа Гессен-Дармштадтского. Но старый маркграф Баден-Дурлахский, не выдержав пережитых ужасов и мыслей о том, в какую бойню он завлек своих верных подданных, не мог собраться с духом, чтобы продолжать кампанию; как союзник он стал бесполезен, а его восстановленная армия снова растаяла из-за неорганизованности.

Главным для Фридриха оставалось соединение войск Мансфельда и Христиана. Долина Неккара лежала позади, и теперь Мансфельд и Тилли рвались к Майну, первый – чтобы помочь Христиану с переправой, второй – чтобы помешать. Самая краткая дорога для Мансфельда пролегала через земли ландграфа Гессен-Дармштадтского. Этот безобидный князь был добропорядочным подданным императора, но не имел оружия, и, когда Фридрих и Мансфельд появились у стен его маленькой столицы, он вынужден был принять их армию и оказать гостеприимство ее командирам. Напрасно сам он пытался тайком бежать, чтобы уклониться от ответственности: грязного, с натертыми ногами, его с позором вернули после долгого ночного пути и категорически потребовали отдать Рюссельсхайм, небольшую крепость на Майне. С почти героическим упорством ландграф отказался, и Мансфельд продолжил путь к Майну, возмущаясь тем, что ему пришлось сделать этот бесполезный крюк, и увозя с собой ландграфа и его маленького сына в качестве заложников.

Эта короткая проволочка спасла ситуацию для Тилли и Кордобы. Они добрались до Майна раньше Мансфельда и обнаружили, что Христиан только что подошел и занял плацдарм у Хехста.

Армия Христиана насчитывала около 12–15 тысяч человек, весьма скромно вооруженных, и три пушки, две из которых пришли в негодность. Поэтому он был не в состоянии вступить в бой с противником. Однако он знал, что Мансфельд уже не за горами и ему крайне нужны подкрепления и деньги. Перед Христианом стояла задача переправить через Майн как можно больше людей и всю свою награбленную добычу; и он сделал это наперекор соединенным силам испанцев и баварцев. Он потерял 2 тысячи человек, большую часть обоза, все три знаменитые пушки, но все-таки форсировал Майн и соединился с Мансфельдом почти со всей своей кавалерией и триумфально спасенной казной.

В соответствии с закоснелой военной теорией того времени вся Европа осудила успех Христиана как сокрушительное поражение по причине его безрассудства и расточительного отношения к человеческим жизням. Само собой, для Тилли и Кордобы было вполне естественно заявлять о своей победе, хотя они и не достигли единственной важной цели. Но когда Христиан в приподнятом настроении соединился с Мансфельдом и Фридрихом, самим своим видом опровергая слух о том, что его убили, для него было вовсе не так естественно и крайне неприятно, что у профессионального полководца не нашлось для него иных слов, кроме брани.

Объединенные армии едва ли насчитывали меньше 25 тысяч человек, и, даже если у Тилли и Кордобы войск было больше, к тому времени их уже крайне изнурили бесконечные переходы и последствия двух тяжелых битв. Мансфельд, возможно, с ревностью относился к молодому князьку, который первым усаживался за стол и, как видно, имел привычку брать на себя главную роль во всех разговорах; во всяком случае, весной и летом он периодически заболевал, чувствовал себя усталым и пребывал в дурном настроении. Его людям настолько не хватало денег, что и добыча Христиана не смогла исправить дело, да и вопрос фуража в оккупированной стране стоял для них не менее остро, чем для войск Тилли.

Единственным ценным достоянием Мансфельда была его армия, и он не хотел рисковать ею в совместных действиях с безрассудным Христианом; он не разделял ни преданности принца делу протестантов, ни пренебрежительного отношения к жизням простых солдат. Без его поддержки Христиан ничего не мог сделать, и через несколько дней после битвы при Хехсте Мансфельд настоял на том, чтобы соединенные армии отступили через Рейн к Ландау, предоставив неприятелю беспрепятственно занять правый берег.

Такой-то разношерстной и бранчливой компанией они потянулись на юг в сторону Эльзаса – Фридрих периодически объяснял ландграфу, что формально не воюет с императором, Мансфельд доказывал, как надо было поступить в Хехсте, а Христиан во весь голос объявлял шокированным слушателям, что заселил падерборнское епископство «маленькими герцогами Брауншвейгскими», которые вырастут и наведут порядок среди попов.

Трех недель в обществе с Мансфельдом во время отступления Фридриху хватило сполна. Во время перехода по Эльзасу войска подожгли город и тридцать сел; их поведение окончательно погубило репутацию Фридриха. В Страсбурге, где искали спасения 10 тысяч беженцев вместе со скотом, голод угрожал и людям, и животным. Неудивительно, что громкие заявления о защите германских свобод вызвали там крайнее недоверие. К тому времени страна была настолько разорена, деревни настолько обезлюдели, что Мансфельд не мог прокормить свою армию и вынужден был идти в Лотарингию. «Надо же отличать друзей от врагов, – сетовал Фридрих, – а эти люди истребляют всех подряд… По-моему, они одержимы дьяволом и получают удовольствие, когда жгут все без разбора. Я был бы счастлив уйти от них». Мансфельд в равной степени устал служить Фридриху и 13 июля 1622 года добился того, что бывший король отказался от его услуг, как и от услуг Христиана. Сделав это, Фридрих, оставшийся без армий, владений и почти без слуг, удалился в Седан к своему дяде герцогу Бульонскому (Буйонскому) и там в промежутках между купаниями и теннисом стал искать новых союзников.

Мансфельд искал работодателя, Христиан – новую возможность послужить делу протестантизма. Пока же они решили действовать вместе. Слухи о бедственном положении в Соединенных провинциях позвали их на север. После того как истек срок перемирия, у голландцев все пошло не так; испанские войска заняли соседнюю германскую провинцию Йюлих, и, несмотря на все старания, Мориц мог лишь обеспечить безопасность границ. О наступлении не было и речи, и летом 1622 года Спинола перешел границу и осадил ключевую крепость Берген-оп-Зом.

Не дожидаясь приглашения, Мансфельд и Христиан самой прямой дорогой направились к осаждаемому городу, оставляя за собой след из пожаров, голода и мора на всем пути через нейтральные епископства Мец и Верден в Испанские Нидерланды. Их бросок стал полной неожиданностью, и напрасно Кордоба, мчась на север с горсткой войск, пытался преградить им путь у Флерюса. Там 29 августа Христиан совершил пять отчаянных атак и во время пятой прорвал испанские ряды для себя и Мансфельда, окончательно сокрушил противостоящие войска и открыл дорогу для остатков победоносной армии (7 тысячам кавалеристов удалось прорваться, пехота же протестантов полегла в ходе атак). Его ранили в правую руку, через несколько дней ее пришлось ампутировать, и этот факт он использовал для впечатляющей демонстрации своего физического мужества. Операцию производили под фанфары, и в память о событии Христиан выпустил медаль с надписью «Altera restat». А тем временем 4 октября они с Мансфельдом успели прибыть к крепости Берген-оп-Зом, чтобы снять с нее осаду.

Пока Мансфельд и Христиан геройствовали в Нидерландах, Тилли и Кордоба окончательно покорили Пфальц. После одиннадцатинедельной осады гарнизон Гейдельберга (Хайдельберга), потеряв надежду на помощь, с почетом сдался 19 сентября 1622 года; к горожанам, обозленным из-за невзгод и потому вечно ругавшимся со своими защитниками, отнеслись не так обходительно, и Тилли позволил солдатне взять свою награду обычным способом – грабежом. ««Voila mon pauvre Heidelberg pris», – причитал Фридрих из Седана и отчаянно звал на помощь королей Англии и Дании. Но помощи ждать было неоткуда, и 5 ноября Горацио Вер покинул Мангейм на тех же почетных условиях. От всей богатой и прекрасной страны у Фридриха не осталось ничего, кроме маленькой крепости Франкенталь, где английский гарнизон один пока еще не уронил злосчастного знамени протестантства.

Той зимой в Гааге Фридриха с его женой занимали новые планы. Габор Бетлен и турки, король Дании, курфюрсты Саксонский и Бранденбургский – все они должны объединиться, чтобы взять в кольцо и уничтожить Габсбургов. Но все это были пустые разговоры, ведь у них не было ни денег, ни уверенности в будущем. «Скоро у Пфальца будет громадная армия, – шутили в то время, – как только датский король пришлет им тысячу маринованных селедок, голландцы – десять тысяч коробок сливочного масла, а англичане – сто тысяч послов».

У Фридриха не осталось защиты, и Фердинанд понял, что ему больше не надо ждать. Пришло время выполнить обещание, данное Максимилиану.