Глава 19
Революция в Петрограде

В понедельник 12 марта я поднялся в шесть часов утра, так как посол попросил меня отправиться на автомобиле на Балтийский вокзал и встретить там мисс Бьюкенен, которая возвращалась из поездки в окрестности Ревеля. В 9.30 я вернулся в посольство, а примерно через час отправился в Артиллерийское управление, занимавшее большое здание на Литейном проспекте. Я беседовал с друзьями в коридоре на втором этаже перед кабинетом начальника управления генерала Маниковского, когда прибыли специалист по химическому оружию генерал Ипатьев и Терещенко с новостью о том, что запасные войска гарнизона подняли мятеж и вышли на улицы. Впервые я услышал о том, как накануне вечером одна из рот Павловского полка открыла огонь по полицейским, после чего была разоружена и заперта в Преображенских казармах. Теперь бунтовали Преображенский и Волынский полки.

Мы подошли к окну и стали ждать. Снаружи царило явное возбуждение, но через толстые двойные окна до нас не доносилось ни звука. На углах улиц собирались размахивающие руками группы людей, которые указывали куда-то вдоль улицы. Куда-то срочно отправились офицеры, а автомобили, в том числе и мой, были укрыты во дворах соседних домов.

Наверное, прошло около десяти минут, прежде чем показались восставшие. Вытягивая шею, мы смогли увидеть двух солдат, своего рода авангард, которые шествовали посреди улицы, то и дело прицеливаясь из винтовок в тех, кто недостаточно быстро освобождал им дорогу. Один из них дважды выстрелил в какого-то беднягу-шофера. Потом показалась огромная беспорядочная масса солдат, растянувшихся как по проезжей части, так и по тротуарам. Их вел студент, который, несмотря на свой малый рост, шествовал очень гордо. Офицеров не было. Все были вооружены, многие к штыкам привязали красные флажки. Солдаты шли медленно; наконец все они собрались плотной толпой напротив здания управления. Они смотрели в окна, у которых столпились офицеры и гражданские чиновники, но никто не выказывал враждебности. Больше всего меня поразило то, что все происходило в жуткой тишине. Мы будто стали зрителями в гигантском кинозале. Позже Терещенко, стоявший рядом со мной, признался, что, когда он посмотрел вниз на беспорядочную толпу, сразу же догадался о раздорах, вольнице и падении дисциплины, которые обязательно должны были последовать за этим.

Вышел генерал Маниковский, пригласивший нас с Терещенко зайти к нему в кабинет. Вскоре к нам присоединился и генерал Ипатьев, а также генерал Лехович, которого всего несколько часов назад назначили заместителем военного министра.

Ипатьев спросил меня, сообщил ли я о подобных событиях в Англию, и я ответил, что, разумеется, сделал это. Было похоже, что генерала одолевает стыд за происходившие волнения.

Вскоре мы услышали, как дверь и окна на первом этаже были выбиты. И сразу же до нас донеслись звуки выстрелов.

Зазвонил телефон, и Маниковский поднял трубку. «Они стреляют на Сестрорецком заводе? – громко переспросил он. – Что ж, спаси их Бог. Они стреляют и у Главного артиллерийского управления тоже!»

В кабинет ворвался взволнованный адъютант: «Ваше высокопревосходительство! Они пробиваются в здание. Может быть, следует забаррикадировать дверь в ваш кабинет?» Но Маниковский, оставаясь совершенно спокойным, заметил: «Нет. Открыть все двери. Зачем нам им мешать?» Когда адъютант, развернувшись, вышел, удивленный неожиданной любезностью своего начальства, Маниковский вздохнул и с нотками типично русского сдерживаемого гнева заявил мне: «Посмотрите, к чему привело нас наше министерство!»

Терещенко уехал, большинство офицеров покидали здание управления через заднюю дверь. Мы с Ипатьевым направились к лестнице и заглянули вниз через перила. На первом этаже солдаты отбирали у офицеров сабли, а несколько хулиганов уже обшаривали карманы шинелей в гардеробе.

Я спустился вниз и увидел, как унтер-офицер-преображенец выкрикивал своим солдатам распоряжения, чтобы те забирали только сабли и ничего не крали. Я представился этому человеку, и он помог мне найти мою шинель. После этого я вернулся наверх и обнаружил, что Маниковский уже уехал.

Группа солдат как-то лениво разбивала витрину одного из стендов, чтобы забрать выставленные там в качестве зарубежных образцов винтовки, к которым не было патронов и которые вряд ли могли им пригодиться. Когда они вышли, гордые своей добычей, офицер поймал за руку одного из них, молодого солдата с прямым и честным лицом, и начал выговаривать ему. Я слышал, как юноша отвечал: «Я ничего не мог сделать. Они заставили меня».

Я снова спустился по лестнице, и все тот же унтер-офицер выделил мне двух солдат, которые должны были провести меня через толпу. На улице какой-то одетый в лохмотья человек, отчаянно жестикулируя, выражал свое удовольствие событиями. Он восклицал: «Они обычно били наших друзей там, в тюрьме, били их розгами!»

Примерно в ста ярдах мы встретили французского военного атташе полковника Лаверна, который направлялся в управление, чтобы обсудить несколько рядовых вопросов, касающихся выпуска снарядов. Мои сопровождающие посоветовали ему идти назад, и мы вместе направились во французское посольство. Там, после того как наши провожатые ушли, мы немного постояли на набережной. Я смотрел на то, как поток солдат переходит через мост, чтобы освободить заключенных в тюрьме Кресты. Лаверн неожиданно спросил меня, бунтовщики ли это и были ли бунтовщиками солдаты, сопровождавшие нас. Они были так собранны и дружелюбны, что он и представить себе не мог, что это был кто-то, помимо представителей законопослушных войск!

Я пошел пешком в британское посольство. Посол уехал. Как обычно, он вместе с французским послом отправился в Министерство иностранных дел. Я позвонил ему по телефону и предупредил, что значительная часть войск гарнизона взбунтовалась, что восставшие полностью контролируют Литейный проспект. В ответ он попросил повторить мои слова на французском языке министру иностранных дел Покровскому, а также французскому послу.

К обеду я ожидал полковника Энгельгардта, поэтому пошел к себе домой. Энгельгардт, разумеется, не пришел, так как он вместе с другими видными членами Думы изо всех сил пытался взять под контроль этот стремительный поток анархии. Полковника назначили комендантом Петрограда.

1-го числа Родзянко телеграфировал царю: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспортная сеть, снабжение товарами и топливом в полном расстройстве. Нарастает всеобщее недовольство. Беспорядки перекинулись на улицы. Некоторые подразделения солдат стреляют друг в друга. Очень важно доверить человеку, который имеет влияние в стране, формирование нового правительства. Это следует сделать немедленно. Любое промедление смерти подобно. Я молю Бога, чтобы в такой момент ответственной за все не стала венценосная особа!»

В этот же день председатель Думы отправил копии этого послания всем командующим фронтами и попросил их поддержать его призыв к императору.

Сразу же поступили ответы от генералов Рузского и Брусилова. Рузский в своей телеграмме написал просто: «Получил вашу телеграмму. Я выполнил вашу просьбу». Ответ Брусилова был более осторожен: «Получил вашу телеграмму. Я выполнил свой долг перед страной и императором».

Утром 12-го числа Родзянко направил императору второе послание: «Положение ухудшается. Необходимо срочно принять меры, так как завтра будет слишком поздно. Настал последний час, когда решается судьба страны и династии».

Император не ответил. Позже было установлено, что в этот момент он обдумывал вопрос о назначении комиссии, уполномоченной назначить новое правительство, при этом оставляя за собой право назначения министра иностранных дел, военного министра и министра Военно-морского флота.

Утром в понедельник 12-го числа председатель Совета министров князь Голицын опубликовал указ, которым начиная с 11 марта приостанавливалась деятельность Императорского совета и Думы «в связи с особыми обстоятельствами до даты не позднее середины апреля». Этот указ император подписал у себя в Ставке 10 марта.

На утреннем заседании 12-го числа Дума приняла решение не выполнять распоряжение императора и продолжить сессию. Однако ее члены чувствовали себя крайне нервно, так как события продолжали развиваться стремительно и контролировать их уже не было возможности.

В час дня делегация восставших посетила Таврический дворец, чтобы выяснить позицию Думы. Их встретил Родзянко, объявил, что главной задачей момента является смена старого режима на новое правительство. По его словам, Дума должна была принять самое активное участие в решении этой задачи, но для ее успешного выполнения прежде всего требовались порядок и спокойствие.

Через час крупные отряды мятежников побывали в Таврическом дворце, где их встретили пространными речами члены социалистических партий министры Керенский, Чхеидзе и Скобелев.

Примерно в 14.30 был сформирован Временный комитет по поддержанию порядка, в котором были представлены все партии, за исключением крайних правых. Комитет возглавил Родзянко, и в его состав вошли двое представителей консерваторов, трое умеренных, пятеро кадетов и прогрессистов, а также двое социалистов – Керенский и Чхеидзе.

После обеда я отправился к командующему войсками округа генералу Хабалову. По дороге мне встретилась сохранившая верность присяге часть Преображенского и Кексгольмского полков. Сохраняя порядок, под командой офицеров солдаты проследовали в Зимний дворец.

Генерала Хабалова я нашел в префектуре, здании, ставшем печально знаменитым при правлении большевиков, так как там разместилась Чрезвычайная комиссия. Снаружи здания, спешившись у своих лошадей, стояла группа казаков. Я поднялся по лестнице на второй этаж. Где-то в глубине длинной череды помещений молчаливые и подавленные сидели несколько офицеров гвардии. Подходили с докладами и снова выходили молодые казачьи офицеры.

Из комнаты, где я ждал, через открывающиеся двери были видны офицеры и гражданские, которые, прохаживаясь взад-вперед, вели между собой какой-то важный разговор. Говорили, что среди них находился и великий князь Кирилл, но я не видел его.

Мимо меня прошел генерал Беляев, который с обычной вежливой улыбкой пожал мне руку. Больше я его никогда не видел.

С очень смелым заявлением выступил генерал-квартирмейстер генерал Занкевич. Он говорил: «Здесь только запасные подразделения. Это они взбунтовались, а не регулярные войска. Скоро солдаты регулярных войск подавят мятеж».

Наконец подошел генерал Хабалов, и я заявил ему, что меня прислал посол, чтобы прояснить ситуацию. По словам генерала, положение было «очень серьезным», так как взбунтовалась часть запасного батальона Преображенского полка, запасные батальоны Волынского, Павловского и Литовского полков в полном составе, гвардейский саперный батальон, и мятеж ширится. Он полагает, что можно доверять казакам. Хабалов сообщил, что телеграммой обратился на фронт с просьбой прислать войска.

Я покинул здание префектуры в полном убеждении, что старый режим обречен.

Позже я и еще один британский офицер пешком отправились из здания посольства на Литейный проспект. По дороге нам пришлось миновать сильно пьяного солдата, вооруженного винтовкой с примкнутым штыком. Большое здание окружного суда, расположенное почти напротив Артиллерийского управления, было охвачено пламенем. Его подожгли чуть раньше сегодня днем, отчасти, наверное, в подражание штурму Бастилии, но в основном, я уверен, с более практичной целью уничтожить все уголовные дела. Через дорогу мы обнаружили баррикаду из трех орудий и какого-то количества солдат. Я спросил, можно ли мне пройти к дому номер девять, где проживает мой друг, и часовой ответил, что я могу идти куда угодно при условии, что оставлю свою саблю. Другой солдат сразу же перебил его, бросив: «Это англичане! Мы не должны обижать их!» Однако караульный решил, что нам лучше не переходить через баррикаду. Один из солдат, схватив меня за руку, воскликнул: «Мы хотим только одного – до конца разгромить немцев, и мы начнем с немцев здесь, с семьи, которую вы знаете по фамилии Романовы». Толпы на Невском уже вчера кричали: «Долой Сашку (императрицу Александру)!»

К обеду должны были прийти три человека, однако Рамсден (один из секретарей посольства) и князь Б. прислали мне свои извинения, первый – потому что с улиц исчезли все наемные извозчики, а второй – потому что ему, как бывшему члену суда, посоветовали остаться дома. Приехал только Маркозов, которому пришлось пройти пешком все три мили от самого своего дома. Он принес свежие новости о том, что все полки гарнизона, за исключением Московского, присоединились к мятежу. После обеда мы позвонили нескольким лицам. И я, и он, бывший офицер гвардии, надеялись на победу революции. Он ушел от меня примерно в десять вечера, чтобы пешком отправиться к себе домой, но быстро вернулся и заявил, что прямо рядом с соседним домом, там, где расположен штаб тайной полиции и где хранятся добытые ее сотрудниками обличающие документы, идет перестрелка. Само здание подожгли.

Во второй половине дня Комитетом петроградских журналистов был издан бюллетень новостей с заголовком: «Газеты не издаются. События развиваются стремительно. Общество должно знать, что происходит!» Здесь рассказывалось о том, что революционерами была занята Петропавловская крепость, освобождены все ее заключенные, как и узники всех других тюрем. К сожалению, наряду с политическими заключенными из тюрем было выпущено большое количество преступников, захвачены склады с вооружением, а найденное там оружие раздали толпе.

В том же листке сообщались первые новости о захвате англичанами Багдада.

Следующая новость, как тогда казалось не представлявшая собой ничего серьезного, но, как показали дальнейшие события, оказавшаяся мрачным предзнаменованием, гласила:

«Совет рабочих.

В течение дня в здании Думы собирались представители рабочих и солдат, а также некоторые другие граждане. Был создан Совет рабочих и солдатских депутатов, по решению которого было выпущено обращение».

«Обращение Совета рабочих и солдатских депутатов.

Совет рабочих депутатов принял следующее обращение:

Граждане!

Представители рабочих, солдат и населения Петрограда, собравшиеся в Думе, объявляют, что первое заседание их представителей состоится в семь часов вечера в здании Думы.

Все военные подразделения, перешедшие на сторону народа, должны срочно выбрать своих представителей по одному с каждой роты.

Заводы должны назначить своих депутатов, по одному на 1000 рабочих. Заводы и фабрики, где количество рабочих составляет менее одной тысячи, направляют в совет по одному депутату.

(Подпись) Временный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов».

Тюрьмы распахнули двери, рабочие вооружились, солдаты остались без офицеров, а в качестве оппозиции к Временному комитету, выбранному из представителей народа, был создан Совет. Но в то время я еще не сознавал, пока через несколько часов и до меня не дошло, что мы уже полным ходом шли к анархии.

Сегодня важный день. Солнечно. Температура составляет примерно 12 градусов мороза (по Реомюру). Наверное, было бы лучше, если бы задул обычный колючий ветер с северо-востока, так как он заставил бы людей оставаться дома.

Мой слуга Иван принес новость, что идет активная перестрелка на Выборгском острове и на направлении к Невскому. Из Кронштадта прибыли моряки, которые присоединились к восставшим. Толпы возбужденных вооруженных людей разъезжают повсюду в автомобилях, выкрикивая приветствия в толпу и приветствуемые толпой. Иван считает, что все «прекрасно организовано»! По его словам, в Михайловском манеже назначены ораторы, которые просвещают народ. Любой может туда попасть по желанию. Это представляется моему слуге пределом человеческого счастья.

Телефон не работает. Остается только надеяться на лучшее. Если бы только к движению примкнули офицеры! Я должен выйти и попытаться разузнать, что происходит.

Пробился в посольство, и посол отправил меня в Думу. Специалист по железным дорогам из Канады по фамилии Бэри и его помощник присоединились ко мне, и мы вышли в наше путешествие через снежные заносы протяженностью в две мили. На полпути нам встретились сани, полные сельских жителей в праздничных нарядах. Они махали руками и кричали что-то приветственное, и мы в ответ тоже выкрикивали приветствия. Потом сани остановились, и нам предложили места. Старый солдат, от которого сильно пахло водкой, быстро избавился от других пассажиров, чтобы освободить место для нас. Пока мы ехали, держась друг за друга, чтобы не выпасть, мой приятель солдат шептал мне на ухо, что император – хороший человек, но его окружают предатели. Сейчас этих предателей выгонят, и все будет хорошо.

Мы приехали в Думу в тот момент, когда Родзянко беседовал с солдатами Преображенского полка. Весь переулок перед зданием был заполнен грузовиками, полными совершающими увеселительную прогулку солдатами. Наш самозваный проводник вышел перед нами, поднял шапку и закричал: «Дорогу британским представителям!» Я почувствовал, что выгляжу полным дураком, что, несомненно, соответствовало действительности. Преображенцы в ответ грянули: «Ура!»

Наш провожатый провел нас в Большой Екатерининский зал, в одном из свободных участков которого я на минуту увидел Родзянко с Гучковым. Потом я снова попал в толпу. Родзянко в этот момент обращался к солдатам с призывом вернуться в казармы и сохранять порядок, так как иначе они превратятся в бесполезную толпу. Я подслушал, как один из солдат рядом со мной сказал своим приятелям: «Нет. Мы не должны возвращаться в казармы, потому что это означает снова нести службу и работать, как прежде». Потом я обратил внимание на то, что на лице моего провожатого, который внимательно слушал то, что говорил другой солдат-преображенец, отразилось изумление и разочарование. Бедняга! Несомненно, его бесхитростная и честная вера была поколеблена. Он начал понимать, что революция оказалась гораздо грубее, чем нечто возвышенное, представлявшееся ему.

После Родзянко выступал Керенский, адвокат с бледным лицом. Он говорил охрипшим голосом из-за спин охраны. Я не мог уловить смысла того, что он говорит, но мне сказали, что он честно сотрудничает с думским комитетом.

Другие члены рабочего комитета были настроены менее патриотично, они частично разделяли линию Совета. Первая газета этой организации («Известия»), которая вышла сегодня, не опубликовала ничего заслуживающего внимания, кроме листовки, подписанной Петроградским комитетом Российской социал-демократической рабочей партии и партии социалистов-революционеров. Ее содержание крайне неприятно для представителей стран-союзниц, так как там содержится призыв остановить войну. Листовка начиналась словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Товарищи рабочие, наш час пробил! Борьба, которую мы начали уже давно, принесла свои плоды, она расчистила дорогу к осуществлению вековых ожиданий пролетариата. Народ сверг капиталистов и вместе с армией уничтожил царское правительство, этого наемника буржуазии. Его место заняло Временное революционное правительство, которое должно состоять только из представителей пролетариата и армии».

Представитель «Дейли кроникл» Гарольд Вильямс, которого я встретил в здании Думы, поделился со мной вестью о том, что вчера вечером дела шли скверно, даже еще хуже, чем сегодня. Однако сейчас Дума постепенно берет все в свои руки.

Однако сегодняшняя сцена в Думе не слишком демонстрировала то, что порядок восстанавливается. Работали лишь немногие. Везде толпились солдаты. Среди них было всего около 30 офицеров, и создавалось впечатление, что они стыдятся себя. Одно из помещений использовалось как импровизированный патронный завод. В другом были сложены мешки с мукой, которую предполагалось выдавать войскам по мере прибытия. Еще в одном помещении я обнаружил беднягу Энгельгардта, пытавшегося выполнять свои обязанности военного коменданта. Он сидел за столом, где лежала сильно обгрызанная буханка черного хлеба, и тщетно пытался перекричать толпу солдат, которые, сплевывая, курили и, не останавливаясь, задавали вопросы.

Неожиданно по коридору провели последнего премьер-министра Штюрмера в сопровождении комичного эскорта: впереди торжественно шествовал какой-то студент с саблей наголо. Пожилого человека в тяжелой шубе бесцеремонно подталкивали. Затем прибыл Питирим из Святейшего синода, а потом – заместитель министра внутренних дел. Сразу три группы отправили за Протопоповым, но его пока не обнаружили.

По дороге назад из Думы я встретил Терещенко, который рассказал мне, какие усилия предпринимаются для того, чтобы привлечь офицеров к восстановлению порядка. В то же время многих офицеров арестовали. Наверное, я единственный в Петрограде, кто сейчас носит саблю!

Обедал в посольстве. Посол рассказал мне, что царь наделил генерала Иванова диктаторскими полномочиями. Итак, он собирается воевать! При царящем сейчас беспорядке пары тысяч регулярных войск с пулеметами должно хватить для того, чтобы покончить с революцией, но пострадает и город. А что будет с заводами, выпускающими боеприпасы?

Однако все шансы на восстановление старого режима были упущены. Войска в Царском Селе, Павловске и Ораниенбауме присоединились к мятежникам. Каждый из эшелонов, прибывающих с фронта для того, чтобы «подавить выступления», переходит на сторону революции. В четыре часа дня 13-го числа здание Адмиралтейства, которое защищали три роты Измайловского полка при поддержке некоторого количества войск конной артиллерии и кавалерии, было занято восставшими.

В 23.15 того же дня к студенту, стоявшему на улице перед Таврическим дворцом, обратился человек в шубе с прикрытым лицом: «Скажите, вы студент?»

– Да.

– Я прошу провести меня в исполнительный комитет императорской Думы. Я бывший министр внутренних дел Протопопов.

Затем тихим голосом человек добавил, опустив голову:

– Я тоже желаю добра своей стране и поэтому пришел сюда по собственной воле. Отведите меня к людям, которые меня ищут.

Старый режим пал и никогда не вернется. Но долг каждого из граждан не допустить, чтобы свобода скатилась в анархию. Вред был нанесен в первый же день, когда офицеров за верность присяге исключили из рядов движения. Теперь для таких офицеров не было дороги назад, а солдаты до предела деморализованы, поэтому лишь суровые дисциплинарные меры, которые не было сил ввести немедленно, должны вернуть им разум. 13-го и 14-го числа они собирались толпами и охотились на несчастных полицейских, которых, как говорили, по приказу прежнего правительства с пулеметами расположили на крышах домов, чтобы не допустить беспорядков в случае открытия Думы, и убивали их. Во время этих актов много раз возникала беспорядочная стрельба. Другие солдаты собирались в небольшие группы и под предлогом поиска жилья для своих подразделений терроризировали обитателей домов и воровали все, что могли унести. Безобидного барона Штакельберга под вымышленным обвинением в том, что он стрелял в толпу, выволокли из дома и жестоко убили.

Мятеж 12-го числа никогда не вылился бы в революцию, если бы правительство в своей безнадежной тупости прежде не успело настроить против себя все слои населения. Если бы с самого начала движение было бунтом нищих, его сразу удалось бы подавить с помощью армии и военных училищ, расположенных в столице. К помощи учащихся военных школ не прибегали, вероятно, потому, что они, как и все, понимали, что события достигли того рубежа, когда перемены просто настоятельно необходимы. В интересах России и ее союзников следовало просто перейти к конституционной форме правления. Трагедия такой позиции лежит в том, что грамотные патриоты в стране, по чьей инициативе мог быть осуществлен такой переход, из чувства патриотизма и верности союзникам пытались как можно дольше отсрочить революцию, лучше всего до конца войны. Скрепя сердце они были готовы на время смириться с любым злом, которое исходит от правительства, чем пойти на ослабление страны, которое могло бы произойти в результате возможных беспорядков при смене правительства в России.

Когда случился переворот, думский комитет и его преемник Временное правительство делали все, чтобы спасти положение и подчинить его интересам России и ее союзников.

Утром 14-го генерал Поливанов пребывал в оптимистичном настроении. Как он заявил, в Москве и Киеве революция шла полным ходом и ни одной фронтовой части нельзя уже было доверить усмирение революции в Петрограде.

Я сказал ему о своем беспокойстве за ту пропасть, что пролегла между офицерами и солдатами. Пока мы говорили, генералу позвонил знакомый, который продиктовал текст приказа, изданного Военным комитетом Думы и подписанного министром Родзянко. В нем всех офицеров призывали зарегистрироваться в армейском и морском клубе 14-го и 15-го числа «с целью организовать для обороны столицы солдат, примкнувших к представителям народа». После того как Поливанов повторил по телефону слова приказа предложение за предложением, он повернулся ко мне и, улыбаясь, заметил: «Вы увидите, что все будет хорошо». Я спросил, будет ли он сам регистрироваться, на что генерал ответил, что он подождет «и, возможно, сделает это завтра». Очевидно, мой собеседник все еще не верил в окончательный успех революции и предпочитал отсидеться за забором.

Пока Дума работала над восстановлением порядка, другие, кем больше двигала классовая ненависть, чем любовь к своей стране, старались по максимуму воспользоваться представившимися возможностями.

15 марта в листовке Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов был опубликован пресловутый «Приказ № 1», датированный 14 марта, но распространенный только утром 15-го числа. В нем говорилось:

«14 марта 1917 г. Гарнизону города Петроград!

Всем солдатам гвардейских, линейных, артиллерийских частей и флота к немедленному и безукоризненному исполнению. Рабочим Петрограда – для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1. Во всех ротах, батальонах, полках, артиллерийских парках, батареях, эскадронах и отдельных военных частях всех родов войск и кораблях военного флота необходимо немедленно избрать комитеты выборных представителей рядового состава данных частей и подразделений.

2. Все военные части, где еще не были избраны представители в Совет рабочих депутатов, выбирают по одному человеку от роты, который должен явиться с документами о полномочиях в здание Думы к 10.00 15 марта.

3. По всем политическим вопросам войска должны подчиняться Советам рабочих и солдатских депутатов и их комитетам.

4. Приказы Военного комитета Думы должны выполняться только в том случае, если они не противоречат приказам и распоряжениям Советов рабочих и солдатских комитетов.

5. Все виды оружия, в том числе винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и т. д., должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни при каких обстоятельствах не передаваться офицерам, даже если офицеры прикажут сделать это.

6. На построениях и на службе солдаты должны соблюдать строжайшую дисциплину, однако вне строя и вне службы, на политических мероприятиях и в частной жизни, при выполнении своего гражданского долга солдаты не должны быть лишены ни одного из прав, которыми пользуется каждый гражданин.

Стойка «во фронт» и другие приветствия вне службы отменяются.

7. Точно так же при обращении к офицеру отменяется использование обращений «ваше превосходительство», «ваше благородие» и т. д. Все эти обращения заменяются словами «господин генерал», «господин полковник» и т. д.

Любая грубость при обращении к солдатам и особенно при обращении к ним во втором лице строго запрещается. Солдаты обязаны доводить до сведения ротных комитетов случаи нарушения этого пункта и разногласий между офицерами и солдатами.

Приказ будет зачитан во всех ротах, батальонах, полках, батареях и других боевых и тыловых частях и подразделениях.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов».

Некоторые из положений этого приказа были необходимы, и их следовало бы ввести давно, но по инициативе армейского командования. Другие, такие как призывы создавать комитеты и подстрекательство к невыполнению приказов, можно рассматривать как направленные на разрушение дисциплины, и те люди, которые их писали, в подобное время действовали на руку лишь врагам России.

Происхождение приказа стало предметом споров.

М. Стеклов (Нахамкес), выступая в Петроградском Совете 12 апреля, подчеркнул, что ни он, ни Соколов, вопреки слухам, не являлись авторами приказа. По его словам, приказ был создан «солдатскими депутатами, которые только что пришли к нам с улиц и из казарм. Таким образом, приказ явился творчеством масс, и большая часть членов исполнительного комитета Совета узнали о нем уже тогда, когда он был опубликован». Стеклов попытался оправдать появление этого документа и тем, что 13 марта министр Родзянко приказал солдатам возвращаться в казармы и выполнять приказы офицеров, что те пытались разоружить часть солдат, а последние в ответ потребовали официально подтвердить их права.

Полковник Энгельгардт, который 14 марта передал свои полномочия военного комиссара Думы министру Гучкову, позже рассказал мне, что в тот день к нему приходила группа солдат, которая потребовала, чтобы он разработал приказ, где отражались бы их требования, «очень скромные, но полностью соответствующие идеям полковых комитетов». Он отправился к Родзянко и Гучкову и объяснил им, что солдаты, приходившие к нему как представителю думского комитета, не обращались в Солдатский совет, расположившийся в том же здании. Родзянко и Гучков ничего не желали слышать о предложениях солдат, поэтому Энгельгардт вернулся к делегации и сообщил ее членам, что Думский комитет считает данный момент неблагоприятным для внесения изменений в уставы. Солдаты ушли. Позднее в коридоре Энгельгардт встретил одного из солдат, который спросил его, какой ответ был дан делегации. Услышав ответ, он сделал поворот кругом и проговорил про себя: «Тем лучше. Тогда мы сами напишем приказ».

В заявлении Временного комитета Думы в петроградской прессе, сделанном примерно 12 августа 1917 г., в целом подтверждается версия полковника Энгельгардта, однако там подчеркивается, что приходившие к нему солдаты действительно были «делегатами».

Поздно вечером 14 марта, когда стало очевидно, что Петроград находится в руках революционных войск, солдаты от примерно 20 воинских подразделений гарнизона обратились к председателю Военного комитета полковнику Энгельгардту с заявлением, что они не могут доверять своим офицерам, не принимавшим участия в революции. Поэтому они требуют опубликовать приказ, который разрешает выбирать офицеров в ротах, эскадронах, батареях и отдельных группах. Приказ, принятие которого потребовали делегаты, в гораздо меньшей степени касался основ воинской дисциплины, чем опубликованный позднее знаменитый приказ № 1. Он предусматривал лишь выборы младших офицеров и создание механизма контроля солдатами внутренней жизни их подразделений.

Полковник Энгельгардт доложил о происшествии Временному комитету Думы, все члены которого, включая А.И. Гучкова, категорически высказались против такого приказа, так как считали, что подобные вопросы не должны решаться в спешке.

Через некоторое время к полковнику Энгельгардту обратился один из членов Совета рабочих и солдатских депутатов в солдатской форме (с ним полковник не был знаком лично) и предложил ему как председателю Думского комитета принять участие в работе над приказом, который регулировал бы на новой основе взаимоотношения офицеров и солдат.

В ответ на сообщение полковника Энгельгардта, что Временный комитет Думы считает создание такого приказа преждевременным, член Совета вышел со словами: «Тем лучше. Мы напишем его сами».

Министр В. Львов, депутат Думы и обер-прокурор Синода, заявил, что 15 марта он находился в здании Думы в одном помещении с Гучковым, Милюковым и Керенским, когда вошел член Совета рабочих Соколов и показал приказ № 1. Соколов попросил, чтобы приказ распространили среди членов правительства. Гучков просмотрел приказ и заметил: «Пока я жив, это не подпишу», после чего вышел из комнаты. Милюков выразил такое же мнение и добавил: «Если вы желаете это распространить, то сделайте это сами». Львов выразил жесткий протест. Керенский хотел остановить его и вышел с Соколовым в другую комнату, чтобы попытаться смягчить эффект от резкого выступления Львова.

Эти два свидетельства из разных источников продемонстрировали, как солдаты, не удовлетворенные ответом Думского комитета, обратились в Совет, представители экстремистского крыла которого при отсутствии членов исполнительного комитета, которые тогда находились на консультации в Думском комитете, с точностью выполнили требования солдат.

Приказ не только исключал возвращение солдат петроградского гарнизона к дисциплине и исполнению своих служебных обязанностей, но после того, как документ был размножен в миллионах копий, стал своего рода индульгенцией, оправданием трусости и анархии во всех армиях на фронте.

Во время моего очередного визита в Думу 15 марта я заметил, что все офицеры находятся в подавленном настроении. Они жаловались на то, что невозможность для людей чести сразу же выступить вместе с солдатами, затем задержка в Думском комитете с принятием решения относительно статуса офицеров, а потом и принятие пресловутого приказа № 1 сделало их положение невыносимым.

Я на минутку встретился с Родзянко и высказал ему свои опасения в том, что события принимают такой оборот, что ставят под сомнение возможность продолжения войны. Он ответил: «Мой дорогой Нокс, вам не следует волноваться. Все идет нормально. Россия – большая страна, она может одновременно выдержать и войну, и революцию».

Было точно сказано, что Россия большая и неповоротливая страна, и это только усугубляло положение. В Петрограде располагалось около 219 тыс. фабричных рабочих и примерно 115 тыс. взбунтовавшихся солдат, а всякого рода «интернационалисты» всеми путями день и ночь пытались поджечь этот горючий материал. В то же время массы народа в деревнях были абсолютно нечувствительны к этому.

Распространялись листовки, где призывали к убийству офицеров. Вечером 15 марта дальнейшие перспективы представлялись в самых черных цветах.

Родзянко ожидал, что император подпишет манифест, гарантирующий конституцию и право Думы избирать правительство во главе с князем Львовым. Министром иностранных дел становился профессор Милюков, а министром юстиции – Керенский. Великие князья Михаил и Кирилл уже поставили свои подписи под манифестом. Тут вмешался исполнительный комитет Совета, и примерно в три часа дня 15 марта Думский комитет вынудили согласиться с решением, согласно которому император должен был отречься от престола, а великий князь Михаил становился регентом при царевиче.

В Псков отправилась делегация октябристов в составе Гучкова и Шульгина, где они должны были сообщить это решение императору. Император отрекся от престола в пользу своего брата великого князя Михаила и за себя, и за царевича, так как считал решение обязательным и для себя, и для сына. Князь Львов назначался председателем Совета министров, а великий князь Николай Николаевич – главнокомандующим.

В тексте отречения императора, последнем подписанном им официальном документе, говорилось: «Судьба России, честь нашей героической армии, счастье народа и будущее нашего возлюбленного Отечества требуют продолжения войны до победного конца любой ценой. В эти дни, когда решается судьба России, мы посчитали за долг облегчить судьбу нашего народа, сплотить его и направить все силы народа на скорейшее достижение победы. Посоветовавшись с Думой, мы посчитали необходимым отречься от трона Российской империи и сложить с себя высшую власть. Не желая отделять себя от своего любимого сына, мы передаем право наследовать трон нашему брату великому князю Михаилу Александровичу, даем ему свое благословение взойти на трон Российской империи».

Императрица в это время находилась в Царском Селе, куда через несколько дней прибыл и император. Ее дети в это время опасно заболели. Новости дошли до нее через великого князя Павла. Став случайным свидетелем, близкий друг семьи позже рассказала, как императрица вошла в комнату, где она находилась вместе с одной из великих княжон, и, взяв ее за руку, проговорила: «Он отрекся», а потом добавила: «Луи, все повторяется!»

Как муж и отец Николай II был идеальным человеком. И если ему не удалось правление, то еще более знаковая неудача его последователей доказывает, что управлять Россией – нелегкая задача.

Весь вечер 15 марта продолжался спор между Думским комитетом и исполнительным комитетом Совета, в результате которого победила республиканская пропаганда. В полдень 17 марта вышли листовки с манифестом великого князя Михаила, подготовленным Львовым и Керенским, где Михаил отказывался от трона, если только его не призовут туда в результате всеобщего голосования.

В это время был объявлен список членов первого Временного правительства. Туда, несомненно, входили самые выдающиеся общественные деятели новой России, и их верность союзническому долгу не вызывала сомнений. Премьер-министром и министром внутренних дел стал князь Львов, который был членом Думы еще первого созыва и председателем главного комитета Всероссийского Земского союза и, безусловно, имел достаточные навыки управления. Министром иностранных дел был назначен Милюков, который до того, как войти в правительство, являлся профессором Московского университета и лидером партии кадетов в III и IV Думе, хороший оратор, смелый человек, эрудит и убежденный сторонник империалистического развития России. Министром юстиции стал Керенский, член партии социалистов-революционеров, депутат Думы от Саратова, идеалист и, безусловно, патриот. Гучков получил пост военного министра и временно – морского министра. Когда-то он вместе с бурами воевал против нас в Южной Африке. Являясь лидером октябристов в Думе, он был убежденным сторонником военных реформ, а во время этой войны возглавил Военно-промышленный комитет, что-то вроде неофициального министерства вооружений. Терещенко получил портфель министра финансов.

В политической декларации Временного правительства содержался следующий пункт, очевидно являвшийся вынужденной платой за временное соглашение с Советами:

«Пункт 7. Военные части, принимавшие участие в революционном движении, не будут разоружены или выведены из Петрограда».

Мне представлялось важным прояснить, как на самом деле Рабочая группа относится к вопросу о войне, поэтому я попросил Г. Вильямса, который был со всеми там знаком, представить меня некоторым из ее руководителей. Когда 16 марта мы прибыли в Думу, то сразу же обратились к Соколову, адвокату и лидеру социалистов-трудовиков. Я заявил ему, что при всей нашей симпатии к их борьбе за свободу мы, естественно, обеспокоены относительно продолжения участия России в войне. Я заверил министра, что по собственному опыту, приобретенному в результате частого общения с офицерским составом во время войны, знаю, что практически все они выступали за политические реформы. Теперь же, после опубликования пункта 7 политической декларации Временного правительства и приказа № 1 Советов, положение русского офицерства стало очень сложным. Я вручил Соколову копию приказа и заявил, что он является гибельным для русской армии.

Что касается манифеста правительства, Соколов ответил, что было важно убедить войска петроградского гарнизона в том, что правительству можно верить. Количество таких войск министр оценил цифрой 60–80 тыс., как он заявил, «каплей в море, в сравнении с 8 млн солдат на фронте». Разумеется, это являлось явной попыткой уклониться от прямого ответа. Если бы правительству были нужны войска, которым оно могло бы доверять, и оно, и сама революция были бы в гораздо большей безопасности под охраной одного-единственного полка, сохранившего дисциплину, а не вооруженной толпы, в которую выродился гарнизон Петрограда. Правда была в том, что солдаты гарнизона в страхе перед отправкой на фронт предпочитали устраивать в столице демонстрации, грабить беззащитных женщин и запугивать недальновидных министров. А при попустительстве Совета они навязывали свою волю правительству.

Соколов взял текст приказа № 1 и, нацепив пенсне, стал читать его так, будто видел документ впервые.

Затем он заметил, что приказ «написан не очень хорошо», но он поддерживает его положения об удержании солдатами контроля за оружием, так как до сих пор неизвестно, можно ли доверять офицерам.

Он заверил меня, что теперь энтузиазм в отношении дальнейшего ведения войны будет безграничным, что значит очень много. Больше не будет взяточников и предателей. Партия труда в целом высказывается за продолжение войны до тех пор, пока враг не будет выбит со всех оккупированных им территорий. Однако она выступает против территориальных завоеваний, включая и Дарданеллы. Поэтому ее членам не нравится назначение на пост министра иностранных дел Милюкова, так как всем известно, что этот человек выступает за передачу Дарданелл России.

Соколов продолжал говорить о том, что, как он надеется, в понедельник 19 марта возобновится работа на военных заводах. Однако факты говорили против таких оптимистических ожиданий. «Герои революции», похоже, желали лишь греться в лучах славы; они не понимали озабоченности союзников тем, «как будет дальше вестись война». Один из солдат в здании Думы заявил мне 16 марта: «300 лет мы страдали от ига рабства, и теперь от нас невозможно отделаться, просто предоставив нам неделю праздников!».

Я отправился к Игнатьевым.

Хозяин дома настроен крайне пессимистично. Он рассказал мне, как в батальоне Преображенского полка в течение одного дня выбрали трех старших командиров и один из этих командиров был бывшим швейцаром с Сергиевской улицы. Командир, назначенный Родзянко, был арестован солдатами. Игнатьев заявил: «Я тридцать два года прослужил в войсках, и они там могут говорить все, что хотят, но им никогда уже не удастся заставить этих солдат снова подчиняться дисциплине». Я полагаю, что в правительстве понимают это, но там отчаянно боятся решительных шагов. К тому же у них нет достаточных сил. Игнатьев подвел меня к окну и, указав на баррикаду на Литейном проспекте, заметил, что Гучков распорядился убрать ее, но солдаты отказались выполнять приказ. Бедная графиня Игнатьева передала мне посылку со своими драгоценностями и письмо, которое я должен отправить ее матери и детям, которые находились сейчас в Швейцарии, в случае, если произойдет худшее. Я очень сочувствовал этим людям и попытался ободрить их, но было трудно притворяться, что ничего страшного для них не происходит.

Они рассказали мне о том, что в Луге с особой жестокостью был убит граф Менгден. Его солдаты спросили, признает ли их командир новое правительство. Тот ответил, что должен сначала отправить в Петроград телеграмму, в которой запросить инструкции. За это его закололи насмерть.

Бедного Безобразова арестовали и со споротыми погонами доставили в Думу.

Всю ночь он был вынужден просидеть на стуле, а после того, как его отпустили, ему пришлось пешком, несмотря на подагру ног, проделать путь домой в три мили. Бедный старый генерал! За всю свою жизнь он никому по своей воле не причинил вреда!

Лаверн рассказал, что сегодня к нему приходил командир бригады, которая через месяц должна была высадиться во Франции. По словам того офицера, из 3500 солдат, которые были с ним в Петергофе, осталось всего 50. Примерно тысяча его людей сейчас околачивались, ничего не делая, в Петрограде, а еще около двух тысяч, скорее всего, просто отправились по домам!

Еще один полковник рассказал ему, что его люди очень быстро были заражены речами социалистов и анархистов. Он предложил нам всем отправиться в казармы и попытаться поговорить с солдатами.

В дом Брюса (первый секретарь британского посольства. – Авт.) дважды вламывались солдаты, которые воровали его вина.

17 марта я совершил последний из своих ежедневных визитов в Думу. На следующий день вновь назначенные министры начали работать в зданиях министерств, где всего неделю назад заседали царские министры. Они надеялись, что там им удастся хоть как-то начать работать без постоянного вмешательства толп солдат. Совет продолжал заседать в Таврическом дворце, толпа вокруг которого заметно уменьшилась, так как митингующим, похоже, уже лень даже митинговать. В комнатах и коридорах стало еще грязнее. Часовые, которые с приходом новых свобод сначала демонстративно стали нести службу, прислонившись к стенам, теперь сидят на стульях или даже лежат на полу.

Каждый желает высказаться, так как право говорить долгое время людям не предоставлялось, и каждый момент молчания, похоже, представляется здесь потерянным временем. Происходят непрекращающиеся митинги на улицах, их количество постоянно растет, а число участников падает: народное движение предполагает, чтобы присутствующих там мужчин и женщин было достаточно для того, чтобы слышать собственные голоса. Появился новый глагол «митинговать», то есть присутствовать на таких митингах. Скажем, человек мог поинтересоваться у знакомого относительно его планов на вечер и услышать в ответ: «Я собираюсь немного помитинговать».

Вчера утром я встречался с Гучковым и заявил ему, что отправил в свою страну телеграмму, в которой рекомендовал больше не отправлять в Россию военного имущества до тех пор, пока не будет восстановлен порядок в Петрограде. Он согласился со мной и подчеркнул, что надеется, что посол проделает все это официально. Это укрепит власть Временного правительства. Кроме того, Гучков попросил меня, чтобы из посольства поступила официальная нота, где говорилось бы, что любое посягательство на жизнь императора и императрицы будет очень плохо воспринято в Англии.

Затем Гучков заявил: «Мы пока еще не победили в этой игре. Совет вмешивается во все. Но постепенно дела начинают улучшаться. Сегодня все идет лучше, чем было вчера, а вчера они были лучше, чем позавчера».

Я обедал в посольстве. После обеда меня буквально засыпали запросами офицеры, желающие вступить в британскую армию. Сначала ко мне обратился один офицер из академии, затем трое из Варшавского уланского полка, потом – мадам П., жена моего знакомого из Артиллерийского управления. Мне пришлось заявить всем, что я ничем не в состоянии им помочь. Госпожа заявила, что в Артиллерийском управлении клерки пытаются избрать руководителей отделов! То же самое происходит на Охтенском пороховом заводе. Солдаты ставят офицеров «под арест», заставляют их по два часа простаивать с обнаженными саблями.

Секретарь Гучкова Хлопотов рассказал, что в здании Думы застрелился офицер. Еще один из офицеров Преображенского полка сначала застрелил жену, а потом себя.

Есть только один человек, который может спасти страну. Это – Керенский, так как этот маленький адвокат-полуеврей в возрасте 31 года все еще пользуется доверием среди пресытившейся речами петроградской толпы, которая, будучи вооруженной, является хозяйкой положения. Остальные члены правительства могут представлять российские интересы вне Петрограда, вдали от столичной толпы. Но остальной народ России, поскольку он не вооружен и не распропагандирован, не идет в счет. Без Керенского правительство в Петрограде просто не может существовать.

Я отправился на встречу с ним сегодня в девять утра. Он так перегружен работой, что не может встретиться со мной ни в какой другой час. Это благоприятная перемена по сравнению со старым режимом, когда никого невозможно было застать раньше одиннадцати часов.

Огромное здание Министерства юстиции, откуда сбежали все старые сотрудники, казалось опустевшим. Мы с Г. Вильямсом услышали гулкие шаги нового министра, который шел к нам через примерно тридцатиметровую приемную.

Керенский производит впечатление сильного, энергичного и мужественного человека. Кроме того, у него, несомненно, приятные манеры.

Он несколько раз упомянул о своей симпатии к Англии, добавив, что во времена Англо-бурской войны он был одним из немногих русских, симпатизировавших этой стране.

Он выступает за продолжение войны, однако отвергает идею новых завоеваний. По словам министра, у Гучкова отсутствует чувство такта и мы не должны обращать внимания на его слова о том, что Россия желает заполучить Константинополь. Он, Керенский, выступает за то, чтобы проливы получили международный статус, Польша, Финляндия и Армения – право на самоопределение, при этом последняя должна быть выделена в отдельное государство на Кавказе.

Сейчас он занимается поиском доказательств факта переписки семейства Романовых с Германией.

Еще 2 сентября 1914 г. он предрекал, что Россия сможет победить в этой войне только в том случае, если в ходе ее в стране произойдет и завершится победой революция.

По словам Керенского, существуют серьезные трения между ним и Думой, которая желает контролировать Временное правительство, но этого можно избежать, возложив решение ряда важных задач на отдельных членов Думы, для чего их следует направить в различные уголки империи!

Он допускает, что нынешнее положение, когда правят сразу два правительства, неприемлемо, и заверил нас, что Совет постепенно теряет почву под ногами.

Керенский полагает, что солдаты вернутся к прежней службе менее чем через неделю. Сегодня заводы должны были возобновить работу. За все время, которое длилась последняя стачка, они получат полную оплату. Был провозглашен восьмичасовой рабочий день, однако станки будут работать все 24 часа.

Поступила тревожная телеграмма от Алексеева, где говорится о волнениях на Северном и Западном фронтах, которые произошли там после получения новостей из Петрограда. Керенский надеется, что немцы перейдут там в наступление, что поможет сплотить солдат и офицеров.

Я спросил, что станет с императором, и в ответ услышал, что он будет отправлен в Англию, однако при этом он, Керенский, хотел бы знать, сможет ли наше правительство блокировать любые попытки контрреволюции с территории Англии. К нему приходили представители полков, расквартированных в Царском Селе, и он указал им, что они своей честью отвечают за то, чтобы не было предпринято попыток причинить вред императрице.

Великий князь Николай не останется на посту главнокомандующего, и, возможно, великий князь Сергей также будет отправлен в отставку. Это вызвано настроениями против царской фамилии, которые охватили общество. Керенский хорошо понимает, что союзники хотели бы видеть на посту главнокомандующего именно великого князя Николая, но солдаты против этого, а среди левых бытует мнение о том, что, имея Гучкова на посту военного министра, а Николая на должности главнокомандующего, династия непременно вернет себе власть.

Я настоял на необходимости того, чтобы каждый полк принес присягу Временному правительству, прежде чем на Учредительном собрании будет принята новая конституция. Он сделал себе пометку об этом и попросил меня обсудить этот вопрос с Гучковым.

Гучков принял меня в одиннадцать часов утра вместе с генералом Корниловым Л.Г., который только что прибыл в столицу, чтобы принять командование войсками Петроградского военного округа. Оба горячо поддержали идею о том, что британские офицеры, знающие русский язык, могли бы принять участие в переговорах с солдатами в казармах. Корнилов добавил, что части следует привести хоть к какому-то подобию порядка, пока будет утвержден новый текст присяги.

Вчера Корнилов начал свою работу с посещения запасного батальона Волынского полка, принявшего самое активное участие в волнениях.

В шесть часов вечера мы с Торнхиллом были у него, и он попросил нас отправиться завтра в батальон Семеновского полка. Мы договорились, что поедем туда в 10.30 и сделаем все, что в наших силах. Я надеюсь, что это мероприятие не превратится в простую формальность и мне действительно удастся поговорить с солдатами.

В период с 20 марта по 16 апреля, когда я отправился из столицы в короткую поездку на Северный фронт, мы с майором Торнхиллом успели посетить большинство гвардейских запасных частей, расквартированных в Петрограде и его окрестностях. Нас всегда принимали вежливо, даже радушно. Солдаты всегда приветствовали нас традиционно русским прикладыванием руки к головному убору, а после встречи помогали сесть в автомобиль. Мы старались, как могли, но, конечно, мало чего добились, так как через несколько минут после нашего визита приходил другой «агитатор» и весь эффект от него рассеивался.

Порядок визитов был примерно одинаковым. Утром мы выезжали на автомобиле в сопровождении одного из офицеров штаба округа, а у входа в казармы нас встречал полковник в сопровождении одного или двух офицеров. Нам показывали помещение казармы, обычно ту его часть, что занимало «учебное подразделение», которое, поскольку оно состояло из специально отобранных солдат, сохраняло, в отличие от обычных рот, некое подобие порядка. В одном подразделении мы видели совсем необученных новобранцев, которые только что прибыли из какого-то отдаленного района в Сибири. На их честных крестьянских лицах читался ужас и изумление от того бедлама, в который они прибыли.

Затем мы обычно собирали батальонный комитет и еще нескольких солдат и офицеров в казарме и демонстрировали им фотографии, изображавшие жизнь британской армии во Франции или в любом другом месте.

Далее я обычно выступал с кратким обращением, в котором рассказывал солдатам о том, что в Думе мне говорили, будто русские солдаты хотели бы узнать о жизни и дисциплине в британской армии. Я рассказывал о боях, свидетелем которых мне довелось стать на фронте, где я видел их часть, где наблюдал за тем, как люди жертвовали собой, не имея тяжелой артиллерии и снарядов. Я говорил, что Англия теперь отправляет на Русский фронт тяжелые орудия, что для этого британским морякам приходится бросать вызов немецким субмаринам. Затем я подчеркивал, что немцы работают день и ночь, в то время как они (русские) предаются лени. Я спрашивал, какой толк может быть от пушек, если они не поступают в новые батареи и не отправляются на фронт. И если они не нужны в России, то, может быть, будет лучше отправить их во Францию, так как там им найдут лучшее применение. Ведь Англия, если нужно, готова сражаться хоть десять лет, и в конце концов она обязательно победит.

После нескольких минут такой речи меня, как правило, сменял майор Торнхилл, который говорил о дисциплине в британской армии, о нашей системе подготовки, об отношениях между солдатами и офицерами. Затем звучали вопросы, на которые мы по мере сил старались ответить.

Обычно далее следовали речи нескольких членов батальонного комитета. Все говорили свободно и гладко, так как русские вообще являются прирожденными ораторами, и за одним-двумя исключениями все громко и с энтузиазмом высказывались за продолжение войны.

В железнодорожном батальоне был один очень ядовитый тип, настроенный крайне прогермански, который утверждал, что Великобритания хочет продолжения войны лишь для того, чтобы достичь только своих собственных целей. Этот человек не являлся русским. Через несколько дней после нашего визита туда командующий округом поставил батальон перед выбором: оставаться боевой частью или превратиться в тыловой батальон. И 99 % рядового состава, как оказалось, стали сторонниками мирной жизни!

В батальоне Семеновского полка нам пришлось выслушать нескончаемую речь последователя Толстого, превозносившего братство народов, которое, по его мнению, должно наступить сразу же после окончания войны.

Мы обнаружили, что батальоном Волынского полка командует прапорщик, который до войны был преподавателем гимнастики в Варшаве. Всех 40 кадровых офицеров полка изгнали, а перед передней дверью в помещение офицерского собрания поставили часового, чтобы не допустить их возвращения! Поэтому нас провели через заднюю дверь. По словам прапорщика, изгнанные офицеры третировали солдат и офицеров, не принадлежавших к полку, «с крайней жестокостью». «На самом деле, – продолжал он, – вы не поверите мне, если я расскажу, что в казарме были отдельные вешалки, на которые вешали свои шинели одни, и отдельные для офицеров, временно приданных полку!» Нам сказали, что во время восстания убили лишь одного офицера, командира учебной роты. Его убил унтер-офицер, которого он ударил вечером накануне. В дальнейшем этот человек получил Георгиевский крест от Керенского за то, что «первым поднял знамя революции против старого режима» – бесстыдная попытка заискивания перед толпой.

Из Измайловского батальона изгнали старого полковника, который был «слишком требовательным», и еще троих или четверых офицеров. Во время нашего визита полковник успел охрипнуть, как какой-нибудь думский оратор, выступавший перед толпой. Он рассказал, что успел организовать «полковой университет», в котором лично читал лекции по «Психологии масс», а его заместитель преподавал «Военные законы различных народов». Я рискнул заметить, что предмет, который он выбрал, очень сложен для понимания, но полковник ответил, что, напротив, он вызывает чрезвычайный интерес. Легко представить себе, насколько тщетной оказалась эта попытка занять и вызвать интерес у солдат, три четверти которых были неграмотными. Чуть позже бедняга принялся стихами писать полковые приказы, после чего по распоряжению штаба округа был удален из полка.

В том батальоне один из рядовых, актер в гражданской жизни, оказался очень разговорчивым. Я призывал солдат отказаться в такое время от всяческих экспериментов и подчеркнул, что эксперимент с выборами офицеров, насколько я знаю, имел место только во время Великой французской революции, и результатом стало правление Наполеона. Бывший актер ответил на это: «С широкой русской натурой возможны такие эксперименты, о которых не может быть и речи в западных странах. В России появится новый Достоевский, а не Наполеон!»

«Широтой» русской натуры любили объяснять любую нелепость. Нам же нужно лишь пусть чуть более узкое чувство здравого смысла.

В прекрасном бальном зале офицерского собрания Финляндского полка мы обращались с помоста к примерно 200 солдатам и 50 офицерам. Некоторые из вопросов, задававшихся солдатами при сложившихся обстоятельствах, были очень интересными. Один из солдат спрашивал, что будет с британским офицером, если он ударит в лицо солдата, другой – какое наказание в британской армии применяется за оскорбительные замечания. Я спросил, что имеется в виду под «оскорбительными замечаниями», и мне ответили: «Это если офицер пришел утром на построение и назвал своих солдат “сборищем скота со свинскими физиономиями”». Я ответил, что английский язык гораздо беднее в выражениях, чем русский.

Офицеры этого батальона производили жалкое впечатление. В четыре часа дня, после завершения беседы, солдаты проводили нас в столовую, где мы сели пить чай, а как минимум дюжина офицеров сразу же отправились продолжить партию в бридж, прерванную ими всего на час.

То, что требовалось, было играми совсем другого типа, например футбол, который, как никакая другая игра, помогает сплотить людей, независимо от званий и происхождения.

Конечно, всех лучших офицеров изгнали. Так, в 8-тысячном батальоне Егерского полка выгнали прочь 22 офицера, и теперь солдатами «командовал» прапорщик, прослуживший в армии полгода, который до войны был адвокатом. Первый железнодорожный полк оставил только 16 из 64 офицеров, с которыми солдаты обращались крайне пренебрежительно.

В Царском Селе мы побывали в гарнизонном комитете во время его собрания в здании гарнизонного театра. Здесь нам представилась следующая картина: два доктора и два рядовых сидят за столом на сцене, а из зала на них смотрят около 200 «депутатов» из числа офицеров и солдат.

Похоже, везде всеми двигала одна и та же идея: делать как можно меньше работы. Один из батальонных комитетов принял резолюцию, согласно которой «обученные солдаты», прослужившие по восемь недель, должны работать по четыре часа в день, а новобранцы – по пять-шесть часов. Однако при этом все работы они выполняли не выходя из здания казармы; таким образом, после революции строевые занятия не проводились совсем.

А в это время Временное правительство было, как заявил князь Львов в беседе с одним англичанином, «как солома, которую сносит мощным вихрем урагана».

Оно пыталось спасти положение, апеллируя цветистыми речами к не существующему в массах патриотизму. 22 марта оно издало обращение к «гражданам, армии и флоту», где призывало к единству и совместной работе перед лицом врага. В тот же день Гучков и генерал Алексеев в другом обращении призывали солдат доверять своим офицерам. Они заявляли, что Временное правительство твердо решило продолжать войну до победного конца, и считали, что враждебное или оскорбительное отношение к офицерам недопустимо и постыдно.

Однако через два дня газета «Известия» (официальный орган Совета) разрешила напечатать статью с призывом к миру в адрес пролетариата всех стран, невзирая на правящие классы, которые, как считали авторы, были единственными заинтересованными в продолжении войны.

Положение в Петрограде за эти десять дней уже вышло за ту черту, когда что-то можно было излечить с помощью прокламаций. Требовалась сила, и правительство смогло бы собрать ее, если бы в нем нашелся хоть один волевой человек.

Оптимизм, который в то время владел, главным образом, официальными лицами, вызывал удивление. 24-го числа министр Керенский заявил, что через восемь дней все будет работать нормально и он сможет наконец спать по восемь часов, а не по четыре, которые он позволяет себе каждую ночь после начала революции. 27 марта генерал Корнилов сделал заявление о том, что за две-три недели он наведет порядок во вверенном ему гарнизоне. 30 марта генерал Поливанов заявил, что солдаты просто сошли с ума от новых для них свобод и что это скоро пройдет. В тот же день капитан 2-го ранга Романов из штаба военно-морского флота (см. главу 10), когда его спросили о том, что он думает о влиянии революции на поведение России в войне, сравнил состояние империи до войны с состоянием тяжелого больного, которого постепенно травит доктор – последнее царское правительство. Теперь лечение изменилось, была проведена тяжелая операция, и пациент пока находится между жизнью и смертью, но имеет шансы на выздоровление.

В то же время бывший министр просвещения граф Игнатьев откровенно боялся русской общины. Начальник штаба 9-й армии генерал Санников считал, что через несколько дней Совет арестует Временное правительство, после чего воцарятся анархия и массовая бойня, а потом победят силы реакции.

Новости с фронта не внушали оптимизма. Вернувшийся из 4-й армии, развернутой под Двинском, майор Нельсон рассказал, как однажды в два часа ночи в штаб армии явились двое солдат-депутатов, которые заявили, что делают все, что могут, но они больше не в состоянии контролировать солдат. После этого Нельсон и адъютант начальника штаба сожгли документы. Французский офицер описывал положение на Юго-Западном фронте как «катастрофическое».

Как все это жаль! Ведь в груди этого народа действительно бьется великое сердце, а солдаты в своем большинстве – всего лишь дети. Как-то одна дама видела, как в углу церкви рыдала группа солдат. Когда она спросила их о причине, те ответили, что плачут, потому что больше не могут молиться за императора. «Но, – спросила женщина, – ведь вы же сами его убрали!» – «Нет! – последовал ответ, – мы просто немного побунтовали, но мы не хотели его совсем убирать!»

Полковник Энгельгардт предложил, чтобы Временное правительство пригласило в свой состав четверых видных представителей Совета и предложило им пост министра труда и три поста министров без портфеля. В любом случае это разумное предложение, и я сообщил об этом послу.

Посол все еще не совсем здоров, однако в 18.00 он поднялся, чтобы сообщить о признании Временного правительства союзниками.

Каждый из послов привез с собой консула, морского и военного атташе, и все мы собрались там, где заседал Императорский совет, что было похоже на знак рока.

Гренфель блистал эполетами. Я пришел в своем обычном наряде, в крагах. Царила общая депрессия, и французский морской атташе Гало, обычно жизнерадостный малый, вместо приветствия заметил, что скоро начнется всеобщее избиение иностранцев и что мы проиграем войну.

Мы собрались наверху, где нас встретил и приветствовал Милюков, затем проследовали в длинную залу. Министр Милюков привел остальных представителей своего министерства, которые стояли свободной группой. В это время сэр Бьюкенен как дуайен обратился к присутствующим с приветственной речью, призывавшей восстановить дисциплину в армии и со всей энергией продолжить войну. Затем он зачитал послание господина Ллойд Джорджа, которое Милюков перевел на русский язык.

Посол Италии Карлотти присоединился к «честным словам сэра Джорджа», а затем утомил всех чтением отчета о нескончаемых дебатах в итальянском парламенте по поводу России. Затем наступила очередь говорить господину Палеологу. Он сказал, что верит в патриотизм министерства, в его верность союзу. Он также отметил, что русские были патриотами даже тогда, «когда все события были против этого».

Пока дипломаты выступали, сотрудники министерства стояли глядя в пол, кивая головой после окончания каждого выступления. Я не мог думать об этих людях как о сотрудниках министерства победившей страны. Мне не хотелось смотреть на их лица, которые все как одно были устремлены в землю. Такая поза казалась слишком агрессивной и фальшивой, и тогда я тоже стал смотреть в пол и разглядывать их обувь. Какая необычная коллекция обуви! Никогда не видел такой прежде!

В ответной речи министр Милюков сделал заявление, что Россия будет сражаться до последней капли крови. Я не сомневался, что сам Милюков так бы и поступил, но что сказать об остальной России?

Когда все закончилось, группы людей распались и перемешались, я набросился на генерала Маниковского, который выполнял у Милюкова обязанности военного министра. Я сказал ему, что все это было лишь дипломатическими заявлениями, но что он, генерал, может рассказать о Двинске, где, по словам Нельсона, солдаты бросились бежать вон из окопов и офицеры не в состоянии были с ними справиться. То же самое я сказал и министру Керенскому.

Тот ответил, что восстановление дисциплины в армии и в особенности во флоте вызывает сильную озабоченность правительства. Он заговорил об обращениях, напечатанных 22 марта. Но что толку в обращениях? Мне кажется, что мы идем прямой дорогой к анархии и сепаратному миру.

Был создан комитет в составе 30 офицеров, главным образом генералов, под председательством генерала Поливанова. В течение пяти дней и ночей его члены были заняты созданием новых уставов в соответствии с требованиями «новой дисциплины». Работа проходила через думскую Военную комиссию, чтобы обеспечить хотя бы минимум уступок, на которые согласится пойти Совет. Офицерам приходится отвлекаться от выполнения своих обязанностей на войне, чтобы участвовать в работе Совета. Фактически война повсюду отошла на второй план. Оперативные штабы армий теперь больше озабочены вопросами внедрения «новой дисциплины», а не борьбы с врагом.

По приглашению генерала Поливанова мы с французским военным атташе присутствовали на одном из заседаний его комитета, состоявшемся 26 марта. В очередной раз пытались ответить на вопросы, касающиеся воинской дисциплины. После четырех часов разговоров было принято решение, во-первых, в качестве уступки мнению революционеров, на представление к званиям унтер-офицеров по решению командиров рот, батарей и эскадронов может быть наложено солдатское вето. Во-вторых, офицерам петроградского гарнизона будет позволено носить штатское платье, чтобы уберечь их от повсеместных оскорблений.

Я ежедневно встречаюсь с генералом Корниловым и начальником его штаба полковником Балабаном, моим давним другом еще с 1914 г. Корнилов постепенно растерял былой оптимизм. 6 апреля его вызвали присутствовать на заседании кабинета министров, после которого он поделился со мной своей оценкой, что его члены показались ему очень слабыми личностями.

Это был мужчина во всех смыслах этого слова, который никого не боялся. Как-то один из солдат Павловского батальона спросил генерала с насмешкой, на какой день он намерен назначить военный парад, на что Корнилов ответил: «Смотр! Ты воображаешь, что я смогу показать такой мусор, как ты, русскому народу? Как только будет восстановлен порядок, тогда я и назначу парад».

Солдату одного из пулеметных полков он заявил: «Ты думаешь, что солдаты на фронте смотрят на вас как на героев? Тогда я скажу тебе, что это не так. Они думают о вас как о трусах, которые не хотят воевать».

Такие замечания, должно быть, больно задевали тех, кто внезапно, проснувшись, почувствовал себя народным героем. Ниже приводится пример того, какой фимиам они ежедневно воскуривали самим себе:

«Товарищи петроградского орудийного завода приветствуют своих товарищей солдат!

Привет вам, товарищи и братья!

Славные борцы за свободу народа! Будущие поколения будут чествовать вас. О вас будут говорить: „Это было поколение героев, борцов, титанов!"»

Из Красного Села «на митинг» прибыл 176-й запасной полк. Однако, поняв, что в Петрограде им интереснее, солдаты пожелали здесь остаться. Корнилов приказал подполковнику Вильхаминову, которого солдаты выбрали командиром, отводить полк обратно в Красное Село. Вильхаминов ответил, что солдаты отказываются возвращаться в казармы, жить в которых полагают вредным для здоровья. Тогда Корнилов вызвал к себе коменданта Красного Села и в присутствии Вильхаминова распорядился назначить для части новые квартиры. Но Вильхаминов заявил, что он не уверен в том, последует ли полк обратно. Тогда Корнилов отдал ему прямой приказ вернуть полк в Красное Село.

Полковой комитет в ответ на это принял многословную резолюцию, в которой «осуждались действия командующего Корнилова, который, несмотря на протесты командира, отправил полк обратно в Красное Село. Он хотел бы напомнить генералу Корнилову, что это благодаря революционной волне он поднялся до своего теперешнего положения, но та же волна может низвести его обратно». Документ заканчивался указанием довести его до всех учреждений в Петрограде и до самого командующего. Делегация привезла копию в штаб округа, однако предупредила офицера штаба, что «до сих пор это дело не предавалось огласке».

Корнилов послал за делегацией и за полковником. Он заявил, что намерен отдать последнего под трибунал. Солдатам же он заявил: «Вы были не правы, когда говорили, что я вознесен на мой пост революцией. Я не принимал и никогда не стану принимать участия в бунте. Я прибыл сюда, выполняя приказ, и любым продвижением по службе я обязан храбрости солдат 46-й дивизии и XXV корпуса. Я не хотел ехать в Петроград, и как только я получу соответствующий приказ, отправлюсь обратно на фронт в свой XXV корпус, и никто тогда не будет более счастлив, чем я».

Делегация покинула кабинет генерала в несколько подавленном настроении.

Нас с Торнхиллом пригласили побывать на демонстрации сторонников продолжения войны. На нас прекрасное впечатление произвела делегация 15-й сибирской дивизии. Ее руководитель Шрейдер является хорошим оратором. Он произнес зажигательную речь. Выступал еще один из солдат, который спросил: «Почему мы должны умирать на фронте в то время, как вы праздно шатаетесь по Петрограду и не делаете ничего полезного?» Член исполнительного комитета Совета, типичный еврей маленького роста, заговорил о восьмичасовом рабочем дне как «о лозунге, под которым выступает вся Европа», однако присутствовавший там же французский офицер прямо ответил на эту ложь, рассказав о том, что во Франции отказались от всех этих привилегий на время, пока идет война. Столкнувшись с таким сплоченным сопротивлением, агитатор крадучись вышел из зала.

Прибыв в посольство, я узнал, что у посла находится Керенский. Последний говорил, что он лично считает революцию в России новым капиталом для союзников, что теперь русская демократия выступит против немецкой демократии и русская военная машина никак не будет ослаблена. Он считает, что все волнения в армии вскоре прекратятся и она станет небывалой ранее по мощи военной машиной. До революции в армии велась пропаганда, только это было секретом, и никто об этом не знал. Наступление, запланированное на весну, достигнет успехов, которые были невозможны при прежнем режиме. При старом режиме Россия никогда не смогла бы помочь союзникам победить в войне. Теперь появился шанс, что она сможет, и, как он думает, она сделает это.

Несмотря на то что в России не было собрания подлинных представителей всего народа России, Керенский знает, что стране нужна оборонительная война. При этом министр поспешил пояснить, что употребляет слово «оборонительная» исключительно в политическом смысле, так как он совсем не исключает наступления как вида боевых действий. По его словам, правительство не намерено медлить с наступлением, рассматривая его как средство убеждения немецких социал-демократов. Он допускает, что война продлится до тех пор, пока немецкий народ не подчинится воле Европы.

На замечание о том, что ни одна другая страна не позволяет своей прессе выступать с нападками на союзников, Керенский ответил, что газета, которую мы имеем в виду, а именно «Правда», не имеет влияния и на нее можно не обращать внимания.

Министр считает, что хозяином в стране сейчас является Временное правительство и лучшей политикой будет дать Совету умереть естественной смертью, а не отвлекать силы и средства на борьбу с ним. Временное правительство может рассчитывать на то, что полки столичного гарнизона при необходимости сумеют подавить бунт, но никто не позволит событиям зайти настолько далеко.

Далее он заявил, что мы должны сознавать, что во Временном правительстве собрались не дети, а взрослые люди с мозгами, которые хорошо знают Россию, что все его члены понимают, что должны идти единственно возможным для достижения своих целей курсом.

Министр добавил, что в России создалось довольно сильное впечатление, будто в Англии приняли новое правительство довольно холодно и такое отношение лишь усугубляет трудности. Он попросил нас о содействии в возвращении на родину политических ссыльных, обеспечив их доставку в страну морем.

Керенский производит впечатление искреннего человека, но в целом он переоценивает эффект от контактов между русскими и немецкими социал-демократами и в то же время недооценивает плоды разложения в русской армии.

На общий совет придерживаться здравого смысла Керенский, обладавший колоссальным тщеславием, отвечал «Оставьте!» под тем предлогом, что он лучше знал своих соотечественников, которых считал сверхлюдьми без характерных для любого человека недостатков. Его идея о возвращении политических ссыльных, на которой он настаивал с самоубийственной настойчивостью, привела к тому, что сам он был свергнут и, что гораздо более важно, Россия оказалась в руинах.

На несколько минут зашел к Гучкову. Я заявил ему, что мне как поклоннику русской армии сложно сидеть сиднем в Петрограде. Он согласился со мной, однако заметил, что недостаток дисциплины более всего характерен для столицы. Но в этот момент его больше беспокоит падение производства на столичных предприятиях. В Петрограде объемы производства за месяц с 13 марта по 13 апреля снизились на одну или даже на две трети по сравнению с февральскими показателями. На заводах в других городах дела обстояли получше, но это только потому, что революционная волна еще не успела туда докатиться. Он сознавал, что придет время, когда правительство будет вынуждено помериться силами с Советом, однако у него до сих пор не было достаточно сил, на которые оно могло бы опереться. Он попросил меня держать эти слова в секрете, так как в Совете располагали правительственными шифрами и контролировали работу всех радиостанций.

Объемы производства на заводах упали, в основном из-за того, что рабочие арестовали или изгнали инженеров, а сами большую часть рабочего времени проводили на митингах.

Сам Керенский рассказывал мне, как в первые дни революции на Петроградской патронной фабрике появился человек в форме капитана артиллерии, который произнес страстную речь социалиста. Его сразу же избрали директором фабрики, и с тех пор он целую неделю присутствовал на технических совещаниях в управлении артиллерии, пока его помощник не опознал в этом человеке беглого преступника, тремя годами ранее убившего офицера!

В течение десяти дней революции газета социал-демократов «Правда» призывала русских солдат выходить из траншей и брататься с немецкими товарищами. Ни «Известия», ни «Правда» ни словом не обмолвились об успехе британских войск в битве за Аррас.

Сегодня приехала британская делегация от лейбористов.

В Москву прибыл молодой Локкарт, и посол забирает его с собой к князю Львову.

Я составил следующую записку, которую попросил посла передать Львову:

«Волнения в русской армии.

Даже в мирное время армии не разрешается заниматься политикой.

Состояние петроградского гарнизона говорит само за себя. Три четверти офицеров, включая лучших, были изгнаны солдатами, которые творят то, что пожелают. От выполнения служебных обязанностей солдаты отказываются. Ни один из офицеров не осмеливается назначить за это наказание.

Возможно, нынешнего состояния петроградского гарнизона избежать было невозможно, но ничто не может оправдать разрешения агитаторам посещать войска на фронте. Если бы визиты политиков всех цветов и оттенков в армию были прекращены, у несчастных офицеров оставался бы шанс восстановить дисциплину до начала активных действий. Если эти визиты будут продолжаться и далее, русская армия будет не в силах противостоять развернутым в настоящее время на Восточном театре 72 немецким и 42 австро-венгерским дивизиям. И тогда большая часть этих сил прибавится к тем 147 дивизиям, с которыми приходится иметь дело на Западном театре союзникам России. Другими словами, союзникам русских придется оплачивать разложение русской армии, которое произошло на фронте при попустительстве властей.

В современной войне дисциплина решает все. Дисциплина в русской армии при прежнем режиме всегда была менее строгой, чем в других армиях. Если агитация будет разрешена, как это происходит сейчас, с дисциплиной будет покончено совсем».

Посол зачитал это заявление князю Львову, который в ответ заявил, что русская армия как никогда прежде является слаженным боевым механизмом, который способен справиться с любыми агитаторами!