Если летописцы 1-го Крестового похода рисовали картину разорения внутренних частей Малой Азии, то факт остается фактом: путешественники, которые видели эти земли в XIII веке, напротив, выносили воспоминания о процветании по стандартам того времени. Ясно, что в значительной степени это процветание было восстановленным, однако нельзя приписывать первому вторжению туркменов результаты, которые, возможно, не были его заслугой. Действительно, туркмены убили, изгнали или захватили в рабство большое количество людей в сравнении с тем населением, которое там проживало. И это не могло не привести, среди прочего, к опустению многих обрабатываемых земель и к пренебрежению поддержанием оросительной системы. Но с одной стороны, повторимся, что с тех пор экономика внутренней части Малой Азии, которая в прежние времена представляла собой малонаселенные латифундии, изменилась самым радикальным образом. С другой стороны, туркмены не везде вели себя одинаково (например, у них не было причин уничтожать плантации оливковых деревьев, некоторые из которых, вероятно, могли сохраниться). А как только туркмены захватывали какое-то место, какими бы грубыми они ни были, они уже ничего не могли выиграть от разрушения оазисов оседлого земледелия. Конечно, это всего лишь ничем не подкрепленные общие рассуждения, поскольку у нас нет никаких свидетельств, относящихся к началу туркменской оккупации, но сказанное вполне вероятно. В любом случае через несколько поколений картина полностью меняется. Нужно ясно понимать, что совершенно независимо от достоинств и недостатков поведения владельцев создание турецких княжеств, а позже государств в Малой Азии несло в себе позитивный элемент. Если для Византии в ее поздние времена Малая Азия, не считая западной оконечности, в значительной степени представляла собой зарубежные владения не проживавших там могущественных землевладельцев, которых интересовала только их эксплуатация в той степени, в которой они могли приносить доходы, предназначенные для траты в других местах, то новые центры, созданные или восстановленные турками, удовлетворяли местный спрос.

С середины XII века появляются признаки нового положения дел. Очевидно, что приграничные зоны подвергались самому жесткому воздействию, и возможно, что, когда византийцы обнаруживали там крестьян, они репатриировали их, чтобы заселить свои собственные владения во внутренних или не до конца отвоеванных территориях. Но обратный процесс тоже шел активно, и султаны селили на своих сельскохозяйственных территориях жителей приграничья, которые попадали в плен или просто привозились туда. Вполне возможно, что некоторым из этих людей больше нравились новые правители, бравшие меньшие налоги, или новые условия, которые предоставлялись им для жизни, по сравнению с византийскими сборщиками налогов и хозяевами латифундий. Возможно также, что некоторые из них чувствовали большую уверенность, заключая договоренности с турками, даже при наличии спорных моментов, чем живя под военной защитой Византии, которая на поверку оказывалась иллюзорной и в любом случае была недостаточной. Нет никаких оснований считать, что поселение греческих крестьян вокруг озера Каралис представляло собой исключительный единичный случай. Не говоря уже о том, что султаны наверняка способствовали использованию своих внутренних территорий. Повторимся, что города в обязательном порядке были центрами, вокруг которых на достаточно большой территории происходило оживление сельскохозяйственной деятельности. Мы не будем здесь снова обсуждать, какую роль могли играть сами туркмены в реколонизации некоторых приграничных территорий, где их присутствие, так или иначе, имело экономическое значение, хотя иногда султаны размещали их там в военных целях. В любом случае, даже если они оставались кочевниками, мы знаем по рассказам шокированных и ничего не понимающих крестоносцев (особенно тех, кто участвовал во 2-м Крестовом походе), что экономика, основанная на обычном обмене между греческими крестьянами и туркменскими пастухами, сопровождавшаяся ростом доброжелательности, уже начала складываться.

В тех случаях, когда мы можем восстановить картину экономики Малой Азии, в особенности первой половины XIII века, мы видим, что она была по-настоящему преуспевающей одновременно в сельском хозяйстве, промышленности и торговле, и каждая из отраслей способствовала развитию других.

Брат Симон из Сен-Кантена провел в Малой Азии несколько лет незадолго до этого и сразу же после катастрофы в 1243 году при Кёсе-Даге. Возможно, он был несколько легковерным и мог до определенной степени заблуждаться, но тем не менее он видел эту страну и в одной из частей своих записок дает нам картину богатства и могущества государства Сельджукидов как в городах, так и в сельской местности. В отношении земледелия он приводит мало подробностей и делает больший акцент на скотоводстве. Он с одобрением отзывается о состоянии овечьих стад, качестве производимой шерсти, а также отдельно останавливается на разведении коз, шерсть которых тоже шла в дело. При изучении подобных вопросов нет причин не воспользоваться более поздними описаниями. Ибн Саид, который писал свои тексты в Сирии или Месопотамии в первые дни монгольского нашествия и который получал информацию от путешественников, несомненно видевших страну несколько раньше и хорошо знавших регион, протянувшийся от Кайсери до Сиваса и от Аксарая до Коньи, обращает особое внимание на богатые обработанные земли, почти непрерывно тянущиеся вдоль дорог, на пастбища, но более всего на сады, системы орошения и плантации абрикосов, слив, груш, лимонов, персиков, миндаля и других плодовых деревьев. В окрестностях Коньи особенно ценным считался один фрукт, так называемая слива Камар ад-Дина, названная в честь эмира, создавшего сад в Конье, который уже был известен Али из Герата до 1200 года и, возможно, был тем самым человеком, который правил исаврийским Тавром при Кей-Кубаде и дал имя этому региону. Позже Хамдалла Мустауфи Казвини видел или воображал, что видел, повсюду виноградники, а Ибн Баттута упоминал, что в окрестностях Антальи выращивали абрикосы, которые высушивали и экспортировали в Египет. По словам того же автора, земли вдоль дороги из Эрзинджана в Эрзурум тоже обрабатывались. В XIV веке Абу ль-Фида повторил информацию Ибн Саида, внеся слишком мало изменений, чтобы его записки могли иметь ценность и считаться подлинным доказательством. Однако он тоже упоминал фруктовые деревья, которые росли в районе Малатьи, и был удивлен тому, что, в отличие от обычных мусульманских стран, они не принадлежали частным владельцам (в классическом мусульманском праве крестьянин, выращивавший плодовые деревья на земле, принадлежащей кому-то другому, имел право на часть продукции). Заброшенные в наши дни районы, например район монастыря Мар Бар-Саума, во времена Михаила Сирийского возделывались. Еще Ибн Баттута упоминал лес с южных гор, который экспортировали в Египет из Антальи и залива Макри, а Ибн Саид писал о лесе из провинции Кастамону, который использовался для арсеналов Синопа.

Аль-Умари сообщает о земледелии и скотоводстве сведения, в ценности которых у нас нет причин сомневаться, поскольку они относятся к XIII веку. Естественно, будучи особенно восприимчив к специфическим чертам этой страны, он тоже был поражен прежде всего фруктами: лимонами, апельсинами и бананами, в особенности теми, что росли на средиземноморском побережье. Домашний скот включал коров и лошадей, но более важными считались овцы и козы. Среди последних выделялась порода с мягкой шелковистой шерстью, в больших количествах экспортировавшейся в соседние мусульманские страны. Кроме того, имелись вкусный мед и сахар. Все это продавалось по ценам ниже, чем в остальном мире (хотя последнее, если это правда, вовсе не является признаком процветания). В дополнение к этим основным чертам при описании каждого отдельного региона аль-Умари упоминает злаки: для средиземноморских районов это пшеница и ячмень. Среди того, что отдавалось монголам в качестве дани, указаны также лошади, мулы и овцы. А записи о вакуфе из соседних городов подтверждают наличие большого числа деревень, где жили земледельцы. Трудно питать достаточную уверенность в отношении количества деревень, которые по некоторым княжествам приводит аль-Умари в XIV веке, чтобы их стоило повторять и, тем более, на их основе давать общее число. Тем не менее создается впечатление, что Анатолия, особенно Западная, была одной из довольно густонаселенных сельских областей. Ибн Саид в свое время считал, что владения Сельджукидов насчитывают 400 тысяч деревень, 36 тысяч из которых лежали в руинах. Нет сомнений, что было бы неверно принимать эти цифры за чистую монету, но в то же время не видеть в них некий указатель, поскольку он не мог просто взять и придумать их. Соотношение разрушенных деревень к общему числу при условии, что оно верно, является довольно низким, если принять во внимание, с одной стороны, первоначальные разрушения, а с другой стороны, тот факт, что в регионах Ближнего Востока часто по техническим причинам возникала необходимость уйти с одного места и перейти на другое неподалеку. И в Сирии, и в Турции топонимика указывает на случаи, когда «разрушение» означало просто перемещение, причем позже «разрушенное» селение занимали и возрождали снова.

Каким бы ни был список разнообразных продуктов и их сравнительная важность, интересно было бы знать, в каком соотношении эти продукты и домаший скот находились с теми же продуктами и скотом во времена Византии. Что касается садов Анатолии, были ли эти растения акклиматизированы, или туда завезли и размножили фрукты из Ирана, которые прежде там не росли? Овцы, очевидно, были частично потомками тех самых, которых туркмены пригнали с собой во время миграции, но только частично. И даже если так, то какой они были породы? А те особенные козы? Мусульмане из соседних стран, которые у себя перевозили грузы на верблюдах, не используя никаких повозок, были удивлены при виде повозок, запряженных быками, – традиция, очевидно присущая этой стране, а не туркам. Что же касается довольно большого количества лошадей, то было ли это наследство, оставшееся от византийцев, разводивших их в большом количестве, или их пригнали из Центральной Азии, где тоже занимались их разведением, или и то и другое? Наверное, невозможно ответить на все эти вопросы, которые тем не менее должны быть заданы, поскольку их решение могло бы существенно повлиять на решение более общей проблемы: была ли сельская история Малой Азии непрерывной, или она прерывалась.

Похожие проблемы возникают в отношении промышленности и добычи полезных ископаемых. Брат Симон из Сен-Кантена знал о существовании каменоломен, где добывали ляпис-лазурь, соляных шахт, карьеров алюминиевых квасцов вблизи Аксарая и Сиваса, а также железорудных шахт и трех месторождений серебра. О квасцах и особенно о железе стоит сделать несколько замечаний. То, что касается квасцов, строго говоря, относится не только к Анатолии. Это вещество, которое в средневековой промышленности широко использовалось для окрашивания, помимо других второстепенных применений, было известно с древних времен. Тогда наряду с другими были обнаружены и начали эксплуатироваться и его месторождения в Малой Азии. Возможно, в некоторых из них добыча продолжалась и во времена Византии, хотя, если быть точными, нам об этом неизвестно. В любом случае похоже, что ими не торговали. Парадокс состоит в том, что спрос на квасцы в основном шел от текстильной промышленности Западной Европы, поскольку Восток уже обладал красящими веществами, которые не требовали использования квасцов, а вкусы и мода отличались от тех, что сущестовали у франков. Хорошо известно, что с конца XIII века до середины XV века почти все квасцы, использовавшиеся в Европе, поступали из месторождений Малой Азии, а торговлю ими практически полностью монополизировали генуэзцы. Менее известен тот факт, что в XII веке Запад пытался получать квасцы из Египта. В любом случае основанием для интенсивной разработки квасцов не были запросы местной промышленности, которая почти не использовала их, но продавала их франкам. Это совершенно ясно в отношении Египта и, видимо, в не меньшей степени относится к Малой Азии, где, как мы увидим, в 1255 году торговля квасцами находилась в руках двух итальянцев. Трудно понять, где и как началась их добыча. Когда в 1236 году общине Марселя удалось получить торговую концессию от короля Кипра, квасцы из «Рума» упоминались среди товаров, которые проходили через Кипр транзитом. Возможно, что несколькими годами ранее эти квасцы скрывались под названием квасцов из Алеппо, которые упоминаются в некоторых документах, поскольку существование месторождения квасцов около Алеппо маловероятно (Алеппо мог просто служить рынком квасцов из Сиваса). Впрочем, в XII веке их могло вообще не быть, тогда как в XIII веке эксплуатация этих месторождений шла полным ходом. Месторождения не менялись, и нужно понимать, что квасцы из Сиваса на самом деле добывались в Шебин-Карахисаре, а те, про которые говорили, что они из Аксарая, скорее всего, привозили из Кютахьи. Мы не можем сказать, интересовались ли ими франки до 1243 года. Египетские квасцы никуда не исчезли, но стоили целое состояние, а те, что добывали в Малой Азии, были ничуть не хуже, и, возможно, от государства сельджуков удавалось получить чуть более низкую цену.

Мы не знаем, какие железорудные шахты упоминал брат Симон. В одном более позднем тексте есть запись о шахте в исаврийском Тавре, но могло существовать множество других неглубоких шахт более скромного размера. Для государства большую важность представляло серебро, которое использовалось для чеканки монет. Аль-Умари совершенно точно указывает три шахты: в Гюмюш-Сарае, в Лулуа (отобранном Кей-Кубадом у армян) и в Бабурте. Заметим, что это точно те же, что существовали во времена брата Симона. Нам ничего не известно о шахтах, где добывали медь, которой во времена Марко Поло и Ибн Баттуты снабжали знаменитое производство в Эрзинджане. В общих чертах мы знаем, что крупные медные разработки имелись в Эргани (Эрканине), расположенном в Диярбакыре к северо-западу от Амида, и нет причин полагать, что производство прекратилось, когда эта страна перешла в руки Сельджукидов. Названия многих мест содержат слово ma’den (шахта), однако невозможно определить время, когда там велись разработки. Среди документов о вакуфе присутствуют указания на мусульманских металлистов и ювелиров.

Информация о текстильном производстве в «Руме» сохранилась в основном от монгольского периода. Однако несколько слов о ней нужно сказать сейчас, что снова возвращает нас к вопросу о непрерывности. Среди прочих в Малой Азии, безусловно, существовало византийское текстильное производство, использовавшее шерсть местных овец. Туркмены, естественно, имели свой способ употребления шерсти этих животных. Симон утверждает, что красные шапки, которые они носили сами, продавались даже во Франции и Англии. Более того, среди сокровищ султанов появились изысканные ткани, без сомнения импортированные, а в начале XIII века, по словам одного автора того времени, богатые купцы из Багдада стремились купить «ковры из Сиваса». В середине века, согласно запискам современника Ибн Саида, своими коврами славился также Аксарай, и туркмены, обитавшие на границе, ткали ковры на экспорт. Под словом «ковер» понимают разные вещи, и нужно различать роскошную ткань с рисунком, техника изготовления которой была унаследована от Византии и мусульманских государств более раннего периода, и узловатый ковер с ворсом, который, по-видимому, изобрели в Центральной Азии ориентировочно в первых веках н. э. и который, собственно говоря, и есть то, что сейчас называется «восточный ковер». В этой книге у нас нет возможности вдаваться в технические детали. Мы знаем, что в XIV веке в Денизли греки, а в самом конце XIII века в Эрзинджане армяне изготавливали замечательные ткани с рисунком, в которых сохранялись или были возобновлены древние традиции этих народов. В случае с армянами, которые, кстати, позже тоже славились своими коврами, судя по некоторым текстам, эти ковры могли существовать за один или два века до прихода турок. Однако самые ранние ковры, сделанные за пределами Центральной Азии и дожившие до наших дней (не считая изделий из Испании, сходных по технике изготовления), были сделаны в XIII веке в районе Коньи. Таким образом, невольно возникает впечатление, подкрепленное вышеупомянутыми текстами, что эта новая техника была принесена турками во времена иммиграции. В широком смысле слова понятно, что туркмены не заставляли местных жителей делать для них материал, который они использовали для палаток. Из записей о вакуфах мы знаем о красильщиках с мусульманскими именами. Однако в XIV веке Пеголотти советовал купцам, которые хотели предложить ткани с Запада на рынке в Анталье, привозить их в готовом виде из-за отсутствия обрезчиков и отделочников.

На Ближнем Востоке нет страны, где бы не находили очень древние гончарные изделия. Но декоративная керамика, используемая, например, для украшения поверхности стен, достигла особенно высокого развития в Иране. Нет сомнений, что керамика из Малой Азии имела много общего с иранской, однако в XIII веке ее, безусловно, производили местные ремесленники, имена троих из которых дошли до наших дней: один был иранец, второй из Алеппо, а третий, возможно, грек, что объясняло их отличия. Резьба по дереву тоже восходит к традициям, широко распространенным на Ближнем Востоке. Неудивительно, что среди резчиков мы находим имена двух скульпторов, один из которых был из Грузии, а второй жил в Тавре. В обоих случаях это лесистые регионы.

Через византийскую Малую Азию проходили несколько караванных путей, которые одной стороной сходились в Константинополе, а другой расходились к границам Сирии (Антиохии и Алеппо) и Верхней Месопотамии через Малатью (Мелитену), а иногда Армении, Азербайджана и Ирана. Однако караваны, шедшие из Ирана, чаще всего огибали восточную часть Малой Азии по дороге в Эрзурум и отправляли свои товары из Трапезунда по морю. Важность этой торговли для византийской Малой Азии не нужно переоценивать. В то время, проходя по ее территории, караваны пересекали страну, но фактически не интересовались ею. В определенные времена военные действия ограничивали передвижение купцов, а следовавшая за воинами убыль населения делала невозможным появление обширного рынка сбыта. Возможно, на южном побережье существовала определенная региональная торговля, связывавшая Анталью с Египтом, но морские связи были скорее прямым путем из Сирии или Египта в Константинополь. Что же касается Черного моря, то там торговлей на всем побережье заправлял Константинополь. Связи с мусульманским миром поддерживались через людей, живших в степях и лесах, и проходили в незначительной степени вдоль Кавказского хребта, но в большинстве своем – через Центральную Азию.

Естественно, что общая дезорганизация, сопровождавшая период турецких завоеваний, должна была на время прервать всю оставшуюся там торговлю, хотя у нас нет исчерпывающего подтверждения этому. Но если мы вернемся к началу XIII века, в особенности к тому моменту, когда завоевание Константинополя латинянами (крестоносцами 4-го Крестового похода) разрушило все рынки, то заметим, что турецкая оккупация, напротив, способствовала торговле. Отчасти это происходило благодаря ее интеграции, хотя и неполной, в мусульманский мир, отчасти потому, что появление важных центров само по себе привлекало купцов с рынков, находящихся за их пределами, и не только тех, которые располагались вдоль торговых путей, по которым они раньше шли без остановки.

Чрезвычайно сложно установить, как проходило это восстановление, иными словами, существовали ли в Малой Азии ощутимые признаки торговли уже в XII веке. Если верить рассказам Абу Хамида аль-Гарнати, купцы с территории Руси приезжали туда даже в начале века. Первые караван-сараи датируются временем царствования Кылыч-Арслана II, а в следующем веке их количество вдоль дороги Конья—Кайсери возросло многократно. То, что часть из них строилась на открытой местности, свидетельствует о нехватке торговых площадей в городах, а также попытках оживить торговлю и обеспечить безопасность купцов, в особенности тех, которые шли ко двору. Записи Михаила Сирийца о том, какие потери понес попавший под снег караван из 400 персидских купцов, указывают одновременно и на оживление коммерческой деятельности, и на ее недостаточное обеспечение.

В самом конце века мы видим возросшее количество доказательств того, что можно назвать активной торговлей, организованной вокруг новых центров. В 1197 году подарки, отправленные Айюбидом аль-Азизом Алексею Ангелу, везли через Анатолию, но Кей-Хосров по политическим мотивам перехватил их. В отместку за это всех купцов, которые были подданными Сельджукидов и находились в то время в Константинополе, арестовали. В 1201–1202 годах при заключении сделки о передаче вакуфа, которая в числе прочего предполагала создание в Конье нового базара неподалеку от старого, среди имен свидетелей встречаются не только имена турецких купцов из Коньи, но и два других купца из Тебриза в Азербайджане. Мы видели, что в тот же период расположенный на Черном море Самсун в течение нескольких лет принадлежал Сельджукидам. Чтобы возвратить корабль, разбившийся у Гиресуна, Алексей Ангел надавил на подданных Сельджукидов, приехавших оттуда в Константинополь, и им пришлось обратиться к султану Рукн ад-Дину с просьбой о возвращении корабля. По словам современника Ибн аль-Атира, даже до 1205–1206 годов Сивас был местом встречи торговцев из Сирии и Месопотамии, а также русских и кипчаков (тюрков-язычников) из стран, расположенных к северу от Черного моря. Действительно, в то время Сивас был и еще долго оставался крупным торговым центром Малой Азии, расположенным на перекрестке дорог, которые вели с востока на запад, или из Сирии и Месопотамии к Черному морю. Именно в этом месте возник конфликт интересов Трапезунда, современного Трабзона, и государства Сельджукидов, политические последствия которого уже были упомянуты. Трапезунд, расположенный вдоль границы княжества Эрзурум, естественно, хотел сохранить контроль над дорогой Иран—Эрзурум—Трапезунд и в то же время привлечь крымских и русских купцов, в тот период отлученных от Константинополя, поскольку империя оказалась в руках латинян. Кризис в Сивасе, вызванный потерей Самсуна, был описан выше. Немного позже его удалось компенсировать за счет более решительного овладения Синопом.

Безусловно, завоевание Антальи на южном побережье в тот же самый период было, среди прочего, вызвано коммерческими причинами. Некие купцы из Александрии пожаловались на конфискации, устроенные франкским хозяином города тосканцем Алдобрандини. Очевидно, что многие другие франки, в особенности те, которые в тот момент обосновались на Кипре, имели свои интересы в этом анатолийском порту, не совсем совпадавшие с интересами мусульман. Когда турецкие завоевания приобрели необратимый характер, они по тем же причинам перешли к политике компромисса. В 1213 году стороны достигли договоренности о взаимной безопасности подданных обоих государств, торгующих на территории друг друга. В 1216 году был заключен более официальный договор, определявший взаимные гарантии, в особенности по вопросу о сборах, подлежащих платежу, и привилегиях в отношении собственности в случае кораблекрушений в «территориальных» водах, которые в отсутствие договора существовали, но не были автоматическими. Эти тексты, очевидно, предполагали наличие флота, под которым могли подразумеваться только суда, оставшиеся у жителей Антальи от времен Византии, но которые отныне и впредь были флотом Сельджуков.

Венецианцы – самые искусные торговцы в Латинской империи и соперники греков, – конечно, стремились наладить и укрепить выгодные прямые торговые отношения с государством Сельджукидов. Это было реализовано на Черном море, но еще раньше через Анталью, поскольку только у этого порта имелись льготы, дарованные Кей-Хосровом и обновленные в еще более благоприятную сторону Кей-Кавусом и позже Кей-Кубадом. Согласно концессии, данной последним, которая сохранилась и была датирована 1220 годом, им представлялось снижение таможенных платежей (обычно составлявших не менее 10 процентов) до 2 процентов от стоимости товара и полная свобода торговли зерном, драгоценными металлами, даже обработанными, драгоценными камнями и жемчугом. И конечно, они получили гарантии личной безопасности и сохранности их ценностей даже в случае кораблекрушения. Кроме того, как и в других мусульманских портах того времени, им предоставлялась правовая автономия при решении своих внутренних дел и особое преимущество перед другими латинянами, поскольку при возникновении споров между любыми из них арбитры должны были назначаться венецианцами. Договор был заключен только на два года, но есть все основания предполагать, что он был более или менее неявно перезаключен на длительное время, и венецианские статуты 1255 года имеют отношение именно к связи, установленной венецианцами между Александрией и Антальей. Что же касается других латинян, упомянутых в договоре, то отдельного упоминания удостоены только пизанцы, хотя другие тексты свидетельствуют, что в Анталье были еще купцы из Прованса (кипрская концессия 1236 года) и генуэзцы (частная сделка 1237 года).

На Черном море венецианцы наверняка были почти единственными латинянами, поскольку без их соизволения невозможно было пройти туда из Средиземного моря. Документы, касающиеся их пользования турецкими портами на этом побережье, весьма скудны. В одной частной сделке упоминается пребывание венецианца в Самсуне в 1212 году, когда этот порт находился в руках Трапезунда, однако он, очевидно, не представлял коммерческого интереса, если не считать его связей с внутренними областями государства Сельджукидов. Но самое главное, что на Черном море их больше всего интересовала торговля с Русью.

Соперничество шло между тремя сторонами: венецианцами (временами к ним примыкали и некоторые другие латиняне), Трапезундом, с момента оккупации Синопа, целью которой была торговля, государством Сельджукидов. В данном случае единственным источником информации, хотя и достаточно красноречивым, являются политические события, упомянутые ранее. Для турков торговля с Русью была полезной, позволяя получать меха, мед и рабов, которых обычно везли оттуда. Но кроме того, она позволяла им соперничать с людьми из Трапезунда за транзит товаров к месту назначения в более отдаленных мусульманских странах. В 1223 году армия монголов захватила крымский порт Судак – конечный пункт этой торговли. Многие купцы из этого города вместе с русскими купцами из разных мест бежали в Малую Азию и потерпели кораблекрушения вблизи ее побережья. Между Сельджуками и людьми из Трапезунда возник спор за ценности, которые удалось спасти, поскольку сельджуки забрали их себе в соответствии с обычаем в отношении мест, где не существовало никаких концессий. Однако вторые настаивали, что корабль вез в Трапезунд дань из «Готии» (Крыма), сюзереном которой он был, и, следовательно, ее захват должен расцениваться как акт откровенной политический враждебности. На самом деле связь портов на той стороне Черного моря с Трапезундом раздражала Сельджукидов, и, если они не хотели, чтобы она восстановилась после ухода монголов, которые не собирались там оставаться (в 1223 г.), нужно было что-то делать. Предлоги были найдены. Один купец из Антальи, который путешествовал из Сирии в Киликию, Анталью и Анатолию по суше, а также по Черному морю, утверждал, что у него есть основания жаловаться на франков из Трапезунда, армян из Киликии и русских из Крыма. В Судаке подданные Сельджукидов стали жертвами конфискаций. Мы видели, как в 1225 году экспедиция под началом полководца из Кастамону закончилась установлением в Судаке протектората Сельджукидов, продлившегося до окончательного завоевания монголами южных территорий Руси в 1239 году.

Эти события показывают, что если иностранцы посещали Турцию, то подданные Сельджукидов любого вероисповедания (что доказывает мечеть, построенная в Судаке) тоже принимали участие в международной торговле. Однако иностранцы не ограничивались посещением одних только портов. Не говоря уже о том, что многие иранцы приезжали туда торговать и добирались даже до Сиваса и Коньи, а один из них был монгольским шпионом. Было и некоторое количество итальянцев, приехавших из Сирии или с Кипра, которые по пути в Дамаск и Алеппо встречали своих соплеменников других профессий. Во время нашествия монголов их количество должно было вырасти, но следует подчеркнуть, что они были и до монголов, поскольку этому факту уделяется недостаточно внимания.

Поэтому в первые десятилетия XIII века великие султаны строили караван-сараи, по развалинам которых даже сейчас можно определить основные торговые пути древних времен. Конечно, караван-сараи, или «ханы», существовали во всех мусульманских странах, особенно в Иране. В Центральной Азии, где купцам приходилось преодолевать большие расстояния иногда в тяжелых климатических условиях, власти строили как можно больше небольших стоянок, размещая их по возможности вблизи источников воды. Эти две традиции дали толчок появлению «ханов» и в Малой Азии. Подчеркнем, что они были особенно полезны зимой, когда караваны продолжали идти, невзирая на снег, а селения, располагавшиеся в стороне, особенно в горных районах, не могли предложить им достаточно мест, чтобы укрыться. Несчастье, случившееся с иранскими купцами, упомянутое выше, демонстрировало необходимость в них, и уже в XII веке Кылыч-Арслан велел построить большой «хан» неподалеку от Коньи. Впоследствии султаны и знатные люди старались превзойти друг друга на этом поприще. Нам точно известно, что до 1243 года существовало около тридцати «ханов», но, если судить по сохранившимся развалинам, их было еще на десять больше. Вероятно, их построили во времена монголов. Согласно Ибн Саиду, только на дороге из Кайсери в Сивас в середине XIII века их было двадцать. Более того, было построено или восстановлено несколько мостов, например, через Кызылирмак. Дороги, по-видимому, остались без изменения.

Розничная торговля в городах проходила на рынках – «суках», о которых мы ничего особенного не знаем. Иногда попадаются упоминания о ярмарках, но у нас нет свидетельств о них. В мусульманских странах, как и в Византии, настоящие ярмарки были редким событием и не имели большого значения в сравнении с обычной постоянной торговлей. Естественно, что иностранные купцы приезжали в определенное время года, и, вероятно, как и в других странах, в окрестностях крупных городов провинций устраивались периодические встречи, во время которых кочевники обменивались товарами с оседлым населением. Но на данный момент это не более чем гипотетические рассуждения.

Подводя итоги, можно с уверенностью сказать, что в промежутках между тяжелыми испытаниями в начале и в конце Средних веков в Малой Азии примерно в течение века (в том числе в начале монгольского владычества) имело место исключительно бурное экономическое развитие, которого она не знала ни до того, ни долгое время после того.

Денежная система в турецком государстве Малой Азии представляет определенную проблему.

Совершенно очевидно, что в течение периода, последовавшего сразу же за переселением туркменов, в стране не чеканили никаких денег, кроме тех, которые переселенцы обнаружили там и которые они наверняка получали в достаточно больших количествах либо в виде дани, либо в результате грабежей. Альтернативным источником были деньги, спрятанные местными жителями, когда это представлялось возможным. Только во времена правления Данишмендида Гумуштегина Гази, а возможно, немного позже, при Сельджукиде Масуде, началась чеканка собственных монет. По меньшей мере до середины века это были только медные монеты, иными словами, деньги, предназначенные исключительно для местной торговли. Серебряные монеты появляются только при Кылыч-Арслане II, а золотые – только в XIII веке.

Не стоит удивляться, что на некоторых монетах Гумуштегина, его преемника Мухаммеда, брата последнего Инала и даже Зу-л-Нана и Зу-л-Карнайна из Малатьи встречаются греческие надписи, как и на печати последнего, чему нет подтвержденного аналога у других правителей. В то же время на древних монетах, выпущенных Сельджукидами в других регионах, эллинизированных ничуть не меньше, нет никаких греческих надписей. На монетах Данишмендидов отсутствует указание места, где они были отчеканены, на монетах Сельджукидов встречается только Конья. Но что еще более удивительно, на монетах Данишмендидов присутствуют либо совершенно христианские изображения (голова и плечи Спасителя, Христос, возлагающий руку на голову суверена), либо полухристианские (святой Георгий, поражающий дракона), либо изображения нейтральные с религиозной точки зрения, но определенно византийского типа (портрет суверена или изображение льва). На сельджукских монетах встречается только последний тип, и это монеты первых Сельджукидов.

Первая мысль, приходящая в голову в качестве объяснения этой особенности, состоит в том, что чеканкой монет занимались работавшие в византийской традиции местные ремесленники, поскольку других просто не было, и пользовалось ими преимущественно местное население, которое не разбиралось в других монетах и не признавало их. Но проблема несколько сложнее, чем кажется, поскольку монеты, о которых мы говорим, не единственные монеты того периода, имевшие эти особенности, по меньшей мере что касается изображений византийского типа. Подобные монеты ходили при «франке» Танкреде в Антиохии, и даже в Сирии во времена царствования рьяного мусульманина Нур ад-Дина. И в любом случае они в изобилии имели хождение при Артукидах в Диярбакыре. По отношению к этой стране, давно принявшей ислам и торговавшей более активно со всей Месопотамией, чем с Византией и Малой Азией (иногда встречавшиеся медные монеты не имели коммерческой значимости), а также с другими странами, привыкшими к мусульманским арабским монетам, уже нельзя использовать аргументы, применимые к Данишмендидам. Следовательно, возникает сомнение в справедливости тех аргументов, которые иначе могли бы быть приняты в отношении Данишмендидов. Далее при обсуждении другой темы будет отмечено, что, в отличие от арабов, у турков не было ограничений на изображение человека, но монеты, которые найдены у них, выполнены не в византийской традиции, и, следовательно, это не проливает свет на данную проблему. Можно согласиться с тем, что в момент становления Артукиды, как и Данишмендиды, получили в свое распоряжение большое количество византийских монет, совершая набеги в Малой Азии (но эти тоже были золотыми или серебряными), и что некоторые из их собственных монет были просто «перевыпуском» более старых монет этого типа. Однако трудно согласиться с тем, что эта ситуация длилась в течение нескольких поколений. Конечно, влияние византийской традиции невозможно отрицать, как собственно влияние военных трофеев и выплачиваемой дани (которую платили не медью), но нужно объяснить, почему оно было таким сильным и продолжительным. И на данный момент я должен признать, что у меня нет никаких предположений.

Более того, эти рассуждения так же хорошо применимы и в отношении Сельджукидов, но их монеты существенно более мусульманские (если не считать изображения льва). Возможно, что вначале они использовали имевшие хождение в то время византийские монеты, которые оказались в их собственности, что могло бы объяснить полное отсутствие признаков чеканки монет до того времени, когда они достигли положения, позволявшего выпускать мусульманские монеты. Впоследствии их желание иметь мусульманские монеты становится очевидным. Может показаться странным, что султаны, чья относительно мирная политика в отношении Византии была отмечена выше, оказались более непримиримыми в этом отношении, чем Данишмендиды, олицетворявшие собой дух гази, присущий туркменам. Но это видно и в их политическом поведении, ни в коем смысле не препятствовавшем (скорее обратное) любым проявлениям исламизации в классическом понимании, в то время как туркмены находились в тесном контакте с местными жителями и в мирное и в военное время и не имели практического интереса в исламизации монет.

До наших дней сохранились серебряные монеты начиная с времен Кылыч-Арслана II. Этот факт, вероятно, означает, что во времена его царствования возобновилась работа серебряных рудников. В следующем веке Симон из Сен-Кантена хвастался количеством имевшихся у него монет, которые благодаря этим шахтам смогли чеканить султаны. Такое исключительное использование серебра (в отличие от меди) в определенный период объясняется просто и не вызывает проблем, тем не менее это необходимо подчеркнуть как некую особенность. В Иране в течение достаточно долгого времени серебро было основным платежным средством, но в тот период, о котором мы говорим, оно почти полностью исчезло в пользу золота. В Византии, несмотря на трудности, в XIII веке золото тоже оставалось основным металлом, в особенности для крупных платежей. Золото, которое в XIII веке начали использовать для чеканки монет в Малой Азии, добывали не внутри страны, следовательно, оно могло быть получено только посредством торговли (или в некоторых случаях в виде дани). В своем роде это подтверждает развитие торговли. Но что еще более знаменательно, приближались времена, когда мусульманские государства на Ближнем Востоке, как и Византия, начинали испытывать все возрастающие трудности с добычей золота, и чеканку монет пришлось перенести в купеческие города Италии.

Вероятно, невозможно определить, существовала ли связь (в смысле стоимости) ранних медных монет низкой стоимости из Малой Азии с их византийскими эквивалентами. Стоимость серебряных дирхемов (дирхамов) и золотых динаров более поздних периодов определялась в соответствии со стандартами, принятыми в соседних мусульманских странах. Не похоже, чтобы там имела место чеканка монет из этих металлов, подобно тому как это происходило в тот же период у Айюбидов в Египте (но в этом случае причины, по меньшей мере в отношении серебра, не обязательно были связаны с нехваткой металла).

В XIV веке, согласно впечатлению, сложившемуся у аль-Умари в отношении цен, они были заметно ниже, чем где бы то ни было, в особенности это касалось западных княжеств. Разница, хотя и небольшая, в отношении продукции земледелия была очень заметна в отношении скота (не считая породистых лошадей) и продуктов животноводства. Эта особенность слишком естественна, чтобы у нас были причины сомневаться в том, что она сохранялась в течение всего периода независимости. Кстати, низкие цены не обязательно означают процветание, а в соответствии с тогдашними условиями могут указывать как на богатство, так на бедность. У нас слишком мало точной информации, чтобы в данном случае прийти к какому-то определенному заключению, которое могло бы быть получено при сравнительном изучении циркуляции денег, относительно «национального» и «среднего» дохода, и, безусловно, их никогда не получится подсчитать, как уровень жизни. Возможно, основываясь на дисбалансе цен, было бы несколько проще сделать выводы, имеющие отношение к истории международной торговли.

Маловероятно, чтобы те единицы мер и весов, которые в XIV веке описывали аль-Умари и Пеголотти и которые за очень небольшими исключениями отличались от своих ирано-монгольских аналогов, не могли радикальным образом измениться в результате монгольских завоеваний. Таким образом, если не доказано обратное, можно считать, что ими пользовались и в более ранний период. Здесь речь не о том, чтобы приводить полные таблицы с указанием их эквивалентов. Мы просто на нескольких примерах сделаем выводы о некоторых принципах, представляющих интерес с исторической точки зрения. Две основные единицы, упоминаемые аль-Умари, – это мудд (единица емкости) и ратл (единица веса). С оговоркой, что он мог таким образом перевести некоторые местные названия, ратл и манн являются довольно распространенными общими терминами. Что бы там ни было в этом отношении, единица, которую он называет ратлом, эквивалентна по весу (по его собственным словам) 12 «египетским» (мисри) ратлам, или 1680 дирхемам (иногда 8 и 1180 соответственно). Однако согласно Пеголотти в Сивасе ратл равнялся двум ратлам в Акре, иначе говоря, 1440 дирхемам. Хорошо известно, что ни в одной средневековой стране, даже самой развитой, не было создано общепризнанной системы мер и весов, таким образом, в этих разночтениях нет ничего удивительного. Что действительно странно – это тот факт, что эта единица вообще была такой большой, поскольку, например, ратл мисри был равен 140 дирхемам (= 437,5 граммов), а тот, что назывался «ратл руми», – румский ратл (а не ратл из Румского султаната), был около ста двух и шести седьмых дирхема (= 321,43 грамма). Только в Иране словом «ратл» иногда называли большую единицу, соответствующую скорее единице «манн» в официальной мусульманской системе и эквивалентной 2 ратлам, что соответствует ратлу в Малой Азии. Более того, аль-Умари показывает, что ратл, использовавшийся у гермиян, весил еще больше – 3120 дирхемов. Похожие единицы встречались в восточной части Малой Азии в XV и XVI веках. Во времена Ибн Биби был известен манн, весивший 260 дирхемов и называвшийся «верным» исламским манном. На основании этих данных трудно сделать какие-то определенные выводы. Кажется, что эта система не была связана с византийской традицией и в то же время отличалась от практики, принятой в арабских странах, даже несмотря на то что в ней использовалось арабское слово «ратл».

Однако при рассмотрении других единиц создается другое впечатление. Трудно сомневаться в том, что под арабским термином «мудд», о котором говорит аль-Умари и который, по его словам, иногда произносился как «мут», скрывалось измененное византийское modios. Согласно этому источнику, в зависимости от местности он равнялся от 3/4 до 1 1/2 ирдабб, то есть от 72 1/2 до 135 литров или фактически то же самое, что и сирийско-египетской modios, и не соответствует никакому мудду. Значит, здесь возможна связь с территорией Византии. Более того, некоторые тексты указывают как на единицу площади поверхности на феддан – египетский термин (мы не знаем, чему он соответствует). Но как уже было сказано, симптоматично, что иранская единица par excellence джариб не встречается в текстах, даже в текстах авторов, писавших на персидском языке. С другой стороны, земля измерялась с помощью единиц культивируемой земли, зависевших от места и называемых chit – термин, взятый из фарси, но являющийся переводом византийского neuron (jorum) и согласующийся с практикой, существовавшей в Византии, а не в Иране.

Короче говоря, с крайней осторожностью можно предположить, что имело место смешение мер и весов различного происхождения и что, возможно, в вопросах, связанных с землей, существовала более заметная преемственность с Византией, в вопросах торговли – с Ираном.