Политическая и институциональная история Малой Азии при монгольском протекторате оставляет ощущение беспорядка и разрушения, которое не может быть полностью иллюзорным, но тем не менее должно быть приведено в соответствие с реальностью, поскольку в тот же самый период имела место интенсивная торговая и культурная активность. Военные действия не были ни постоянными, ни повсеместными, а истощение ресурсов государства Сельджукидов могло указывать не на обнищание страны, а всего лишь на переход этих ресурсов отчасти к государству ильханов Хулагуидов (которое делало определенные ответные траты в Малой Азии), отчасти к отдельным представителям знати, зачастую бравшим на себя ответственность за учреждения, существование которых раньше обеспечивалось за счет государственного бюджета. Следовательно, необходимо без предвзятости рассмотреть несколько специфических вопросов, которые могут возникнуть при изучении документов.

Что касается агротехники, действительно ли монголы, в особенности в восточной части страны, и экспансия туркменов в западной части изменили структуру культивируемых площадей? Уже было указано, что само по себе появление пастухов-туркменов не обязательно являлось негативным фактором для земледелия (если не считать непосредственных эффектов завоевания). Гораздо менее ясным положение становится на втором этапе, который мы сейчас рассматриваем. С более общей точки зрения невозможно отрицать, что в большей или меньшей степени результатом монгольского нашествия стало усиление кочевого элемента, которое в данном случае происходило за счет земледелия. И сами монголы, и пришедшие перед ними или вместе с ними туркмены из Центральной Азии в силу своего характера или необходимости, по-видимому, проявляли меньше уважения к созидательному труду и земледелию, чем их предшественники, или оказывали такое сильное давление на крестьян, что те часто оставляли землю, превращавшуюся в пастбища, любому, кто хотел ею пользоваться. Этим в значительной степени воспользовались курды. Однако возможно, что в определенных случаях такая ситуация побуждала некоторых туркменов перейти к более оседлому образу жизни. Нужно признать, что с какой-либо степенью точности проследить эту эволюцию в Руме – если она и имела там место – практически невозможно. Кроме того, совершенно не обязательно, что она была одинаковой в разных частях страны. Но когда в XIV веке княжества оформились, информаторы аль-Умари в этих местах, как было отмечено ранее, всегда благосклонно отзывались не только о скотоводстве, что было естественно, но и о земледелии.

Вероятно, можно найти и некоторые более четкие указания в отношении эксплуатации природных ресурсов страны. Нет причин полагать, что производимые товары и места их производства изменились, но способ их использования в некоторых случаях мог стать иным. В предыдущей главе приводилась ссылка, указывающая на начало производства квасцов. В 1255 году миссионер-доминиканец Виллем (Гийом) Рубрук обнаружил, что торговля квасцами находилась в руках генуэзца Николо Сан-Сиро, родившегося в Сирии, и венецианца Бонифацио Молини с Кипра и эти двое имели монополию. Поскольку производство квасцов осуществлялось в основном в интересах и для продажи западным купцам, возможно, что торговля ими с самого начала была более или менее автономным бизнесом выходцев с Запада, представителей двух соперничающих держав, Генуи и Венеции, которые, составляя противовес друг другу, гарантировали государству Сельджукидов защиту от опасностей единоличной монополии. Однако возможно также, что предоставление такой монополии следует рассматривать в более широком контексте обычного для того времени распределения доходов государства среди знати. На данный момент ответить на этот вопрос невозможно. Более того, нет никаких указаний на то, сохранилась ли такая система в годы, последовавшие за визитом Виллема (Гийома) Рубрука, или государство взяло продажу квасцов непосредственно в свои руки. Этот автор упоминает жалобы купцов, обвинявших этих двух монополистов в установке и поддержании цен на неоправданно высоком уровне.

В отношении квасцов всегда возникает вопрос, не нанесла ли начавшаяся примерно в 1275 году интенсивная эксплуатация Захарией новых месторождений в Фокее вреда производству в Кютахье и Карахисаре. Похоже, этого не произошло. В XIV веке генуэзская торговля турецкими квасцами составляла только часть в общем объеме торговли ими, поскольку спрос был достаточным, чтобы давать двум поставщикам возможность торговать, не порождая острой конкуренции между ними и позволяя каждому поддерживать выручку на приемлемом уровне. Теоретически турецкие квасцы, которые необходимо было перевезти по суше, прежде чем грузить на корабли, должны были стоить дороже, чем квасцы из Фокеи, которые добывались, можно сказать, прямо у пристани. Но поскольку турецкие квасцы отличались более высоким качеством, нужно полагать, что был найден способ уравновесить цены.

В отношении других природных ресурсов Малой Азии главным свидетелем является Симон из Сен-Кантена, на основании записок которого ранее был приведен их перечень, датируемый самым началом монгольского периода. Все это подтверждают и одновременно дополняют более поздние авторы, у которых не было никаких причин ограничиваться прошлым. Что же касается туркменских шапок, известно, что, помимо красных, упомянутых Симоном, примерно в 1260 году встречались еще и белые, хотя мы не знаем, не были ли они привозными. Итальянцы нашли в Малой Азии покупателей на ткани из Фландрии, но Марко Поло не знал, что греки, жившие в «Руме», делали красивые ковры из красного шелка и других нитей, а армяне из Эрзинджана – великолепное полотно. Через пятьдесят лет Пеголотти тоже отмечал полотно из Эрзинджана. Ибн Баттута хотя и более туманно, но тоже упоминал красивые ткани из этого города. Тот же автор восхищался ворсовыми коврами из Аксарая, а также красивыми хлопковыми тканями из Денизли (Ладика), возможно расшитыми золотом, и Эфеса, производство которых было продолжено или возобновлено греками, которые вынесли его из своего византийского прошлого (было бы опрометчиво полагать, что это производство не прерывалось в начале экспансии туркменов на территории их проживания). Иногда ткани фигурировали в составе дани, которую платил «Рум», или в составе некоторых реквизиций. В этом отношении в письмах Рашид ад-Дина перечисляются разные виды тканей из «Рума» и, в частности, из Эрзинджана. Среди первых были ткани из Крыма и с территории России. В середине века в книге «Risala» Ибн Мазандарани упоминал шерстяную продукцию из Сиваса и Кастамону, а также седла из Токата.

О рудниках информации меньше, но не стоит забывать, что аль-Умари, чьи сведения относятся примерно к 1330-м годам, знал о трех шахтах в «Руме»: в Гумушсарае, Лулуа и Ба-бурте (?). Ибн Баттута знал о медных рудниках в провинции Эрзинджан и писал, что из этого металла делали знаменитые вазы и лампы. Из подобных крупиц информации трудно сформировать сколь-нибудь ясное представление о стандартах работы ремесленников и о развитии или упадке ремесел. Но на самом деле нет оснований предполагать, что до падения империи ильханов Хулагуидов имели место какие-то катастрофические изменения.

Продукты, упомянутые выше, известны нам прежде всего потому, что они были предметами торговли. Очевидно, что в то время торговля переживала период высокой активности, но она в значительной степени находилась в руках иностранцев и не приносила стране большой пользы. Результат воздействия монгольского владычества оказался достаточно сложным, и важно не торопиться заявлять о подъеме торговли в стране, как это часто делается с подлинным энтузиазмом просто потому, что там побывал Марко Поло и другие итальянцы. Если там и был подъем торговли в том, что касается итальянцев, то это как минимум не обязательно означало подъем торговли во всей стране. Как уже было отмечено, активная торговля существовала в «Руме» и до монголов. Создание Монгольской империи, включение Малой Азии в ее экономическую систему и политический упадок Коньи определенно уменьшили, хотя и не уничтожили, ту роль, которую играла западная часть страны, в пользу восточной части (в начале 1255 года Виллем Рубрук еще встречал в Конье много франков, которые в то время едва ли могли быть солдатами). Во времена Джелал ад-Дина Афлаки упоминает одного купца, который приехал в Конью из Тебриза. Разрыв монголов с мамлюками из Сирии и Египта, который оказался гораздо глубже обычного военного конфликта того периода, должен был на время сделать небезопасной торговлю в таких портах, как Анталья и Аланья, поскольку они были не подконтрольны ни итальянцам, ни Кипру. Так продолжалось, по крайней мере, до тех пор, когда, возможно воспользовавшись положением дел, возникли туркменские княжества, склонявшиеся в сторону Египта, в состав которых вошли эти порты. Аналогично, разрыв между монголами в Персии (Иране) и монголами в Золотой Орде и установление тесных связей последних с мамлюками, которые через генуэзцев получали возможность получать рабов, будущих солдат (захваченных на Руси и на Кавказе), перенес в проливы часть торгового потока (в основном состоявшего из рабов и рабынь), который иначе пошел бы по суше через Малую Азию. Этот новый путь нанес ущерб таким портам, как Синоп и Самсун, и в случае первого, возможно, способствовал изменению направлений торговли и пиратства, характерных для деятельности князя Гази Челеби в начале XIV века. Наконец, и, возможно, это самое главное, даже несмотря на то что до 1243 года торговля играла в Анатолии весьма скромную роль если не в отношениях между разными странами Ближнего Востока, то, по крайней мере, в отношениях между Европой и более отдаленным Востоком, то теперь это была международная торговля на дальние расстояния, проходившая через эту страну (хотя пересекала она всего лишь ее восточную половину), соединяя Италию с Тебризом – резиденцией иль-ханов Хулагуидов, а иногда и с более далекими землями. Однако если до 1243 года купцов привлекала сама Анатолия, то теперь они пересекали страну, не оставляя в ней ни товаров, ни дохода. Портами, обеспечивавшими доступ в государство Хулагуидов, были Айас в Киликии и Трапезунд в восточной части Черного моря, – оба вассалы ильханов. Из Трапезунда караваны просто пересекали угол Малой Азии по дороге в Эрзурум, который все меньше и меньше можно было считать ее частью. Из Айаса в Киликии путь пролегал через Кайсери (Кесарию) в Сивас, а затем через Эрзинджан шел все в тот же Эрзурум. Оба этих пути оставляли в стороне саму Анатолию. И наконец, какой бы значительной ни была итальянская торговля с Тебризом, факт остается фактом: большую часть импорта из Индии, направлявшегося в Средиземноморье, везли через Египет, а в торговле с Китаем этот путь конкурировал с северным путем, проходившим по территории Золотой Орды.

Несмотря на то что его значимость уменьшилась, Сивас продолжал играть большую роль, чему, вероятно, был обязан хорошей организации торговли, созданной ранее, а также тому, что он по-прежнему находился на перекрестке путей купцов (значительную их часть составляли генуэзцы), которые, вместо того чтобы ехать в Тебриз, привычно направлялись через Самсун, Ватизу (Патцу) или Синоп в крымскую Каффу или ехали из Тебриза в Константинополь. Сохранилось письмо Джелал ад-Дина, адресованное купцу Шихаб ад-Дину, который ехал в Сивас. Более того, по счастливой случайности до нас дошли документы, составленные генуэзским нотариусом, который привез их в Сивас, где они были переданы в funduq его мусульманских коллег (некоего Камаль ад-Дина в 1280 году и еще одного в 1274 году, имя которого невозможно разобрать в латинской транскрипции), прежде чем следом за купцами попали в места других остановок (Ватизу, Эрзинджан, потом в Крым и оттуда в Тебриз). Это все. Но в 1300 году Генуя даже направила в Сивас постоянного представителя, и само его присутствие там является очевидным доказательством продолжавшихся посещений этого города генуэзцами. Пеголотти также сообщает, что на каждой остановке вдоль этого пути ему встречались агенты полиции ильханов. Они отвечали за безопасность на дороге, и им нужно было платить пошлину. С другой стороны, известен случай в 1276 году – в то самое время, когда происходили серьезные волнения, – когда «галера из Сиваса», иными словами, купцы, плывшие в Сивас, были ограблены морскими пиратами. Возможно, хотя и не обязательно, в отместку за действия подобного рода франки в 1298 году напали на Синоп. Рассказывается и о другом случае, когда караван купцов-франков был ограблен поблизости от Амасьи, а это значит между Сивасом и Синопом или Самсуном. В течение XIV века более мелкие враждебные действия несколько раз имели место в Синопе. Однако в целом в отношении генуэзцев – а это была практически единственная нация, которую они затрагивали, – эти эпизоды оставались достаточно редким исключением, и они продолжали вести торговлю через Малую Азию на всем протяжении существования государства ильханов. Отмечены также отдельные случаи, когда на их кораблях плавали купцы, являвшиеся «подданными ильханов», однако их имена указывают, что это были люди разных национальностей и вероисповеданий. В 1271 году некоторые из тех, кто понес убытки, когда их корабль подвергся нападению итальянцев, получили компенсацию. Одна из историй рассказывает, что Джелал ад-Дин Руми вел переговоры с купцом, который был среди этих «западных франков». Другая повествует о мусульманине, который отправился из Антальи в Египет и был захвачен франками.

Как помнит читатель, караван-сараи, или «ханы», были построены еще до 1243 года, но за время монгольского правления добавилось много новых. Этот факт свидетельствует о живости торговли и значении, которое придавали ей сельджукские и монгольские власти и некоторые значимые личности (например, Каратай). Однако иногда в смутные времена некоторые из этих «ханов» служили укреплениями для мятежников и бандитов. В любом случае представляется интересным изучение распределения этих «ханов» в рассматриваемый период с учетом того, насколько возможно с помощью надписей установить точную дату их строительства. Даже непосредственно после 1243 года, когда его эффект еще не чувствовался полностью, на юго-западе Анатолии было достроено или возведено заново несколько караван-сараев. В то же время Каратай построил новый караван-сарай на территории хорошо известного вакуфного комплекса, частично сохранившегося до наших дней, который стал завершающим звеном в целой цепочке караван-сараев, расположенных вдоль дороги из Коньи или Сирии в Кайсери и Сивас. Немного позже, очевидно стараниями перване Муин ад-Дина, дороги между Сивасом, Токатом и Черным морем обезопасили путем строительства других вакуфных комплексов, и одновременно с этим Фахр ад-Дин Али продолжал стимулировать купцов из Западной Анатолии и Денизли. Помимо «ханов» существовали еще рибаты – укрепленные посты монастырей. Большое внимание уделялось содержанию дорог и мостов, например мосту монгольского представителя Чупана (Чобана) на дороге из Эрзурума в Токат. Каждое место стоянки на важных путях охранялось отрядом полиции под командованием (kutwal), которому купцы платили сбор за свою защиту. Как уже было сказано, именно монгольская власть ввела тамгу (tamgha) – своего рода пошлину, взимавшуюся в Иране, аналогов которой у Сельджукидов не было.

Сомнительно, чтобы генуэзцам или каким-нибудь другим купцам удалось установить прямые связи с туркменскими княжествами на западе или на юге (на самом деле Афлаки приводит один случай, когда какой-то мусульманский купец был ограблен Мухаммед-беком аль-Удж), хотя связи между Кипром и Антальей или Аланьей не могли быть прерваны полностью. Однако когда эти княжества окончательно оформились, купцы появились и там, и теперь их правители, вероятно, благожелательно смотрели на их появление. Речь не шла о крупномасштабной торговле, а скорее о морской торговле между регионами, которую все больше и больше прибирали к рукам итальянцы, или о приобретении товаров, производившихся в определенном регионе, например квасцов из Кютахьи, которые теперь шли в основном через Эфес (Альтолуого). Пеголотти счел Альтолуого, с одной стороны, и Анталью и Аланью – с другой достойными того, чтобы включить их в свой трактат, из которого мы узнаем, что немного раньше Барди из Флоренции, прибывший с кораблями из Пизы, получил в Анталье существенное снижение таможенных пошлин, что поставило их практически в равные условия с киприотами. В Анталье также часто бывали купцы из Прованса. Возможно даже, что приплывавшие в эти порты генуэзцы могли путешествовать по внутренней части страны, поскольку один из них, Доменико Дориа, после того как попал в руки египтян, передал аль-Умари интереснейшие сведения (относящиеся примерно к 1330 году), касающиеся западной и центральной частей Малой Азии и нескольких расположенных там княжеств. Более того, различные сделки, заключенные в Малой Азии, показывают, до какой степени в эту страну проник флорентийский флорин в противовес тому, что должно было произойти в империи ильханов, падение которой повлекло за собой крах итальянской торговли в Иране. Более скромная по своим масштабам торговля с эмиратами по большей части продолжалась без перерыва до их завоевания Османами.

После вхождения Малой Азии в империю ильханов чеканка монет у сельджуков через какое-то время была приведена в соответствие с монгольской. Денежная система Хулагуидов в своей основе имела серебряные динары, однако шкала их стоимости отличалась от классической мусульманской системы и систем соседних государств. В «Руме» чеканка монет, организованная Сельджукидами, поначалу сохранялась, по крайней мере в основном. Но согласно Рашид ад-Дину – чье утверждение лишь отчасти подтверждается нумизматическими коллекциями – наблюдалось резкое снижение процентного содержания серебра (эта же тенденция была обнаружена и в государстве мамлюков). Такой же беспорядок существовал и при ильханах, и отчасти это было следствием более общих факторов, чем их собственная политика.

Хорошо известно, что в 1294 году в попытке реорганизовать империю ильхан Гайхату попытался ввести своего рода бумажные деньги наподобие той системы, что использовалась его сородичами в Китае. Но подготовка к этому, как техническая, так и психологическая, оказалась недостаточной, и, естественно, нововведение внедрить не удалось. Были предприняты шаги для введения таких денег и в Малой Азии, где до Аксарайи докатилось эхо жалоб, появившихся в связи с этим. Затем Газан выпустил новые монеты, и динар стал стоить примерно половину стоимости общепринятого мусульманского динара, а дирхем – одну шестую от динара. Активная чеканка собственных денег монголами и их внедрение в Малой Азии произошли одновременно, и, как часть расширения границ прямого управления, характерного для этого периода, они оказались настолько эффективными, что легальными деньгами в этой стране стали считаться также монгольские монеты, отчеканенные на монетных дворах Малой Азии.

По мере своего развития туркменские княжества мало-помалу приходили к чеканке своих собственных денег. Денежная система больше не была единой и, возможно, в какой-то степени отражала различия в их международных связях. Анжуйские деньги и флорины начали конкурировать с местной валютой. Аль-Умари обычно ссылается на дирхемы, как на монеты, стоившие одну шестую динара, таким образом указывая, что даже на границах с Византией использовалась монгольская система. В районе Эгейского моря выпускались также монеты, имитировавшие анжуйские.