Новые «годы борьбы»
I
7 ноября 1942 г. Альберт Шпеер с Гитлером направлялся в Мюнхен на личном поезде фюрера. После войны Шпеер вспоминал: «В прежние годы Гитлер, где бы ни остановился его специальный поезд, имел привычку показываться в окне. Теперь казалось, что он перестал ждать этих встреч с внешним миром. Напротив, он стал требовать, чтобы оконные шторки на стороне станции были закрыты». Когда вечером поезд остановился на боковом пути, Гитлер и все его окружение сели в вагоне ужинать. Шпеер описал, что случилось потом:
На столе были красиво разложены столовые приборы, расставлена хрустальная посуда, хороший китайский фарфор и цветы. Приступив к обильной трапезе, мы не заметили, как на соседнем пути остановился товарный поезд. Из вагона для перевозки скота прямо на наш ужин смотрели солдаты, возвращавшиеся с Восточного фронта — оборванные, изголодавшиеся, а некоторые — раненые. Как будто очнувшись, Гитлер наконец заметил унылую сцену, застывшую в двух метрах от его окна. Сделав не более чем вялый жест в направлении окна, фюрер приказал обслуге закрыть шторки. Вот так вел себя Гитлер во второй половине войны, встречаясь с рядовыми солдатами, как и он когда-то, воевавшими на передовой.
На самом деле начиная с 1942 г. Гитлер все реже и реже показывался на публике. Геббельс и Шпеер на два голоса и без всякого успеха уговаривали фюрера посетить районы Германии, пострадавшие от бомбежек, чтобы поднять моральный дух населения. Пошли слухи, что фюрер заболел или был ранен. Но, даже выступая с речами, Гитлер больше не мог вызывать того эффекта, какой в свое время демонстрировали его публичные выступления. Например, речь Гитлера, транслировавшаяся 21 марта 1943 г. — первое публичное выступление фюрера после Сталинграда, — оказалась настолько краткой и была прочитана в таком быстром темпе, что многие начали подозревать, будто фюрер опасается попасть под авианалет или что за него выступает дублер.
Даже в узком кругу Гитлер стал менее открытым. Начиная с осени 1943 г. ужины с фюрером стали для Шпеера «настоящей пыткой». Как отмечал Шпеер, эльзасская овчарка Гитлера «оставалась единственным живым существом в ставке, которое его как-то приободряло». Нелюбовь Гитлера к плохим новостям означала, что подчиненные шли у него на поводу, представляя только хорошие доклады и говоря о временных успехах как о значительных победах. Гитлер не выезжал на фронт и не имел представления о суровой реальности боев. Он всегда полагал, что отмеченные на карте дивизии обладают полной силой. В распоряжении Гитлера были последние технические достижения, в т.ч. двухсторонняя радиосвязь, с помощью которой он мог в любой момент вызвать любого генерала, однако на деле эта связь всегда была односторонней: стоило возразить фюреру или попытаться вернуть вождя к реальности, как он срывался на крик, а иногда и снимал несговорчивых с должности. У себя в Ставке Гитлер третировал офицеров Генерального штаба и окончательно терял самообладание, когда ему сообщали плохие новости. Он считал генералов трусами и утверждал, что «Генеральный штаб — это школа лжи и обмана»; полученную из войск информацию фюрер считал лживой, говоря: «Ситуация всегда представляется в неблагоприятном свете — именно так они заставляют меня соглашаться на отступления!»
Внешне Гитлер продолжал демонстрировать оптимизм, хотя за фасадом явно скрывалось понимание того, что ситуация ухудшается. Он считал, что уже испытал триумф воли, и это произойдет опять. Теперь, полностью сосредоточив в своих руках военную власть, он впервые в жизни оказался в ситуации, когда должен был приложить все силы к работе, забыв легкомысленно-хаотический стиль жизни, характерный для первых лет его диктаторства, с музыкальными вечерами, просмотром старых фильмов и играми в архитектурные модели, созданные Шпеером. Теперь фюрер проводил время над военными картами, обдумывая планы и разговаривая или, чаше, споря с генералами, угрожая, доказывая и иногда добираясь до самых мелких деталей боевых действий. Гитлер, более чем когда-либо веривший в свою непогрешимость, перестал доверять своим подчиненным, особенно в вопросах военного характера. Ни одно важное решение не принималось без фюрера. Гитлер, никогда в жизни не занимавшийся физическими упражнениями, поправлял здоровье исключительно таблетками и другими средствами, которые ему выписывал доктор Тео Морель, личный врач фюрера с 1936 г. В последние месяцы войны Морель назначал Гитлеру до 28 таблеток в день и делал столько уколов, что Геринг называл его «рейхсмастером инъекций». Также Морель следил за диетой Гитлера — по крайней мере, насколько это было возможно, учитывая вегетарианские вкусы пациента и его любовь к блюдам вроде горохового супа, вызывавшего у фюрера расстройство пищеварения. Морель был квалифицированным терапевтом, и все лекарственные средства, которые он прописывал Гитлеру, прошли клиническую апробацию. Доверительная манера помогала справляться с проблемами пациента, все больше и больше полагавшегося на врача. Морель действительно помогал фюреру долгое время оставаться в строю, за исключением одного короткого периода болезни в августе 1941 г. Однако Морель не мог исправить его физического состояния, ухудшавшегося от тяжелого бремени, которое Гитлер взвалил на свои плечи. Начиная с 1941 г. электрокардиограммы показывали прогрессирующее развитие сердечного заболевания, по всей вероятности, вызванного сужением коронарных артерий. С весны 1943 г. Гитлер страдал от хронического несварения и периодических болей в желудке (не менее 24 приступов к концу 1944 г.), возможно, усиливавшихся от лечения Мореля. С конца 1942 г. у фюрера начала заметно дрожать левая рука, он сильно сутулился и подергивал левой ногой. К 1944 г. Гитлер передвигался с трудом, шаркая и едва переступая ногами. На взгляд медиков, у него проявлялись явные симптомы болезни Паркинсона. Даже Морель, склонявшийся к диагнозу психосоматического заболевания, в начале 1945 г. согласился назначить своему пациенту стандартное для того времени лечение от болезни Паркинсона. В целом все наблюдатели сходились во мнении, что Гитлер необычно быстро старел, его волосы седели, и он больше не производил впечатления решительного, энергичного человека и, не в последнюю очередь из-за паркинсонизма, напоминал дряхлеющего старика. Вероятно, боязнь продемонстрировать внешнему миру свою слабость была главной причиной стойкого нежелания фюрера выступать перед публикой.
В 1940 г. Гитлер 9 раз выступал с публичными речами, в 1941 г. — 7 раз, в 1942-м — 5, а в 1943-м — всего дважды. Гитлер также выступил по радио 30 января 1944 г., на 11-летнюю годовщину своего назначения на пост рейхсканцлера. 24 февраля, на годовщину обнародования программы нацистской партии, он выступал в Мюнхене перед «старой гвардией» партии и не только отклонил предложение Геббельса транслировать речь в эфире, но даже не позволил опубликовать текст в газетах. После этого никто не слышал его публичных речей, за исключением короткого обращения, сделанного (как мы еще увидим) по особому поводу 21 июля 1944 г., Гитлер больше не сделал ни одной попытки обратиться непосредственно к немецкому народу — и даже традиционную речь фюрера в Мюнхене 8 ноября 1944 г. произнес его давний соратник по партии Генрих Гиммлер. Гитлер, крайне обеспокоенный ходом войны, большую часть времени проводил в полевой штаб-квартире либо находился в Баварских Альпах, в Бергхофе, где отдыхал в течение 3 месяцев в 1943 г., и с конца февраля по середину июля в 1944-м. В геббельсовское министерство пропаганды возрастающим потоком шли письма, в которых люди, как отмечал Геббельс 25 июля 1943 г., задавались вопросом: «Почему фюрер даже не выступит перед германским народом для объяснения текущей ситуации? В своем дневнике министр пропаганды записал следующее: «Я считаю, фюреру крайне необходимо это сделать». Как считал Геббельс, в противном случае простые люди перестанут ему верить. Восторженные почитатели также проявляли нетерпение. Один из сторонников фюрера в письме министерству пропаганды интересовался, почему Гитлер не выступил по поводу «драматической» военной обстановки сентября 1944 г.. Геббельсу не нравилось, что Гитлер, слишком занятый военными делами, не уделяет достаточного внимания внутренней политике. Геббельс сетовал, что отсутствие фюрера в Берлине создавало «кризис власти». «Я не могу политически на него повлиять. Я даже не могу доложить о самых неотложных проблемах моего ведомства. Все идет через Бормана». Скрытое влияние Бормана увеличилось еще больше, когда 12 апреля 1943 г. он получил должность «секретаря фюрера». Геббельс склонялся к мысли, что Гитлер теряет контроль над обстановкой внутри Германии.
Внешне могло показаться, что образовавшуюся пустоту может восполнить «второй человек» в рейхе — Герман Геринг. 30 августа 1939 г. Геринг убедил Гитлера учредить Совет министров по обороне рейха для координации действий гражданской власти. Хотя Гитлер оставил за собой право накладывать вето на решения этого органа, однако на самом деле он передал почти полный контроль над внутренними делами страны в руки Геринга, ставшего председателем этого совета. Поскольку в работе совета участвовали видные фигуры, в т.ч. Геббельс, Гиммлер, Лей и Дарре, то к февралю 1940 г. он начал превращаться в некое подобие теневого кабинета. Обеспокоенный этим, Гитлер распорядился прекратить заседания, что и было сделано. Геринг не пытался возродить совет к жизни: его самолюбие вполне удовлетворялось правом второй (после Гитлера) подписи законов и декретов. Несмотря на широкие полномочия, предоставленные ему как руководителю четырехлетнего плана, Геринг становился все более пассивным и нерешительным — возможно, из-за пристрастия к морфию.
Он проводил все больше и больше времени в своих многочисленных охотничьих домах и замках, растрачивая остаток сил на претенциозный и экстравагантный образ жизни. В марте 1943 г. один из гостей, который провел один день в доме Геринга в Каринхале, так описал «гротескный» стиль жизни рейхсмаршала:
Он появился рано утром в баварской кожаной куртке и белом жилете. Костюм часто менялся в течение дня, а к обеду Геринг вышел в сине-фиолетовом кимоно и отороченных мехом тапочках. С самого утра он носил на боку золотой кинжал, который менял так же часто. Галстук он закалывал булавками с разнообразными драгоценными камнями; упитанное тело охватывал широкий пояс, украшенный множеством камней. — не говоря уже о блеске и количестве колец.
Не оставалось ни малейших сомнений в том, что в подобных условиях Геринг никак не сможет сосредоточиться на ежедневных внутренних делах рейха. Вдобавок, начиная с 1942 г. провальные действия люфтваффе подорвали его авторитет не только в народе, но и в глазах самого Гитлера.
Третий рейх явно оставался без руководства на «внутреннем фронте», хотя государственная машина кое-как продолжала функционировать. Гражданская власть, состоявшая преимущественно из заурядных, сознательных и весьма въедливых бюрократов, продолжала делать свое дело; министры и главы департаментов продолжали реализовывать политику, в общих чертах намеченную Гитлером еще до начала войны, внося изменения лишь в случаях, когда этого требовал сам фюрер. Никто не отваживался менять политические приоритеты и основные направления без его санкции. Как и прежде, вмешательство Гитлера в политику носило эпизодический, поверхностный, а иногда и противоречивый характер. Придя к выводу, что добиваться встреч с Гитлером становится все труднее и труднее, министры (в первую очередь, Геббельс) начали регулярно отсылать фюреру сводные отчеты по вопросам, требовавшим его решения. Иногда Гитлер делал письменные замечания, иногда — нет. Впрочем, непохоже, чтобы фюрер прочитывал каждый из присылаемых материалов: так, за годы войны министерство пропаганды выслало ему около 500 обзоров, а имперское министерство юстиции — 191. Вероятно, сознавая тот факт, что у него не хватает времени уследить за внутренними проблемами Германии, Гитлер издал два приказа (в мае 1942 г. и, повторно, в июне 1943-го), утверждавших порядок подписания им официальных законов и декретов не в качестве «фюрера и рейхсканцлера», а только в качестве «фюрера». Поскольку Гитлер не мог обеспечивать общее руководство внутренними делами страны, правительственные департаменты начали разрабатывать собственные распорядительные документы по конкретным вопросам, зачастую принимая их без консультации с другими департаментами. Так, в 1941 г. 12 законов процессуального характера было принято после обсуждения с министерствами, 33 декрета издал сам Гитлер, 27 декретов выпустил министерский совет по обороне, а департаменты разработали 373 постановления и распоряжения. В отсутствие либо формального кабинета министров, либо конкретных указаний Гитлера, работа правительства становилась все более и более фрагментированной. 2 марта 1943 г. Геббельс записал в дневнике: «Каждый занимается чем хочет, уклоняясь от того, чего не хочет — потому, что у нас нет настоящей власти».
Как мы помним, в начале 1943 г. был учрежден координирующий «Комитет трех» (в лице Бормана, Кейтеля и Ламмерса), столкнувшийся с противодействием могущественных фигур вроде Геббельса и Шпеера и распущенный по итогам августа. Постепенно в образовавшийся вакуум власти стала проникать нацистская партия. 20 августа 1943 г. Гитлер сместил имперского министра внутренних дел Вильгельма Фрика, которого назначил на пышную, но невлиятельную должность имперского протектора Богемии и Моравии (руководство фактически осталось у Карла Германа Франка, назначенного государственным министром по делам Богемии и Моравии). Геббельс много лет добивался ухода Фрика. Как говорил министр пропаганды, Фрик староват и вяловат для своей должности, требующей более жесткого подхода к решениям на внутреннем фронте. На замену Фрику Гитлер выбрал Генриха Гиммлера, возвышение которого означало усиление политических репрессий, направленных против возможной деморализации и открытых протестов населения. В то же самое время Мартин Борман, умело использовавший возможность доступа к Гитлеру, результативно интриговал против административной власти и многих министров. В начале 1945 г. Ламмерс сетовал, что с сентября прошлого года не может встретиться с Гитлером и что на него «давят со всех сторон, пытаясь добиться многочисленных решений, ожидаемых от фюрера». Глава административной службы рейха был вынужден сократить количество запросов партийной канцелярии, выдававшей разрешения на аудиенции с главой государства. Возможности партийной власти явно затмевали возможности гражданской администрации. Это еще больше подчеркивалось растущей властью Геббельса, который в 1943 г. удачно выступил с инициативой «тотальной войны», что среди прочих шагов поставило его в самый центр управления экономикой.
С началом войны гаулейтеры получили новые должности имперских комиссаров по обороне, что давало им возможность действовать независимо от существовавших гражданских властей и командиров военных округов. Начавшаяся борьба за власть завершилась 16 ноября 1942 г. победой нацистской партии, когда количество имперских комиссаров по обороне было увеличено с 13 до 42, а находившиеся в их подчинении регионы получили границы партийных округов. Дальнейшая борьба за полномочия, явившаяся результатом попыток Бормана контролировать гаулейтеров через Партийную канцелярию, закончилась тем, что гаулейтеры получили возможность напрямую общаться с Гитлером. Однако, вопреки запланированному, имперские комиссары по обороне проводили свои приказы в жизнь по собственным каналам, в обход гражданской региональной администрации. После марта 1943 г. они встретили конкуренцию со стороны нового имперского министра внутренних дел Генриха Гиммлера, оказавшегося намного более серьезным оппонентом, чем его предшественник на этом посту, Вильгельм Фрик, и также столкнувшимся с падением эффективности гражданской власти в ходе войны. Доклад от 26 августа 1944 г., полученный Гиммлером от Эрнста Кальтенбруннера, занявшего пост начальника Главного управления имперской безопасности после Гейдриха, подтверждал, что гаулейтеры действуют в обход гражданских властей. Кальтенбруннер с сожалением отмечал:
В обществе растет недовольство тем, что в текущей ситуации никто не стремится к товарищеской взаимопомощи, а вместо этого на местах ищут способы изменить баланс власти. Постоянное стремление местной власти обезопасить свои позиции требует слишком много сил, ведет к безынициативности, а иногда вызывает чувство беспомощности.
С ухудшением военной обстановки в партийной власти росла озабоченность укреплением морального духа и изоляции «ворчунов» и жалобщиков. Согласно сборнику инструкций от 1 июня 1944 г., разработанному в ведомстве Роберта Лея, квартальным надзирателям вменялось в обязанность посещать каждое домохозяйство не реже раза в месяц и лично убеждаться в благонадежности и приверженности каждого жильца идеям нацистской партии. Чем хуже становилась ситуация на фронтах, тем энергичнее партийные лидеры старались воссоздать атмосферу, существовавшую до 1933 г., когда нацисты боролись за власть. Рост сил и влияния нацистской партии приветствовали многие руководители, чувствовавшие, что их «затирают» представители военной администрации. 7 августа 1944 г. Инга Мольтер, отец которой вступил в нацистскую партию в 1932 г., в Гамбурге, написала: «Вообще, этот момент сильно напоминает время борьбы. В эти дни, как и тогда, мой папа отдает партии каждую свободную минуту».
II
Во время войны поддержание высокой степени идейной убежденности требовало применения огромного количества правовых санкций. Как заявил в сентябре 1939 г. статс-секретарь Имперского министерства юстиции Роланд Фрейслер:
Германия вовлечена в борьбу за честь и закон. Как никогда раньше, германский солдат является образцом верности долгу для каждого немца. В нашем обществе нет места тем, кто вопреки этому совершает преступления против своего народа... Не наказывая таких вредителей с максимальной жестокостью, мы предаем сражающегося германского солдата!
За подобными рассуждениями явственно проступала зловещая тень 1918 г.
Окончательную ясность внесло заявление Имперского министерства юстиции, сделанное в январе 1940 г.: «Во время войны перед юридической системой стоит задача освобождения от политически вредных и криминальных элементов, могущих попытаться в критический момент нанести удар в тылу (примером являются Советы рабочих и солдатских депутатов 1918 года). Это особенно важно, поскольку, как показывает опыт, гибель лучших солдат на фронте всегда приводит к усилению заведомо худших элементов, оставшихся в тылу».
Подобные рассуждения в духе социал-дарвинизма нашли отражение в судебном преследовании и наказании правонарушителей не в зависимости от степени тяжести совершенных деяний, а от их социальной принадлежности. Суть дела прояснили новые законы с их зачастую туманными формулировками, пестрившими упоминаниями о «вредителях нации» (Volksschadlinge). С момента начала войны смертная казнь применялась ко всем осужденным за «публичную» попытку «свержения или подрыва воли Германии или ее союзников на военную самозащиту». Декрет о врагах государства, вышедший 5 сентября 1939 г., вводил смертную казнь за преступления против собственности или личности, совершенные во время затемнения, включая мародерство и подрыв воли немцев к вооруженной борьбе. С 5 декабря 1939 г. использование огнестрельного оружия при совершении преступлений каралось смертью. В уголовный кодекс Германии были внесены поправки о применении смертной казни за преступления, наносившие «ущерб» военным усилиям Германии. В число этих преступлений входили, например, пораженческие разговоры. По другому декрету смертная казнь полагалась за накопление и сокрытие запасов продовольствия. Такое же наказание ожидало тех, кого уличили в нанесении умышленного вреда оборудованию военного назначения или в производстве недоброкачественного снаряжения для армии. Всего к началу 1940 г. смертная казнь полагалась за более чем 40 различных преступлений, причем некоторые (например, только что упомянутые) истолковывались довольно расплывчато. В 1941 г. смертная казнь была распространена на «закоренелых преступников», совершивших серьезные преступления.
Неудивительно, что количество приговоров за уголовные преступления начало расти. В 1939 г. во всем германском рейхе было осуждено на смерть 329 человек. В 1940 г. эта цифра увеличилась до 926, а в 1941-м количество смертных приговоров составило уже 1292. Затем их число возросло драматически резко, до 4457 — в 1942-м и 5336 — в 1943 г. Всего суды Третьего рейха, в частности суды на местах и Народная судебная палата, вынесли 16 560 смертных приговоров, из которых 664 пришлись на период с 1933 по 1939 гг., и 15 896 — на период военных действий. Приблизительно 12 000 приговоров привели в исполнение, остальные заменили пожизненным заключением. Только Народная судебная палата за период своего существования вынесла 5000 смертных приговоров, причем более чем 2000 за один 1944 г. Хотя начиная с 1936 г. казни в Германии производились на гильотине, в 1942 г. смертные приговоры начали официально приводить в исполнение через повешение, поскольку это было проще, быстрее и доставляло меньше проблем с уборкой. К этому времени в Германии выносили такое количество смертных приговоров, что Министерство юстиции разрешило приводить их в исполнение не только на рассвете, но и в любое удобное время. Для этой цели были привлечены новые исполнители, большинство из которых принадлежало к кругу профессиональных забойщиков скота и лошадников. К 1944 г. этой работой занималось 10 главных экзекуторов, которым помогало в общей сложности 38 помощников. Впоследствии одного из них обвинили в казнях более чем 2800 приговоренных, произведенных за период с 1924 по 1945 г. Теперь на исполнение смертного приговора отводилось не более нескольких часов — срок, явно недостаточный для составления и подачи апелляции. Несмотря на это, очереди на исполнение приговоров непомерно выросли. До конца 1942 г. около половины всех приговоренных составляли не немцы, а вывезенные на принудительные работы в Германию поляки и чехи, к которым суды применяли истинно драконовские санкции. В ночь с 7 на 8 сентября Министерство юстиции распорядилось немедленно повесить 194 заключенных в тюрьме Плётцензее с целью устранения чрезмерной скученности, усугублявшейся разрушением камер из-за авианалетов на тюрьмы. После ликвидации 78 заключенных, которых вешали партиями по 8 человек, выяснилось, что тюремное начальство представило не те списки, и шестерым повешенным вообще не полагалась смертная казнь. Характерно, что Министерство юстиции не стало разбираться в ситуации и вместо этого занялось поиском шестерых заключенных, избежавших казни. Палачу было категорически отказано в предоставлении 24-часового перерыва, и утром 8 сентября он завершил обработку, повесив 142 заключенных. Тела, в жаркую погоду оставленные под открытым небом, были убраны только несколько дней спустя.
Такие меры, направленные прежде всего против коренных немцев, не в последнюю очередь отражали устоявшееся представление Гитлера о неэффективности юридической системы Германии. К примеру, 8 февраля 1942 г. фюрер сетовал в частном кругу, что в тюрьмы сажают слишком много грабителей и воров, которых держат там «за счет общества». По его мнению, следовало отправить их в «концентрационные лагеря для окончательного исполнения смертного приговора». Гитлер считал, что во время войны в качестве примера нужны самые строгие наказания. Однако, по его мнению, юридическая система действовала по законам мирного времени и была слишком увлечена поиском смягчающих обстоятельств. «Мы должны покончить с подобной практикой», — заявил Гитлер. В марте 1942 г. фюрера так вывела из себя газетная статья о том, как в Ольденбурге суд приговорил мужчину, бившего свою жену и замучившего ее до смерти, всего к 5 годам тюрьмы, что «в досаде» он позвонил в Министерство юстиции и сделал внушение статс-секретарю Шлегельберге-ру. Эта проблема, очевидно, беспокоила Гитлера во время его выступления в Рейхстаге 26 апреля 1942 г., которое транслировалось на всю Германию. Под бурные аплодисменты фюрер заявил: «Начиная с этого момента, я буду вмешиваться в такие дела, и увольнять кабинетных судей, очевидно, не способных отвечать требованиям дня». Судьи аплодировали. До этого момента даже нацистам не приходило в голову нарушить давно устоявшийся принцип несменяемости судей. Оказавшись в уязвимом положении, судьи назначали обвиняемым более суровые наказания. Во многих случаях давление на судей оказывал сам Гитлер. С начала войны он примерно 18 раз звонил в Министерство юстиции, прочитав в утренних газетах о случаях, когда преступников приговаривали к тюремному заключению вместо того, чтобы, как он считал, «застрелить при попытке к бегству». Консервативный имперский министр юстиции Франц Гюртнер, старавшийся как-то регулировать такие вмешательства, в январе 1941 г. умер, и его кресло занял старший по должности гражданский сотрудник министерства Франц Шлегельбергер. Это сделало министерство крайне подверженным влиянию. 20 августа 1942 г. Гитлер в конце концов сместил Шлегельбергера, назначив вместо него Отто Георга Тирака — убежденного нациста и президента Народной судебной палаты.
Место Тирака в судебной палате занял статс-секретарь Министерства юстиции Роланд Фрейслер. На обеде, устроенном по случаю этого назначения, Гитлер разъяснил, насколько, на его взгляд, важна юстиция для улучшения человеческой породы. «На войне, — сказал он, — всегда погибают лучшие. Все это время полное ничтожество отдыхает [в тюрьме] телесно и духовно». Если ничего не делать, «нация постепенно качнется» в сторону низкокачественного и криминального элемента. Поэтому, заключил он, судьи должны быть «столпом расового самосохранения». Тирак без промедления взялся за дело. В сентябре 1942 г. он начал рассылать судьям письма, в которых разъяснялись дела, рассмотрение которых вызвало критику со стороны фюрера, СС или партийных органов — и содержались инструкции на случай рассмотрения похожих дел в будущем. Наряду с этим Тирак давал рекомендации по принципиальным вопросам. Например, 1 июня 1943 г. Тирак писал, что «вынесение приговора должно иметь целью защиту общества», а наказание «в наши дни решает задачу расовой чистки общества путем его освобождения от недостойных этой жизни криминальных элементов». Ради достижения этой цели Тирак, кроме прочего, взялся регулировать отношения между юридической системой и органами СС, которые даже помимо распоряжений Гитлера вели дело к осуждению или расстрелу преступников «при попытке к бегству» либо в досудебном порядке по инициативе самой СС. Следовало прекратить то, что в министерстве юстиции деликатно называлось «коррекцией недостаточно обоснованных правовых санкций с помощью особых полицейских мероприятий. Борман и Гиммлер должны были отписывать такие дела в Министерство юстиции с заключением о чрезмерной мягкости приговора — так, чтобы Гитлер не тратил время на столь тривиальные дела. Местным и региональным партийным чиновникам, а также офицерам СС было указано прекратить вмешательство в процесс вынесения судебных решений. В качестве компенсации Тирак 18 сентября 1942 г. на встрече с Борманом и Гиммлером согласился, что «асоциальные» элементы должны передаваться из государственных тюрем в распоряжение СС для «истребления в процессе труда». «Согласно рекомендациям имперского министра юстиции, должны передаваться без исключения все лица, находящиеся под обеспечивающим арестом, а также чехи и немцы, осужденные на срок более 8 лет».
С этого времени значительное количество лиц не немецкой национальности обрабатывалось СС, а остальные категории проходили через судебную систему. Это в основном подтверждается тем фактом, что количество официально зарегистрированных в рейхе смертных приговоров упало с 5336 случаев 1943-м до 4264 в последующем году — хотя падение было до некоторой степени связано с отзывом на фронт судей, фанатично преданных нацизму, место которых заняли судьи более старшего возраста, сохранившие, хотя бы отчасти, верность традиционному судебному процессу. Другими словами, данное статистическое уменьшение отмечало продолжавшийся рост числа немцев, в отношении которых исполнялись смертные приговоры. К этому количеству добавлялись «асоциальные элементы» и «закоренелые преступники», которых Тирак передавал СС для «уничтожения посредством труда». После того как Гитлер 22 сентября 1942 г. одобрил такие убийства, началась передача заключенных из государственных тюрем и исправительных заведений. Большую их часть составляли закоренелые преступники, изолированные от общества с первых лет существования рейха. Сюда же включали находившихся в тюрьмах цыган и евреев. Судьбу заключенных, передача которых в концлагеря была рекомендована Министерством юстиции, решала тюремная администрация, собиравшаяся на очень короткие, длившиеся всего несколько минут сессии. Для вынесения решения некоторых оставляли в тюрьме после положенного срока. Тюремное начальство старалось оставлять у себя заключенных, полезных с экономической точки зрения. В обшей сложности в концлагеря было передано свыше 20 000 заключенных. В основном заключенных отправляли в Маутхаузен, где их сначала подвергали избиению и, в случае если они оставались живы, заставляли таскать камни весом до 50 кг в лагерную каменоломню, до которой нужно было подниматься на 186 ступеней. Если заключенные не могли идти и падали, их пристреливала эсэсовская охрана. Бывало, что заключенных сбрасывали в каменоломню с высоты 30—40 метров, либо заставляли их сваливать камни на тех, кто работал внизу.
Некоторые заключенные кончали с собой, прыгая в каменоломню со скалы. К концу 1942 г. смертность среди прибывших из тюрем заключенных составляла около 35% — гораздо больше, чем среди всех других групп лагерников, за исключением евреев.
III
По мере продолжения войны условия содержания заключенных, остававшихся в тюрьмах Германии, неуклонно ухудшались. Возросшая потребность в рабочей силе вынудила Министерство юстиции начать кампанию, которую Тирак назвал «мобилизацией» заключенных. Так же, как и узников концентрационных лагерей, заключенных во все больших количествах за символическую плату передавали из тюрем на военные заводы. Зачастую, вместо того чтобы держать заключенных в тюрьмах, их переводили в лагеря временного содержания. Продовольственные рационы в самих тюрьмах уменьшались, и заключенным приходилось питаться кормом для скота и гнилыми овощами. Так, по докладам, в 1943 г. заключенные Плётцензее во время ежедневной прогулки обрывали листья с деревьев на тюремном дворе, чтобы добавить в суп. Потеря веса и дефицит витаминов ослабляли организм заключенных, что увеличивало восприимчивость к инфекциям. Продовольственный рацион не поспевал за ростом тюремного населения, особенно женского. Количество женщин, осужденных за уголовные преступления, выросло с 46 500 заключенных в 1939 г. до 117 000 — в 1942 г., а количество несовершеннолетних — с 17 500 до 52 500 за тот же период. Многих приговаривали к заключению за нарушение законов и постановлений военного времени, в частности — за экономические преступления, число которых выросло с менее чем 3000 в 1940 г. до более чем 26 500 двумя годами позже. Количество приговоров, вынесенных за такое новое преступление, как «незаконная связь с военнопленными», к 1943 г. достигло 10 600 случаев. При этом количество других преступлений также росло: к примеру, за воровство в 1943 г. посадили 83 000 человек (против 48 000 случаев в 1939-м). Напротив, преступления на сексуальной почве становились более редкими — за сутенерство было осуждено вполовину меньше обвиняемых, за изнасилования — на 65% меньше, а за насилие над малолетними — на 60%. По-видимому, власть настолько заботило нарушение законов военного времени, что полиция начала пренебрегать другими категориями уголовных преступлений в других сферах. Наконец, снижение количества преступлений на сексуальной почве отражало тот факт, что миллионы молодых людей были отправлены на фронт.
При таких обстоятельствах неизбежной проблемой тюрем Германии в годы войны была их перенаселенность. Общая численность тюремного населения, составлявшая всего 110 000 в середине 1939 г., выросла до 144 000 к середине 1942-го — и до 197 000 к середине 1944 г. В границах «старого рейха» — т.е. на территории, которую Германия занимала до 1937 г., количество заключенных выросло со 100 000, имевшихся в начале войны, до 140 000 в сентябре 1942 г., а еще через два года достигло 158 000. Доля заключенных-женщин увеличилась с 9% (1939 г.) до 23% (через 4 года), и в 1943 г. за решеткой сидело уже около 43 000 женщин. Тюрьмы не вмешали такое количество заключенных. Поскольку в каждой камере сидело по нескольку человек, результатом были грязь и болезни. Санитарно-техническое оборудование использовалось слишком интенсивно, так что умыться или принять душ было почти немыслимо, особенно в последний год войны. Почти все заключенные страдали от чесотки и вшей, а в нескольких тюрьмах возникли вспышки тифа и других инфекционных заболеваний. Тюремная охрана не справлялась и для наведения порядка нередко прибегала к насилию. Количество охранников неуклонно падало: если в 1939 г. на каждого тюремщика приходилось 6 заключенных, то в 1944-м это отношение составляло уже 1:14. Иногда на время наказания заключенных приковывали к полу или стене. Избиения, к которым в 30-е гг. прибегали сравнительно редко, в последние два года войны стали общей практикой. В декабре 1941 г. тюремное начальство решило помочь замерзавшим под Москвой германским частям и конфисковало у заключенных примерно 55 000 пар носков и около 5000 свитеров, оставив сидельцев мерзнуть, что резко увеличило смертность. В тюрьмах не предусматривалось устройство бомбоубежищ, поэтому те из них, которые располагались в центре крупных городов, нередко подвергались бомбовым ударам, приводившим к гибели заключенных и еще большей скученности из-за разрушения части камер.
Даже после 1943 г. в тюрьмах Германии содержалось больше заключенных, чем в концентрационных лагерях. Впрочем, условия содержания в концлагерях также непрерывно ухудшались. С середины 1930-х гг. концлагеря служили в основном местом содержания политических противников режима (которых предполагалось выпускать на свободу после перевоспитания), а также «асоциальных» элементов и иных меньшинств. Но с началом войны концлагеря снова начали функционировать как центры для содержания и устрашения все более широких слоев населения Германии, в первую очередь бывших коммунистов и социал-демократов. В начале войны Гитлер наделил Гиммлера новыми полномочиями, позволявшими задерживать и содержать под стражей оппонентов режима. 26 октября 1939 г. гестапо издало приказ, по которому арест и лагерь грозили каждому, чье поведение было враждебно государственному строю и подрывало моральный дух рабочего класса. О таких фактах полагалось сообщать на фабриках, причем иногда в этих сообщениях дополнительно указывалось, что провинившийся отправлен в карцер. Приказом не допускалось разглашение срока заключения и даты освобождения арестованного. Если рабочего приговаривали к телесным наказаниям, этот факт полагалось обязательно публиковать. Если принятые меры устрашения оказывались недостаточными, концлагеря начинали использовать для уничтожения тех, кого арестовывали как «саботажников» и «уклонистов». Казни широко освещались в прессе. Как позднее сообщил Рудольф Хёсс, во время его службы в лагере Заксенхаузен арестовали одного рабочего авиационного завода «Юнкере», бывшего коммуниста, который отказался выполнять работы по защите от авианалетов. Гиммлер лично приказал казнить рабочего, что следовало произвести в ближайшем концентрационном лагере. Несчастного доставили в Заксенхаузен, где Хёсс должен был исполнить распоряжение рейхсфюрера. Он приказал вкопать столб в песчаном карьере поблизости от мастерских и привязать заключенного к этому столбу. «Хотя этот человек не ждал казни, он совершенно покорился своей участи, — вспоминал Хёсс. — Ему разрешили написать записку семье и по его просьбе дали сигарету». Расстрельная команда дала залп, поразивший несчастного в грудь, и Хёсс «из сострадания» сделал последний выстрел. По признанию Хёсса, в наступившие за этим дни он испытал много подобных ощущений. «Мне почти ежедневно приходилось маршировать со своим расстрельным взводом».
Большинство немцев, попавших в лагеря, надолго становились заключенными. Значительную долю лагерного населения опять составляли «политические» заключенные. Политические носили на робе красный треугольник, отличавший их от заключенных других категорий — например, от уголовников, которые носили зеленый треугольник. Позже, рассказывая о пережитом, политические заключенные писали об особенной жестокости уголовников, которые занимались устрашением остальных с ведома СС. Реальность была несколько иной. СС привлекала к совместной работе с лагерной администрацией как уголовных, так и политических заключенных. Поскольку обе категории состояли из немцев и поэтому отвечали расовому критерию, с точки зрения СС обязательному для занятия более-менее ответственных позиций, им поручался контроль над остальными заключенными. Бенедикт Каутский, сын одного из видных социал-демократов времен рейха, впоследствии вспоминал, что, будучи заключенным нескольких лагерей, он всегда наблюдал «жестокую борьбу», разворачивавшуюся между «красными» и «зелеными», в которой одна сторона доносила СС на представителей другой, то и дело устраивая «интриги» и «дворцовые перевороты». Победившие могли претендовать на относительно безопасную работу в лагерной конторе, лучшее питание и одежду, большую свободу, власть и более высокое положение. Получить должность старшего по бараку или «капо» означало выиграть больше шансов на выживание. Такими способами политические заключенные добились успеха в некоторых лагерях, самыми известными из которых являются Бухенвальд и Нейенгамме, получив доминирующее положение в лагерном самоуправлении. Не существует доказательств более жестокого или аморального отношения со стороны «уголовных» капо по сравнению с «политическими». Выживание той и другой категории полностью зависело от исполнения приказов СС.
Все изменилось со значительным расширением системы лагерей и их превращением из центров наказания в поставщиков рабочей силы. В середине 1939 г. в концентрационных лагерях содержалось около 21 000 заключенных, большую часть которых составляли немцы. К сентябрю 1942 г. система вмещала уже 110 000 заключенных, а к январю 1945-го — 715 000, в т.ч. более 202 000 женщин. Так, в Бухенвальд за один только 1944 г. было доставлено около 100 000 новых заключенных. В лагере содержались представители более чем 30 различных национальностей, так что количество иностранцев многократно превышало количество немцев. При таких обстоятельствах, поскольку лагерное начальство не успевало строить новые бараки для размещения огромного потока прибывающих, участились случаи гибели и болезни заключенных, а также усилилась жестокость охраны. Основная масса заключенных, находившихся ниже лагерной аристократии из «красных» и «зеленых», жила в обстановке постоянного страха и лишений. За редкими исключениями, жизнь в лагере представляла собой войну каждого против всех за выживание наиболее приспособленного. При этом худшая работа доставалась тем, кто был менее всего способен себя защитить. Евреи и славяне получали худший рацион и худшие условия для размещения, поэтому от голода, непосильного труда, постоянных избиений и болезней они быстро превращались в «мусульман». Это название, придуманное самими узниками, обозначало людей, окончательно павших духом. Несчастные переставали следить за собой, не пытались остановить тех, кто воровал их пищу, и уже не выдерживали побоев, неминуемо обрушивавшихся на них со стороны охраны и «капо». В конце концов они умирали от истощения и плохого обращения.
Превращение лагерей в центры обеспечения промышленности рабочей силой и постоянное прибытие сотен тысяч новых заключенных создавало почву для обогащения, чем не замедлили воспользоваться коменданты и офицеры. Зная об этом, Гиммлер 4 октября 1944 г. обратился к руководству СС в Познани с напоминанием о необходимости передавать рейху ценности, находившиеся в собственности евреев:
Мы не должны оставлять себе ничего. Отдельные лица, совершившие это, будут наказаны... Какое-то число людей из СС — совсем небольшое — не оправдали доверия, и будут казнены без жалости. У нас есть моральное право, и мы ответственны перед народом за уничтожение этих людей, задумавших уничтожить нас. Но у нас нет права на самообогащение — и мы не возьмем ни меха, ни часов, ни марки денег, ни сигареты, ни чего-либо еще. Мы должны истребить заразу потому, что не хотим распространения болезни, грозящей смертью. Я не вижу здесь ничего, кроме небольшого очага инфекции или желания обогащения. Мы будем прижигать такие язвы, где бы они ни появлялись.
Здесь Гиммлер косвенно упомянул о работе комиссии, которую возглавлял Конрад Морге и обнаружившей многочисленные свидетельства коррупции администрации нескольких лагерей. На самом деле расстреляли лишь нескольких виновных, а большинство были либо уволены со службы, либо переведены на другие места. Наибольшую известность заслужил комендант Освенцима Рудольф Хёсс, которого 22 ноября 1943 г. перевели на административную работу в инспекцию лагерей. Такое же наказание получили несколько комендантов других лагерей, в т.ч. Майданека и Треблинки. Необычно суровым выглядело наказание по делу Карла Отто Коха, смещенного с должности коменданта Бухенвальда в конце 1941 г. Обстоятельное расследование, проведенное Моргеном в 1942—1943 гг., обнаружило, что Кох не только растрачивал значительные суммы денег, принадлежавших СС, но также позволял заключенным совершать побеги, уничтожая следы коррупции и убивая свидетелей. Получив санкцию Гиммлера, Морген 24 августа 1943 г. арестовал Коха и привлек бывшего коменданта к суду трибунала СС, приговорившего его к смертной казни. Коха расстреляли в Бухенвальде за несколько дней до освобождения лагеря американскими войсками.
IV
С ростом скученности в лагерях распространялись болезни. Заключенные, ослабевшие от недоедания и плохого обращения, легко подхватывали болезни, в т.ч. смертельно опасный тиф. Госпитальные бараки не справлялись с наплывом больных. По этой причине Гиммлер еще в 1941 г. запросил помощи у берлинского бюро по координации программы эвтаназии Т-4. Однако ее участники не могли оказать никакой поддержки, так как вначале программа эвтаназии занималась уничтожением только умственно неполноценных и больных людей. Но когда в августе 1941 г. эти убийства были остановлены из-за вмешательства влиятельного епископа Мюнстера Клеменса фон Галена, два главных руководителя программы — Филипп Боулер и Виктор Брак — начали командировать врачей программы Т-4 в концлагеря для обработки тяжелобольных заключенных. Врачи действовали под изобретенной в инспекции концентрационных лагерей бюрократической вывеской «Специальная обработка 14x13». Термин «специальная обработка» означал убийство, код «14» служил для обозначения умершего в лагере, а код «13» указывал на причину смерти — в данном случае на убийство газом (предусматривались и другие коды — самоубийство «14x6», смерть от естественных причин «14x7» и т.д.). Врачебные комиссии из бюро по координации эвтаназии, действовавшие по программе «14x13», посещали лагеря начиная с сентября 1941 г. После осмотра заключенных (в основном осмотра их внешнего вида), члены комиссий заполняли особые бланки, предусмотренные программой Т-4 и содержавшие данные лиц, отобранных для эвтаназии. Заполненные формы отсылали в Берлин, в контору Брака. Затем бумаги переправляли в один из центров уничтожения (Бренбург, Хартхейм или Зоннен-штейн), куда должны были доставлять заключенных из назначенных лагерей. Как сказано в письме Фридриха Меннеке к жене, написанном в концентрационном лагере Бухенвальд 26 ноября 1941 г., процесс селекции был «чисто формальной задачей», не имевшей с медициной почти ничего общего. По словам Меннеке, селекции подверглось «в общей сложности 1200 евреев, которых даже не всегда осматривали, а вместо этого изучали обстоятельства ареста (часто этим и ограничивались), механически копируя данные в их формы». Меннеке давал заключенным неевреям, отобранным для уничтожения, следующие характеристики: «маниакальный психопат с антигерманским образом мышления» или «асоциальный психопат, фанатично ненавидящий Германию». Среди основных симптомов Меннеке указывал что-то вроде «закоренелый коммунист, непригодный к службе в вооруженных силах» или «расово неполноценный».
Людям, отобранным для уничтожения, говорили, что их переводят в места с лучшими условиями содержания. После первых осмотров остальные заключенные, сообразившие, что к чему, советовали товарищам снимать на время осмотра очки и по возможности не жаловаться на самочувствие. Но самым верным признаком будущей судьбы отобранных заключенных было то, что при погрузке на транспорт им приказывали не брать с собой очки, протезы и другие предметы, какие обычно используют люди с ограниченными возможностями. Комиссии отбирали значительное количество заключенных. Уже первыми транспортами из лагерей «старого рейха» и бывшей Австрии — Бухенвальда, Дахау, Флоссенбурга, Маутхаузена, Нейенгамме и Равенсбрюка было отправлено не менее 12 000 жертв. Это не соответствовало предпочтениям Гиммлера, приказавшего комендантам лагерей отправлять на уничтожение только заключенных, непригодных к физической работе. В апреле 1943 г. отбор был ограничен душевнобольными. Тем не менее по программе эвтаназии Т-4 в газовых камерах было убито около 20 000 заключенных. С апреля 1944 г. из лагеря Маутхаузен непосредственно в газовые камеры Хартхейма поступило 10 000 из примерно 50 000 заключенных, числившихся больными. Это было сделано без участия берлинского бюро по эвтаназии. Точное число уничтоженных таким образом заключенных неизвестно. Программу считали настолько важной, что запланированное уничтожение газовых камер было отложено до 12 декабря 1944 г..
Однако после августа 1941 г. центр уничтожения в Хартхейме и другие подобные центры использовались не только для убийства заключенных. Боулер и Брак не только направляли своих экспертов в лагеря или на восток в помощь «акции Рейнгарда», но также использовали их в собственной засекреченной программе уничтожения. Протест Галена ослабил политические позиции бюро, ставшего объектом бюрократической борьбы между действовавшей под эгидой Имперской канцелярии фюрера группой Т-4 и Министерством внутренних дел. Эта борьба завершилась нелегким компромиссом, в результате чего программа перешла под формальную опеку Герберта Линдена, занявшего в министерстве внутренних дел вновь созданный пост имперского комиссара по лечебным учреждениям. Но группа Т-4 продолжала работу. Руководитель группы Виктор Брак объяснил участникам, что «после августа 1941 г. “акция” не остановлена и будет продолжаться». Также продолжали функционировать и другие смежные организации — например транспортная группа, занимавшаяся перевозкой пациентов в центры уничтожения. Очевидным стало, что ввиду растущей в обществе подозрительности на смену массовым убийствам должна прийти индивидуальная обработка. Подозрительность не уменьшилась и после упразднения газовых камер. Так, 18 ноября 1941 г. профессор медицины Франц Бюхнер из университета города Фрейбурга выступил с самым резким за времена Третьего рейха осуждением программы эвтаназии. В речи о клятве Гиппократа он задал риторический вопрос: «Следует ли оценивать человека будущего только по его биологической ценности?» Его ответ был однозначно негативным. «Любой врач, думающий по Гиппократу, воспротивится мысли о том, что неизлечимо больного человека следует оценивать в терминах Биндинта и Хоха, говорящих о нем как о недостойном жизни». На взгляд Бюхнера, недобровольная эвтаназия, которую оправдывали авторы известной книги Карл Биндинг и Альфред Хох, являлась нарушением основных этических принципов медицины. Бюхнер заявил: «Врач должен служить жизни как своей единственной цели».
Однако медицинский персонал штаб-квартиры Т-4 в Берлине, а также врачи психиатрических больниц продолжали следовать идее уничтожения пациентов, «недостойных жизни». Как и раньше, детей продолжали умерщвлять при помощи смертельных инъекций или голода. Те же методы начали применять к взрослым, причем в еще больших масштабах, чем это делалось в первых центрах уничтожения. Так, в Кауфбройен-Ирзее пациенты, которые могли работать на ферме приюта или выполняли другие обязанности, питались в соответствии с «нормальной диетой», а пациентам, неспособным работать, полагалась «базовая диета» из небольшого количества овощей, сваренных в воде. Через три месяца такого питания, люди, совершенно не получавшие жиров и белков, слабели настолько, что их можно было лишить жизни введением незначительного количества болеутоляющих препаратов. К концу 1942 г. в приюте умирало так много пациентов, что директор запретил звонить в колокол на похоронах, чтобы не беспокоить местное население. Директора приютов и специалисты целого ряда организаций участвовали в совещаниях, на которых определялись лучшие способы доведения до смерти путем голода. Делались необходимые распоряжения — например, баварское Министерство внутренних дел приказало урезать рацион питания «непродуктивных» пациентов. В Эгльфинг-Хааре пациентов, отобранных для уничтожения, изолировали в специальных корпусах, вскоре прозванных «голодными домами». Директор приюта Герман Пфаннмюллер приветствовал введение таких рационов и регулярно заходил на кухню, чтобы удостовериться в «качестве» пищи. Сознавая происходящее, повар после ухода директора добавлял жира в котел. Все же с 1943 по 1945 гг. в «голодных домах» умерло 429 пациентов приюта. В Хадамаре пациентов, неспособных работать, переводили на диету из крапивного супа, который давали три раза в неделю. Родственникам, получавшим письма с просьбами выслать продукты, объясняли, что это симптом болезни и что в любом случае продукты в первую очередь должны доставаться солдатам, либо тем, кто работает для народа. С августа 1942 г. по март 1945 г. в Хадамар было вывезено 4817 пациентов, из которых не менее 4422 умерло.
К этому времени голод и смертельные инъекции применялись также для уничтожения нарушителей режима и трудноизлечимых больных, а заодно и для умерщвления тех, кого директора независимо от информации из форм Т-4 считали никудышными работниками. Например, в Кауфбойрен-Ирзее 15-летнему цыганенку, пойманному на краже из госпитального склада, ввели смертельную инъекцию, сказав, что просто сделают прививку от тифа. В Хадамаре в декабре 1942 г. выяснили, что один из пациентов, бывая в городке, рассказывает всякое о приюте — его заперли в комнате, где он умер через три дня. Свою роль также играла коррупция: иногда пациентов, имевших хорошие часы или пару качественной обуви, убивала обслуга, желавшая завладеть их имуществом. В психиатрической клинике Кальменхоф урожай, собиравшийся с участка в 1000 акров, нередко присваивался директором и персоналом, в то время как пациенты кое-как жили на половинном рационе молока, мяса и масла.
В 1944—1945 гг. программа уничтожения действовала с особой интенсивностью и в некоторых заведениях продолжалась до самого конца войны. Так, в Кауфбойрен-Ирзее одно из убийств было зафиксировано 29 мая 1945 г., почти через месяц после окончания войны. В переходный период к изначальному списку добавились новые категории жертв. К концу 1942 г. центральное руководство программы эвтаназии приступило к организации уничтожения иностранных рабочих, в частности, поляков, страдавших психическими заболеваниями, либо заболевших туберкулезом. С середины 1944 г. до конца войны в Хадамаре уничтожили более 1000 таких пациентов. Еще больше убийств было совершено в Хартхейме и других центрах уничтожения, а также в новых лагерях и заведениях, выделенных специально для этой цели. Убивали даже младенцев, родившихся у женщин, вывезенных на принудительные работы и отказавшихся делать аборт. С 1943 по 1945 гг. в Кельстербахе уничтожили 68 детей в возрасте до 3 лет, которых сочли потомством, нежелательным в расовом отношении. В Хадамаре убили более 49 здоровых детей, переведенных туда в апреле 1943 г., — на том основании, что их классифицировали как «полукровок первой степени», у которых один из родителей был евреем. Дети часто попадали на обработку из-за того, что у них погибли оба родителя или один из родителей-евреев был убит, а второго сочли неспособным заботиться о ребенке. Оправдывая эти убийства, главный врач приюта в Хадамаре, Адольф Вальман, утверждал, что жертвы страдали от «врожденного слабоумия» и были «неспособны к обучению» — несмотря на полное отсутствие каких-либо медицинских или психиатрических свидетельств болезни.
Убийства психически больных пациентов происходили и за пределами рейха. Уже в 1939—1940 гг. это имело место на территории оккупированной Польши. Начиная с лета 1941 г. то же происходило в областях Советского Союза, занятых немцами в ходе операции «Барбаросса». Наряду с убийством большого числа евреев и деятелей коммунистической партии, войска эйнзатцгруппы группы СС занимались поиском психиатрических больниц и систематическим уничтожением их обитателей, которых расстреливали, отравляли ядом, морили голодом или выбрасывали на мороз, заставляя умирать от холода. По приказу Гиммлера, с августа 1941 г. начали искать другие способы уничтожения — ввиду стресса, причиняемого эсэсовцам столь прямыми методами убийства. Личный состав или начинал пить, или вскоре доходил до нервного истощения. Вначале, заручившись помощью Альберта Видмана из криминально-технического института, эсэсовцы пробовали уничтожать пациентов, запирая их в домах, которые затем подрывали взрывчаткой. Попробовав, в СС решили, что это слишком хлопотно. Поэтому они вернулись к предложенному Видманом варианту с передвижными душегубками, в которых использовалась окись углерода. Эйнзатцгруппы СС продолжали уничтожать пациентов психиатрических больниц на оккупированной территории Советского Союза до конца 1942 г.
Хотя точное количество жертв осталось неизвестным, советские источники указывают, что таким способом было истреблено около 10 000 человек. После августа 1941 г. немцы предприняли меры, чтобы скрыть программу массовых убийств от внимания общественности. К примеру, транспортировка пациентов оправдывалась необходимостью вывезти их из района бомбежек. Тем не менее убийства перестали быть тайной. 21 октября 1943 г. Герберт Линден жаловался президенту университета в Йене, что его подчиненные слишком открыто говорят о программе «детской эвтаназии»:
По словам директора Клооса из Штадтрода, в одной из клиник Йены матери мальчика, страдающего идиотией, заявили следующее: «Ваш сын — идиот без перспективы улучшения. Нужно отправить его в региональную больницу Штадтрода, там детей периодически смотрят три психиатра из Берлина — и они определят, кого нужно убить, а кого нет.
«Нужно покончить с расслабленностью», — требовал Линден. «Как вам известно, — добавил он в следующем письме, — фюрер хочет избежать дискуссий по вопросу эвтаназии». Со стороны церкви также раздавались голоса протеста, наиболее громко прозвучавшие в октябре 1943 г., когда синод в Бреслау выступил с публичным заявлением: «Уничтожение человеческих существ по причине того, что они связаны с преступным миром, слишком стары, психически больны, либо принадлежат иной расе, не является деянием, угодным Богу». Иногда протестантские лечебные учреждения вроде психиатрической больницы Фридриха Бо-дельшвинга в Бетеле пытались задерживать перевозку пациентов в центры уничтожения или направлять транспорт по неверному адресу, но их возможности были также ограничены. Католическая церковь занимала выжидательную позицию, хотя быстро осознала, что программа уничтожения продолжается. В ноябре 1942 г. группа епископов подготовила черновой вариант пасторского послания, которое было запрещено к публикации кардиналом Бертраном, не пожелавшим обострять положение после проповеди Галена. Вместо этого в начале 1943 г. епископы запретили учреждениям католической церкви регистрировать пациентов для Имперского министерства внутренних дел, годом раньше выпустившего соответствующее распоряжение с очевидным намерением составить списки людей, намеченных для уничтожения. 29 июня 1943 г. Римский Папа Пий XII издал энциклику «Mystici Corporis», осуждавшую способ, которым в Германии обращались с «физически ущербными, умственно отсталыми людьми, которые иногда лишаются жизни...» «От земли к небесам вопиет кровь тех, кем Господь дорожит больше всего потому, что эти люди заслуживают великой жалости», — заключил Римский Папа. За этим 26 сентября 1943 г. последовало открытое осуждение убийства «невинных и беззащитных психически неполноценных и душевнобольных, неизлечимых и смертельно раненных, заложников, невооруженных военнопленных или уголовных преступников, людей иной расы или отверженных», исходившее от католических епископов и прочитанное во множестве церквей по всей Германии. В обращении поднимались действительно серьезные проблемы, но в целом эффект оказался ничтожным.
V
Среди народов, которых нацисты считали расово неполноценными, особое место занимали цыгане. Гиммлер считал цыган особенно вредными из-за присущего им образа жизни, склонности к криминалу и абсолютного неприятия какой бы то ни было регулярной работы. Кровные связи цыган с немцами считались расовым преступлением. К сентябрю 1939 г. всех германских цыган собрали и зарегистрировали в специальном учреждении в Берлине. Многих отправили в особые лагеря. Когда только началась война, в СС решили воспользоваться моментом и начали проводить в жизнь то, что Гиммлер уже назвал «окончательным решением цыганского вопроса». Цыганам ограничили свободу перемещения и запретили пребывание в приграничных областях, поскольку считалось, что из-за постоянных скитаний и вероятного отсутствия патриотизма эти люди могут стать объектом вербовки со стороны иностранных разведок. Был разработан план расселить цыган на территории оккупированной Польши. Гиммлер, собиравшийся расселить на этих землях этнических немцев, сначала положил план на полку, но затем, после встречи руководства СС с Гейдрихом 30 января 1940 г., было решено начать его реализацию. В мае 1940 г. власти собрали около 2500 германских цыган и вывезли их на территорию генерал-губернаторства. Однако уже в августе 1940 г. депортация цыган была приостановлена до окончания обработки еврейского населения. К удивлению руководства СС началось усиленное преследование цыган, оставшихся на территории рейха. Солдат-цыган увольняли с военной службы, цыганских детей выгоняли из школ, а мужчин отправляли на принудительные работы. В начале 1942 г. начались аресты цыган в Эльзасе и Лотарингии. Многих отправили в концентрационные лагеря за принадлежность к «асоциальным» элементам. В Восточной Пруссии 2000 цыган посадили на повозки и разом вывезли всех в Белосток, где сначала определили в тюрьму, а затем отправили в лагерь в Брест-Литовск. Тем временем исследовательская группа доктора Роберта Риттера, действовавшая на базе имперского управления здравоохранения, напряженно работала над регистрацией и расовой оценкой каждого немецкого цыгана и полуцыгана. К марту 1942 г. группа обработала данные 13 000 цыган, а через год были обработаны сведения уже 21 000 германских и австрийских цыган. К марту 1944 г. проект подошел к финишу, изучив данные в общей сложности на 23 822 человек. Впрочем, к этому времени многих уже не осталось в живых.
Физическое уничтожение цыган началось в 1942 г. В предшествовавший год управление криминальной полиции рейха, уже собравшее цыган австрийской земли Бургенланд и распределившее их по нескольким лагерям в этой провинции, запросило у Гитлера разрешение на депортацию 5000 человек в специально охраняемую секцию гетто в Лодзи. Однако попытки использовать взрослых цыган на работах закончились неудачей. Когда в гетто распространился тиф, особенно сильно ударивший по перенаселенному и запушенному кварталу, в котором жили цыгане, немецкая администрация решила перевезти их в Хелмно, где почти всех (больше половины составляли дети) уничтожили в передвижных газовых камерах. Примерно в это же время карательные команды СС в массовом порядке расстреливали цыган за «саботаж» и «асоциальное» поведение на территории Восточной Европы. Так, в марте 1942 г. эйнзатцгруппа «Д» с явным удовлетворением доложила, что в Крыму больше не осталось цыган. Как правило, эйнзатцгруппы уничтожали женщин и детей вместе с мужчинами. Обычно цыган сгоняли заодно с местным еврейским населением, заставляли раздеться, выстраивали вдоль траншей и убивали выстрелом в затылок. Количество убитых таким образом цыган измерялось тысячами. Уничтожению подвергались как оседлые цыгане, так и кочевые семьи — несмотря на то, что Гиммлер четко различал две эти категории. Как мы уже видели, командующий немецкими войсками в Сербии генерал Франц Бёме арестовывал цыган при облавах и расстреливал их в числе заложников. Один из свидетелей массового расстрела евреев и цыган солдатами 704-й пехотной дивизии вермахта, происшедшего 30 октября 1941 г., сообщал в своих показаниях: «Евреев было проще расстреливать, чем цыган. Нужно признать, что евреи спокойно шли на смерть — они стояли, не шевелясь, в то время как цыгане, уже находясь на месте расстрела, вопили, рыдали и суетились. Некоторые даже прыгали в траншею, притворяясь мертвыми». Руководитель СС в этом районе Харальд Турнер утверждал (без всяких оснований), что цыгане пособничали евреям, действовавшим в партизанских отрядах, и были ответственны за многие злодеяния. Несколько тысяч цыган было уничтожено, но когда в феврале 1942 г. СС приступила к обработке сербских евреев в газовых камерах, цыганских женщин и детей освободили.
Уничтожением цыган занимались также союзники Германии на Балканах. Как мы уже знаем, усташи в Хорватии зверски убили большое число цыган, а также сербов и евреев. Точно так же в Румынии режим Иона Антонеску приказал вывезти в Трансильванию около 25 000 из 209 000 румынских цыган, а также 2000 членов религиозной секты, отказывавшихся служить в армии по соображениям веры. Депортированные в основном были кочевыми цыганами, на которых Антонеску возлагал ответственность за разгул преступности и общественные беспорядки в Румынии. На практике аресты часто носили произвольный характер, и бывало, что из-за протестов служащих румынской армии ветераны Первой мировой войны исключались из списков подлежавших депортации. В 1942 г. рассказывали, что депортированные живут в условиях «неописуемой нищеты», страдая от голода и чесотки. Многие умирали от голода, холода и болезней. Тела нередко находили на дорогах, а к весне 1943 г. погибли уже тысячи депортированных. Позднее оставшихся перевезли в дома, более пригодные для жизни, и заняли на общественных работах. Ко времени отступления румынской армии в 1944 г. из Трансильвании вернулось лишь около половины всех депортированных.
Несмотря на размах, убийства носили гораздо менее систематический характер по сравнению с акциями, которые проводили сами немцы. 16 декабря 1942 г. Гиммлер приказал депортировать более 13 000 германских цыган в особую секцию концентрационного лагеря Освенцим. Комендант лагеря Рудольф Хёсс вспоминал, что аресты цыган проводились хаотично, и в результате в лагере оказалось много ветеранов войны, имевших награды. Попадались даже члены нацистской партии, обладавшие некоторыми чертами цыганской внешности. В таких случаях никто не разбирался в определении цыгана-полукровки или цыгана на четверть: потенциальным врагом считали любого человека с мало-мальски цыганскими чертами. Упомянутые 13 000 составляли половину цыганского и частично цыганского населения рейха. Многие взрослые избежали лагеря потому, что работали на заводах, производивших военное снаряжение и боеприпасы, так что большинство депортированных составляли дети. Тысячи цыган были транспортированы в лагеря из протектората Богемии и Моравии. По прибытии в Освенцим-Бжезинку они заполняли особую семейную карту. В этом лагере содержалось около 14 000 цыган из Германии и Австрии, 4500 цыган, вывезенных из Богемии и Моравии и 1300 — из Польши. Условия содержания были ужасными, среди заключенных царила антисанитария и вскоре многие, особенно дети, оказались жертвами тифа и туберкулеза. Заключенных периодически подвергали селекции, после которой больных отправляли в газовые камеры. Около 1700 из цыган, транспортированных из Белостока 23 марта 1943 г., были убиты почти сразу после прибытия. В начале 1944 г. большую часть мужчин и женщин, содержавшихся в «семейном» цыганском лагере, перевели на принудительные работы в другие лагеря на территории Германии. 16 мая 1944 г. эсэсовцы окружили цыганский лагерь, чтобы отправить 6000 его обитателей в газовые камеры. Предупрежденные немецким комендантом, цыгане заранее вооружились ножами, заступами, ломами и камнями — и наотрез отказались выходить из лагеря. Эсэсовцы не стали затевать драку и отступили. В течение нескольких недель большую часть цыган небольшими партиями вывезли на работы в Германию. 2 августа 1944 г. Рудольф Хёсс, восстановленный в прежней должности главного коменданта, приказал СС отделить примерно 3000 оставшихся цыган, которым выдали пайки и сообщили, что их переводят в другие лагеря. На самом деле задача состояла в освобождении цыганских бараков для размещения большого количества прибывавших в лагерь заключенных. Цыган отправили в крематорий. В начале октября в Бухенвальд отправили еще 800 человек. В основном это были дети, которых убили, как и остальных. Всего в Освенциме погибло более 20 000 цыган, из которых 5600 были отправлены в газовые камеры, а остальные умерли от болезней и жестокого обращения. В это трудно поверить, но Хёсс позже вспоминал о цыганах как о своих «любимых заключенных», отмечая, что они доверчивы, добросердечны и безответственны, как дети.
В нацистской Германии цыган арестовывали, отправляли в концентрационные лагеря и убивали не потому, что они, как евреи, считались потенциальной угрозой военным усилиям Германии, а из-за цыганского образа жизни, который считали «асоциальным», криминальным и в целом никчемным для «национального общества». Разумеется, что нацисты считали эти качества наследственными и связанными с расовым происхождением. Однако массовые убийства цыган в Германии и Европе не достигли уровня геноцида, проводимого в отношении германских и европейских евреев. В большинстве концентрационных лагерей цыган относили к «асоциальным» элементам, в знак этого заставляя носить на робе черный треугольник. Как будет показано в следующей главе, иногда цыган специально отбирали для медицинских экспериментов. Несомненно, что в Бухенвальде именно цыгане подвергались особо жестокому обращению. Во время войны на территории Германии оставалось как минимум 5000 — или, возможно, до 15 000 цыган, — и в январе 1943 г. полиция получила приказ о стерилизации тех цыган, которые согласятся на такую операцию. Цыган побуждали к этому, обещая, что согласившиеся на стерилизацию смогут заключать браки с гражданами Германии не цыганской национальности.
В то же время отказ от стерилизации означал тяжелые последствия. Многих пугала перспектива отправки в концентрационный лагерь. Некоторым удавалось доказать, что в их жилах течет слишком мало цыганской крови. Всего за годы войны было стерилизовано от 2000 до 2500 цыган, большую часть которых Рит-гер и его группа относили к «асоциальным цыганам-полукровкам». Эти люди попадали в ту же категорию, что и так называемые евреи-полукровки — т.е. в группу, относительно которой нацисты так и не приняли окончательного решения. Иначе говоря, цыгане не были субъектом согласованной, настойчивой и направляемой из единого центра кампании полного физического истребления. Но из-за того, что большинство цыган было отнесено к «асоциальному» типу, на них легло двойное бремя дискриминации и преследования. По этой причине большое количество цыган было убито, но большинство т.н. цыган-полукровок остались живы. Разумеется, что в более отдаленной перспективе расовые законы и принудительная стерилизация вели к исключению цыган из наследственной цепи, или «отложенному геноциду» этого народа.
VI
Среди прочих заключенных в концлагерях также присутствовали гомосексуалисты, носившие на робе знак в виде розового треугольника. Мужской гомосексуализм в Германии был под запретом по определению, рамки которого были расширены еще до начала войны. Шеф СС Генрих Гиммлер был одержим поиском гомосексуалистов, в его представлении разрушавших мужественный образ СС и вооруженных сил. В этом его поддерживал Гитлер, который в августе 1941 г. заявил, что «гомосексуализм — настоящая зараза, столь же опасная, как и чума». Гитлер требовал «с суровостью варваров искоренять любые проявления гомосексуальности среди молодых людей» . 4 сентября 1941 г. была введена смертная казнь за сексуальные действия в отношении малолетних. По просьбе Гиммлера в ноябре 1941 г. Гитлер издал конфиденциальный приказ о введении смертной казни для эсэсовцев, уличенных в совершении «противоестественных актов с другим мужчиной». В марте следующего года Гиммлер распорядился, чтобы приказ фюрера довели до всех без исключения членов СС и полиции под роспись. Хотя было выявлено несколько таких случаев, на практике меры не были реализованы до конца. В последние месяцы войны Гиммлер отменил несколько смертных приговоров, вынесенных офицерам СС, замеченным в гомосексуализме. Вместо расстрела их отправили на фронт в части войск СС.
В вермахте также проявляли озабоченность по поводу гомосексуализма в войсках и после долгих внутренних споров 19 мая 1943 г. постановили расстреливать виновных в наиболее серьезных случаях, а остальных увольнять со службы с позором и сажать в лагерь либо отдавать в руки полиции. В 1940 г. в вооруженных силах Германии было выявлено немногим более 1100 случаев нарушения закона о гомосексуализме. В период войны эта цифра держалась на уровне около 1700 случаев в год. Общее число приговоров в отношении гражданских лиц по статье 175 Имперского уголовного кодекса, запрещавшей гомосексуализм, упало с 8200 случаев в 1939 г. до немногим более 4000 в 1940 г., что отражало призыв миллионов мужчин в ряды вооруженных сил. Вначале осужденных преступников сажали в тюрьмы, но в 1940 г. Гиммлер приказал, чтобы всех гомосексуалистов, уличенных в связи более чем с одним партнером, отправляли в концентрационные лагеря до конца назначенного им срока. Начальник Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтен-бруннер предлагал еще более суровые меры. В июле 1943 г. он настаивал на том, чтобы Имперское министерство юстиции выпустило чрезвычайный указ о принудительной кастрации гомосексуалистов, поскольку на это добровольно соглашается слишком малое число заключенных. В ответ Министерство юстиции указало Кальтенбруннеру, что недостаток добровольцев связан с его собственным приказом о запрете кастрации с начала войны — правда, добавив при этом, что такой запрет уже отменен. Удовлетворившись объяснением, Кальтенбруннер тем не менее потребовал от вермахта поднять дела примерно 6000 солдат, обвиненных в гомосексуализме начиная с сентября 1939 г. и найти «закоренелых» преступников (которых в большинстве случаев должны были арестовать и отправить в концентрационные лагеря).
В результате за каждый год войны в один из двух главных концентрационных лагерей Германии попадало не менее 2300 гомосексуалистов. В лагерях гомосексуалистов содержали отдельно от других категорий заключенных и заставляли в любую погоду работать под открытым небом — вероятно, в надежде определить тех, кто обладает действительно «мужскими» качествами. Так, комендант Заксенхаузена Рудольф Хёсс полагал, что таким способом молодые люди, ставшие на путь мужской проституции ради денег, «придут в чувство благодаря тяжелой работе и строгой лагерной дисциплине». В отношении истинных гомосексуалистов Хёсс предполагал, что те «рано или поздно надорвутся» от физической нагрузки. В 1939 г. в Дахау за гомосексуальные наклонности посадили в карцер приблизительно 31 заключенного. В 1940 г. в карцер попало 50 человек, в 1941-м — 37, в 1942-м — 113, в 1943-м — 81, в 1944-м — 84, а в 1945-м — 19. В 1945 г. в канун освобождения в лагере все еще находилось 109 заключенных этой категории. Иногда из-за гомосексуальной ориентации в лагерь попадали мужчины с левыми политическими взглядами, на которых гестапо не собрало достаточно улик. К примеру, чиновник Г.Д. 1915 года рождения был арестован в 1938 г. за попытку связаться с советским посольством в Праге. Его партнер, арестованный гестапо, не выдержал пыток и признался в гомосексуальной связи с ГД. Гестапо не могло доказать в суде факт государственной измены, но добилось вынесения приговора за гомосексуализм. Г.Д. осудили на три с половиной года тюрьмы. В ноябре 1941 г. сразу после освобождения ГД. был повторно арестован и отправлен в Бухенвальд, где носил робу с розовым треугольником и работал в каменоломне, испытывая самое жестокое обращение со стороны капо, известного своей ненавистью к гомосексуалистам. Жизнь заключенного спасло лишь освобождение капо из лагеря. Барак, в котором жили гомосексуалисты, подвергался безжалостному грабежу со стороны эсэсовской охраны, регулярно отбиравшей продукты, присылаемые друзьями и родственниками заключенных. На работе в каменоломне гомосексуалистов также регулярно «выделяли» из общей массы, запросто расстреливая при «попытке к бегству». С осени 1942 г. такие расстрелы прекратились ввиду большой потребности в рабочей силе, однако никто не отменил жестокости охраны и капо. Со временем Г.Д. смог получать более легкие работы и выжил. Многие другие не смогли этого сделать.
В общей сложности за весь период существования Третьего рейха в концентрационные лагеря было отправлено от 5000 до 15 000 гомосексуалистов, из которых, как считается, погибло около половины. Несомненно, что с ходом войны политика нацистов в отношении гомосексуалистов все более ужесточалась. На самом деле, широчайшее распространение системы концентрационных лагерей не только свидетельствовало о ненасытности военной экономики, но также отражало растущий радикализм всего нацистского режима. К февралю 1944 г. Имперское министерство юстиции готовилось принять закон, разрешавший полиции арестовывать, заключать в тюрьму, и на самом деле уничтожать каждого, кто будет признан элементом, «враждебным обществу». Проект закона формулировал это положение следующим образом:
Враждебным элементом является: (1) всякий, кто своей личностью и образом жизни... демонстрирует неспособность своими силами отвечать минимальным требованиям национального общества; (2) всякий, кто (а) из нежелания работать или легкомысленного отношения тяготеет к бесполезной, расточительной либо беспорядочной жизни... или (Ь) из пристрастия или природной склонности тяготеет к ... совершению уголовных преступлений, или из склонности к беспорядку, сопряженной с пьянством, серьезно пренебрегает своими обязанностями перед национальным обществом, или (с) злостно нарушает общественный порядок, внося раздражение и смуту; или (3) всякий, личность или образ жизни которого ясно свидетельствует о природной тяге к совершению серьезных преступлений.
В преамбуле к проекту закона, написанного криминологом Эдмундом Мецгером, говорилось, что закон должен применяться к «неудачникам» и «аморальным» элементам, а также к преступникам и лицам, уклоняющимся от работы. Закон так и не нашел применения. Геббельс считал, что его принятие произведет негативное впечатление за пределами Германии, в то время отчаянно нуждавшейся в поддержке нейтральных стран. Другие представители высших эшелонов общества блокировали принятие закона о враждебных элементах, поскольку этот закон обеспечивал полицейской системе Гиммлера практически неограниченную власть над всем германским обществом и путем разнузданного террора придавал новую силу нацистской идеологии. Однако закон был типичным продуктом того времени. Его текст пропитан возродившимся на заключительных этапах войны ра-дикалистским духом «нового времени борьбы». Этот дух овладел тогда всем государственным и партийным аппаратом Германии.
