Зверь

– Эх, хорошо б сейчас на охоту, а? По лесам княжьим зверя погонять, по полям заливным птицу пострелять. В прошлый раз славная охота была…

Наезженная широкая дорога через Базаний лес тянулась меж высоких белых тополей с серебряно-зеленой, уже начавшей желтеть листвой. В воздухе чувствовался тонкий запах сырой земли и опавших листьев, рассветный туман уже почти развеялся, растворившись среди деревьев, и начинало ощутимо па́рить. Шелестели на легком ветерке о чем-то своем ветки, липли к лицу невесомые, прозрачные осенние паутинки, пересвистывались звонко в подлеске мелкие пичуги. На кустах шиповника вдоль дороги рдели доспевающие ягоды, словно россыпи алых бусин.

День обещал быть жарким, и Добрыня Никитич отстегнул спасавший от утреннего холода плащ, сложил и сунул в большую седельную сумку. Конь Добрыни, Бурушко, тряхнул гривой и фыркнул, продолжая мерно цокать по дороге, еще мокрой от росы.

Посольский отряд тащился густым, тесно обступившим дорогу лесом уже долго. Из Кулигова, что стоял на Сухман-реке, выехали задолго до рассвета, чтобы не терять времени. А со дня отъезда из Великограда миновала целая неделя… невыносимо долгая неделя скучной поездки по Южному тракту, ведущему в Алырское царство…

Великоградские витязи на богатырских конях домчались бы до цели в несколько дней, не задерживай их здоровенная, крытая окованной дубовой крышей повозка, запряженная пегим конем – не столько большим, сколько плотным. Сородич богатырских коней разумом не обладал и от обычных лошадей отличался разве что силой и выносливостью – потому и выбрали его делать нужную, но не слишком почетную тягловую работу. Пегий послушно и размеренно тянул тяжелую ношу за собой, но двигаться мог только шагом. Хочешь не хочешь, а всему посольству к его поступи надо было приноравливаться.

– Чего замолк, Никитич? – окликнул воеводу ехавший слева лучший друг, Василий Казимирович.

За своими мыслями Добрыня о нем и позабыл. Хорошо хоть Василию подобное было не в новинку, он давно привык к тому, что старший соратник и побратим может посреди разговора вдруг умолкнуть да задуматься о чем-то своем и далеком.

– Прости, Казимирыч, – через силу улыбнулся Добрыня. – Мысли невеселые одолели. Сам знаешь, как оно в дороге бывает.

– Извиняй, воевода, не знаю. – Василий тряхнул головой, усмехнувшись. – Как по мне, так мучишь ты себя рассуждениями мудреными почем зря. Думать да размышлять меньше надо. Правильно люди говорят: долгая дума – лишняя скорбь.

Побратим кривил душой, и Добрыня это прекрасно знал. Василий, едва на пяток лет младше его самого, был неплохо образован, начитан и мыслить умел разумно; да что там – стоило богатырю слегка выпить, он частенько погружался в пучину задушевных бесед о смысле бытия и таинствах мира. Зато на трезвую голову Казимирович выставлял себя буяном-балагуром, которому всё нипочем.

– Какова дорога, такова и дума, – лишь хмыкнул в ответ Никитич. – Тащимся, будто пешее войско ведем. Без телеги доехали бы уже.

– Твоя правда. Может, бросим?

– Нельзя, – «не понял шутки» Добрыня. – Груз больно важный.

Будь на то его воля, воевода бы от повозки, конечно, избавился, да только ее содержимое могло здорово выручить в переговорах со строптивым царем Гопоном, к которому и направлялось посольство.

– Ну, как скажешь, – пожал плечами Казимирович. – Правда думаешь, что поклажа эта поможет Гопона охолонить?

Добрыня промолчал, однако сомнений в том, что с Гопоном удастся быстро договориться, у воеводы хватало. Своевольный и нахальный правитель Алыры задумал воевать с Баканским царством, всполошив и остальных соседей. Великий Князь, прознав о намерениях Гопона от баканцев, поручил Добрыне унять бузотера. На Руси и так было неспокойно, и беспорядки на границе, в царствах Золотой Цепи пришлись бы совсем некстати. Хватало постоянных стычек и с кочевниками, и со змеевичами возле Сорочинских гор да на Мертвых пустошах, на которых сейчас и сосредоточилось внимание Владимира. Князь не мог себе позволить отвлекаться на мелкого царька, что вдруг решил поиграть в войну, и тем более выставлять на усмирение дурака войско.

Владимир не сомневался: его лучший переговорщик справится с поручением быстро и так, что комар носа не подточит, зато у самого Добрыни возложенные на него высочайшие ожидания вызывали некоторое беспокойство. В себе-то богатырь не сомневался, однако, не зная человека, непросто найти к нему подход, а Гопона воевода не знал. Да и само царство Алырское, с его сложной и запутанной историей, представлялось загадочным. Оставалось надеяться на большой посольский опыт… и содержимое телеги.

Успеть бы, пока Золотая Цепь не полыхнула! Как говорится, беседа дорогу коротает, да только…

– Послушай-ка, – окликнул Добрыня Василия, – сгоняй вперед, глянь, что там с разъездом. Дубровича что-то давно не видать.

Василий Казимирович охотно послал быстроногого Серко вперед по дороге. Где-то там обретался передовой разъезд, высланный следить, чтобы на тракте не оказалось лиходеев. На отряд, почти целиком состоящий из витязей, решился бы напасть только умалишенный, но разбойники – люди отчаянные, поди их пойми! Пущенная из кустов стрела может даже богатырю беду принести, об этом Добрыня знал не понаслышке, а потому всегда соблюдал простые походные правила: часть отряда – впереди, в разъезде, часть – посередке, часть – в охранении с тыла.

В возглавлявшем разъезд Иване Дубровиче Добрыня не сомневался. Толковый парень в свое время служил при нем парубком, дослужился до гридина и, несмотря на юный возраст, проявить себя успел. Опыта поднаберется, и через год-другой готовый заставный воевода будет. Проверять такого незачем, но Василия тянуло на разговоры, а Никитичу хотелось остаться одному, вот и пришлось малость схитрить.

Повозка, которую охраняли трое ратников, поскрипывала позади, из нее то и дело доносился веселый смех – подмастерья мастера Стоу́ма в пути не скучали. Счастливчики…

До Бряхимова, столицы Алырского царства, еще далеко, следует воспользоваться выпавшим временем, чтобы обмозговать дело, как следует. Добрыня вздохнул: «Семь раз отмерь… а то и восемь».

Одобрительно тряхнул головой Бурушко. Как и Добрыня, склонный к размышлениям конь не любил, когда на хозяина накатывала тоска, но всегда поощрял важные думы о важных делах.

«Главное – не грустить», – словно бы процокали в голове лошадиные мысли, и Добрыня, улыбнувшись, погладил верного друга по шее.

– Не грустить, да, – произнес он, выпрямляясь в седле и разминая спину.

Дорога, какой бы долгой и однообразной она ни была, казалась куда милей княжьего дворца с его бесконечными советами и пышными, наводящими скуку и тоскливую зевоту церемониями. Будучи приближенным советником Великого Князя, боярин Добрыня Никитич исправно участвовал в жизни двора, принимал подчас трудные решения, разрешал споры и среди бояр, и среди простого люда, и бывало, что по полгода сидел безвылазно в столице. Бурушко, боевой богатырский конь, в такие времена застаивался, всячески выказывал недовольство и даже требовал подвигов, но Добрыня только и мог, что проминать любимца в Закатном поле возле Великограда да гонять на охоту в Белогорские леса. Долг приковывал к столице неразрывными цепями, принуждая на время позабыть о ратном деле и степном да лесном приволье.

Увы, Великоград, при всем его величии, больше не вызывал восхищения и детского восторга, от которого замирало в свое время сердце. Столица Руси стала всего лишь местом службы, и на красоты великого города Добрыня перестал обращать внимание. Мало того, ему все чаще хотелось вырваться из бело-золотой клетки на волю, снова выйти ночью в поле с конем, но не домой вернуться, а махнуть куда глаза глядят, оставив позади дворцовую духоту, интриги и нестерпимо, до того, что скулы сводило, надоевшее однообразие…

Нынешнее поручение показалось боярину настоящим даром судьбы. Словно та прочла самые сокровенные думы – и на них откликнулась. Оно подоспело тем более вовремя, что в столице объявился Алёша, чьим обществом Добрыня невольно тяготился. Да, старая распря разрешилась миром, они вновь друг другу кланялись и даже разговаривали, но – всегда подчеркнуто вежливо и отстраненно. Меж богатырями высилась непреодолимая стена: разбереди неловко прошлое – и полетят искры. От былой дружбы не осталось и следа, и в дворцовых галереях они старательно обходили друг друга стороной.

Добрыня невольно потер костяшки правого кулака. Воспоминания об Алёше тут же напомнили и о Настеньке… Любимой жене, поленице, красавице, оставившей ратное дело ради тихого семейного счастья… Кто же знал, что жизнь щедро плеснет в мед горького полынного настоя?

Тоска по жене сжала сердце. Он все еще любил ее, истово и по-мальчишески жарко. Каждый раз, глядя в огромные синие глаза, тонул в них, забывая обо всех горестях и печалях. Каждый раз, обнимая тонкую талию жены, чувствуя тепло податливого гибкого тела, ему хотелось забыться в ее объятиях и провести остаток жизни вот так, в обнимку с ненаглядной… Да только разум мешал чувствам… Сейчас, конечно, легче, но давняя заноза, засевшая в душе, по-прежнему не давала покоя.

Уезжая с посольством, он чувствовал Настенькину тоску и все понимал. Жена и так мужа редко видит со всеми его дворцовыми трудами и заботами, а теперь – и того хуже. Он опять в дороге, на сей раз – по государственной надобности, ей же придется сидеть в столичной усадьбе под присмотром свекрови и ждать, занимаясь обрыдшими домашними делами… Наверное, Настасьюшка тоже чувствует себя заточенной в клетке. Дорогой, богатой, но темнице…

Зеленые глаза Добрыни потемнели, и всегда чуявший хозяйскую тоску Бурушко недовольно захрапел.

– Прости, дружок, – пробормотал воевода, коря себя за то, что своими думами испортил настроение даже коню. Недаром же говорят, что домашние мысли в дорогу не годятся. – Хочешь, пошустрее пойдем?

Ответом было радостное ржанье, но едва они сорвались с места, как из-за поворота показались Василий с Иваном. Остальные ратники разъезда, надо думать, остались впереди. Бурушко разочарованно хрюкнул: сообразил, что скачку отменяют, а новости прибывают.

– Впереди деревня! – крикнул безусый Иван Дубрович, даже не доехав.

– Большая? – уточнил Добрыня.

– Не слишком. Колокольни нет. Поля да огороды окрест. Мы возле околицы проехали, местные аж из штанов повыпрыгивали, зазывали к себе. Странные какие-то, пуганые, что ли? Разбираться, что там да как, не стал – решил доложить.

Добрыня оглянулся на повозку, чуть подумал и решил:

– Заедем. Припасы пополним. И воды надо добрать, а то леса скоро кончатся, а дальше Бастыльное поле – ни рек, ни колодцев. Тракт расширится, быстрее пойдем, отдыхать будет уже недосуг.

– Будет сделано. – Иван, лихо и круто развернув коня, помчался по дороге к своим.

Василий по-молодецки свистнул ратникам, что охраняли повозку, и, махнув рукой, зычно крикнул: «Не отставайте, ходу давайте!» – после чего пристроился рядом с Добрыней.

– Жара сегодня навалится, – сообщил он очевидное, ослабляя ворот рубахи под кольчугой. – Уже который день, прям напасть. Запаримся в броне-то… Может, в баньку в деревне сходим, хоть помоемся?

– Так, – согласно кивнул Добрыня, задумчиво поглаживая русую бороду.

Время, конечно, поджимало, но каким же искушающим было желание смыть с себя дорожную грязь! А потом растянуться где-нибудь на еще зеленой, не по-осеннему, траве, глядеть на шумящие над головой листья и нежиться под еще теплыми лучами солнца… Добрыня тряхнул головой, отгоняя заманчивое наваждение. Наперво – долг. Баня – если будет время.

Отряд остановился возле большого колодца с поилками недалеко от околицы. Ратники шутили и смеялись, набирая холодную свежую воду, поили коней. Пегого, тащившего телегу, распрягли, чтобы отдохнул, тот отошел недалеко и бодро принялся щипать траву, будто и не утомился вовсе. Из повозки степенно вылез мастер Стоум и следом выпрыгнули подмастерья – Васька, Федька и Сомик. Четверо обычных по природе своей человека по сравнению с богатырями казались детьми, потому как среди ратников отряда не нашлось бы никого ниже четырех локтей ростом, а сам Добрыня был и того выше – почти в пять.

Сбежавшиеся к колодцу местные робели, глазея снизу-вверх на воителей, и в их глазах читался трепет пополам с надеждой. Подобные взгляды Добрыня ловил на себе всю жизнь, а потому не удивлялся. Смущало другое. Всмотревшись в лица крестьян, богатырь понял, о чем говорил Иван: люди и в самом деле казались тревожными и растерянными. Женщины испуганно жались ближе к мужикам – особенно к тем, у кого было нехитрое крестьянское оружие вроде дубин да топоров.

Из толпы выступил высокий человек с загорелым, исчерченным морщинами лицом и с длинной бородой, в которой вовсю проглядывала седина. Дородный, в богатой одежде, на крестьянина не похож, скорее на боярина – уж больно гордо держится. Рядом с ним семенил уже снявший шапку пухлый детина с красным лицом и редкими светлыми волосами. Краснолицый поклонился и громко произнес:

– Добро пожаловать, богатыри удалые! Радость большая, что вы к нам в Рабаткино заглянули. Отведайте угощеньица, как положено! Милости просим, а хлеб-соль по-старинному!

Вперед торопливо вышли, почти выскочили четыре бабенки. Каждая торжественно держала в руках вышитое полотенце, на котором лежало по пухлому хлебному кругляшу, щедро посыпанному солью. И когда только успели к встрече приготовиться? Когда разъезд увидали? Шустры, ничего не скажешь…

Богатыри с радостью принимали угощение, нахваливая свежеиспеченный хлеб, радушие хозяев и местные красоты. Насчет красот никто душой точно не покривил: деревня и вправду была уютной – и, как видно, жил в ней народ справно. Об этом говорило всё: и добротные бревенчатые избы под тесовыми крышами, и кружевные резные наличники на окнах, и гнущиеся от золотой тяжести спелых плодов ветки яблонь за заборами. Да и поля и огороды Рабаткино тоже окружали обширные и ухоженные. Но помимо красот воевода приметил и колья, выставленные у некоторых ворот, и укрепленный свежесрубленными бревнами забор околицы, который в иных местах напоминал настоящий частокол. Похоже, в здешних местах неспокойно… Разбойники из Алыра? Или какая другая напасть?

Убедившись, что кони напоены, да и друзья-товарищи утолили жажду, Добрыня позволил себе подойти к колодцу и, вытянув ведро, мигом его осушил. Вода оказалась студеной – аж зубы ломило, слегка сладковатой и приятной на вкус, только сколько ни пей, всего колодца не выпить, даже богатырю.

Утерев бороду и усы, воевода спросил:

– Кто у вас тут старший, люди добрые?

Краснолицый робко, снизу-вверх, взглянул на дородного спутника, тем самым ответив на вопрос. Добрыня кивнул и, сев на большое бревно недалеко от колодца, жестом пригласил высокого незнакомца присоединиться. Великий Князь наказывал в каждой поездке узнавать, как живется простому народу, на что жалуются, что их печалит, можно ли помочь – и чем, не дурят ли посадники и прочие княжьи люди. Государь радел о всеобщем благополучии не напоказ, и это было одной из многих причин, по которой богатырь служил ему верой и правдой.

– Ну, боярин, как звать-величать тебя? – спросил Добрыня, поправляя ножны.

Богатей, чинно усевшийся рядом, слегка приосанился и ответил:

– Оле́хом Брониславичем зови. Может, о батюшке моем, Брониславе Ширяивиче, боярине Смолягинском слыхали?

– Не довелось, – улыбнулся Добрыня. Что ж, боярин так боярин, так даже проще, дичиться не будет. – Ну, будем знакомы, Олех Брониславич, меня Добрыней Никитичем кличут. С посольством в Алыр еду, решил вот к вам заглянуть.

– Добро пожаловать в Рабаткино, родовое гнездо мое. Небогатое оно, да ладное. Люди добрые да приветливые. Старостой у меня вот он, Игнат-кожевник, – указал Олех на краснолицего. – Совсем недавно выбрали…

Подошел Василий Казимирович, жуя хлеб, встал чуть в стороне, слушая разговор с неизбывной тоской на лице. Про наказ Владимира он ведал, но всем своим видом показывал, что считает эту затею пустой тратой времени. Добрыня, однако, на побратима внимания не обратил, пристально глядя на Брониславича. Хоть и говорил Олех с охотой и держался горделиво, чувствовалось, что он в смятении – боярина что-то явно волновало. Густые брови хмурились, а глаза бегали, то и дело упираясь в границы леса… Глаза… Красные, будто не спал несколько ночей.

Почему-то стало тревожно, словно иголочка острая недобро душу кольнула. Но бывалый переговорщик не показал виду.

– Как живете, Олех Брониславич? – спокойно спросил он. – Все ли у вас тихо, все ли благополучно?

Боярин с силой огладил длинную бороду, будто решаясь на что-то, а затем таки выдавил из себя:

– Уж не знаю, как и сказать… Двумя словами не обойдешься. Плохо у нас сейчас, очень плохо. Волколак в округе завелся, людей жрет. Вымрет скоро наша деревня, как пить дать – вымрет.

Добрыня упер кулак в колено и нахмурился. Волколак? Вот так дела! Василий аж жевать перестал, вытаращив глаза.

– Почему думаете, что волколак? – уточнил оживившийся Казимирович. Топоры, дубины да укрепления он, вестимо, тоже приметил, но про оборотня услышать не ожидал. – Неужто видел кто?

– Вся деревня видела, – насупился боярин. – Ни с кем эту тварь не спутаешь – на волка похож – только с медведя и ходит выпрямившись, по-человечьи.

– Обертуны тоже так ходят, – заметил Василий.

– Обертуны такого зла людям не чинят, – хмуро возразил Олех. – Он за три недели шестнадцать человек зарезал. Где это видано, чтобы обертуны так лиходеили? Говорю точно – волколак это. Жену мою… хозяюшку… на куски… Вчера вечером похоронили…

«Так вот отчего у тебя глаза красные», – с искренним сочувствием подумал воевода. Что ж, понять можно. И представить страшно, что бы сталось с ним самим, потеряй он свою Настасьюшку… Да еще так жутко.

Брониславич вроде как закашлялся и постучал крепким кулаком по груди. Добрыня торопливо покосился на Василия, но записной балагур, задрав брови и растерянно крутя светлые усы, определенно не представлял, что говорить и говорить ли.

– Весточку мы в Китеж отправили, почитай неделю как, – продолжал боярин окрепшим голосом, – да пока дойдет, пока Охотник до нас доберется – не останется тут никого, все сгинут, волколак изведет… Так что собрались мы с окрестных деревень мужиков, кто покрепче, звать, с вилами да огнем в лес идти, волколака убивать. Боязно, конечно… Слыханное ли это дело – чтобы обычные люди такое чудище забороли.

– Слыханное, – медленно кивнул Добрыня. – Только много на такой облаве погибает…

– То-то и оно, – пробормотал Олех, потирая лоб.

Замолчал, с тоской глядя на воеводу, и в его взгляде читалась даже не просьба – истовая мольба. Боярин не мог не понимать, что богатыри не праздно шатаются, а едут по государственному делу, и прямо просить помощи не решался. Но надеялся, что те сами вызовутся…

Никитич опустил голову, шевеля сапогом опавшую листву.

– Ступай, боярин, – наконец сказал он, поднимая взгляд. – Нам посоветоваться надо.

Поднявшись и поджав губы, Олех без лишних слов удалился, и тут же севший на его место Василий испытующе глянул на побратима.

– Волколаками Охотники занимаются. – Казимирович время от времени обожал сообщать очевидные вещи. – Не богатырское это дело.

– Богатырское дело – землю русскую защищать и людей, на ней живущих, – напомнил Добрыня. – А волколаки… Ну да, обычно с ними китежане разбираются, ведь нечисть колдовская…

– Вот именно…

– …Да только ничего там сложного нет, – закончил Никитич.

– Откуда ты знаешь? Ужель сталкивался?

– Нет. Сам знаешь, я все больше со змеевичами… Но про волколаков знаю немало, в том числе из трудов Ведислава-писаря. Он для Владимира большой том про дивных чудищ написал. Читывал?

– Делать мне нечего, – фыркнул Василий, не любивший, когда его уличали в невежестве. – Ну и чего там понаписано?

– Волколаками колдуны становятся – то правда. И был бы здесь именно колдун, я бы не раздумывал – послал бы в Китеж, чтобы Охотника побыстрее прислали. С черными чародеями, особенно сильными, богатырям воевать и впрямь несподручно, волшбу волшбой бьют, а не булатом. Да только при обращении в волколака теряют колдуны чародейскую силу, по крайней мере на некоторый срок. В волчьей шкуре они творить волшбу не могут, разменивают ее на телесную мощь. А значит…

– А значит – это просто зверь, – закончил мысль Казимирович.

– Так. Большой, зубастый и клыкастый, но просто зверь, которого нам с тобой одолеть – по плечу. К тому же напомни, кто не дале как утром ныл про охоту? Вот тебе и охота, сама пришла.

Василий невольно улыбнулся. Грядущее приключение начинало ему нравиться. Добрыня же задумчиво почесал щеку, глядя на сгрудившихся поодаль рабатчан, что бросали в их сторону взгляды, полные беспокойства и надежды.

– Но сперва надо убедиться, что не с шаманом волколаков дело имеем, – напомнил скорее себе самому Добрыня. – Тогда и в самом деле придется в Китеж гонца гнать. Короче, следует нам во всем разобраться да к охоте подготовиться.

– Чего ждем? – ретиво вскочил Василий, звякнув кольчугой. – Пойдем! Вон смотри, как народ мнется, ответа нашего ждет!

Добрыня хмыкнул, качнул головой и неспешно поднялся.

– Экий ты неугомонный. Кликни-ка мне для начала Ваню, – велел он. – Надо решить, как с делом нашим главным поступим…

С делом решили просто: до обеда все отдыхают, потом продолжают путь в Алырское царство, а отряд поведет Иван Дубрович, он порядок знает. В деревне же остаются Добрыня с Василием – лучшие охотники во всем посольстве. Может, стоило еще и Молчана Данилыча при себе оставить, он и лекарь знатный, и в волшбе неплохо разбирается, да Добрыня решил, что при отряде он надобнее. Если в дороге посольство по случайности нарвется на волколака или еще каких лиходеев – богатыри отобьются, в этом Добрыня не сомневался, а потому был спокоен. По его прикидкам зверя они с Казимировичем выследят и убьют за пару дней, после чего останется лишь догнать соратников, пустив богатырских коней галопом по тракту – те скачке только рады будут.

Раздав указания, Добрыня наконец обрадовал местных, чьи лица сразу просветлели. На душе у воеводы тоже стало тепло, правда, ненадолго… Люди кланялись, плакали от счастья, некоторые даже пытались целовать руки богатырей, но те не давали. В конце концов пришлось прикрикнуть:

– Люди добрые, угомонитесь! Мы дело свое делаем, только и всего. Вот изведем волколака, тогда и благодарите, а пока – рано еще.

Доводы подействовали, и народ малость поутих.

– Посольству моему отрядите припасов, сколько сможете, – уже тише велел Добрыня краснолицему старосте. – Им путь неблизкий, да вы и сами знаете: хлеб в пути не тягость.

– Чем сможем – поможем, – вышел вперед боярин Олех, разве что не отпихнув Игната в сторону, и немедля пригласил остающихся богатырей к себе, добавив от предков положенное: – Мы, рабатчане, народ гостеприимный, уважим дорогих гостей.

Добрыня приглашение принял. Взял Бурушку под уздцы и, вместе с Василием и какими-то местными, отправился за Брониславичем. Двор с конюшней у Олеха оказался широким да богатым – хозяйство тут велось на совесть, сразу видно – важный дом. И банька своя у боярина имелась, и домик для слуг, и амбар, и гумен, и конюшня с пятью широкими стойлами. Конюх обомлел от вида богатырских скакунов, засуетился, щеточки достал да всё приговаривал, что и овес найдется, и воды вдоволь, круты бока помоем, густу гриву расчешем, только лестницу бы взять, чтоб дотягиваться, да помощников половчей сыскать, чтоб споро вышло…

Вместе с богатырями, хозяином и старостой в хоромы зашли еще двое, верно, уважаемых в деревне людей – здоровенный мужик, похожий на кузнеца, да пышнотелая бабка. В горнице Олех указал Добрыне и Василию на красный угол, приговаривая:

– Хорошие гости хозяину в почет. Присаживайтесь к столу, добры молодцы. Сейчас накроем, накормим, напоим…

Его бормотание слишком уж напоминало восторженные причитания конюха, и Василий невольно рассмеялся.

– Погодь с угощением, Олех Брониславич, – остановил боярина Добрыня. – Обычаи ведаю, да время не терпит. Сначала беседу поведем. Расспросить хочу про волколака, понять повадки его, да откуда он тут у вас взялся.

– Будь по-твоему, богатырь, только в ногах правды всё одно нет.

– Так!

Гости сняли пояса с оружием и опустились на жалобно заскрипевшие под богатырским весом дубовые лавки, застеленные нарядными вышитыми полавочниками. Сели и остальные. Олех пристроился возле Добрыни, положив жилистые руки на столешницу.

– Расскажем всё, как есть, – твердо сказал он. – Нам скрывать нечего.

– Добро. Когда всё началось?

Рабатчане переглянулись.

– Ну, – свел густые с проседью брови Брониславич, – у нас-то началось с гибели Трухановичей, неделю тому назад. Да только волколак еще раньше, где-то с месяц, может, чуть поменьше, мужиков из соседнего села задрал – Акима-мельника и троих его работников-поденщиков…

– А до того, – встрял староста Игнат, – колдун в наших краях объявился.

Добрыня и Василий переглянулись.

– Колдун? – напрягся воевода, вспоминая недавние свои слова. – Ну-ка, подробнее давайте.

Олех значительно кивнул старосте, дозволяя продолжать.

– Дак подробнее-то нечего сказывать, – растерялся Игнат. – Пришлый он, объявился в наших краях аж три года назад. Сидел себе в лесу, в глухомани, видать, колдовал потихоньку…

– Только у нас все ладно было, молоко и то не кисло, – встряла бабка, которую Олех шепотом представил Авдотьей.

– Все так, – подтвердил Игнат. – Мы к нему не лезли, он – к нам… Пока Митьку Рябого, Фому Сапогова да Егора Трухановича не похитил.

– Ох, да! – всплеснула руками бабка. – Увел парней-то, точно-точно. Сгинули горемыки в лесу, видать съел их колдун-то…

Добрыня вопросительно поднял брови.

– Труханович? Это тот же…

– Да, все верно, – мигом отозвался Олех. – Горемычные Трухановичи, вот судьба-то, не повезло им. И с Егором этим – тоже.

– Точно-точно, – закивала бабка Авдотья. – То Кривой Егор, то Ладушкин жених, а опосля и вовсе…

Василий шумно вздохнул, а Добрыня потер лоб. Он уже жалел, что решил устроить местным общий допрос – говорили они сбивчиво и не столько вносили ясность, сколько запутывали. Василий, чуя настроение воеводы, хлопнул ладонью по столу и велел:

– Хорош гомонить! Давайте по порядку и не отвлекаясь. И говорите по одному, а то голова пухнет.

Окрик помог, разговор пошел лучше. Говорил все больше Олех Брониславич, а Добрыня с Василием задавали вопросы, пытаясь выстроить всю цепь событий от начала до конца. И, как казалось, выстроили.

По всему выходило, что и впрямь началось с Трухановичей. Семья большая, жили в доме у самого леса. Хозяина звали Фёдором, жену – Светланой. Народили четверых детишек: трех сыновей – Василия, Петра и того самого Егора, да дочку младшенькую – Ладу, которую все ласково величали Ладушкой. Мать Светланы, Акулина, жила с ними, да стара была, с печки, почитай, не слезала.

Хоть семья и немалая, да хозяйство больше, вот и нанимали Трухановичи помощь. В поле работали, урожай поднимали, да и в лес часто ходили, забираясь в самые глухие уголки. Говорят, даже в пущу возле Соколиных гор не боялись лазить, короче, отчаянная семейка.

Старшие – Васька и Петька – слыли в детстве разбойниками, шалили частенько да над другими детьми куражились. И над младшим братом – тоже, ведь не походил он на них, был тихим и молчаливым, себе на уме. Егор Труханович появился на свет вроде как уродом. Авдотья живописала его внешность со смаком: мол, левая сторона лица вся перекошена, будто удар хватил, глаза навыкате, красное родимое пятно на лбу, заика, да ко всему еще и умом обделен. В деревне меньшого Трухановича, судя по всему, не жаловали, по крайней мере так показалось Добрыне, который не только слушал, но и примечал все чувства, что явственно читались на простодушных крестьянских лицах.

Воевода не раз сталкивался с подобным отношением к тем, кому не повезло с внешностью. Людям приятно видеть миловидное лицо, а вот уродство многих отталкивает, а то и злит. Красавцу многое простят, убогому – вряд ли. Несправедливо, да так уж повелось.

Впрочем, наружность была отнюдь не главной причиной, по которой Кривого Егора в Рабаткино недолюбливали. Авдотья сообщила, что парня считали лодырем – мол, работу не выполнял, отцу да братьям в поле не помогал, всё думал о чем-то своем, в лесу гулял, ягоды да грибы собирал, будто малец или девка. Оттого, мол, Трухановичи и нанимали помощников – рук не хватало.

Всё казалось ясным, пока в разговор не встрял до того молчавший здоровяк, в самом деле оказавшийся местным кузнецом. Звали его Корислав, и, по его мнению, ничего зазорного Егор не делал, а лес любил всей душой – про то еще зверолов Агафон сказывал.

Тут же возникла перебранка, во время которой, среди прочего, выяснилось, что и боярыня Чеслава, и кожевник Жилен, отец Игната, не сомневались, что меньшой Труханович – не человек, а нечисть. Мол, подменила его во младенчестве бохи́нка, вот гаденыша в лес и тянуло. Кузнец не соглашался, мол, Митька и Фома с Егором ходили часто – и ничего, а про подменыша – слухи и навет.

Назревала новая буза, но окрик Василия остановил галдеж. Распаленный спором Олех сумел всё же взять себя в руки и продолжил рассказ спокойно, лишь время от времени гневно зыркая на кузнеца. Добрыня про себя отметил, что боярин не любит, когда ему перечат. Впрочем, кто подобное любит?..

Как дальше выяснилось, любовь к лесу довела Митьку, Фому и Егора до беды – два года назад все трое сгинули, и местные не сомневались, что гибель незадачливых парней на совести загадочного чужака. Что уж там произошло – неизвестно, но рабатчане полагали, что бедолаги наткнулись на жилище колдуна и чем-то его обозлили – вот и съел он их…

Может, и съел. А может, парни сбежали в поисках лучшей доли или просто на белый свет посмотреть… Такое Добрыня тоже видал, но мыслями своими решил не делиться.

Местные мужики во главе с отцом Егора, Фёдором, пропавших искали долго, да так и не нашли. И колдун тоже как сквозь землю провалился, с той поры его не видели. Трухановичи погоревали, конечно, да время лечит. Братья старшие успокоились, безобразничать перестали, видать, совесть заела. Сестричка их, Ладушка после исчезновения Егора сама не своя ходила – она-то увечного искренне любила, очень они с «подменышем» были близки. А ей уж и замуж пора – жениха видного давно приглядели, вдового мельника из соседнего села, и приданое богатое собрали, налаживалась жизнь-то. Правда, почти два года свадьбы ждали: то одно, то второе, да еще и недуги Ладушки. Но всё справилось, невеста готова, жених готов, вот-вот – и погуляли бы…

Да только снова беда стряслась. Погибли четверо: сам Аким-мельник и трое его поденщиков. Страшный бой был – тела оказались разорваны в клочья, но сопротивлялись мужики отчаянно. У одного работника топор в крови оказался, у другого – серая волчья шерсть в оторванном кулаке зажата…

Погибший Аким как раз и был тем самым «видным женихом», что два года Ладушку ждал. Невеста-горемыка от таких вестей снова слегла. Слабость у нее была такая, что встать не могла, только стонала да плакала, а потом с горя к реке сбежала – топиться, да слава Белобогу, передумала. Видать, о родне вспомнила.

Гибель Акима поначалу захожими волками объясняли: тогда никому и в голову не могло прийти, что объявился в здешних местах волколак. Так бы и думали на серых разбойников, если б не страх, случившийся через восемь дней после смерти мельника, то бишь неделю назад.

Посредь ночи всю деревню крики разбудили да истошный собачий лай. Кричали из дома Трухановичей. Соседи побежали выяснять, в чем дело… и увидели волколака. Выходя со двора, он высадил ворота и замер посреди улицы прямо под луной – тут его и разглядели хорошенько. Огромное темное чудище, видом волка напоминает, но на задних лапах и двигается, будто человек. Буркалами сверкает, пастью окровавленной скалится! А морда-то не совсем волчья, больше человечье лицо напоминает, только густо поросшее шерстью.

Люди от такой жути, ясное дело, опешили. Но и волколак, похоже, сообразив, что с толпой не справится, огромными скачками умчался в лес, только его и видели…

Народ – к Трухановичам, а там – жуть жуткая! Чудище почти всю семью погубило, только Ладушка спаслась, спрятавшись в голбце, да Фёдор-хозяин еще жив был, но ранен тяжко – умер на следующий день.

Отчего волколак на Трухановичей напал – кто ж знает? То ли орисницы семье такую страшную долю насудили, то ли всё вышло из-за того, что дом у самого леса стоит, на окраине деревни: первый двор, считай. Видать, волколак вовсе страх потерял, раз в избу сунулся, но кто ж их, нечистых, разберет?

Добрыня поднял руку, останавливая грозящий пойти по третьему кругу рассказ:

– Дом Трухановичей… Там сейчас кто-то живет?

– Да помилуй, боярин, – растерялся Игнат, – кто ж туда сунется-то, после всего? Заколотили дом-то, с той самой ночи туда никто и не ходит.

– Ладушку-сиротинушку соседи приютили, – ввернула Авдотья, – выхаживают, да всё болеет она. Как бы, часом, не по…

– Типун тебе на язык, кликуша! – буркнул кузнец Корислав, перебивая старуху.

– Молчу, молчу, – едва не накаркавшая беду бабка поспешно прикрыла рот ладошкой.

Добрыня и Василий переглянулись и, не сговариваясь, поднялись.

– Давай пройдемся, Брониславич, – сказал Добрыня, опоясываясь. – Показывай дорогу к дому Трухановичей.

Отправились впятером – оба богатыря, боярин, староста да кузнец. Бабка тискала пальцами знак защиты души на шее и мотала головой, наотрез отказываясь приближаться к проклятому дому.

Узкой дорогой, заросшей на обочинах лопухами да ромашкой, шли по краю деревни. Кузнец Корислав, то и дело бросал на богатырей странные взгляды, будто сказать что-то хотел – и Василий это приметил. Легонько толкнул Добрыню в локоть, побратим указал на Корислава, а сам принялся увлеченно и в подробностях расспрашивать боярина и старосту о минувшем сборе урожая.

Корислав же, поравнявшись с Добрыней, тихо произнес, почти шепнул:

– Травили его.

Никитич недоуменно нахмурился:

– Кого?

– Егора, – пояснил Корислав. – Не могу слушать, как чернят беднягу, ведь с лица воду не пить. Обычный парнишка был, а что в полях не горбатился, так каждый свой путь выбирает. Агафон-зверолов, друг мой, сказывал, что из младшего Трухановича мог отличный знахарь получиться. Митька, Фома и Егор сдружились крепко, частенько в лес ходили – по дрова, по ягоды, за медом диким да на охоту. Агафон их взялся учить… да вот как дело повернулось…

Олех Брониславич со старостой ушли довольно далеко вперед и вряд ли могли что слышать, но Корислав заговорил еще тише:

– О мертвых – либо хорошо, либо ничего, да только нет сил молчать. Чеслава-боярыня – страх какой лютой была, хуже любой ведьмы. Олех-то сюда, в глушь, не от хорошей жизни забрался, а жене то поперек горла стало. На людей срывалась, слуги их такое рассказывают – жуть! Но хитра была, крутила нашими как хотела. Вот отчего-то невзлюбила она Егора, может, глаза ей мозолил? Начала слухи про него распускать да людей науськивать… Полдеревни на беднягу из-за Чеславы взъелось, а уж когда на празднике парня в костер лицом уложили… Озверевшие…

Поймав взгляд Добрыни, кузнец смутился и пробормотал:

– Прости, боярин, что я все о своем… Сплетничать не хотел, да уж больно шумно они напраслину на парнишку возводят…

Можно было заметить, что сейчас Корислав занимается тем же самым, но Добрыня смолчал. Не раз он сталкивался с тем, что чья-то боль бередит в собеседнике душу и требует справедливости, даже если это не имеет отношения к делу… Наивное и понятное желание человеческое высказаться, когда не дают. За столом-то Корислава перекричали – и боярин, и староста, и бойкая бабулька…

Поникший кузнец ускорил шаг, вновь присоединившись к Олеху, Игнату и Василию. Вскоре вышли к большому двору, который и в самом деле стоял у самого леса. Высокий и крепкий забор-частокол подтверждал, что хозяева опасность такого соседства прекрасно осознавали.

Мощные, но покосившиеся и грязные ворота оказались заколочены широкими досками. Богатыри решительно двинулись вперед, а вот рабатчане приотстали, с опаской поглядывая то на молчаливый дом, то на ржавый осенний лес. Стоило Василию оторвать пару досок, как одна из воротных створок натужно заскрипела и опасно накренилась – не поддержи ее Добрыня, рухнула бы прямо на гостей. Силен волколак, раз сумел такие ворота сорвать… Здоровенные петли наружу вывернуты, значит, и впрямь он их на обратном пути вынес.

Внутри двора было пусто и тихо – лишь поскрипывали на слабом ветру распахнутые настежь двери конюшни, хлева и курятника: скотину и птиц успели разобрать на передержку. Судя по следам, людей здесь ходило немного, да и ушли они быстро, даже не натоптали толком… Страх оказался сильнее любопытства.

Повернувшись к забору, Добрыня вновь оценил его крепость и высоту, перевел взгляд на крышу хлева, что почти вплотную подходила к частоколу. У стены валялись несколько сорванных с крыши досок, на которых отчетливо виднелись следы когтей. Воображение разыгралось, будто своими глазами всё увидел…

Воевода поманил Василия:

– Вот тут он через забор перепрыгнул. Прямо на крышу, а потом – вниз.

– Ага, – согласно кивнул Казимирович. – Пойдем, что покажу.

Ближе к дому на земле обнаружилась большая лужа засохшей крови.

– Наше счастье, что погода добрая. – Василий был хмур и собран, как в бою. – Дождей не было, следы будто на бумаге писаны.

Со времени нападения прошла неделя, и Добрыня вообще сомневался, что им удастся хоть что-то отыскать, а тут – действительно, повезло так повезло. Словно вчера всё случилось… Присев, Никитич принялся осматривать следы. Возле запыленной лужи виднелись отпечатки волчьих лап, но только огромных – крупнее медвежьих. Волколак тут ненадолго задержался и…

– Как думаешь, это один из Трухановичей? – Василий всё так же хмуро смотрел на запекшуюся кровь.

– Собака, – коротко бросил Добрыня, кивнув на валявшийся рядом клочок окровавленной светлой шкуры.

Всё, что осталось от верного защитника двора. Растерзанное тело местные наверняка уже сожгли.

Воевода занялся заколоченной – дверь сорвали с петель и здесь – избой. Обернулся, оценивая расстояние от стены до дома… Вновь посмотрел на вход, над которым были начертаны защитные руны и висели пучки засохшей травы.

– Обережная защита его не остановила. Да и не могла. – Богатырь поднялся и пояснил, указывая рукой направление, закрепляя выводы. – Всё случилось очень быстро. Оборотень перемахнул через забор на крышу хлева, в несколько прыжков пересек двор и разорвал собаку, которая попыталась преградить ему дорогу. А потом ворвался в избу.

– Ага. – Казимирович, оглаживая короткую бороду, глядел на следы, ведущие от двери к воротам. – Обратно мерзавец шел уже неспешно.

Волколак, похоже, выходя из избы, наступил в кровь и, судя по расстоянию между следами, передвигался отнюдь не прыжками. Василий склонился возле одного из отпечатков, тронул пальцами землю рядом, где виднелись крупные темные пятна.

– Ранили тварюгу. – Понюхав нечистую кровь, побратим брезгливо поморщился. – Видать, люто отбивались Трухановичи… Слушай, а чего он через забор-то? С такой-то силищей – выломал бы ворота да зашел…

– Раньше времени полошить хозяев не хотел. Говорю же, быстро всё сделал. Думал потише зайти, да собака лаем помешала, вот и заторопился. Трухановичи успели проснуться и дать отпор, потому и не всех на месте он порешил. А управившись, оборотень уже не торопился, выломал ворота, на улице увидел людей и – в лес. Тут всё ясно. Пошли в избу.

Доски сельчане прибивали на совесть, но богатыри оторвали их без труда и через разгромленные сени прошли в просторную светлую горницу.

Тут всё было вверх дном. Лавки и сундуки перевернуты, одежка раскидана, посуда побита. На стенах россыпными полосами темнели кровавые брызги, несколько больших пятен бурели и на полу. Рядом с одной такой лужей валялось окровавленное тряпье – верно, тут лежал смертельно раненный Фёдор, хозяин, которому зажимали рану подоспевшие соседи…

Следы борьбы оказались столь очевидны и подробны, что восстановить ход боя Добрыня сумел без труда. Любивший проговаривать всё вслух, когда речь шла о деле, воевода прошелся по горнице.

– Лай собаки и возня у дверей разбудили спящих. Волколак вышиб дверь, стремглав пролетел сени и ворвался внутрь. Первым делом прямо от порога кинулся сюда. – Богатырь кивком указал на большую печь недалеко от входа. С лежанки свисали пропитавшиеся кровью одеяла. – Тут погибла старуха, та, что на печи всё время лежала.

– Акулина, теща хозяйская, – хмуро подсказал Василий, которому вид разгромленной, забрызганной кровью избы изрядно портил и без того не лучшее настроение.

– Так. Светлана, хозяйка, пыталась обороняться ухватом. – Никитич присел, провел пальцем по сломанному древку, затем перевел взгляд на смазанное красно-розовое пятно на побеленном углу печи. – Волколак ее откинул, разбил о край голову… А вот потом…

Он выпрямился, разглядывая центр горницы.

– А потом случился лютый бой – мужики наконец-то опомнились. Один схватился за топор, второй был с дубинкой, третий – с ножом…

Это их не спасло – оборотень раскидал Трухановичей в стороны и растерзал одного за другим. Только с Фёдором долго возился – похоже, хозяин оказался силачом, орудовал топором умело, вот и умудрился чудище ранить. К несчастью, волколака это лишь разъярило… Как ни крути, выходит, что схватка вышла быстротечной.

– С четверть часа с того мига как оборотень перемахнул через забор, – задумчиво подытожил Василий. – Не больше, а скорее меньше.

Внезапное нападение посреди ночи, если его не ждать, кого угодно застигнет врасплох. Трухановичи жили возле леса и, конечно, допускали, что в их дом попробует вломиться дикий зверь. Да только не такой… и потому лежавшие на всякий случай под рукой топор, нож и дубина не спасли.

Добрыня обошел печь, посмотрел на распахнутую дверцу голбца. Сюда и залезла несчастная Ладушка – видать, скатилась с лежанки и спряталась. Спасло ее, что с другой стороны печки хоронилась, а волколак, занятый другими жертвами, девушку просто не заметил.

– На раны бы посмотреть, – нехотя произнес Василий.

Да какое там. Тела похоронили уже.

– Пойдем, спросим, есть ли у них тут знахарь, – решил Добрыня. – Родня подготовить погибших к похоронам не могла, значит, это сделал кто-то другой.

На выходе со двора их поймал сопливенький мальчишка, который привел с собой Ивана Дубровича – витязь явился сообщить, что посольство готово выехать.

Увлеченные делом богатыри и не заметили, как пролетело время. Пришлось отложить расспросы и возвращаться к колодцу на околице. Не успели Добрыня с Василием отойти от поломанных ворот на десяток шагов, как услышали за спиной стук – торопливые рабатчане под присмотром боярина принялись заново заколачивать проклятый дом.

Вернувшись к отряду, воевода убедился, что все готово, и велел Ивану в пути не задерживаться, направляться прямо в Бряхимов. Глядя на оседающую за спинами соратников пыль, Добрыня хмуро подумал, что на поиски волколака может уйти не день-два, как казалось поначалу, а куда больше. Впрочем, догнать отряд они всяко успеют, главное – здесь побыстрее управиться.

Очень кстати подошел Олех Брониславич, уже без старосты и кузнеца, и Добрыня поспешил спросить про знахаря. Олех покачал головой:

– Нет у нас знахаря. Был древний дед – Трухан, славился на всю округу, умелый, сильный был. По его имени и всю семью Трухановичами величать стали, да только помер он давно. С той поры как-то сами справляемся, если что – в соседние села посылаем…

– А раны Трухановичей кто-нибудь толком рассмотрел? Может, когда тела к погребению готовили?

Боярин поморщился, передернул плечами.

– Я и видел, – нехотя сказал он. – Одним из первых в дом зашел. Акулину волколак выпотрошил прямо на печке. Ваське голову оторвал. Петьке – обе руки, тот мигом кровью истек. Фёдору живот распорол так, что кишки наружу полезли… Но мужик крепкий, день еще продержался… Светлане, – голос Олеха слегка дрогнул, – голову сплющил…

Василий в сердцах сплюнул, а Добрыня хмуро уточнил:

– И собаку тоже разорвал?

– Верно. Ох, запамятовал, как пса-то звали. Здоровенный, злющий был, все его боялись. В позапрошлом году двух волков задавил. Фёдор им гордился очень…

Василий, уже взяв себя в руки, спросил:

– Дом Ладушке достанется?

– Кому же еще? Как оправится, так и решит, что с наследством делать. Я бы сжег, если честно. Плохое место теперь… Бояре, пойдемте, пообедаем. Готово уже всё.

– Вот это дело, – с готовностью откликнулся Василий, который с юности прослыл вечно голодным обжиралой. – Заодно и беседу продолжим.

Разносолов Олеховых Добрыня не распробовал. Может, они и были хороши, но мысли богатыря занимала чужая беда, что, как частенько случалось, начинала казаться своей.

Судя по тому, что они с Василием успели узнать, средоточием чудовищных событий оказались Трухановичи да пришлый колдун. В том, что чародей тут замешан по уши, Добрыня почти не сомневался. Конечно, в жизни всякое случается, но, если поразмыслить… Слишком много совпадений. Появляется колдун – и у Трухановичей пропадают сын и наемные работники. Потом – уже волколак – убивает у их дочки жениха, а затем и вовсе почти всех вырезает. На случайные убийства не походит. Колдун намеренно истреблял семью, но почему, за что? Надо бы навестить единственную выжившую – Ладушку, но не сейчас, попозже.

Добрыня повернулся к боярину.

– Спасибо за угощение, Олех Брониславич. Понимаю, после сытной еды тяжко мыслями ворочать, да надо нам до конца во всем разобраться. Расскажи, будь добр, что у вас случилось после гибели Трухановичей?

Брониславич вытер руки вышитым полотенцем, цыкнул зубом и мрачно ответил:

– Люди погибать начали. Почитай каждый день… Через два дня после ночной резни напал нечистый на старосту нашего, Жилена. Его сына, Игната, вы видели. Жилен с ярмарки возвращался, так волколак и его, и лошадь задрал. Еще через день – убил-изуродовал двух девиц, что в лес пошли, в речке искупаться – в тот же день их и нашли на тропинке. Это сколько уже?

– Восемь, – тут же подсчитал Василий. – Это если только ваших брать, с мельником и его людьми выходит двенадцать.

– Мы, ясное дело, по дворам попрятались, носа на улицу не казали. Да только долго так не посидишь. И воды набрать, и дров на зиму нарубить, и на огородах дел невпроворот. В общем, ходили гуртом, с вилами да топорами, дворы да забор околицы укрепили. У меня еще со Смолягина пяток дюжих и умелых одоспешенных парубков имелось, поставил их двор стеречь. Только Агафон-зверолов в чащу выбирался, с псом своим, ну вот, на следующий день после девиц чудище на него и напало… Ох, какой хороший добытчик был, об осеннюю пору всю деревню дичиной кормил… В общем, волколак его на куски порвал, кожу снял, собаке голову отгрыз, на шест посадил и возле тела Агафонова оставил… Ну а позавчера, – голос старосты сбился, – жена моя, Чеславушка Никифоровна, на праздник в соседнее село поехала, да и…

Олех расстегнул ворот рубахи и сокрушенно покачал головой.

– Я виноват, не уследил, не убедил. Надо было удержать или самому с ней поехать. Жена-то у меня разумница-благоразумница, из дома перестала выходить после гибели Трухановичей. Но тут прислали весточку из соседнего села, Соловушкина, мол, вот, Чеславушка, у нас тут праздник рукодельников, ярмарка мастеров, приезжай почетной гостьей. Ну и взбрело ей в голову туда отправиться. Я пытался отговорить, но куда там! Гордая да упрямая она у меня… была… Снарядил с ней возницу да одного из парубков, Мишку. Парень крепкий, военному делу обученный. Я ему саблю отцову доверил, наказал Чеславушку охранять в дороге… Да без толку. Сабля чистой оказалась – не успел ею Мишка ударить… И двух верст от деревни не отъехали – напал на них волколак… на шматочки мелкие порвал… Где чье тело, и не разберешь. Кое-как вот похоронили…

Олех замолчал. Богатыри сидели напряженные, хмурые, злые, не зная, что сказать.

– Пусто без нее в хоромах, – пожаловался боярин, наконец. – Если б не деревенские заботы, разум бы с тоски потерял.

Добрыня сочувственно положил большую ладонь на плечо вдовца и как мог мягко произнес:

– Крепись, боярин. Пока смерть не взяла, жизнь не кончилась. Тебе за деревней приглядывать. О других заботься, да и о себе не забывай, – и повторил: – Крепись.

– Может, еще и оженишься, – невпопад утешил и Казимирович. – Бывает так… Что вроде и никогда, и вдруг раз – и готово.

– Может, и бывает. – Олех натянуто улыбнулся, отводя глаза. – Да только не сыскать мне другой такой Чеславушки… Такая уж она была… Сердце с перцем! Нет, не сыскать.

– Скажи-ка, – поторопился сгладить неловкость Добрыня, – а погибшие на этой неделе были как-то связаны с Трухановичами?

Брониславич, всё еще думая о другом, пожал плечами.

– Ну как связаны? У нас тут все – что родные, деревня-то маленькая, все друг другу родня, все друг про друга всё ведают. Только если так, а чтоб как-то особо… нет вроде.

– Я правильно понимаю, что волколак только Трухановичей ночью порешил? – вновь подал голос Василий. – Остальных – средь бела дня?

– Правильно, – подтвердил Олех. – Так всё и было.

– Добро, – медленно произнес воевода. – Мы вот что сделаем. Завтра с раннего утречка отправимся к тому месту, где он на боярыню напал. Погода стоит сухая, след оттуда возьмем и найдем зверя. Белобог поможет – к вечеру голову оборотня в деревню доставим. Нет – выследим за день-два.

– Не сомневайся, – поддержал побратима Казимирович. – Эта тварь за всё заплатит. Шестнадцать душ, гад, извел. За каждого спросим.

Шестнадцать, если считать с мельником и его людьми, а из самого Рабаткино – дюжина… А кто знает, сколько еще людей погубил оборотень в округе, в других селах да на тракте? Не все же его воочию видели. Ушедших в лес и не вернувшихся могут много на что списать, а что на самом деле их волколак убил – и не узнают.

Выйдя подышать свежим воздухом, Василий и Добрыня молча прошли пустой улочкой и встали у окольного забора, обсаженного вишенником. Где-то кричал петух, мычала корова, а по чистому высокому осеннему небу шел клин перелетных птиц. Далеко за околицей, возле самого леса, пыхтела белым дымком большая деревенская банька, а в лесу ждал своего часа не желавший жить человеком зверь.

Теперь Добрыня не сомневался, что волколак – это пришлый колдун, и не шестнадцать душ на нем, а, самое малое, девятнадцать: пропавшие парни – тоже его жертвы. Нельзя было исключать и того, что Трухановичи погибли лишь потому, что их дом стоял ближе к лесу, ведь многое говорило за то, что волколак выбирает жертв случайно. Люди гибли не только из Рабаткино, а смерти, связанные с злополучной семьей – Егоровы друзья, Ладушкин жених – могли быть простыми совпадениями. За свою жизнь Добрыня не раз с подобным сталкивался. Расскажешь кому – не поверят, только с правдой не поспоришь. С колдуна станется и всю деревню извести, если вовремя не остановить…

– Что скажешь, Никитич? – прервал долгое молчание Василий.

Добрыне было что сказать, и он с готовностью выложил свои соображения. И про колдуна, и про Трухановичей, и про случайности да совпадения.

– Волколаком колдун стал недавно, – подвел итог воевода. – Одиночка явно, потому как волколачья стая давно бы уже деревню разграбила да сожгла, и хорошо, если только одну. А этот – неопытный еще, щенок, но силу дикую в себе чует, вот и убивает либо всех, кто подвернется, либо кого черная душа просит.

– Почему думаешь, что зверь молодой?

– Местные сказывают, морда на человечью похожа. Такая лишь у тех бывает, кто недавно впервые обернулся. У матерых головы почти волчьи, только лобастее и челюсти много мощнее. Да и учится тварь чуть ли не на глазах. Сам посуди: нападение на мельника – волколака ранят. Второе нападение, на Трухановичей – снова ранят. Зато потом как отрезало, никто с ним ничего поделать не смог, даже обученный парубок с доброй саблей. Опыта оборотень набирается и при этом становится все наглее. Уже сейчас чуть ли не каждый день новую жертву выбирает, а как войдет в раж – его не остановить. Всех в Рабаткино передавит, за соседние села возьмется.

– Выходит, правильно мы остались. – Василий Казимирович заложил пальцы за пояс.

– Правильно. Зверя надо убить, и чем скорее, тем лучше. Но на ночь глядя в лес мы не полезем.

– Ну так. Чай не дураки. – Василий посмотрел на ряды изб и вдруг спросил: – Слушай, а волколак же оборотень! А если это кто из мужиков здешних, а? Вдруг он сегодня рядом с нами ходил, подслушивал?

– Вряд ли, – покачал головой Добрыня. – Волколаки тем от обычных колдунов и отличаются – раз обернувшись, они назад, в человека редко превращаются, а уж молодые и подавно. В людском облике они уязвимы, чародейской силы у них больше нет, зато над ними звериная природа тяготеет, дикая сила пьянит. Да и нет в деревне знающих людей, а волколаками только колдуны становятся.

– Надо же. А я думал, любой может.

– Всякий волколак – колдун. Но не всякий колдун – волколак, – объяснил Никитич и, чуть подумав, добавил: – Но, если ты вдруг прав, придется нам с самого начала начинать: допрашивать всех, а потом еще и серебром проверять – волколаки его дюже не любят. Кстати, напомни-ка мне кузнецу Кориславу заданьице дать. Выйдем мы рано утром, как я Олеху и обещал, а сегодня еще с этой выжившей, Ладушкой, поговорим, вдруг чего полезного припомнит…

Василий рассеянно кивнул. Добрыня потянулся, разминая мышцы, и, желая подбодрить друга, усмехнулся:

– Раз уж остались, можно и впрямь в баньку сходить. Вон смотри, топят ее. К третьей смене успеем.

– Хорошо, – выдавил из себя ответную улыбку Василий. – Хоть грязь здешнюю с себя смоем.

Добрыня вздохнул. «Завтрашний день встретим чистыми, – подумал он. – Чем бы этот день ни обернулся».

Попытка расспросить Ладушку, увы, ни к чему не привела. Тоненькая, одетая в черное девушка смотрела сквозь собеседников и молчала. Она была в меру красива, но уж точно не по деревенским меркам – слишком бледная, слишком худосочная, одним словом – болезная. Но черты лица правильные, коса – толстая, светло-русая, а глазища бездонные, сине-зеленые… только сейчас словно бы пустые.

Люборада, приютившая сироту сердобольная соседка, поведала, что Лада с той самой ночи такая: слова не скажет, сидит да в окно глядит, будто ждет, когда мать с отцом за ней придут, забрать домой. Только кому забирать-то? Нет у бедняжки больше никого, Фёдор у отца с матерью один был, а Светланина родня с боярыней поцапалась да в чужие края подалась, старую Акулину бросила и подалась… Люборада причитала про горькую Ладушкину судьбину и всю обратную дорогу через немалый и к тому же захламленный двор. Богатыри вновь услышали и про пропажу увечного Егора… и про Акима, мол, зажиточный человек был, уважаемый и собой недурен, повезло, думали, девице… И про погибшую в одночасье семью…

– Так что вы не серчайте, бояре, сами понимаете, каково ей пришлось. Чего удивляться, что умом слегка двинулась… Ну да мы за ней присматриваем. Кормим-поим, выхаживаем, вдруг да оклемается… А то жалко ее больно, молоденькая же совсем. – Женщина утерла глаза одним из кончиков головного платка.

Годогост, муж Люборады, тучный мужик с выбивающимися из-под суконной шапки седыми волосами, стоял у ворот, привалившись к косяку. Заприметив богатырей, не утерпел, полюбопытствовал:

– Ну как, бояре, узнали чего нового?

Добрыня покачал головой.

– Нового – ничего, и расспросов на сегодня, пожалуй, хватит. Не скажешь, коваль ваш, Корислав – хорош ли?

Вопрос застал Годогоста врасплох, и он его даже не сразу понял.

– Это вы о чем, бояре? То бишь как он «хорош». Как человек аль как кузнец?

– Как мастер, – усмехнулся Добрыня.

– Ну уж не хуже других, это точно. Сынок кума моего покойного, справный парень да честный.

– К нему со всей округи приезжают, – ввернула Люборада.

– Сможет до утра кинжалище сковать из железа и серебра? Нам бы в охоте на волколака пригодился.

– Ох ты ж. – Глаза Годогоста вдруг забегали. – Кузнец-то есть, и толковый, железо, какое-никакое – тоже, да только серебро-то откель? У нас таких богачей и отродясь не водилось, чтоб серебро в руках держали. У боярина разве что спросить, теперь, может, и даст.

В ответ Добрыня снял с левой руки тяжелый браслет чистого серебра и кинул его Годогосту. Тот неловко поймал украшение, глянул, и брови его задрались, а рот изогнулся дугой от уважения и одобрения.

– Этого на клинок хватит, – браслет не жаль, его Великий Князь пожаловал за дворцовую службу, так пускай сам важному делу послужит. – Если что останется – пусть Корислав в оплату работы возьмет. Я зайду к нему позже, укажу, каков именно кинжал надобен, а пока пусть огонь раздувает.

– Будет сделано, боярин, не сомневайся, – часто закивал Годогост, прижимая браслет к груди.

Вернувшись на Олехово подворье, Добрыня с Василием первым делом проведали коней. Те, наевшиеся до отвала, блестели лоснящимися боками, то и дело встряхивая на совесть рас-чесанными гривами. Кони были довольны, и Добрыня от души отблагодарил усердного конюха, отвалив ему целый златник. От подобной щедрости у бедняги полезли глаза на лоб. Богатыри успели уйти и дверь за собой закрыть, а он всё еще что-то бессвязно бормотал, отвешивая частые поклоны до земли.

Перед баней Добрыня, как и собирался, зашел в кузницу Корислава. Велел к утру сработать длинный «медвежий» кинжал, примерно в локоть длиной, особо указав, сколько долей серебра нужно добавить к железу. Коваль выслушал, пообещал управиться и, не теряя времени, взялся за дело.

Стоять над душой у мастера Добрыня не собирался – тот и сам понимал, что от его работы зависит. От них же с Василием сейчас не зависело ничего, охота и бой будут, если повезет, завтра, а сейчас можно и в баню.

Парились последними, а после переодевшиеся в чистое богатыри пристроились возле бани на бревнах-скамьях, наблюдая, как садится солнце, пропадая за синеющей кромкой леса. Было тихо, если не считать орущих в траве сверчков и уханья прежде времени проснувшейся совы. В нос бил терпкий аромат полыни, перебивая дымно-березовые банные запахи, запутавшиеся в бороде и усах.

Перекусывая еще теплыми яблочными пирожками – законов гостеприимства рабатчане не забывали, несмотря на тревогу, царившую в деревне, – богатыри млели. Голову кружило от покоя – подобного чувства Добрыня давно не испытывал, потому как Великоград – город столичный и шумный даже по ночам; да и запахи там иные.

Легкий ветерок шелестел высохшей осенней травой, обдувал распаренные тела, успокаивал разгоряченную кожу… и он же лишил друзей обычного после бани блаженства – принес далекий и тоскливый вой. Не волчий. Грубый, глубокий, с почти человечьими криками-подвываниями, и доносился он с той стороны, куда они завтра и собирались. Обернувшись, богатыри хмуро уставились на чернеющий в закатном сиянии лес.

– Вой-вой, – пробормотал Василий, хлебнув вина из походной фляги, которую благоразумно прихватил с собой. – Недолго тебе осталось.

Казимирович протянул флягу побратиму, но Добрыня лишь головой покачал. Друзья молча слушали ветер, пока жуткая песня не стихла.

– Колдун-то, наверное, пару лет готовился в волколака обернуться, – задумчиво сказал Никитич, – не меньше. Потому и не трогал деревенских. Может, парни, что первыми пропали, бродили по лесу и застали его за чародейством. Колдуны дюже не любят, когда в их дела лезут, особенно когда лихие дела замышляют.

Сообразив, что старший снова взялся размышлять, Василий скривился, глотнул еще вина и нарочито громко причмокнул.

– Вот завтра его обо всем и расспросим.

– Нет, – покачал головой Добрыня. – Богатыри с нечистью разговоров не ведут. Я обещал Олеху голову волколака, я ему ее доставлю. А то и тушу целиком, как уж получится…

Дорога петляла меж кустов лещины, спускалась в сырые низинки, заросшие черной ольхой, черемухой и бузиной, и вновь взбиралась в гору, на подъем, где на обочинах теснились целые дебри лесной малины вперемешку с крапивой. Надсадно звеня, к рукам и шее липли последние осенние комары. Где-то в подлеске перекрикивались сойки и трудолюбиво стучал по стволу дятел.

– Вот там. – Николай, мужик неробкого десятка, вызвавшийся довести богатырей до места, указал на брошенную поперек дороги сломанную оглоблю. Чуть дальше в придорожном малиннике виднелся немалый пролом.

– Спасибо, мил-человек, – хлопнул проводника по плечу Василий, да так, что Николай чудом не упал. – Ох, прости, забылся. Ты это, давай назад двигай. Дальше мы сами.

Провожатый и не думал спорить, развернулся и припустил назад в Рабаткино чуть ли не бегом. Добрыня бросил ему вслед взгляд, запоздало подумав, не лучше ли было взять мужика с собой? Вдруг по дороге на него волколак нападет? Но в подобное всё же верилось с трудом. Да и опытным охотникам лишний человек, пусть и здешний, только мешал бы, путаясь под ногами.

Изучать очередное место смертоубийства не имело смысла, потому как поведение оборотня при нападениях не менялось: дикая, звериная ярость, огромная мощь, безжалостность и кровожадность.

– Ох, люто он телегу-то разметал, – все же заметил Василий, но Добрыня уже сошел с щедро присыпанной щепками разной величины дороги.

Сухая погода не подвела – следы читались легко. И Никитич, и Казимирович были следопытами хоть куда, но тут справился бы и городской увалень. Что ж, зверь большой и мощный всегда за собой тропку проторит. Оборотень наследил достаточно: ветки поломаны, на кустах тут и там встречаются клочки серой шерсти – похоже, у волколака начиналась осенняя линька. Богатыри шли, почти не сбавляя шага, несмотря на жару и тяжелое снаряжение.

Когда речь заходила об охоте или ратном деле, побратимы отличались особой предусмотрительностью. Казимирович вышагивал, закинув каплевидный щит за спину и небрежно положив ладонь на рукоять меча, а на боку у него висела большая поясная сумка. Туда побратим сунул моток крепкой веревки и свернутый мешок, куда собирался запихнуть голову волколака. Добрыня сумкой не озаботился, но на его поясе болталась пристегнутая скляница. Наученный горьким опытом воевода не пускался в дальний путь без набора волшебных зелий, и огненное сейчас могло прийтись кстати – пламени любой зверь боится, хоть обычный, хоть нечисть. Огонь, железо и серебро, что-нибудь да сработает!

Добрыня поправил на поясе новенькие ножны с кинжалом, вспоминая нынешнее утро.

За воротами, несмотря на ранний час, толклась почти вся деревня, а впереди – Корислав, успевший-таки исполнить заказ к сроку. Рядом с ковалем взволнованно переступал с ноги на ногу Игнат-кожевник, по собственному почину смастеривший для «волколачьей смерти» ножны. Украшенные тисненым орнаментом, они выглядели недурно, но Добрыне было важно оружие, которое он и осмотрел со всем тщанием.

Корислав, даром что сельский кузнец, не подкачал, кинжал вышел на славу – толстый прямой клинок, узкий у острия и широкий в остальной части. Цвет получился приятный воинскому глазу, серебристо-темный с переливами, а для большей прочности почти на всю длину клинка вывел коваль с обеих сторон еще и грани. Рукоять обмотана серебряной проволокой – видать, из остатков браслета, значит, серебра хватило с избытком, но платы мастер брать не стал. В руку кинжал лег ровно, как и хотел Добрыня, да и само оружие воеводе пришлось по душе, о чем он и сказал.

– Главное, – откликнулся кузнец, – чтоб клинок свою службу сослужил, дело справил и нечисть извел. Пускай рука твоя, Добрыня Никитич, не дрогнет.

– Зверя еще найти надо, – напомнил богатырь и для порядка повернулся к Олеху.

– Скажи, боярин, рогатинами сможете нас снабдить?

Брониславич посмурнел, подтверждая то, о чем Добрыня и так подозревал.

– Не выйдет, прости. У нас на всю деревню одна была – с ней Агафон ходил. Так ее волколак в щепы разнес, а новую смастерить не догадались.

Эх, подумалось тогда Добрыне, а ведь тяжелое охотничье копье пригодилось бы. Жаль, что с посольством ехали, а не на охоту в Соколиные горы. В Великограде-то этих рогатин завались, выбирай любую – и с простым широким наконечником, и с перекрестьем, и с искепищами разной толщины и длины, а в Рабаткино – вишь как – не найти никакой. Новую ладить – времени и впрямь уже нет, да и ничего, так справимся!

Уходили из деревни под громкие напутствия рабатчан, наперебой желавших богатырям удачи. Показалось или мелькнуло в толпе бледное лицо Ладушки? Нет, не показалось, вон она, стоит позади всех, рядом с опекуншей-Люборадой. Смотрит тоскливо, руки к груди прижимает. «Не подведем, милая, не сомневайся, – мысленно пообещал ей Добрыня. – Найдем зверя. И убьем».

Побратимы шли по следу, углубляясь все дальше в лес. Земля тут и в самом деле оказалась изрыта множеством оврагов, а иногда дыбилась крутыми склонами и холмами – сказывалась близость гор. Кони бы в этой части Базаньего леса точно не прошли.

Заросли ольхи и орешника сменились дубняком и кленовником. Местами попадались островки сосен и рощицы старых берез. Осень уже тронула кроны дубов бронзой, листья кленов начала расцвечивать огненно-красным, а березняки раскрасила бледным золотом. По стволам, густо их оплетая, вился дикий хмель. Кое-где приходилось продираться сквозь кусты бересклета и ежевики. На полянах в траве алели мухоморы, а в оврагах, в пышном зеленом мху, то здесь, то там ярко желтели россыпи лисичек, бери да собирай! Только богатырям было не до грибов.

Раз волколак выл с этой стороны, значит, места эти он и облюбовал. Скорее всего, где-то тут у него имелась лежка, и Никитич надеялся, что рано или поздно проложенная чудищем тропа приведет к ней. Если повезет – уставший оборотень будет спать. Если нет… будет свирепый бой. Сколько их уже было…

Мысли были нерадостными, делиться ими не тянуло, так что шли молча, лишь иногда знаками указывая на особо приметные следы. Волколак изрядно петлял, то ли от лежки отводил, то ли отвлекался на что-то.

Около полудня Добрыня остановился и замер, услышав треск ветки, прорвавшийся сквозь гомон птиц. Богатыри как раз выбрались на приличных размеров прогалину, почти поляну, и настороженно прислушались. Василий перекинул на руку щит, Добрыня же взял в левую руку кинжалище, а в правую – верный меч. Надежда на серебро крепка, но и булат большинство нечисти не переносит.

Снова треснуло – откуда-то слева. Судя по близящимся звукам, там пробирался кто-то большой, а вот кто – пока не видать. Может, искомый волколак, а может, и лось или медведь… а то и леший решил проверить, кто тут по его владениям разгуливает.

Готовые ко всему, богатыри ждали, медленно сдвигаясь на середину лужайки. Гомон птиц постепенно смолк, над перелеском повисла настороженная тишина – лишь ветер шелестел кронами деревьев где-то высоко над головой. А потом раздвинулись ветви лещины, позволяя различить высокую и темную человекоподобную фигуру, что, в свою очередь, замерла при виде людей.

Искать лежку не пришлось – зверь вышел на ловцов сам. Огромный, ростом чуть ниже Добрыни и чуть выше Василия. Склонив вперед голову и прижав острые уши, волколак, не мигая, глядел на охотников огненно-оранжевыми глазами и не двигался с места. Тело его по пояс скрывала желтеющая листва, но грудь и голову богатыри разглядели хорошо. В морде твари и впрямь угадывались человечьи черты. Слишком короткий для волка, но уже чернеющий нос беспокойно дергался, принюхиваясь. Густой серо-белый с бурыми подпалинами мех, тянувшийся от загривка и по кругу охватывающий мощную шею, напоминал окладистую бороду; лицо же, кроме глаз, кончика носа и пока сомкнутых темных губ, было сплошь покрыто короткой шерстью.

Через плечо чудище небрежно перекинуло что-то вроде плаща из невыделанной светлой кожи, судя по всему, человечьей… Так вот зачем ему понадобилось освежевывать беднягу-зверолова!

Они немного постояли, изучая друг друга. Потом волколак шагнул вперед, представ перед богатырями во всей своей красе.

В сравнении с туловищем его мохнатые ноги казались коротковатыми: огромные ладони с мощными когтистыми пальцами спускались много ниже середины бедра. Широченным плечам и толстым, как стволы, рукам позавидовал бы любой богатырь. Шерсть на груди и животе была светлой и редкой, сквозь нее проглядывала розоватая кожа. Загривок же, шея и плечи поросли плотным темно-серым мехом. Одет оборотень оказался в короткие, по колено порты, подпоясанные широким кушаком, за который был заткнут черный кинжал с искривленным лезвием. Тот самый Волчий Клык, о котором писал Ведислав-писарь и без которого волколаку не обернуться…

Разговоров никто вести не стал. Василий двинулся первым, прикрываясь щитом, Добрыня – за ним вплотную, поудобнее перехватив рукояти кинжала и меча.

В ответ волколак, обнажив здоровенные белые клыки, сморщил короткий нос и пошел навстречу, тяжко ступая по опавшей листве. Он не казался быстрым и ловким, но богатыри не забыли избы Трухановичей и понимали, на что способен их противник. Они не торопились, ждали, как проявит себя волколак, оценивая то, как он двигается…

…И прыжок не застал их врасплох – побратимы действовали как один: мгновенно отшагнули вправо, а Василий с силой двинул крепким щитом навстречу, мощным ударом сбив оборотня с ног. Тот полетел на землю, прокатившись по прогалине, но быстро поднялся и, широко расставив огромные лапы, свирепо взвыл.

– То-то, сволочь, – не выдержал Василий. – Живым не уйдешь.

Оборотень и не собирался уходить – он принялся крутиться вокруг, пытаясь найти брешь, зайти за спину или улучить момент, чтобы вырвать из рук Василия щит. Но у него не получалось. Волколаку не хватало ни опыта, ни умений. Бойцовскому делу он явно не обучался, поскольку обратился вне стаи и натаскивать его было некому. Это позволяло надеяться, что в конце концов чудовище подустанет и раскроется.

Главное, дождаться нужного момента…

В очередной раз расчертив когтями щит Василия, оборотень нервно отпрыгнул в сторону – сейчас он вел себя уже осторожнее, животная ярость, похоже, отступала, и это было плохо. Если возобладает человеческий разум, волколак наверняка решит, что так просто с богатырями не совладает, и ломанется в чащу. Искать его там потом – накладно, да и в другой раз он, чего доброго, поведет себя умнее, выпрыгнет откуда-нибудь из засады, не даст подготовиться…

Мысли эти пронеслись в голове мгновенно. Добрыня понял, что надо рисковать, и, как и было условлено, хлопнул Василия по плечу левой рукой, в которой был зажат кинжал:

– Пора, – шепнул воевода соратнику, и тот кивнул.

Добрыня намеренно неуклюже шагнул в сторону, будто споткнувшись и потеряв равновесие, выронил в траву меч.

Волколак на уловку клюнул – бросился вперед, в надежде разделить охотников и разорвать неловкого богатыря, пока он не прикрыт ненавистным щитом. Добрыня же «внезапно» обрел равновесие, стремительно шагнул в сторону и полоснул кинжалом по брюху пролетающей мимо туши. Раненый волколак дико взвыл, упав на землю, и подняться ему уже не дали – Василий навалился на оборотня щитом, придавив руки, не давая работать когтями, а подоспевший Добрыня, не мешкая, всадил кинжал по самую рукоять оборотню в левый бок – меж ребер.

Визг зверя оглушил обоих, а спустя мгновение волколак разметал охотников в стороны, в смертельной конвульсии одолев богатырскую силу. Прокатившись по траве, Василий и Добрыня вскочили… и замерли, глядя, как волколак с трудом поднимается, как хватается лапой за торчащую рукоять кинжала, как отдергивает ее, обжегшись о серебряную проволоку. Неверящими мутными глазами оборотень смотрел на хлещущую из раны на брюхе светло-красную кровь. Едва поднявшись, он снова рухнул на колени, и в тот же миг кривой кинжал, который так и торчал за кушаком, рассыпался темным прахом, подтвердив догадку Добрыни. Всё-таки заветный Волчий Клык. Как у Ведислава и писано – рассыпается после смерти владельца…

Волколак рухнул лицом в траву.

– И вся недолга, – почти разочарованно сказал Василий, стряхивая с одежды налипшие листья.

– Не говори, – подтвердил Добрыня, сам удивившийся столь быстрому исходу. – Даже без огня обошлись.

– Никитич, ты только глянь!

Им и вправду оставалось лишь смотреть – как с волколака лоскутьями и ошметками слезает волчья шкура, стекает, растворяется в воздухе пурпурно-черным туманом. Колени волчьих ног выпрямлялись, когти исчезали, и вскоре перед охотниками лежал не чудовищный зверь, а полуобнаженный человек среднего роста – по-прежнему в портах, с кушаком и в плаще из невыделанной кожи.

Василий пинком перевернул тело, и в небо уставилось еще совсем молодое лицо, необычное, чужое, но отнюдь не уродливое. Пожалуй, колдуна даже можно было бы назвать красавцем, если бы не кровавые пятна, размазанные по белоснежной коже, да не пустые и мертвые синие глаза.

Казимирович сорвал с мертвеца уже тронутый гнилью плащ и брезгливо откинул в сторону.

– Не швыряй, – укорил друга Добрыня. – Его еще в деревню нести.

– Гнилье этакое? – побратим выглядел ошарашенным. – Зачем?

– Затем, что это останки Агафона. Их похоронить должно.

Василий тяжело вздохнул, но спорить не стал и склонился над трупом. На плечах и груди оборотня виднелись рубцы: некоторые – оставшиеся от недавних ран, неровные, зажившие кое-как, другие же недобрый молодец явно наносил на свою кожу сам. Добрыня опознал символы-руны черной волшбы.

– Изрядно он себя изуродовал, – пробормотал богатырь.

– И то, – согласился Василий, вынимая из груди волколака кинжал и передавая его воеводе, – только не помогла ему волшба.

Добрыня вытер лезвие пучком красно-желтых осенних листьев и потянулся. Охота закончилась. Колдун уничтожен, погибшие отомщены, только как-то не радостно всё.

– Голову отсечем или целиком потащим? – деловито уточнил Василий.

– Целиком, – решил воевода. – Пусть местные сами решат, что с душегубом делать. А в мешок кожу Агафона положи.

– Хорошо, – закинув щит за спину, Василий потянулся к поясной сумке.

Рабатчане ожидали, что волколака будут выслеживать долго, а затем, после великого сражения, притащат в деревню громадную тушу… а охотники явились к околице всего-то через несколько часов, на вид ничуть не уставшие, да еще и с телом какого-то… человека. Местные, косясь на высящегося средь них Олеха Брониславича, лихорадочно зашептались, мол, это что же получается, какого-то проходимца порешили, а нам притащили труп, выдавая за оборотня? Что же это за богатыри такие?..

Василий, ровно ничего не замечая, передал мешок боярину, а Добрыня ровным голосом объяснил:

– Это кожа Агафона. Похороните честь по чести…

Олех мешок не взял, лишь кивнул побелевшему старосте, забирай, мол, а сам уставился на мертвеца, которого богатыри выволокли на дорогу. Собравшийся народ подался вперед, к телу, настороженно переглядываясь, и, пусть благоразумие и подсказывало держать языки за зубами, во взглядах все читалось и без слов.

– Принимайте, – буркнул Василий, то ли не ожидавший такой встречи, то ли, напротив, ожидавший слишком хорошо.

– Волколак это. – Добрыня был всё так же спокоен. – Не сомневайтесь. Молодой и неопытный, иначе бы дольше ловили. Чудища эти после смерти в людей вновь обращаются.

– Слыхал такое, да! – крикнули из толпы. – Сказывали перехожие! Верно удальцы говорят!

Лица людей потихоньку светлели, теперь рабатчане обступили тело колдуна, гудя, как растревоженный улей – радость радостью, но за пережитый ужас нужно спросить хоть бы и с мертвеца.

– У-у, нечисть! – выкрикнул кто-то долговязый в зеленой рубахе.

И началось. Кто-то плюнул, кто-то двинул покойника сапогом в плечо, кто-то всхлипнул, кто-то ругнулся… Брониславич, стоявший рядом с богатырями, напряженно вглядывался в лицо колдуна и хмурился. Заметив это, Добрыня придвинулся поближе к боярину и шепотом спросил:

– Знаком он тебе?

Олех Брониславич неуверенно качнул головой.

– Сам не знаю… Кого-то напоминает, да вот кого – не пойму, не призна́ю. Лицо-то грязное, в крови все. Эй, Мила, дай-ка ветошь какую-нибудь. Годогост, воду!

Дородная тетка сунула Олеху в руки большой старый платок, а сама испуганно шмыгнула назад, в толпу. Боярин, покряхтев, склонился над покойником, брызнул поданной Годогостом водой и стал оттирать мертвое лицо. Люди подались вперед, каждый хотел посмотреть на лик кровожадного убийцы.

Убрав грязь с носа, щек и подбородка, Олех принялся оттирать лоб мертвеца, и вдруг рука его дрогнула… раз… другой… а потом боярин внезапно отпрянул, негромко выругавшись:

– Чтоб тебя, быть того не может!

В напирающей толпе кто-то ахнул, кто-то чуть не взвыл… Богатыри недоуменно переглянулись, не понимая, что происходит.

– Да это ж Егорка! – вдруг громко выкрикнул кто-то из первых рядов. – Меньшой Труханович!

Теперь уже ахнули все, а боярин дрожащим пальцем указывал на красное родимое пятно на лбу мертвеца. Примету пропавшего два года назад парня – его богатыри не заметили из-за залившей лицо оборотня крови… и не обратили бы они внимания на это пятно, даже если б разглядели. Потому что…

– Та не может такого быть! – почти взвыл Игнат. – Егор же уродом был!

– Кривой ходил да обожженный! – вторила старосте какая-то молодка. – А этот, глянь, красавчик…

Люди голосили все громче, в общем шуме можно было разобрать разве что отдельные выкрики:

– Так пятно же!..

– Да мало ли у кого такое может быть!

– У-у, нечистая сила!

– Глаза разуй! Пятно то, на теленка похоже, ровно, как у Кривого Егорки!

– Да точно вам говорю, не спутаешь ни с чем! Одинаковых пятен у поросят и тех не бывает!

– Еще и на том же месте!

– Егор это! Сила нечистая! Красавцем оборотился!

– Это где ж такое видано?!

– Морок на себя навел, внешность изменил!

– Сжечь! Башку отрубить – да в костер!

– Разметайте его! – завопил староста.

Толпа заволновалась, качнулась вперед. Добрыня хоть и растерялся от новостей о Егоре, это движение оценил мгновенно – сложил пальцы и оглушительно свистнул.

– Олех Брониславич, успокой народ, – нарочито медленно произнес воевода, давая уважаемому человеку проявить себя во всем блеске.

Тот не подвел, громогласно рявкнул:

– Спокойно! Богатырь говорит, слушайте!

Рабатчане отшатнулись и малость притихли.

– Этот волколак вас больше не побеспокоит, – всё так же медленно и веско начал Добрыня. – С телом что хотите, то и делайте. Сами знаете, способов упокоить нечистого мертвеца много, нам до этого дела нет…

Пусть хоронят, как хотят! Способов и впрямь за века набралось немало и знают их в каждой деревне. Убитого колдуна можно сжечь, а можно похоронить лицом вниз. Можно перерезать сухожилия на ногах, лишая возможности ходить, или голову отрубить, сердце проткнуть, а то и вовсе разметать по полю, как уже предложил староста Игнат.

Оглядывая толпу, Добрыня натолкнулся на немигающий взгляд сине-зеленых глаз, полных слез. Ладушка смотрела на богатыря не мигая, как совсем недавно волколак в лесу… И по щекам ее катились крупные слезы. Поняв, что ее заметили, девушка развернулась и, сгорбившись, побрела прочь.

– Тело мы сожжем, – подал голос боярин. – А вас, гости дорогие, благодарим за помощь. Вовек ее не забудем. И то сказать, за-ради наших бед от важного дела отвлеклись, аж самим Великим Князем порученного.

Иными словами, спасибо вам, конечно, но чем быстрей вы уедете, тем всем лучше. Добрыня б уехал с великой радостью, будь дело и впрямь кончено.

– Князь нас поймет, – резко бросил воевода. – Тут другое. Советую пока соблюдать осторожность и всё ж дождаться Охотника из Китежа – вы туда уже отписали, кто-нибудь да приедет.

Толпа опять заволновалась, явно не понимая, на кой сдался китежанин, раз нечисть уже извели.

– Сделаем так. – Добрыня слегка повысил голос. – Еще два дня мы здесь останемся, покараулим, проследим, чтобы всё было спокойно. После – отправимся в путь-дорогу по тем делам, по которым и ехали. Будем проезжать мимо заставы – велю нескольким дружинникам к вам отправиться, они вас охранят. А потом, как Охотник места здешние проверит – сможете жить, как раньше.

Никитич заметил в стороне Корислава-кузнеца, их взгляды встретились… и разошлись.

Добрыня махнул рукой Василию, идем, мол, и, не оглядываясь, зашагал вдоль околицы, коря себя за то, что простое на первый взгляд дело сложилось совсем не так, как думалось. И разобраться в нем теперь никак не получается. Не складывается, чего-то, как ни крути, не хватает…

– Это что же, – угрюмо пробормотал Василий, которого, похоже, донимали те же мысли, – Кривой Егор свою семью порешил? И соседей? А что же тогда колдун? Так и шастает тут, неподалеку?

– Потому и велел дожидаться Охотника, – хмуро откликнулся Добрыня. – Колдуна только китежанин отыскать сможет.

– А может, это колдун лик Егора на себя нацепил? Колдуны и ведьмы на такое способны вроде.

– Способны, – подтвердил Никитич, и в самом деле о подобном слышавший. – Только за каким худом ему лик Егора, да еще подправленный? И чего колдун ждал два года, почему сразу за дело не взялся? Да и что ему деревенские сделали-то?..

– Ну ты сам говорил – может, наткнулся парень в лесу на колдуна, когда тот злодеяние замышлял… Нет, ты прав, бессмыслица какая-то. Если оборотень – Егор, чего он ждал? Почему принялся убивать? Я бы понял, если бы обидчиков наказывал, но зверолов-то… помнишь, что нам говорили? Он с Егором добр был, один из немногих, помогал, учить хотел… А сестриного жениха – за что? Я уж про отца с матерью да про бабку старую молчу…

Добрыня досадливо тряхнул головой и честно признал:

– Да, не складывается…

Дальше шли молча, но у пустующей бани Василий снова не выдержал.

– А вот, положим, Егор был учеником колдуна, – развивал мысль Казимирович. – Учитель ведь и в самом деле мстить придет, верно? Ну, хорошо, сегодня мы покараулим, завтра, но потом-то уедем. А что, если колдун в деревню нагрянет сразу после нашего отъезда? Коли по уму всё делать, выходит, нам тут надо сидеть, пока Охотник не приедет?

Добрыня скрипнул зубами. Он ненавидел принимать сложные решения и всю жизнь принимал – такова уж его доля переговорщика.

– Нельзя нам надолго задерживаться, – вздохнул он. – Я с самого начала отвел два дня, чтобы дело справить, да ошибся. Послезавтра наши будут уже у границ Алырского царства, если мы тут застрянем, то посольство явится к царю Гопону без посла. Подобного допустить нельзя.

– Думаешь, Дубровичу не хватит ума отряд придержать?

– Дубрович – молодец. Но еще и мо́лодец, не дозрел для сложных решений, а потому будет приказ мой выполнять – двигаться к столице Алыра. Времени рассиживаться у нас попросту нет. Если тут и вправду есть колдун, лучшее, что мы можем сделать – то, что я и сказал. Прислать дружинников, чтобы охраняли, пока не приедет Охотник. Ну и в Китеж уже от себя отписать, что нет тут никакой ошибки и помощь нужна позарез.

– Твоя правда, – нехотя согласился Василий. – Как думаешь, что сталось с поденщиками, что пропали вместе с Егором? Если этот стал оборотнем, может, и они – тоже?

Мысль о том, что в округе лиходействует не один оборотень, а трое, была разумной и тревожной. Негаданная охота грозила перерасти в затяжную войну с нечистью. Впрочем, будь чудищ несколько, они бы наверняка сбились в стаю, а волколак им встретился один… Молодой и неопытный.

– Охотника сюда надо бы, конечно, – вздохнул так и не дождавшийся ответа Василий. – Они в таких делах мастаки разбираться. Хоть бы уж объявился поскорее…

– Он может и завтра пожаловать, и через месяц, – хмуро ответил Никитич. – Я особо делами Китежа не интересуюсь, но сдается, их столько просто не наберется, чтобы в ответ на каждый чих Охотника отправлять. Да и многовато нечисти на Руси развелось, китежан явно не хватает…

…Если уж богатыря, а не чародея в Охотники берут. Мысли об ушедшем в Китеж Алёше Добрыня отбросил и решительно добавил:

– Пособим, чем сможем, и будем надеяться на лучшее.

– Хорошо, – поморщился Василий, помолчал и совсем другим голосом вдруг спросил: – Как думаешь, не попариться ли нам еще разок?

Добрыня не ответил.

В баньке им попариться, само собой, дали. И кормили, и поили исправно. Тревога у рабатчан отчасти унялась, но на богатырей они всё одно глядели с укоризной – мол, уезжаете, а мы тут оставайся, с нечистью.

Добрыня по-прежнему корил себя за то, что не догадался про Егора сразу. Полагал себя умником и сел в лужу, как мальчишка-несмышленыш. Тяготило и то, что, как ни размышлял, как ни пытался разобраться, ему до сих пор не удалось ответить ни на побратимовы вопросы, ни на свои. Чего-то по-прежнему не хватало…

Об этом и думал воевода, пока они с Василием неспешно вышагивали мимо спящих дворов. На небе ярко светила луна, хорошо освещая окольную дорогу с забором, ограждающим Рабаткино от сжатых полей. Караулили побратимы с заката, когда местные расходились по домам и благоразумно запирали ворота и двери. Богатыри ходили вокруг деревни кругами, прислушивались, но всё было тихо, не считая ленивого собачьего лая да их собственных шагов и звяканья железа. Только далеко в поле догорал костер, на котором рабатчане сожгли останки оборотня – дров не жалели, костер вышел огромный. Прежде чем бросить останки в ревущее пламя, волколаку отрубили голову и проткнули сердце осиновым колом. На всякий случай.

– Не видать что-то колдуна, – по своему обыкновению, нарушил молчание Василий. – Впустую круги нарезаем…

– Не впустую. – Заметив, что они почти дошли до заколоченного дома Трухановичей, Никитич поморщился. – Может, при виде нас передумает нападать.

– А вдруг он прямо сейчас за нами и следит, вражина? – Казимирович вглядывался в темноту, будто пытался разглядеть скрывающегося средь деревьев чародея.

– Всё может быть, – подтвердил Добрыня и, помолчав, добавил: – Прав ты был, когда говорил, что оборотня допросить надо. Охотник на нашем месте так бы и поступил: помучил, узнал, что нужно, и лишь потом порешил. А мы так быстро управились, что и словом не обмолвились, сейчас только гадать и остается.

– Вы правильно сделали.

Богатыри резко обернулись, едва не выдернув мечи из ножен, но придержали руки, увидев на дороге тоненькую фигурку в черном. Свет луны так сильно высветлял бледное лицо Ладушки, что казалось, будто оно светится.

– И переживаете вы зря, – произнесла девушка, теребя косу. – Колдуна тут давно нет, и про Егора вам наврали.

Непроста сиротка оказалась, раз так бесшумно сумела к богатырям подобраться, ох, непроста! Василий и Добрыня придвинулись к волколаковой сестрице, нависнув над ней будто две горы. Добрыня еще вечером подумывал сходить к Ладе, проведать… но не решился из-за странного и неуместного чувства вины. Что бы он ей сказал? Мол, извини, девица, братца твоего порешили? Который всю семью твою извел, жениха да соседей?.. И потом объяснять, что брат ее – зло непотребное и должен был умереть за свои злодеяния? Доказывать свою правоту скорбящим людям Добрыня не любил, да и не докажешь ее тем, кто плачет…

– Ты чего по ночам бродишь? – Василий подобными мыслями не терзался. – От Люборады сбежала?

– Спит она. Все спят, а мне – никак. В саду сидела, на луну глядела, а тут и вы.

– Подслушивала? – в лоб спросил Василий.

– Тихо же. Только вас и слышно. – Девушка смотрела бесстрашно, глаз не прятала.

– Откуда знаешь, что колдуна здесь нет? – спросил Добрыня, надеясь в душе, что ответ его успокоит, ведь если Лада говорит правду, то…

– Мне Егор сказал, – просто ответила она, бросив взгляд на тлеющий вдалеке костер. – А мне он не врал.

Богатыри быстро переглянулись. Похоже, девица знала кое-какие ответы на их вопросы, так, может, поделится?..

И она поделилась.

– Егору и в самом деле не повезло при рождении, – негромко рассказывала сестра, – как-то неправильно доставали, вот и перекосили лицо. Рос он задумчивый, не от мира сего, и очень способный – волшба в нем с раннего детства пробудилась. Дед наш, Трухан, знахарь рабаткинский, был истинным чародеем и испустил дух ровно в ту ночь, когда Егор родился.

Лада говорила спокойно и отстраненно, будто не о себе, но порой в ней все же просыпались чувства – блестели глаза, на лице разгорался румянец. Потом огонь вновь прятался в серой золе, но он тлел, и это мешало слушать и понимать. Не будь Добрыня переговорщиком, он бы просто не смог вынести этот разговор, но он был – и слушал.

Оказалось, что Егор еще в раннем возрасте обнаружил в себе необычную природную силу, но скрывал ее ото всех, кроме младшей сестренки, ходил в лес, подальше от людей – творил волшбу, постигал природу. За нелюдимость и дурное поведение его невзлюбили и в деревне, и дома. Ругали и били за то, что черной работой не занимался… да и просто за то, что урод, Кривой Егор. Братья шпыняли почти каждый день, да и отец с матерью – чуть что – сразу крепкий подзатыльник, а то и розги.

Другие рабатчане не отставали – травили сворой, будто зверя загоняли… Боярыня Чеслава, как и сказывал Корислав, была зачинщицей. Даже отцу с матерью по ушам так наездила, что Ладушке подчас казалось, родители и в самом деле сомневаются – их ли это сын. Может, и правда подкидыш, нечисть? Уж больно Егор отличался от прочих детей. Но если Фёдор со Светланой хотя бы сомневались, то другие в россказни боярыни верили истово. Тот же староста Жилен при любом удобном случае бранился, а то и пинков мальчишке отвешивал. Вражда между дворами – дело в деревнях обычное, но коли кого из семьи шпыняют, домашние обычно встают на защиту. Только за Егора родня не заступалась…

– Обижали его не все, – призналась Ладушка. – Были и те, кто с обидчиками спорили, ругались, чуть до драк не доходило, да все это пустое… Лишь зверолов Агафон да кузнец Корислав Егора выручали всегда, когда замечали, что его ногами пинают или еще как измываются…

– Дурное дело, – не выдержал Василий. – Впору посочувствовать, да только две девицы, что он у реки порешил? Тоже били-истязали?

Ладушка сверкнула глазами.

– Голуба с Миломирой? – почти выкрикнула она. – Тут Егор за меня мстил. Эти две… подруженьки… Ненавидели меня за то, что я мастерица не им чета. Мои-то полотенца на ярмарках впредь других раскупают, да и сватали меня, куда им! Вот проходу мне и не давали, шутили жестоко, одежду прятали, когда в бане мылась, позорили, слухи распускали, мол, я с молодцами в лес бегаю, а то и с самим лешим… распутствую.

Василий, не ожидавший подобной вспышки, замолк, хотя что ответить было. Лада-то и в самом деле оказалась не так проста, как думалось… Вся эта деревня не так проста, прямо трясина какая-то, сверху травка, а под ней – смерть. Будто и не на Руси стоит.

– Вперед мы забежали, – пришел на выручку побратиму Добрыня. – Давай лучше по порядку.

– Хорошо, – согласилась Ладушка и, чуть помолчав, продолжила: – Конечно, у Егора норов не мед был, с его-то жизнью… И от работы отлынивал, и с людьми толком говорить не умел, только… страшнее другое. Сколько себя помню, чуяла я – в нем что-то чужое, неуловимо опасное. Но…

Но Ладушка брата искренне любила, а он – ее. Они ощущали меж собой связь, будто близнецы. Поддерживали и утешали друг друга как могли, стараясь проводить побольше времени вместе. Егор показывал ей чудеса леса, не скрывая своих навыков, всегда был ласков и приветлив.

Когда Лада вошла в возраст, ее сосватали за Акима – вдовца-мельника из соседнего села. Говорили о нем неплохо, но Ладушке от одной мысли про жениха-старика становилось страшно и мерзко. Она жутко не хотела замуж, плакала день-деньской. Егор все понимал и утешал, как умел, только помочь ничем не мог.

В ту пору в округе и объявился колдун. Брат, прознав про то, сказал, что пойдет искать пришлого чародея, чтоб помог им обоим избавиться от напастей. Ладушка испугалась и ей удалось Егора отговорить. Тогда.

Трухановичи жили не бедно, а рабочих рук не хватало, вот и нанимали работников. Митька Рябой и Фомка Сапогов, перехожие поденщики, хорошие, добрые ребята, умом не блистали, но к Егору относились с приязнью, часто в лес с ним ходили – он их учил, как ягодные да грибные места искать, как зверей высматривать, кого из духов лесных чем задабривать. Парням нравилось, что хозяйский сын делится своими премудростями, а Митька и вовсе подумывал стать звероловом-следопытом. Уже к Агафону собирался в ученики идти.

Как-то раз по простоте душевной позвали они Егора с собой на вечерние гулянья. Он поначалу отнекивался, но уломали-таки, пошел. А там парню кто-то подножку поставил – и он упал в костер. Девки с парнями – в хохот, а Митька с Фомкой кричавшего Егора подхватили – и домой. Лекаря из соседнего села позвали, тот на следующий день приехал, похлопотал, ожоги обработал. Зажить-то они зажили, только лицо стало еще безобразней.

Это и стало последней каплей. Едва оправившись, Егор взял с собой Митьку и Фомку и увел в лес. В деревне думали, парни за диким медом навострились, но позже Лада узнала, что отправились они к колдуну.

Для всех же они как в воду канули. Разыскивать пропавших собрались лишь на второй день, да и то – не особо старались. Вернулись, доложили, мол, искали – не нашли, колдун, надо думать, забрал и вместе с ними сгинул. Ладушка долго убивалась – и из-за брата, и из-за грядущей свадьбы, все глаза выплакала… Дома-то несподручно было, вот и бегала в лес.

Там Егора месяц спустя и встретила. Он рассказал сестре, что отыскал колдуна и тот обучил его великому искусству – оборачиваться в волколака. Сам колдун в самом деле ушел куда-то на запад, но Егор успел у него многому научиться. Сестра стала допытываться про Фому и Митьку, но брат ничего толком не объяснил. Сказал лишь, что они ему помогли настоящим чародеем стать, славную службу сослужили, и он их не забудет.

Добрыня, про то услышав, лишь сокрушенно покачал головой. Про колдунов и их повадки богатырь немало читывал у того же Ведислава-писаря. Похоже, Егор отдал своих друзей в уплату за обучение, а с ними продал Тьме и собственную душу…

А Ладушка продолжала рассказ. Брат умолял ее потерпеть, говорил, мол, избавлю тебя от постылого замужества, будешь жить свободно и счастливо. Но предупредил: «Нужно ждать. Делаю я себе Волчий Клык, как наколдую – смогу оборачиваться в волколака, а ты тяни время. Все думают, что ты недужная – вот и сказывайся такой подольше, делай все, чтобы оттянуть свадьбу».

– Я и вообразить не могла, что он задумал. Слово мне незнакомо было, чудно́е оно – «волколак», – произнесла Ладушка. – Думала, обернется, как в сказке, серым волком, унесет меня в дальние края, избавит от постылого…

Доверившись брату, Ладушка сделала, как он велел – «захворала». Лечили ее долго, потому как притворяться девушка выучилась искусно. Только вроде как пора – а невеста снова немощная лежит. Так и тянулось едва ли не полтора года. Аким уже и помолвку разорвать хотел, да Трухановичи-старшие убедили мельника еще подождать, мол, поправится твоя суженая вот-вот, погоди…

А дальше…

– Когда мне рассказали, что сталось с Акимом и его работниками, что их стая лютых волков разорвала, я сперва не поверила. Это правда, что я замуж не хотела… но и смерти ведь никому не желала. – Ладушка опять говорила тихо, повесив голову. – Неделю меня со двора не выпускали, обхаживали, утешали, но потом я сбежала в лес, на то место, где мы с Егоркой прежде встречались, стала звать… И вдруг вышел ко мне добрый молодец, собой хорош – ни в сказке сказать, ни пером описать. Я было испугалась, а он меня успокаивает, говорит: «Это я! Егор! Не бойся. Я теперь всегда таким буду, привыкай». Смотрю – рана у него на руке, ну я платок с головы сорвала, давай ему руку заматывать, а сама про смерть Акима рассказываю. Тут вдруг вижу – улыбается он. Криво так улыбается, недобро. А потом и признался, что как только сумел в волколака обернуться, так первым делом Акима и порешил, меня освободил. Только вот один из работников успел топором его по руке рубануть…

Василий вздохнул громко, точно свечку задуть пытался. Побратиму было тошно – впору сквозь землю провалиться. Добрыне тоже, но слушал воевода напряженно, пытаясь распознать в речах девушки хотя бы намек на ложь… и не находил. Лада рассказывала правду.

– Егор предложил бежать с ним. Сказал, мол, ты свободна. Я бы, говорит, позвал тебя в волколачицы, да в тебе склонности к волшбе нету… Но могу провести до чужих земель, там и станем жить вместе. Поставим избушку, ты будешь хозяйничать, я – еду добывать… – Ладушка внезапно взглянула в глаза Добрыне. – Он сам не свой был. Напридумывал себе что-то в голове и решил, что я на всё соглашусь. А я в ту встречу на него впервые по-новому взглянула, поняла наконец, что он вроде как из лучших побуждений – сестренке помочь, – но людей же убил… Лишил жизни до срока, прогневив Белобога… Поняла, что его уже не узнаю – ни внешность, ни нутро… Отказалась я, хоть и непросто мне было. Соврала, мол, тут родные края, семья, как бросить… И отказ мой его сразил. Так горько на меня взглянул, а потом встал и убежал в лес, не сказав ни слова, а я с тяжелым сердцем назад пошла, родителям сказала, будто из-за Акима топиться ходила, да вот вспомнила про них и передумала… К вечеру успокоилась, решила, что завтра опять попробую до души Егоровой достучаться, умолю оставить чародейство, вернуться…

Ладушка оперлась о забор и немного помолчала.

– Не случилось у нас завтра, не пришло оно. Ночью он всю нашу семью убил, даже бабку не пожалел, а ведь она его и пальцем не тронула ни разу… – Сестра волколака вздохнула-всхлипнула, но быстро взяла себя в руки. – Я с перепугу в голбец забилась, вылезти никак не решалась… Только видела в щелочку, как он Ваську с Петькой… Впервые его увидела настоящего…

Добрыня снял с ремня флягу с водой и молча протянул девушке. Лада пила долгими глотками, зажмурившись… такая хрупкая и несчастная… Вернув флягу и утерев чернеющие в свете луны губы, она будто собралась с силами и заговорила быстрее и четче.

– Когда отец от ран умер, я в лес побежала, искать Егора. Нашла там же – только он ко мне в виде чудища вышел и рычит. Я умоляла его остановиться… Но он уже не слушал, только твердил, мол, «я думал, ты другая, думал, поймешь, что я все только для тебя делаю». Слушаю его, а сама-то уже чувствую, что Егор изменился, звериное в нем верх берет, даже разговаривает он со мной уже в облике волка, а не человека. Тогда прямо ему кричу: «Ты же превращаешься в нечисть, противную Белобогу, ты же душой жертвуешь, откажись от волшбы, опомнись»! А он в ответ: «Меня всю жизнь нечистью и считали. Ну так я им покажу, что такое настоящая нечисть!» И бросил меня одну на поляне… А я почувствовала, что наша с ним связь разрушена его же черной волшбой. Не стало моего любимого Егорушки, вместо него в лес ушел лютый зверь…

Ладушка замолчала, и богатыри ее не торопили. Тяжело это – вспоминать такое, хотя и бывает, что рассказ помогает справиться с пережитым. Высказал, выкрикнул и ровно грызущую душу нежить убил.

– С того дня я брата не видела, – тихо закончила Ладушка. – Дальше знаю не больше вашего. За что он Агафона – ума не приложу. Тот с ним всегда ласков был, учил, как в лесу ходить, как вести себя, как зверя выслеживать; думал, что из Егора знахарь добрый выйдет… А вышло чудовище.

– У волколака злая природа всегда побеждает, – глухо пояснил Добрыня. – Сила их пьянит, дикие чувства заглушают человеческую душу, и с каждым убийством зло в них крепнет, туманя разум. Став волколаком, Егор просто позабыл все добро, и Агафон для него стал обычным звероловом, а их оборотни ненавидят…

Волколаки по-своему сочувствуют обычным волкам и охотников убивают с особой изощренностью. Потому Егор и кожу с бедняги снял, потому и плащ из нее сделал – как в насмешку над людским обычаем носить на себе волчьи шкуры. Добрыня не стал добавлять этого вслух, но про себя подумал, что теперь всё понятно… Теперь хватало всего…

– Этого я не знала, – тихо произнесла девушка и вдруг повторила слова, с которых и начала разговор: – Вы правильно сделали. Вы чернобогова зверя убили, а брата моего любимого освободили от оков Тьмы. И жизней много спасли, потому как не остановился бы он, пока всех не прикончил…

И тут Василий не выдержал:

– Что ж ты молчала, когда мы давеча к тебе заходили? Рассказала бы – столько бы помощи оказала…

Ответ был тихим, но твердым.

– Родной он. Не могла я его предавать. Всё еще надеялась, что сбежит он, уйдет подальше. Будет жить где-то далеко-далеко и однажды его кто-нибудь расколдует. Но сейчас, когда он мертв… Говорят, у каждого златника две стороны. Вы должны были услышать правду.

Добрыня кивнул. Правда оказалась, как часто бывает, горькой. Оправдывать Егора богатырь не собирался – юнец сам выбрал свою судьбу, осознанно став на путь зла. Никто не заставлял его идти к колдуну, жертвовать друзьями, мастерить Волчий Клык. Парень мог поступить по-разному, но из всех способов распорядиться своей нелегкой жизнью выбрал самый дурной, за что и поплатился. Почему он встал на волколачий путь – тоже ясно. В Егоре кипела сила чародея-знахаря, а их тянет именно к природному волшебству. Только одни становятся добрыми обертунами, а другие – злобными волколаками. Многое от души чародея зависит, а в душе младшего Трухановича верх взяла скверна.

– Так что никакого колдуна тут нет, ушел он давно. Уже завтра можете уезжать. – Ладушка искоса взглянула на них и едва слышно добавила: – Езжайте себе с миром, я-то проклинать вас не стану. Вот за других не поручусь.

Повернулась и, не дожидаясь ответа, пошла в свете луны к дому Люборады. Богатыри могли лишь проводить ее взглядом да вздохнуть: Добрыня – с тоской, Василий – с облегчением.

– Значит, нету колдуна. – Казимирович потянулся к фляге, в которой держал отнюдь не воду. – Уже хорошо. Рабатчанам ничего не грозит, разве что плетка моя. Эх, пройтись бы с ней по дворам, поучить народишко, как над увечными издеваться…

Некоторым порка и в самом деле помогает, подумалось Добрыне. А некоторым – нет. Непросто людям по заветам предков жить, потому как чернобогово зло сильные ростки в нашем мире дало. Но плеткой охаживать местных – не дело; дело богатырское – людям примером служить, а не жизни учить.

Жизнь… Она вообще – штука сложная, как любил повторять подвыпивший Василий Казимирович. И в этом он был совершенно прав.

Уезжали богатыри затемно, когда деревня еще спала. Провожали гостей лишь боярин да конюх с подбитым глазом: недотепа похвалялся полученным от Добрыни златником, так его кто-то на ночь глядя подстерег, побил да обобрал. Воевода не собирался давать дураку второй монеты – пусть это ему наукой станет, однако в который раз убедился, что Рабаткино – деревня непростая и не столь благостная, как показалось вначале. Нечасто на Руси такие неприятные места встретишь.

Оседлав коней, богатыри сухо простились с провожатыми и неспешно двинулись в путь. На душе было неуютно и душно. Как раньше – в Великограде. Как еще раньше – в Ре́зан-граде. Что-то богатырю Добрыне свет-Никитичу везде тошно, похоже, судьбой ему писано, что лишь вольная дорога для него – дом родной.

– Как думаешь, быстро наших нагоним? – вяло поинтересовался Василий, как всегда, не жалующий долгого молчания.

Добрыня пожал плечами, зато кони обиженно и одновременно захрапели – мол, ты что же, в наших ноженьках резвых сомневаешься?

Выехав на знакомую дорогу, они не успели даже толком разогнаться, увидев впереди темную фигуру с узелком на плече. Ладу Добрыня узнал сразу – из всех женщин деревни она одна отличалась такой худобой. Услышав за спиной цокот копыт, девушка остановилась и поправила привязанный к палке узелок.

– Утро доброе, Ладушка, – поздоровался Добрыня, подъезжая поближе. – Куда путь держишь?

Девушка помялась, но потом глянула воеводе в лицо красными от слез глазами и решительно ответила:

– Ухожу я. Навсегда.

– А дом как же? – удивился Казимирович.

– Соседи пусть решают, – ответила последняя из Трухановичей и объяснила: – Они, кажется, слышали наш разговор вчера. Тихо же было, помните? Подслушали.

Василий в сердцах сплюнул.

– Что ж за деревня такая, будто не на Руси стоит! – повторил он недавние мыли Добрыни.

– Я не стала ждать, пока меня сожгут. Связала вот узелок – и прочь, куда глаза глядят. Может, в дальних краях от судьбы своей поганой избавлюсь.

Ладушка все сделала верно. Житья бы ей точно не дали, особенно после вчерашних ночных откровений, особенно в такой деревне, как Рабаткино. Хорошо, что не стала мешкать, припозднилась бы – народ бы завелся, а с толпой шутки плохи…

Решение пришло мгновенно, а Добрыня привык верить своему чутью. Он нагнулся в седле и протянул руку.

– Едем с нами, – сказал он твердо. – Мы в Алырское царство направляемся, по пути мимо Вадмерской заставы. Прямо возле нее городок стоит, там купец живет, Остап Топчан, мой друг давний да добрый. Семья большая, люди ласковые, приютят тебя, пока сама не решишь, как быть дальше.

Бурушко недовольно дернул ухом, потому как не привык на спине двоих возить. Лада же нерешительно смотрела то на богатырскую руку, то на дорогу.

– Слушай воеводу, он плохого не предложит, – поддержал побратима Василий. – Ты же вроде рукодельница умелая, жизнь наладишь, не пропадешь! А в дороге с нами все безопаснее, ноги не стопчешь да лихих людей избежишь.

– Поехали, – настойчиво повторил Никитич, и девушка сдалась.

Неловко вложила ладошку в руку Добрыни и едва слышно пискнула, когда богатырь одним махом вздернул ее ввысь, посадив перед собой в седло.

«Легкая. Веса не чувствую», – пронеслось в голове у Добрыни.

– Невесомая, да, – ответил коню богатырь. – Значит, и пойдем споро.

Василий не удержался и заметил:

– Кстати, почаще на Вадмерскую заставу заглядывай. Повар у них славный, южанин. Глазом моргнуть не успеешь, как откормят тебя там, знатной красавицей сделаешься!

Добрыня почувствовал, как напряглась в седле Ладушка, и, останавливая готового разболтаться балагура, велел:

– Пошли, Бурушко, давай, как любишь!

Базаний лес шумел желтеющими кронами и ронял листву на пыльную дорогу, по которой, оставляя позади деревню Рабаткино и ужас последних дней, помчались два коня с тремя всадниками…