Сопротивление чехов было сокрушено в битве на Белой горе, и ни одна протестантская держава не выступила в их защиту. Война закончилась; Фридриху оставалось только просить прощения, испанцам – уйти из Пфальца, Мансфельду – распустить свою армию, и Фердинанду – расплатиться с долгами: четыре простейших условия, выполнить которые было невозможно.

Пока мир рушился вокруг них, Фридрих и его жена упорно закрывали глаза на катастрофу. Королеву срочно отправили в безопасное место в Бранденбурге, где она родила сына и назвала его Мориц – весьма прозрачный намек на принца Оранского, – и с неизменной беззаботностью писала подругам о том, как они будут смеяться, когда она расскажет им о beau voyage, в которую ей так внезапно пришлось отправиться из Праги. Фридрих между тем веселился в гостях у герцога Саксен-Лауэнбургского, где потратил триста с лишним флоринов на жемчуг для своей трехлетней дочери.

Причиной такого безответственного поведения было не отсутствие совести, а скорее наоборот. Фридрих оставался слабовольным и растерянным, обладая властью, но ее утрата проявила глубокую целостность его характера. Он не потерял веру в правоту своего дела, потому что проиграл; ему не хватало безрассудной отваги, лидерских способностей, которые могли бы спасти Чехию, но ему не хватало и гибкого эгоизма, который мог бы спасти его собственные владения. Поражение лишь яснее показало ему сложные различия между тем, что правильно и что неправильно; отныне правильным было только одно – отстаивать справедливость своей проигранной борьбы, несмотря ни на какие уговоры и предательства. «Не жадность и не честолюбие привело нас в Чехию, – заявил он в письме Турну, – ни бедность, ни страдания не заставят нас восстать против нашего возлюбленного Господа и поступиться честью и совестью». От битвы на Белой горе до своего смертного часа он будет следовать велениям своей совести с несгибаемой верой и плачевным исходом.

Фердинанд потребовал официальной капитуляции и извинений; Фридрих с вдохновенным простодушием отвечал, что человеку, если он прав, не в чем извиняться; однако, если император гарантирует соблюдение чешской конституции, расплатится с призывной армией и возместит ему все расходы, он подумает об отречении от престола. Это было не просто личное неповиновение, но и вызов всем германским князьям. В Мюльхаузене (Мюлузе) они объявили захват короны Фридрихом преступным; отрицая законность этого вердикта, Фридрих тем самым намекал на то, что, по его мнению, их принудил к тому или подкупил император. До конца жизни он не переставал заявлять, что не нарушал мира в империи и восстал не против императора, а против эрцгерцога Австрийского. Это был краеугольный камень его политики: он законный король Чехии, который подвергся преступному нападению и в Чехии, и в собственных германских владениях.

Если Фридрих не подчинится, войска Спинолы останутся в Пфальце. Два условия из четырех остались не выполнены, и две двери для заключения мира оказались закрыты. Остались еще вопросы армии Мансфельда и долгов Фердинанда.

Эрнст фон Мансфельд со своей безработной армией стал лагерем в Пильзене (Пльзене), император объявил его вне закона и назначил триста тысяч талеров за его голову. На ближайшее будущее Мансфельд в своих действиях руководствовался двумя соображениями: необходимостью раздобыть пропитание для своих людей и тем, как сделать себя настолько ценным для одной стороны или настолько опасным для другой, чтобы или снова найти себе работодателя, или получить выкуп за выход из войны. А пока он восполнял поредевшие ряды, с разрешения или без разрешения вербуя рекрутов по всему югу Германии.

Ему приходилось не просто кормить армию, а управлять целым государством. По самой скромной оценке, обычно на каждого солдата приходилось по женщине и мальчику на побегушках; в армии Тилли у каждого лейтенанта было по пять слуг, а у полковника – до восемнадцати. Награбив добра, солдаты нанимали носильщиков. Пушкари были наемными мастерами, которые со своим начальником, конюхами для огромных конных упряжек, женами и прислугой составляли сплоченный контингент, отдельный от армии, но необходимый для нее. Ряды армии разбухали за счет крестьянских девушек, угнанных из разграбленных ферм, детей, похищенных ради выкупа и забытых, коробейников, жуликов, знахарей-шарлатанов и бродяг. В армии Бюкуа в неделю рождалось по шесть-семь детей, да и у Мансфельда женщины были, само собой, не менее плодовиты.

На главаре наемников лежала ответственность за все это, которую он либо выполнял, либо начинался хаос, такой же опасный для него самого, как и для страны, в которой он находился. «Ни люди, ни лошади не могут питаться воздухом, – писал Мансфельд. – Все, что у них есть, оружие или одежда, изнашивается, приходит в негодность и ломается. Чтобы купить новое, нужны деньги, и, если не дать людям денег, они раздобудут их там, где найдут, и не в счет того, что им причитается, а по своему усмотрению и никого не спрашивая. Как только эта дверь откроется для них, они начинают позволять себе куда большие вольности… Они не щадят никого, для них нет ничего святого, ни церквей, ни алтарей, ни гробниц, ни склепов, ни мертвецов, покоящихся в них». Таким-то государством правил Мансфельд, и такова была бы анархия, если бы он дал ему волю.

Всю зиму Мансфельд вносил смуту в европейскую политику, предлагая свои услуги то Савойе, то Венеции, то Соединенным провинциям. В начале весны он поспешил в Хайльбронн, чтобы убедить собравшихся там князей унии подписать с ним контракт. Все было зря; возвращаясь на чешскую границу, он встретил гарнизон Пильзена (Пльзеня), который в его отсутствие оставил город за 150 тысяч гульденов. От такой суммы нельзя было отмахнуться, да и войска ему были нужнее города; и Мансфельд не стал противиться.

Вскоре после он узнал, что голландцы выражают готовность субсидировать его прежнего хозяина Фридриха, и он подписал новый контракт с побежденным князем, сделав как бы благородный, но фактически вынужденный шаг. Он ставил на карту собственную судьбу и судьбу своей армии, но обеспечивал себе выигрыш при обоих раскладах: либо он силой оружия восстановит Фридриха в его владениях, либо – что более вероятно – станет такой угрозой для католических командиров, что они предпочтут откупиться от него на его собственных условиях. Мансфельд, без клочка земли, зато с головой, за которую назначили награду, рассчитывал получить полное прощение, щедрое денежное вознаграждение и скромное, но независимое княжество; для этого он должен был продолжать войну в сердце Германии. Так для мирного исхода закрылась и третья дверь.

И наконец, осталась проблема выплаты долга Максимилиану. Он уже занимал Верхнюю Австрию, до тех пор пока Фердинанд не возместит ему военные издержки, а в наступающий 1621 год эта перспектива казалась отдаленной. Фердинанд никогда не располагал большими личными средствами, а Чехия, богатейшая провинция среди всех владений Габсбургов, источник, откуда они так много черпали на свои имперские расходы, после двух лет войны лежала в разрухе.

Более серьезным казалось обещание Фердинанда отдать курфюршеский титул Фридриха победителю. Фридриха нельзя было лишить титула без согласия других князей, и, когда годом раньше в Мюльхаузене (Мюлузе) Фердинанд пытался прощупать их на этот предмет, они проявили крайнее упрямство; не считая Максимилиана Баварского, никто из князей, желавших прогнать Фридриха из Чехии, не хотел лишать его земель и титулов в Германии. Они ясно выразили свою позицию, когда выступили против предложения Фердинанда объявить Фридриха вне закона в империи. Поэтому Фердинанд не мог удовлетворить Максимилиана, не оскорбив большинство своих влиятельных подданных, и не мог наказать Фридриха, не пойдя против принятых в Мюльхаузене (Мюлузе) решений.

Низложить Фридриха означало навязать свою волю князьям, и Фердинанд мудро решил действовать постепенно: сначала объявить Фридриха вне закона, посмотреть на последствия, а затем уже сделать Максимилиана курфюрстом. Какими бы благовидными предлогами он ни прикрывал свои действия, он вынужден был совершать их, опираясь исключительно на собственную власть и репутацию, так что фактически это стало проверкой, кто сильнее – император или конституция.

Максимилиан Баварский, по мнению современников, был гораздо умнее Фердинанда и к тому же имел над ним преимущество в силу богатства и армии. Но Фердинанд, который ни разу за свою жизнь не сумел освободиться в политических решениях от контроля со стороны союзников побогаче, тем не менее обладал даром обращать амбиции спонсоров в свою пользу. Многие сочувствовали ему в том, что он связан с Максимилианом договором, из-за которого продолжается война, но фактически Фердинанд использовал договор в свое оправдание, а амбиции Максимилиана – для прикрытия своих собственных. Фердинанд готовился заложить новую основу для императорской власти за счет перераспределения земли. Максимилиан дал ему такую возможность.

29 января 1621 года Фридрих был объявлен вне закона. Восемь дней спустя князья и представители городов Евангелической унии собрались в Хайльбронне. Если Фридрих преступил имперскую конституцию захватом чешской короны, то Фердинанд еще больше нарушил ее изгнанием Фридриха. Этим действием он преднамеренно изменил клятве, принесенной на коронации во Франкфурте-на-Майне, и тем самым безвозвратно связал борьбу за германские свободы с делом свергнутого короля Чехии.

Для унии наступил момент выступить в защиту конституции, в то время когда она могла рассчитывать на поддержку курфюрста Саксонского и даже некоторых католических князей-конституционалистов. Первым плодом встречи стал энергичный протест в адрес Вены. И тогда состоялось испытание на прочность, которое предвидел Фердинанд. В ответ на протест он отказался снять запретительные меры и приказал князьям во имя мира в империи распустить те немногочисленные войска, которые все еще находились под ружьем. В то же время на Рейне пришел в движение контингент из войск Спинолы. Это был блестящий блеф, ибо до конца перемирия с Соединенными провинциями оставалось всего лишь несколько недель, и правительство в Брюсселе приказало Спиноле договориться с унией на любых условиях и незамедлительно возвращаться в Нидерланды. С достойным восхищения хладнокровием он сделал угрожающий жест, который, как он знал, не смог бы довести до конца, и добился успеха. Города унии, не ведая об обязательствах Спинолы, пошли на уступку, не желая быть повержены армиями испанцев из-за каких-то препирательств по поводу конституции. Лишившись своей опоры, князья пали. 1 апреля делегаты унии договорились со Спинолой о роспуске их армии, если он гарантирует их право соблюдать нейтралитет. Майнцское согласие, как был назван их договор, стало последним документом, которое подписала Евангелическая уния, и 14 мая делегаты разошлись, чтобы уже больше никогда не собраться. Признаки надвигающейся опасности оказались сильнее страха перед когда-то грядущим бедствием; без единого удара защитники конституции отвернулись и от своего вождя, и от своих принципов и отдали дело защиты германских свобод на германской земле в руки иноземцев и авантюристов.

Протестантские князья рассчитывали положить конец войне, пожертвовав Фридрихом; католики – помешать иностранному вмешательству, поддержав Фердинанда. И те и другие совсем позабыли об одном: в Европе никого не волновал ни Фридрих, ни Чехия, но слишком многие там опасались Австрийского дома Габсбургов или желали прибрать к рукам долину Рейна. После краха Чехии центр конфликта сместился почти на 400 километров к западу. Прага отошла на второй план, и все внимание было приковано к испанским союзникам императора в Пфальце. Выразив Вене решительный протест, король Дании безошибочно указал на корень проблемы: не разбитые силы Фридриха, сказал он, а испанские войска являются источником волнений в Европе.

Но какое дело было до этого королю Дании? Судя по его действиям, очень большое, поскольку он принял Фридриха в гольштейнском Зегеберге (Бад-Зегеберге), когда тот бежал из Чехии, и призвал власти округа Нижней Саксонии, к которому относился Гольштейн, поддержать его. Когда это ни к чему не привело, он сам вызвался стать посредником между Фридрихом и императором в Вене. А все потому, что король Дании опасался, как бы разгром протестантской оппозиции в Чехии не усилил влияние Габсбургов в верховьях Эльбы и не подвиг их к тому, чтобы расширить свои владения на север до Балтийского моря.

Король Дании был первой, но не самой значительной, фигурой, кто не стал сидеть без дела. Правительства Соединенных провинций, Франции и Англии с тревогой осознали, что под дымовой завесой чешской войны позволили испанцам оккупировать Пфальц. Призрачная угроза, против которой они последние 10 лет строили заговоры и заключали союзы, стала реальной, а они ее проглядели. Слишком поздно английское правительство отправило 30 тысяч фунтов князьям унии; горстка войск, вошедших в Пфальц под командованием Горацио Вера, уже была отрезана в Мангейме и Франкентале, а смешанный немецко-голландский гарнизон пока еще удерживал город Гейдельберг (Хайдельберг). Эти гарнизоны могли стать временным препятствием, но не постоянной преградой для испанской армии. В Вене англичане горько упрекали французского посла в том, что он был автором рокового Ульмского договора. Между тем начиная с восстания католиков годом раньше для испанцев открылись проходы через долину Вальтеллину, так что они могли свободно пополнять войска и денежные средства из Северной Италии.

Над Соединенным провинциями нависла куда более серьезная и прямая угроза, чем над Францией, Англией или Данией. Несколько тревожных недель принц Мориц Оранский обдумывал возможность заключить даже невыгодный мир с брюссельским правительством, но, сознавая свое военное преимущество, оно не предложило бы таких условий, которые он мог бы принять. У него оставалась альтернатива: защищая свои границы всеми силами, голландцы могли помочь Фридриху и его союзникам вернуть Рейн. С королем Дании был спешно подписан союз, и к Мансфельду отправились письма с обещанием награды, если он будет верен протестантскому делу. В апреле 1621 года истек срок перемирия с Испанией; через пять дней короля и королеву Чехии со всеми почестями, приличествующими суверенным государям, приняли в Гааге, а 27 апреля Фридрих подписал договор, по которому соглашался на помощь голландцев в отвоевании своих владений на Рейне. Так начался второй акт германской трагедии.