Трагедия Фридриха быстро приближалась к развязке. Некоторые предсказатели из католиков выражали надежды, что он будет «королем на одну зиму», но, хотя на его счету уже были весна и лето, с каждым месяцем появлялись все новые признаки надвигающейся катастрофы. В начале года он побывал в главных областях своего нового королевства, и его с восторгом приветствовали в Брюнне (Брно) в Моравии, Баутцене в Лужицах и Бреслау (Вроцлаве) в Силезии. Однако в Ольмюце (Оломоуце) властям пришлось согнать в зал, где принимали короля, толпу крестьян и солдат, чтобы он не заметил отсутствия католического дворянства. Фридрих не догадывался о том, что половина его подданных в этом городе ненавидит его, потому что его приверженцы осквернили их церкви. Он наивно планировал будущие выезды на охоту вместе со своей королевой; его уговорили оставить ее в Праге на холодное время года. «II m’ennuie fort de coucher seul», – сетовал он в своих письмах.

Мало-помалу Фридрих начал осознавать опасность. В ночь его прибытия в Брюнн (Брно) границу в ответ на призыв Фердинанда перешел контингент польских войск, и горизонт окрасился далеким заревом пылающих деревень. Он не говорил об этом в письмах к Елизавете, жалуясь лишь на то, что очень устал – «l’esprit rompu».

У него хватало причин для того, чтобы сломить и более твердый дух. Друзья предавали его со всех сторон, а энтузиазм подданных испарялся вместе с его надеждами. Они избрали его не из любви к нему, а ради помощи, которую он мог им оказать, а он ничего не сделал. Поначалу его личных средств хватило на то, чтобы увеличить чешскую армию на 7 тысяч человек, но уже в марте 1620 года он обратился с просьбой о займе аж в самый Лондон, а в середине лета закладывал драгоценности и вымогал наличные деньги у евреев и католиков. Его войска оказались в отчаянных условиях; деморализованные сыпным тифом, безденежьем и голодом, не имея уверенности в будущем, они полностью опустошили страну. Эпизодические казни преступников, которые проводил Христиан Анхальтский, ни к чему не привели, и кое-где крестьяне устраивали самосуды и мятежи. Попытки организовать конскрипцию провалились: в Силезии удалось собрать только 400 кавалеристов, притом никуда не годных, а в моравском Ольмюце (Оломоуце) для рекрутов-крестьян не нашлось офицеров, готовых ими командовать, и они через несколько дней разошлись по домам.

В условиях нехватки лошадей, артиллерии и средств Эрнст фон Мансфельд все еще занимал для Фридриха Пильзен (Пльзень). Летом он отправился в Прагу в поисках жалованья для своих людей. За ним на некотором расстоянии следовал полк, распущенный им из-за отсутствия денег. Во главе с озлобленными офицерами они ворвались в Прагу и окружили дом Фридриха, так что ему пришлось с холодным оружием в руках прорубать себе выход и звать на помощь королевских лейб-гвардейцев. Беспорядки создавали не только эти расформированные части, ибо офицеры призывной армии пользовались любыми предлогами, чтобы бросить свои тающие войска и шататься по улицам и тавернам столицы.

Город действительно напоминал Содом и Гоморру, веселясь, пока небеса грозили бедствиями. В дворянских домах пировали и плясали на балах, зимой катались на санях, летом устраивали купания, а сам король разъезжал по городу в ярко-красном плаще и шляпе со щегольским желтым пером. Когда наступила теплая погода, он на виду у королевы и всех ее фрейлин разделся донага и пошел купаться в реке Влтаве, а пражские бюргеры с неодобрением во все глаза глядели на это непристойное зрелище. Народ стекался посмотреть на веселого молодого короля с королевой, которые устраивали «вдоволь бесплатных развлечений для посторонних» и разрешали любопытным поглазеть на парадные покои в Градчанах и даже понянчиться с младшим королевским отпрыском. Один из таких зевак ловко стащил с младенца шерстяные башмачки на память.

Редко бывает, чтобы столь простодушные и благонамеренные правители вызывали к себе столь сильную неприязнь. Фридрих стремился только к тому, чтобы завоевать преданность новых подданных, но навлек на себя лишь презрение министров и ненависть народа. Робея перед советниками, путаясь в языке и особенностях конституции, которую он обязался защищать, Фридрих казался даже глупее обычного.

На съезде протестантов в Нюрнберге он, отвечая послу, повторил зазубренный ответ на совершенно другой вопрос. В Чехии он шокировал придворных и советников тем, что всегда принимал их с непокрытой головой, обращался к Христиану Анхальтскому за ответом на любой вопрос, слишком часто протягивал руку для поцелуя, на людях отдавал первенство королеве и позволял ей появляться в таких нарядах, которых не потерпел бы на своей жене ни один добропорядочный чешский супруг.

Он раздражал высоких сановников, и прежде всего чешскую знать, предложением отменить крепостное право, попыткой навязать новую присягу и склонить сейм к тому, чтобы избрать преемником своего пятилетнего сына Генриха-Фридриха. Он разозлил пражан неумелой борьбой с безнравственностью, а самое худшее – тем, что осквернил их церкви. Из главной церкви иезуитов и собора безжалостно убрали все иконы, а капеллан Фридриха послал двух служанок отнести их на дрова. Ходили слухи, что королева даже хотела вскрыть гробницу святого Вацлава, и она же с неуместной стыдливостью потребовала снести «голого купальщика» посреди Карлова моста. Ее не послушались: вооруженные горожане вышли не допустить осквернения распятого Спасителя над Влтавой.

Какие бы ошибки ни допускали Фридрих и его жена, их подданные ничего не делали, чтобы им помочь. Как утверждали советники Фридриха, чехов волновало только, «как потворствовать братьям и друзьям» в руководстве армии и государства. По слухам, некоторые из них, когда король созвал их на совещание в семь утра, нахально заявили ему, что он нарушает их право не вставать с постели в такую рань. Государство охватило общее недовольство, ибо застарелая вражда между дворянами, горожанами и крестьянами обострилась из-за бедствий страны, и подозрение в измене не миновало и сам королевский двор.

Так обстояли дела, когда 23 июля 1620 года Максимилиан Баварский пересек австрийскую границу с армией Католической лиги числом 25 тысяч человек под командованием графа Тилли. Войска, составленные из разноязыких наемников, шагали вперед под вдохновляющие речи священников-иезуитов, с ними было двенадцать огромных пушек, названных именами апостолов, а покровительницей полководца была Дева Мария. В молодости Тилли хотел вступить в Общество Иисуса (орден иезуитов), но потом решил сражаться за Господа Бога на другом поприще и на протяжении всей жизни поддерживал в лагерях такую строгую мораль и так стойко хранил верность Богоматери, что в народе его прозвали «монахом в доспехах».

Максимилиан намеревался сначала утвердиться в Австрии, где многие из мелкопоместных дворян-протестантов взялись за оружие. Крестьяне бежали перед войсками Тилли, прихватив с собой все пожитки, какие могли унести, и наступление Максимилиана шло сквозь ненастья холодного лета по опустевшей стране и дорогам, усыпанным скелетами коров и свиней, варварски забитых его же солдатами. 4 августа в Линце он добился подчинения от австрийского сейма, который оказался неспособен организовать сопротивление столь крупной армии без помощи из Чехии.

В это же время Спинола во главе почти 25-тысячной армии выступил из Фландрии в атмосфере столь восторженного религиозного энтузиазма, что многие сравнивали его кампанию с новым Крестовым походом. Когда передовые части подошли к Рейну, Мориц Оранский, штатгальтер Голландии и Зеландии с 1585 по 1625 год, боясь нарушить перемирие и бессильный остановить вражескую армию, в отчаянии обратился к английскому королю. В последний момент Яков разрешил отправить из Грейвсенда в Нидерланды полк из 2 тысяч добровольцев под командованием Горацио Вера. Одновременно он направил брюссельскому правительству запрос о том, куда следует их армия, и 3 августа получил лицемерный ответ, что они этого не знают. Перейдя Рейн у Кобленца, Спинола двинулся к Чехии, и встревоженные державы Западной Европы выдохнули с облегчением. Это был блестящий трюк, рассчитанный на то, чтобы не дать противнику начать действовать, ибо на третьей неделе августа Спинола развернулся и по собственным следам направился к Рейну. «Сейчас уже поздно сомневаться в том, что огромная армия Спинолы идет на Пфальц, – она уже у наших ворот», – сокрушалась мать курфюрста в Гейдельберге (Хайдельберге). 19 августа Спинола захватил Майнц. Тщетно растерянный принц Оранский умолял мать курфюрста защитить страну от нависшей опасности. Тщетно взывал он к князьям унии. Только две тысячи английских добровольцев форсировали

Рейн, минуя аванпосты Спинолы, и закрепились в ключевых крепостях Франкенталь и Мангейм. 5 сентября Спинола переправился через Рейн, 10 сентября взял Кройцнах и четыре дня спустя – Оппенгейм (Оппенхайм). Далеко в Чехии сердце Фридриха обливалось кровью за его народ, но он ничего не мог поделать, кроме как опять обратиться к королю Англии и утешаться благочестивыми мыслями. «Предаю все в руки Божьи, – писал он Елизавете. – Что Господь дал мне, он же забрал и может снова вернуть, да святится его имя».

Между тем в Линце Тилли соединился с остатками императорской армии и 26 сентября перешел границу Чехии. Он еле-еле успел опередить противника; 5 октября силы курфюрста Саксонского налетели с севера и почти без сопротивления взяли Баутцен, столицу Лаузица (Лужиц). В то же время Максимилиан предложил Пильзену (Пльзеню) сдаться, и Мансфельд вступил с ним в переговоры. Скрепя сердце Мансфельд подчинился категорическому приказу Фридриха удерживать город, но тот больше не мог рассчитывать на то, что Мансфельд будет изводить врага нападениями с тыла: служа несостоятельному хозяину, военачальник был не настолько глуп, чтобы настраивать против себя Максимилиана – богатого князя и потенциального работодателя.

Оставив бездействующий Пльзень в тылу, Максимилиан взял курс на Прагу и в середине октября натолкнулся на разношерстные силы Фридриха у Рокитцана (Рокицани), в двух днях пути от столицы. Сам король находился в лагере, тщетно пытаясь примирить яростных соперников – Турна и Анхальт-Бернбурга (Христиана Анхальтского). Несколько дней спустя туда лично явился Мансфельд и объявил, что срок его контракта истек и, поскольку у короля нет средств для его продления, он считает себя свободным от всех обязательств.

Фридрих все еще верил в Габора Бетлена, который снова захватил Венгрию. Однако войска, посланные им на помощь чехам, скорее вредили, чем помогали, поскольку из-за их необузданной вольности король растерял последние остатки популярности среди несчастных крестьян, и во время фуражных походов солдаты не только нападали на своих же союзников, но даже дрались между собой. Они убивали пленных и так истерзали одного из полковников Максимилиана, который раненым возвращался в Австрию, что тот умер через несколько дней, а Фридрих не успел вмешаться.

Между тем вокруг лежала опустошенная страна. Путь обеих армий шел мимо безлюдных деревень, сгоревших ферм и трупов павшего от голода скота. После осенних гроз наступила ранняя зима, и в обоих лагерях солдат косили морозы и лихорадка, вызванная сыростью и недоеданием.

4 ноября чешская армия с неискренней радостью отметила годовщину коронации Фридриха; солдаты грозились поднять бунт, если к концу октября им не будет выплачено жалованье, и только близость врага помешала им осуществить угрозу. Христиан Анхальтский и Турн пришли к согласию только по одному пункту: необходимо действовать, и как можно быстрее. Короля также сильно заботила безопасность Праги, где он в очередной раз за несколько недель оставил свою жену, словно в заточении.

Подобные же сомнения, хотя и не такие острые, тревожили совет Максимилиана и императорского военачальника Бюкуа. Они тоже никак не могли разобраться, кто из них должен быть главным. Максимилиан претендовал на первенство в силу своего договора с Фердинандом, а Бюкуа не хотел отдавать новоприбывшему командование военными действиями, которые он так долго вел без посторонней помощи. Чтобы не разозлить ни того ни другого, Фердинанд торжественно заявил, что единственным главнокомандующим его армией была и всегда остается сама Пречистая Дева, заботам которой он вверил свою судьбу. Однако эта уловка не решила насущных проблем Максимилиана и Бюкуа. Их войска страдали от измождения, голода и чумы; по мнению Бюкуа, глупо было бы двигаться сквозь осенние туманы по земле, где не осталось фуража и которая частично оккупирована врагом. Максимилиан, с другой стороны, был уверен, что нужно немедленно наступать на Прагу: когда столица будет взята, утверждал он, восстанию придет конец. Он не был военным, однако политическое чутье его не обмануло.

В ночь на 5 ноября чехи скрытно отошли для защиты столицы, и, как только бесконечная вереница громоздких багажных фургонов Максимилиана приготовилась отправиться в путь, за нею последовали императорские и баварские войска. В течение тридцати шести часов две армии двигались почти параллельно, чехи – по главным дорогам, их противник – по лесистым холмам, не видя друг друга в промозглой ноябрьской хмари. Вечером 7 ноября Христиан Анхальтский остановился в нескольких километрах от Праги, и король, проехав по рядам войск с призывами хранить верность ему и делу Чехии, поспешил в город, чтобы просить у сейма денег на уплату жалованья армии. Вскоре после его отъезда Христиан Анхальтский свернул лагерь и под покровом темноты двинулся на вершину Белой горы – широкой возвышенности, изрезанной меловыми карьерами, отделенной от наступающего врага неглубоким ручьем и смотревшей на беззащитный город. К часу ночи Христиан Анхальтский добрался до вершины. Он заверил короля, что вероятность битвы невелика, а поскольку он позволил солдатам устроиться на ночлег, не сходя с места, и не дал им никаких приказов на утро, по всей видимости, сражения он действительно не ждал.

Тем временем недисциплинированное войско Габора Бетлена грабило деревни, так что лесистые холмы тут и там озарялись всполохами горящих домов. В одну из таких вспышек дозорные католиков заметили, что чехи пробираются к Белой горе. Тут же был отдан приказ, и в полночь Максимилиан и Бюкуа бросились за ними в погоню.

Едва забрезжило мглистое утро 8 ноября, как в чешский лагерь ворвались солдаты Габора Бетлена. Отряд Тилли, который разведывал окрестности на рассвете, заставил их отойти от аванпоста, и, прежде чем Христиан Анхальтский сообразил, что враги подходят, они пересекли ручей и, незаметно укрывшись под сенью крутого склона, который защищал их от пушек Христиана Анхальтского, заняли позиции примерно в 400 метрах от чешских.

Туман еще не рассеялся, и Христиан Анхальтский посчитал, что они не будут атаковать, пока не развиднеется, поскольку против них играло то, что им пришлось бы подниматься в гору, и вдобавок они не представляли себе ни численности, ни расположения чешской армии. Между 7 и 8 часами утра он спешно перевел войска через верхушку холма, охватив фронт длиной 2–2,5 километра. Позже, объясняя свое поражение, он оценил численность собственных войск в 15 тысяч, а войск противника – в 40 тысяч. Свои силы он, скорее всего, определил довольно точно, а вот количество врагов преувеличил вдвое.

На крайней правой стороне фронта войска Христиана Анхальтского находился охотничий парк под названием «Звезда», под стенами которого наскоро насыпали брустверы; с крайней левой стороны холм круто спускался к размокшим пашням. Анхальтский разместил кавалерию на флангах, пехоту и артиллерию – в центре, однако он так сильно боялся мятежа, что разделил несколько полков и расставил отряды профессиональной немецкой конницы среди чешских пехотинцев-призывников. При этом основная часть германских войск располагалась слева, чешских – справа, а в центре находился штандарт короля из желтого бархата с зеленым крестом и девизом Diverti nescio («Отступать не умею»). Необузданные венгры Габора Бетлена, которые в конце концов нашли себе место под «Звездой», получили приказ перейти на другую сторону холма и занять аналогичную позицию слева, откуда они могли атаковать фланг противника.

Силы католиков распределились по нижнему склону холма: войска под командованием Максимилиана заняли позиции слева напротив чехов, войска под командованием Тилли встали справа, а пехота – двумя отдельными отрядами в центре при поддержке небольшого кавалерийского резерва. Бюкуа, тяжело раненный несколькими днями раньше и неспособный взять командование на себя, не желал рисковать и начинать сражение в условиях, когда рельеф местности дает преимущество чехам. Он предлагал выманить их с высоты, обойдя холм с фланга и угрожая Праге.

Военачальники собрались на поспешный военный совет. Максимилиан и Тилли упорно рвались в бой, и Бюкуа и другие в конце концов уступили. Тогда послышались возгласы «Славься, Царица», и с боевым кличем «Святая Мария» имперцы приготовились к атаке.

Это долгое промедление убедило Христиана Анхальтского в том, что противник, занимающий менее выгодную позицию, отойдет без боя. И когда Тилли на правом фланге при поддержке артиллерии из центра внезапно двинулся на холм на левый фланг армии чехов, это застигло Христиана Анхальтского врасплох. Сначала чехи удерживали свои позиции, а на левом фланге, где доблестный сын Христиана Анхальтского контратаковал правофланговую терцию имперцев, чехи имели успех. Однако Тилли мог наращивать силы из глубины боевого порядка. Имперские войска на правом фланге пошли в наступление, а полки пехоты и эскадроны чешской армии вступали в бой разрозненно и под натиском крупных колонн имперцев обращались в бегство. Плохо вооруженный и недостаточно стойкий центр вскоре подался назад, противник захватил два штандарта, ряды дрогнули, и офицеры тщетно пытались вернуть солдат на позиции под угрозой оружия.

В этот момент Бюкуа с трудом поднялся с постели, велел подать ему коня и, невзирая на раны, сумел привести резерв императорских войск на поддержку главным силам. Молодой Анхальтский, дважды раненный, попал в плен, а его солдаты поддались панике и разбежались, ломая свои же ряды позади. Стоявшие в третьей линии венгры, смятые первым же ударом Тилли, бросились в бегство и потоком хлынули через Влтаву. Оставшись без поддержки, левый фланг чехов запаниковал и бросился врассыпную в сторону Праги, и Христиан Анхальтский, охрипший от криков, которыми пытался сплотить соратников, – сам Александр Македонский, Цезарь и Карл Великий, как он говорил потом, не смогли бы сделать большего, – последовал за ними. Неприятель захватил главное знамя короля, десятки штандартов и всю артиллерию, и лишь моравские лейб-гвардейцы стояли на своих местах у стен «Звезды» на гребне холма, и ни один из них не сдался (погибли все).

В Праге король и королева обедали с двумя английскими послами. Оба пребывали в хорошем настроении, и Фридрих уверенно заявлял, что никакой битвы не будет; враг слишком слаб и скоро отступит. Так ему сказали, а он привык верить в то, что ему говорят. Тем не менее после обеда он решил прокатиться и поглядеть на своих бравых солдат. Проезжая через городские ворота, он встретил первых беглецов, и, пока он напрасно расспрашивал их о причине паники, появился и сам Христиан Анхальтский, сбивчиво лепетавший и растрепанный. Так король впервые узнал о битве, которую проиграл.

У Анхальтского, когда-то столь щедрого на советы, нашлось только одно решение: король должен немедленно бежать. Фридрих в последний раз попытался ухватить отвернувшуюся удачу; он пренебрег данным в отчаянии советом Христиана Анхальтского и поспешно переправил жену и детей через Влтаву – так поспешно, что чуть не забыл самого младшего принца, а фривольные книги королевы остались разбросанными по ее комнатам, чтобы эпатировать благонравных победителей. К счастью, кому-то хватило ума прихватить кое-какие королевские драгоценности; в будущем они на долгие годы станут главным источником убывающих доходов короля. В Нове-Место (Новом городе) за рекой Фридрих созвал совет, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Ни король, ни королева, «наша благословенная неустрашимая леди», как назвал ее английский посол, не выказывали никаких признаков страха, и если они и решили бежать из столицы, то не потому, что бросили своих подданных, а потому, что подданные покинули их.

В Праге воцарилось смятение, и горожане безжалостно закрыли ворота перед бегущими солдатами. А раз они не пожелали впустить своих защитников, у города не осталось никакой надежды на спасение; бюргеры дали волю ненависти к иноземному королю, который осквернял их церкви и презирал их обычаи. В ночь после битвы ближайшие сторонники Фридриха, боясь за его жизнь, хором заклинали его бежать, пока горожане не выдадут его победителям в обмен на собственную неприкосновенность. Если еще и можно как-то отстоять Чехию, то лишь присоединившись к Мансфельду или укрепившись в Силезии. Ранним утром Фридрих отправился в Бреслау (Вроцлав) в сопровождении только Елизаветы и нескольких советников; он еле успел скрыться, ведь толпа уже решила принести короля в жертву и едва не помешала его отъезду.

Город безоговорочно капитулировал почти без единого выстрела, и тем же вечером Максимилиан Баварский писал жене из того самого дворца, где весь прошедший год Фридрих держал свой королевский двор. Вести добрались до Мюнхена 13 ноября, а 23 ноября прогремел пушечный салют на торжествах в Вене. Церкви огласились благодарственными молебнами, и с высоких кафедр под образами распятого Христа раздавались призывы священников к отмщению.

В Вроцлаве Фридрих искал способов вернуть свое состояние; он обратился за помощью к сейму Силезии и унии. У него еще оставались войска Мансфельда в Пильзене (Пльзене), если бы нашлись деньги, чтобы вновь их нанять; из Венгрии ждали Габора Бетлена с его армией. Но денег взять было неоткуда. Мансфельд не двинулся с места, а Габор Бетлен собрал награбленное и ради собственной безопасности ушел в Трансильванию.

Фридрих отчаянно хватался за любую соломинку; сначала он пробовал договориться с захватчиком – курфюрстом Саксонии, потом организовать сопротивление в Моравии, но 20 декабря стало известно, что Моравия тоже сдалась. Фридрих не стал дожидаться, пока враги, смыкавшие вокруг него кольцо, схватят его вместе с женой и детьми; отпустив нескольких верных людей, которые еще не успели покинуть его, он бежал в направлении Бранденбурга между сближавшимися фронтами саксонской и баварской армий, предоставив силезцам самим отдаться на милость победителей.

От беглеца отвернулись и подданные, и друзья. Старший сын Турна наутро после битвы присоединился к победителям вместе с 3 тысячами своих солдат, Христиан Анхальтский бежал в Швецию, откуда слал императору мольбы о помиловании, ссылаясь на то, что господин сбил его с верного пути. Побежденных не щадили ни католические, ни протестантские памфлетисты. Появилась карикатура с почтальоном, который по всей Германии ищет «молодого человека с женой и детьми, который еще прошлой зимой был королем», и его прозвали «вероломным Фрицем» и «червонным королем» – самым никчемным королем карточной колоды. Позднее этот галантный рыцарь приспособил это прозвище для своей жены, наделяя его более элегантным смыслом.

Между тем в Праге в день после битвы герцог Баварский от имени Фердинанда принял капитуляцию Чешской директории (чешский сейм в 1618 году избрал правительство из тридцати директоров). Стоя поодаль, его духовник с замиранием сердца наблюдал, как повергается ересь; он не мог слышать ни сбивчивой речи чехов, ни тихого ответа герцога, но сумел разглядеть, что «от слов его превосходительства, что бы он ни сказал, глаза директоров переполнились слезами».

Победители не знали пощады. Целую неделю после битвы ворота города были закрыты, и войскам позволили творить там все, что им вздумается. Теоретически пострадать должны были только мятежники, но солдаты не могли проводить политические опросы на каждом пражском пороге, да и не считали это необходимым. Наемников – валлонов, французов, немцев, поляков, казаков и ирландцев – не заботили тонкости политики, да и не каждый день и даже не каждый год им представлялась возможность вдоволь покуражиться в одной из богатейших столиц Европы.

У ворот Градчан отыскались восемь повозок с домашними пожитками короля Фридриха, и солдаты набросились на них, жадно хватая что подвернется под руку, раскидывая по земле шелка и драгоценности, ружья и мечи. Один валлон подобрал подвеску тонкой работы со святым Георгием на светло-голубой ленте; он отнес ее герцогу Баварскому и получил за старания тысячу талеров. Это был знак ордена Подвязки, принадлежавший побежденному королю. С тех пор на грубых карикатурах своих противников он появлялся в спущенных на лодыжки чулках без подвязок.

Грабеж еще не закончился, когда Максимилиан, взяв лучших лошадей из конюшни Фридриха как свою долю в трофеях, снова уехал в Мюнхен. Рано утром в День святой Екатерины он прибыл к себе в столицу, где на улицах подданные столпились, чтобы приветствовать его. У дверей большой церкви он спешился, получил благословение от епископа Фрайзинга и вошел, чтобы вознести хвалы Господу, а хор в это время радостно пел: «Саул победил тысячи, а Давид – десятки тысяч». Максимилиану было за что благодарить Бога; он единственный из князей Германии мог позволить себе войну, которую только что вел, и император должен был ему за услуги 3 миллиона гульденов, в залог уплаты которых он получил Верхнюю Австрию.

Фердинанд проехал по Вене с непокрытой головой, чтобы возблагодарить Пресвятую Деву, и приказал изготовить корону из чистого серебра стоимостью 10 тысяч флоринов, чтобы самолично пожертвовать ее Царице Небесной в ее храме в Мариацелле, в родной Штирии. Другую корону, еще более великолепную, он послал в церковь Санта-Мария-делла-Скала в Риме. Небеса наверняка примут его благодарность, выраженную столь роскошными дарами; а вот удовлетворить Испанию и Баварию будет не так-то просто.