Анна Стина накормила Майю и Карла так, что у малышей булькало в животах, пока она их укачивала. Тепла от завернутого в одеяло большого и гладкого камня должно хватить. Поставила на место плетеную дверь землянки, присыпала сухими листьями. Посмотрела с одной стороны, с другой — не заметят. Приметила положение солнца.

У нее три часа. Самое большее — три часа. Нельзя терять ни секунды. Еще раз оглянулась на замаскированную землянку и поспешила в Город между мостами.

Уже у Рыцарского собрания — толпы народа. Бронзовый Густав Васа равнодушно поглядывает на суету. Мысленно поблагодарила Бога за свою худобу — будь она потолще, ни за что бы не протолкнуться. С обеих сторон мостика на Рыцарский остров гусары королевской гвардии прикатили пушки и частично забаррикадировали проход, чтобы хоть как-то уменьшить людской поток. На нее никто не обратил внимания.

По другую сторону моста колышется море человеческих голов. Кажется, они растут прямо из земли — согласно указу регента простонародью запрещено носить яркую одежду — только серое и черное. Уличные мальчишки уже забрались на крыши и оседлали коньки, как воробьи. А на самой площади давка — руки не поднять.

Кого-то прижали к стене церкви, другие вертятся, как ужи, чтобы не упасть в канал. Удержаться удается не всем — об этом свидетельствуют раздающиеся время от времени истошные крики и плеск воды. Опытные рыбаки заранее пригнали свои лодки — почему бы не спасти тонущего и не получить в благодарность содержимое его кошелька.

Казалось бы, яблоку негде упасть, но переулки продолжают выдавливать людей на площадь. Анна Стина поражена — она никогда не думала, что в Городе между мостами столько народу. Посередине возвышается эшафот, где уже дожидается палач в широченной черной мантии. Теперь у него другой начальник — мастер Хесс еще весной умер от воспаления легких. Рядом с позорным столбом — офицер с золотыми галунами. Сложил руки за спиной, переминается с ноги на ногу и беспрерывно вертит головой, стараясь уловить малейшие признаки беспорядков. Эшафот окружен гвардейцами с пиками: когда придет час, они возьмут свои пики наперевес, оттесняя толпу подальше от места публичной порки.

И публика необычная. Не та, что она видела, когда была еще мала и не могла добровольно отказаться от ненавистного зрелища. Сейчас собралась не только чернь, жаждущая крови, но и важные персоны… А может, это и не кровожадность вовсе. Люди просто рады, что кому-то приходится еще хуже. И уж совсем утешительно: намного хуже. Придумав это человеколюбивое объяснение, Анна Стина еще раз вгляделась в толпу. Похоже, на сравнительно небольшой площадке перед дворцом Стенбока собрался весь Стокгольм — дворяне и простолюдины, купцы и попрошайки. Обитатели окружающих господских домов высунулись из окон так, что вот-вот вывалятся на мостовую. Множество колясок и даже карст — можно смотреть и не выходя на площадь, не рискуя набраться вшей в толпе. Женщин не меньше, чем мужчин.

Внезапно по толпе прокатилась волна возбуждения, как от брошенного в воду камня.

Возле старого королевского дома на противоположном конце площади стояла наготове тюремная телега, но появившаяся из ворот женщина в черном не стала в нее садиться — махнула рукой и прошла мимо. Солдаты у позорного столба мгновенно опустили пики и оттеснили зрителей, освобождая проход. Осужденную сопровождали два офицера.

Анна Стина начала протискиваться вперед, ныряя под выставленные локти, — ей надо было подойти поближе, запомнить лицо женщины, как выразился Дюлитц, «до мельчайших деталей». Вслушивалась в обрывки разговоров.

— Собираемся устроить в Стокгольме второй Париж? — театральным шепотом спрашивал приятеля господин в красиво расшитом камзоле. — Аристократов шлют на эшафот на потеху черни. Темные времена, брат, о, какие темные времена… Много можно сказать про крошку Ройтерхольма, но уж за якобинца-то я его никак не держал.

— Малла! Малла Руденшёльд! — хохочет толстый дядька в грязной одежде. — Когда моя-то очередь придет? Совесть-то есть? Во всем Стокгольме ты мне одному пока не дала! Да еще бедному герцогу Карлу…

Небольшая группка женщин время от времени по команде старшей выкрикивает:

— Шалава!

— Не была бы шалавой, не упекли бы в кутузку. Дала бы герцогу, была бы свободна, как птица! Эх, я бы на твоем месте… Большое дело: зажмурилась и воображай: это, мол, никакой не герцог, это красавчик Армфельт хлопочет у меня промеж ляжками.

Слухи порхают, как бабочки: оказывается, барон Ройтерхольм настаивал на смертной казни. В последний момент все же поддался уговорам, но настоял, чтобы розги, которыми будут сечь Магдалену Руденшёльд, всю ночь перед поркой продержали в рассоле.

— Изменница! Так и с каждым будет, кто родину предает!

— Русская шлюха!

— Этот-то столбик побольше будет, чем у твоего Армфельта!

Дальше пройти невозможно — мешают выставленные пики и грозные взгляды мордастых солдат. Но и Магдалена Руденшёльд — вот она, в пяти локтях. Медленно подошла к лесенке на эшафот.

Толпа зашевелилась. Любое движение в одном углу площади тут же, нарастая по пути, передавалось на другой, и Анна Стина, чтобы не упасть, ухватилась за рукав стоящей рядом девушки-служанки. Та открыто выражала презрение к «серому закону», как его окрестили горожане: на ней была пестрая хлопковая кофта с французскими рукавами и юбка в белую и красную полоску. Анна Стина огляделась: оказывается, запретом пренебрегли многие; наверняка понадеялись, что стража не будет ловить кокеток в такой давке. И, конечно, оказались правы.

Во время очередной волны она встретилась с девушкой глазами. Придвинулась поближе, чтобы перекричать многотысячный гомон.

— Кто она такая? Что натворила?

Яркая служанка удивленно заморгала и засмеялась.

— А ты что, с луны свалилась? — Обрадовавшись неожиданной возможность поведать кому-то взбудоражившую весь город историю, она зашептала Анне Стине в ухо: — Армфельта знаешь? Самый красивый мужчина в королевстве, лучший друг покойного короля Густава. А до прошлого года Малла Руденшёльд была первой при дворе. За ней приволакивались и герцог Карл, и Армфельт. Она, ясное дело, выбрала последнего. Кто бы не выбрал — такой красавец… Вот… после смерти Густава Армфельт бежал из страны и стал искать союзников — дескать, хочу покончить с деспотией Ройтерхольма. Теперь, знаешь, что говорят? Вроде бы Малла была его доверенным лицом в Стокгольме, искала — кого бы ты подумала? Единомышленников! — Последнее слово девушка произнесла чуть не по слогам, сделала значительную мину и тут же встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, как Магдалена Руденшёльд обреченно поднимается по ступенькам. — Ройтерхольм, конечно, приказал обыскать его поместье. Взломали замки и нашли любовные письма Маллы. Сколько их было, как ты думаешь? Тысячи! В ларце из розового дерева. Тысячи! И он их хранил, представь только: хранил и перечитывал. Некоторые строчки даже поместил на ассигнации… еще при Густаве, понятно. Вот это любовь, ничего не скажешь.

Она всмотрелась, и на лице ее мелькнула гримаска разочарования.

— Я-то думала, она покрасивее. Надо же — Армфельт влюбился в такую… Ничего особенного… Начинается! — И приложила руку к губам, призывая к молчанию, хотя до этого говорила только она сама. Анна Стина не произнесла ни слова.

Анна Стина никогда в жизни не видела ничего подобного. Люди, которые приходят смотреть па казнь, движимы одним чувством: злорадным любопытством. Зрелище чужих мук их возбуждает. Но здесь, на Рыцарской площади, настроение было иным. Явная двусмысленность происходящего повлияла на толпу, в ее поведении чувствовалась растерянность. Даже молодой офицер со скошенным подбородком, неуверенно провожающий Маллу Руденшёльд к позорному столбу, не мог скрыть сочувствия. Передал палачу и с заметным облегчением чуть не сбежал с эшафота. И даже палач вел себя необычно. Подошел к осужденной с намерением надеть на нее ошейник, соединенный громыхающей цепью со столбом, — и замер, когда она отшатнулась. Так и остался стоять с железным обручем в руках, не зная, как поступить. И никто в толпе не подбодрил его, не крикнул, хотя, вполне возможно, этого бы хватило, чтобы он приступил к выполнению своих обязанностей. Ни одно зрелище без таких энтузиастов не обходится — но нет. Возбужденная толпа замерла в гробовом молчании. Тягостная тишина. Даже ветер стих, как перед грозой.

На Магдалене Руденшёльд — простое коричневое платье и черный салоп. Разительный контраст с теми одеяниями, в которых она появлялась на балах и при дворе. Светлые волосы расчесаны на стороны. Кожа бледная с желтизной — сказались проведенные в темнице месяцы. Не меньше получаса стояла она на эшафоте с опущенной головой, лишь изредка вскидывая взгляд на тысячную толпу. Пару раз ей подали ковш с водой. Никто к ней не прикасался, даже вымоченных в тузлуке розог нигде не было видно. В конце концов силы ей изменили, из нее словно выпустили воздух, и она медленно, не издав ни звука, осела на струганый дощатый помост. К ней поспешили офицеры, подняли и, обмахивая платками и тыча в лицо флакон с нюхательной солью, отвели к тюремной повозке — той самой, которую она недавно отвергла.

Повозка покатилась по Новой улице, под аккомпанемент дребезжащих по булыжнику колес и ругань охранников, старающихся освободить проезд. Толпа увлекла Анну Стину за собой к Польхемскому шлюзу — сопротивляться было бессмысленно.

Перед повозкой невесть откуда появилась стайка уличных мальчишек, которые тут же начали устраивать представление: один изображал тамбурмажора, торжественно поднимая и опуская веник, остальные, увешанные гирляндами стружек, кривлялись и приплясывали, уворачиваясь от ударов кнута и хохоча.

— Неужели Ройтерхольм не понимает? — Анна Стина обернулась. Какой-то прилично одетый горожанин, явно из господ. — Дураку ясно: он сам и оплатил все это представление. И полицию, и этих шутов. Все из королевской казны. Будь умнее, придумал бы что-нибудь поправдоподобнее.

Его приятель сплюнул в канаву.

— Не знаю, как ты… если скажут, что у главы государства бараньи мозги, я, как подданный, вряд ли приму это за комплимент.

— Несчастная, проклятая страна… чертова Швеция.