Самый известный философ последних лет Веймарской республики, Мартин Хайдеггер, заработал свою блестящую репутацию как мыслитель в первую очередь благодаря публикации в 1927 г. масштабной работы «Бытие и время», трактата по фундаментальным философским вопросам, таким как смысл существования и природа человечности. Сложные для понимания, часто выраженные раздражающе абстрактным языком рассуждения, в которых использовался феноменологический метод его учителя и предшественника на посту заведующего кафедрой философии во Фрайбургском университете Эмунда Гуссерля, касались вопросов, волновавших философов со времен античной Греции. Этот трактат сразу получил статус классического. В последующие годы мысли Хайдеггера оказали значительное влияние на французских экзистенционалистов и других последователей. Однако пессимистический настрой Хайдеггера в тот момент скорее отражал постепенный отход философа от католического мировоззрения и обращение к стилю размышлений, более характерному для протестантства. В частности, Хайдеггер в последние годы Веймара начал верить в необходимость обновления жизни и мышления в Германии, наступления нового века духовного единства и национального освобождения. К началу 1930-х он стал думать, что нашел то, что искал, в национал-социализме. Хайдеггер уже установил не афишировавшиеся контакты с главными фигурами в Национал-социалистическом союзе немецких студентов Фрейбурга в 1932 г. Он совершенно не имел опыта в управлении университетом, но, по мнению небольшой группы нацистов среди профессуры, именно Хайдеггер был главным претендентом на должность ректора после прихода нацистов к власти. Он выражал и академический престиж, и определенные политические убеждения, благодаря чему вполне мог заменить либерального профессора Вильгельма фон Мёлендорффа, который должен был вступить в эту должность в апреле 1933 г. Страстно желавший занять эту должность Хайдеггер начал переговоры с недавно нацифицированным Министерством образования Бадена, а Мёлендорфф, на которого обрушилась волна грязи и клеветы в местной и региональной прессе, был вынужден отказаться от своих притязаний. Нацистские профессора представили кандидатуру Хайдеггера, и под давлением изнутри и снаружи университета он был избран ректором 21 апреля 1933 г. практически единогласно. В действительности из всего профессорского состава, насчитывавшего 93 человека, его не поддержали лишь 12 человек, которые были евреями. Однако им не позволили высказать свое мнение, потому что по закону от 7 апреля нацистский рейхскомиссар в Бадене, региональный лидер Роберт Вагнер, приказал уволить их как «неарийцев».

27 мая Хайдеггер выступил со своей инаугурационной речью в качестве ректора. Обращаясь к собравшимся профессорам и высокопоставленным нацистам, он объявил, что «„академическая свобода“ больше не будет основой жизни немецких университетов, поскольку такая свобода не была подлинной, ибо имела исключительно негативный характер. Она означала отсутствие заинтересованности, произвольность суждений и мнений, отсутствие мотивов к действию или бездействию». Он сказал, что для университетов наступило время найти свое место в немецком обществе и играть свою роль в исторической миссии, которую оно теперь выполняло. Немецкие студенты показывали путь. Речь Хайдеггера была переполнена обращениями к принципу лидерства. В самом первом предложении он заявил аудитории, что взял на себя «духовное лидерство над этим университетом», и использовал псевдофеодальный термин «свита» для обращения к студентам и другим сотрудникам, так же как в то время делали лидеры нацистов в сфере трудовой занятости и рабочих отношений. Учитывая такие понятия, которые использовал новый ректор университета, стало понятно, что академическая свобода, как бы ее ни определяли, определенно стала делом прошлого. Чтобы символически подчеркнуть это, в конце церемонии пришедшие профессора и гости спели Песню Хорста Весселя, текст которой был предусмотрительно распечатан на обороте программки вместе с инструкцией, гласившей, что правую руку следовало выкинуть вперед на четвертом куплете, а исполнение должно завершиться восклицанием «Да здравствует Победа!» («Зиг хайль!»).

Хайдеггер вскоре приступил к подчинению своего университета. Формально присоединившийся к нацистской партии при массовом стечении народа 1 мая, в День национального труда, теперь он устанавливал принцип лидерства в университетской администрации, игнорируя или не давая слова демократическим и представительным коллегиальным органам. Он также приложил руку к созданию нового баденского закона, который утверждал ректора неизбираемым «вождем» университета на неограниченный период времени. Вскоре он обратился в Министерство образования Бадена с предложением о том, что «мы должны теперь направить все свои силы на то, чтобы привить миру образованных людей и ученых новый национальный политический дух. Это будет не простая борьба. Да здравствует Победа!» Хайдеггер донес на своего коллегу, химика Германа Штаудингера, в правительство земли, представив ложные обвинения, и всячески содействовал политической полиции в расследовании, хотя в конечном счете полиция осталась неубежденной, и Штаудингер, заявлявший о государственной важности своей работы, остался на своем посту. Хайдеггер также с радостью провел увольнение евреев среди университетского персонала с единственным исключением для всемирно известного филолога Эдуарда Френкеля, который все равно оказался уволенным, и для профессора химии Дьедря Хевеши, человека с большими связями за рубежом и получателя крупных исследовательских грантов из Фонда Рокфеллера, который оставался на работе вплоть до отъезда в Данию в следующем году. Среди тех евреев, которым пришлось разорвать свои отношения с университетом, был личный ассистент Хайдеггера Вернер Брок и его учитель Эдмунд Гуссерль, хотя и нет оснований верить расхожей истории о том, что Хайдеггер лично подписал приказ, запрещавший Гуссерлю доступ в университетскую библиотеку. Националист и патриот, потерявший сына на поле боя в Первую мировую войну, Гуссерль считал себя личным другом Хайдеггера и был глубоко оскорблен таким обращением. «Только будущее сможет рассудить, что было правильным в Германии в 1933 г., — писал он 4 мая, — и кто был истинным немцем: те, кто принимал более или менее мифическо-материалистические предрассудки того времени, или те немцы, чистые сердцем и разумом, наследники великой Германии прошлого, традиции которой они почитали и продолжали». Когда Гуссерль умер в 1938 г., Хайдеггер не пришел на его похороны.

Присоединяясь к массовому и набирающему обороты культу Гитлера, Хайдеггер говорил студентам: «Фюрер сам, и только он сам, является реальностью Германии, настоящей и будущей, и ее законом. Научитесь понимать, что с этого момента все вещи требуют решений, а все действия подразумевают ответственность. Хайль Гитлер!» Его амбиции были таковы, что он даже попытался вместе с другими ректорами университетов с похожими взглядами занять ведущую роль во всей национальной университетской системе. В речи, произнесенной 30 июня 1933 г., он сожалел, что «национальная революция» еще не дошла до большинства университетов, и призвал нацистских студентов в Гейдельберге начать активную кампанию по смещению ректора, консервативного историка Вилли Андреаса, которого неделю спустя 8 июля заменил нацистский кандидат Вильгельм Грох. Однако Хайдеггер был совершенно неискушен в политике и вскоре он увяз в обычной подковерной университетской борьбе за назначения, где его переигрывали бюрократы из Министерства образования Бадена, а студенты в коричневых рубашках смеялись над ним, считая его обычным мечтателем.

В начале 1934 г. в Берлине появились сообщения, что Хайдеггер объявил себя «философом национал-социализма». Однако другим нацистским мыслителям философия Хайдеггера казалась слишком абстрактной, слишком сложной, чтобы ее можно было использовать. Он обрел широкое влияние среди своих коллег, выступая за добровольное объединение жизни немецких университетов с жизнью государства за счет установления приоритета базовых ценностей знания и истины. Все это звучало очень возвышенно. Но хотя его участие приветствовалось многими нацистами, при более детальном изучении такие идеи на самом деле плохо соответствовали политике партии. Неудивительно, что его враги смогли заручиться поддержкой Альфреда Розенберга, который сам хотел быть философом нацизма. Получив отказ в назначении на должность национального уровня и все более раздражаясь от мелочей академической политики, отражавшей, по его мнению, печальное отсутствие нового духа, который должен был пропитать университеты, Хайдеггер оставил свой пост в апреле 1934 г., хотя и остался сторонником Третьего рейха и последовательно отказывался пересмотреть или извиниться за свои действия в 1933–34 гг. вплоть до своей смерти в 1976 г.

Нацистское руководство не имело особых проблем с университетами, поскольку, в отличие от ситуации в некоторых других странах, все они получали финансирование от государства, а работники университетов все были гражданскими служащими. Поэтому закон от 7 апреля 1933 г., который утверждал снятие с должностей политически ненадежных государственных служащих, повлиял на них самым прямым образом. К началу академического 1933–34 года было уволено 313 профессоров с докторской степенью, а число уволенных достигло 1145 человек из 7758 университетских преподавателей, что составило почти 15 %. В Берлине и Франкфурте эта доля составила почти треть. К 1934 г. примерно 1600 из 5000 университетских преподавателей были вынуждены оставить свою работу. Большинство уволенных преподавателей потеряли свои должности по политическим причинам, примерно треть — из-за того, что были евреями. Произошел массовый исход академических кадров. Эмигрировало 15,5 % университетских преподавателей физики, а из Гёттингенского университета ушло или было исключено столько физиков и математиков, что сам образовательный процесс оказался серьезнейшим образом подорван. В целом те, кто уходил, были лучше тех, кто оставался. Исследование работ университетских биологов показало, что 45 человек, оставивших свою работу и выживших в войне, в период с 1945 по 1954 год имели в среднем 130 цитат на человека по стандартному индексу цитирования в научных работах, а соответствующий показатель для выживших и оставшихся на работе 292 человек составил лишь 42.

Всемирно известные ученые увольнялись со своих постов в немецких университетах и исследовательских институтах, если они были евреями, или имели жен-евреек, или были известны как критики нацизма. Среди них было двадцать прошлых или будущих лауреатов Нобелевской премии, например Альберт Эйнштейн, Густав Герц, Эрвин Шредингер, Макс Борн, Фриц Габер и Ганс Кребс. Эйнштейн, чья теория относительности произвела революцию в современной физике, жил в Берлине двадцать лет. Во время своего визита в Америку в январе и феврале 1933 г. он из-за океана осудил жестокость и насилие нацистов после пожара рейхстага. В ответ правительство экспроприировало его собственность, а министр образования приказал Прусской академии наук исключить его из своих рядов. Эйнштейн опередил их, подав в отставку первым, что вызвало общественное возмущение и обвинение его со стороны Академии в распространении выдумок о жестокостях за рубежом. Он снова отправился в Соединенные Штаты и провел остаток своей жизни в Принстоне. «Знаете, я считаю, — писал он 30 мая своему коллеге Максу Борну, который также отправился в изгнание, — что я никогда не имел сколько-нибудь хорошего мнения о немцах (в моральном и политическом отношении). Однако должен признать, что уровень жестокости и трусости, который они продемонстрировали, стал для меня настоящим сюрпризом».

Химик Фриц Габер не разделял пацифистских и космополитических убеждений Эйнштейна, на самом деле он в большой степени нес ответственность за разработку отравляющих газов, которые использовались в военных действиях 1914–18 гг., и, несмотря на то что был евреем, не попал под волну увольнений из-за своей военной службы, однако увольнение большого числа еврейских коллег из его института заставило его уйти в отставку 30 апреля 1933 г., при этом он открыто объявил, что не потерпит указов, кого ему следует или не следует выбирать в качестве своих помощников. Он уехал в Кембриджский университет, где чувствовал себя очень неуютно, и умер на следующий год. Потеря таких знаменитых личностей была крайне тревожной для многих людей в научном сообществе Германии. В мае Макс Планк, который не был евреем, также знаменитый ученый, ставший к этому времени президентом ведущего института научных исследований Германии, Общества кайзера Вильгельма, добился приема у Гитлера, чтобы выразить личный протест. Как он вспоминал позже, в ответ он услышал безоговорочное утверждение о том, что невозможно проводить различия между евреями: «Евреи все коммунисты, а они — мои враги… Все евреи держатся друг за друга как репей. Где бы ни появился один еврей, там сразу же соберутся другие».

Как и Габер, некоторые еврейские ученые, включая нобелевского лауреата Джеймса Франка, физика-экспериментатора в Университете Гёттингена, публично протестовали против практиковавшегося обращения с другими еврейскими учеными и подавали в отставку, несмотря на то что могли оставаться на своей работе в соответствии с исключением, действовавшим для еврейских ветеранов войны. После обвинения в саботаже на основании коллективного письма, подписанного сорока двумя коллегами из университета (из них только один работал в области физики и математики), Франк с сожалением уехал работать в Соединенные Штаты. Реакция медицинского факультета в Гейдельберге на увольнения еврейских коллег была удивительной, потому что была уникальной: в официальном заявлении, направленном в Министерство образования Бадена 5 апреля 1933 г., председатель Рихард Зибек указал на вклад евреев в медицинскую науку и подверг критике «импульсивное насилие», которое подавляло автономность и ответственность в университете. Его примеру и примеру его факультета последовали и некоторые другие ученые в других местах. Большинство из тех ученых-неевреев, которые остались, во главе с Максом Планком пытались сохранить целостность и политический нейтралитет научных исследований, на словах выражая поддержку режиму. Планк стал начинать собрания в Обществе кайзера Вильгельма с нацистского приветствия и приветствия Гитлера в попытке избежать дальнейших чисток.

Вернер Гейзенберг, физик, удостоенный Нобелевской премии за работы в области квантовой механики, утверждал, что для сохранения научных ценностей необходимо было оставаться в Германии. Однако со временем стало очевидно, что они сражаются в уже проигранной войне.

Подавляющее большинство немецких профессоров осталось на своих постах. Крайне консервативные по своей политической ориентации, они широко разделяли мнение партнеров Гитлера по националистической коалиции о том, что Веймарская демократия была трагедией и что восстановление старой иерархической системы и структур оказалось крайне запоздалым. Однако многие шли еще дальше и приветствовали национал-социалистическое государство, особенно если они преподавали гуманитарные и социальные науки. 3 марта примерно триста университетских преподавателей выпустили обращение к избирателям с призывом поддержать нацистов, а в мае не меньше семисот поставили свою подпись под обращением от имени Гитлера и национал-социалистического государства. В Университете Гейдельберга социолог Арнольд Бергштрассер называл объединение режимом государства и общества способом преодоления очевидного провала демократии, а адвокат Вальтер Елинек оправдывал «революцию» 1933 г., называя ее антилиберальной, но не антидемократической, и утверждал, что граждане могут ощущать свое человеческое достоинство только через подчинение государству. Член Народной партии Германии и рьяный правый оппонент Веймарской республики Елинек соглашался, что антиеврейские меры режима были необходимы из-за переизбытка людей в академических профессиях. Он также считал, предвосхищая мнения более поздних историков, что власть Гитлера будет ограничиваться существованием других центров власти в рейхе. Но, несмотря на всю свою истинность, это рассуждение не имело силы, когда дело доходило до политики режима по отношению к евреям, к которым относился и сам Елинек, — он был снят со своей должности в ходе националистической революции, которую так тепло приветствовал. Другие профессора на том же факультете утверждали, что закон должен быть выражением души народа, а судьи должны выносить свои вердикты в соответствии с нацистской идеологией. Профессор немецкого говорил, что нацистская революция подарила новый, патриотический смысл изучению немецкого языка. Он обвинял «еврейское мышление» и «еврейскую литературу» в подрыве немецкой «воли к жизни».

Очень быстро недавно нацифицированные министерства образования сделали политические критерии основными не только для назначения на должности, но и для преподавания и исследований. Рейхсминистр образования Бернхард Руст оставил за собой решающее слово в этом вопросе. Баварский министр культуры говорил собравшимся профессорам в Мюнхене в 1933 г.: «С этого момента вы не должны решать, что является истинным, а что нет, вы должны решать, соответствует ли оно интересам национал-социалистической революции». Лидеров нацистов мало волновала традиционная свобода преподавания и исследований или ценности традиционных университетов. На самом деле их мало волновала и сама наука. Когда летом 1933 г. с Гитлером встретился председатель совета директоров IG Farben, лауреат Нобелевской премии химик Карл Бош, чтобы пожаловаться на ущерб, наносимый научным интересам Германии увольнением еврейских профессоров, он столкнулся с очень холодным приемом. Доля увольнений была особенно высока в физике, сказал он, где было уволено 26 % сотрудников университетов, включая 11 лауреатов Нобелевской премии, и в химии, где эта цифра составила 13 %. Это серьезно подрывало немецкую науку. Грубо перебив пожилого ученого, Гитлер заявил, что ничего не знает об этом и что Германия сможет прожить еще сто лет вообще без физики и химии, после чего позвал адъютанта и сообщил тому, что Бош собирается уходить.

Именно студенты в первую очередь стали проводниками процесса координации в университетах. Они организовывали кампании против нелюбимых профессоров в местных газетах, устраивали массовые срывы их лекций и возглавляли отделения штурмовиков во время домашних обысков и налетов. Другая тактика заключалась в том, чтобы подчеркнуть политическую ненадежность некоторых профессоров. Для этого на лекции приглашались политически лояльные личности вроде Хайдеггера, от которых можно было ожидать горячего одобрения режима, чего другие часто сделать не могли. В Университете Гейдельберга один нацистский активист срывал работу физика Вальтера Боте, проводя длительные маршировки людей СС по крыше института прямо над его кабинетом. В одном университете за другим уважаемых ректоров и главных администраторов отодвигали в сторону, чтобы дать дорогу зачастую весьма посредственным личностям, единственным достоинством которых было то, что они были нацистами и пользовались поддержкой нацистской студенческой организации. Типичным таким представителем был Эрнст Крик, убежденный нацистский теоретик мужского превосходства, ставший ректором во Франкфурте в 1933 г. До своего внезапного взлета он был незаметным профессором педагогики в городском колледже подготовки учителей. В Дармштадтском техническом университете внештатный лектор Карл Лизер, вступивший в партию в начале 1933 г., вызвал гнев своих коллег в архитектурном отделении, направив в мае ряд доносов на многих своих товарищей по работе в министерство образования под началом Гесса. Университетский совет лишил Лизера права преподавать и попросил министерство уволить его и временно закрыл университет в знак протеста. Однако на следующий день студенты открыли и заняли здания, а министерство объявило временным ректором мэра Дармштадта. Профессора уступили под этим давлением. Лизера восстановили, и он стал профессором в 1934 г. А в 1938 г. он стал ректором. Такие события, происходившие во всех немецких университетах, отмечали резкое ослабление традиционной власти профессуры. «Мы, ребята, держим университет в своих руках, — заявлял Эдуард Клемт, нацистский лидер студентов в Лейпциге, — и мы можем делать с ним все, что захотим».

Студенческие профсоюзы не успокоились после проведения нацификации профессорского состава. Они также потребовали для себя официального участия в назначении профессоров и в дисциплинарных комитетах. Однако это оказалось слишком серьезным требованием. Участие студенческого органа в решении таких вопросов полностью противоречило принципу лидерства. К лету 1933 г. нацифицированные министерства образования и университетские власти стали усмирять беспорядки в студенческой среде, запретив студентам изымать и уничтожать спорные книги из библиотек и расстроив планы национального студенческого союза, связанные с установкой в каждом университетском городке позорных столбов, на которых вывешивались бы публикации «негерманских» профессоров. На самом деле ни один студент не был готов к участию в беспорядках политического толка в первые шесть месяцев 1933 г., несмотря на массовое разложение и насилие, которые искалечили университетскую жизнь в этот период. Но теперь все стало ясно: Министерство образования Пруссии объявило, что долгом студенческих профсоюзов является «обеспечение правильного и дисциплинированного поведения своих членов». Однако прежде чем это произошло, студенты нанесли свой самый драматический и скандально известный удар по интеллектуальной свободе и академической автономии, который эхом отозвался по всему миру и вспоминается до сих пор, когда сегодня люди задумываются о нацизме.

10 мая 1933 г. немецкие студенты организовали «акцию против антигерманского духа» в девятнадцати университетских городках в стране. Они составили список «антинемецких» книг, изъяли их из всех библиотек, где смогли найти, сложили на городских площадях и сожгли. В Берлине на сжигание книг по просьбе студентов пришел Йозеф Геббельс. Он сказал им, что они «делали правое дело, предавая злой дух прошлого огню», что было, по его словам, «сильным, великим и символическим актом». Одну за другой книги бросали в погребальный костер разума под аккомпанемент таких лозунгов: «Против классовой борьбы и материализма, за национальное единство и идеалистические перспективы: Маркс, Каутский. Против декадентства и морального разложения, за дисциплину и нравственность в семье и государстве: Генрих Манн, Эрнст Глезер, Эрих Кестнер». Работы Фрейда были преданы огню за их «унизительное преувеличение животной природы человека», книги популярного историка и биографа Эмиля Людвига сожгли за их «клевету на великих личностей» немецкой истории, работы радикального пацифистского журналиста Курта Тухольского и Карла фон Осецки были уничтожены за их «надменность и самоуверенность». Отдельная категория была отведена для Эриха Марии Ремарка, чей критический роман «На западном фронте без перемен» бросался в огонь «против литературного предательства солдат Мировой войны, за воспитание нации в духе военной готовности». В костры отправились многие другие книги помимо упомянутых в этих заклинательных лозунгах. Национальный союз студентов опубликовал в рамках этого мероприятия «двенадцать тезисов против антигерманского духа», потребовав введения цензуры и чистки библиотек и заявив: «Нашим врагом являются евреи и все, кто им подчиняется».

12 марта в качестве прелюдии к этому действию штурмовики уже обшарили библиотеку профсоюзного центра в Гейдельберге, изъяли книги и сожгли их в небольшом костре за дверями. Похожее событие произошло, как мы видели, рядом с институтом сексологии Магнуса Хиршфельда в Берлине 6 мая. Однако сожжение книг 10 мая было гораздо более масштабным и намного более подготовленным. Студенты прочесывали библиотеки и книжные магазины, подготавливаясь к этой акции, с середины апреля. Некоторые книготорговцы смело отказывались развешивать плакаты с рекламой события в окнах своих магазинов, но многие другие сдавались перед угрозами студентов. В Гейдельберге, где сожжение книг произошло 17 мая, студенты шествовали с горящими факелами в сопровождении людей СС, CA и стальных шлемов, а также членов дуэльного общества и бросали коммунистические и социал-демократические флаги в огонь вместе с книгами. Все это сопровождалось пением Песни Хорста Весселя и национального гимна. В произносившихся речах это мероприятие представлялось как удар против «антигерманского духа», представленного писателями вроде Эмиля Юлиуса Гумбеля, ведшего статистику убийств правых радикалов в годы Веймарской республики, который был с позором изгнан со своей должности в университете летом 1932 г. Веймарская республика впитала в себя этот «разлагающий еврейский» дух, теперь наконец он уходил в прошлое.

Все это отмечало кульминацию распространенных действий «против антигерманского духа», начатых за несколько недель до этого министерством пропаганды. Как очень часто бывало в истории Третьего рейха, спонтанные на первый взгляд действия на самом деле оказались централизованно координируемыми, хотя и не Геббельсом, но национальным студенческим союзом. Нацистский чиновник, занимавшийся чисткой берлинских публичных библиотек, предусмотрительно предоставил список книг, которые предстояло сжечь, а центральный офис национального студенческого союза составил и распространил лозунги, которые следовало произносить на церемонии. Таким образом, нацистская студенческая организация смогла обеспечить примерно одинаковую процедуру во всех университетских городках, где она проводилась. И там, где студенты вели, остальные следовали за ними во всех отдельных областях. На праздновании летнего солнцестояния 1933 г. в небольшом городке Ной-Изенбург, например, толпа наблюдала за сожжением огромной кучи «марксистской» литературы на открытом месте рядом с пожарной станцией. В то время как женщины из местного гимнастического клуба танцевали вокруг огня, местный партийный лидер произносил речь, после которой собравшаяся толпа исполнила Песню Хорста Весселя. Сожжение книг отнюдь не было прерогативой образованных слоев общества.

Сжигание книг нацистами было осознанным повторением предыдущего ритуала, проведенного радикальными студентами-националистами во время празднования трехсотлетия начала Реформации Мартина Лютера с изданием его тезисов, содержащих критику католической церкви, в Вартбурге в Тюрингии 18 октября 1817 г. По окончании дневных празднований студенты побросали символы власти и «антигерманские» книги вроде Кодекса Наполеона в костер в виде символической казни. Могло показаться, что это действие стало примером для будущих националистических демонстраций в Германии, но на самом деле оно имело мало общего с последующей имитацией в 1933 г., поскольку основной задачей Вартбургского фестиваля было выражение солидарности с Польшей и демонстрация поддержки свободной немецкой прессы, которая ограничивалась массовой цензурой со стороны полицейского режима князя Меттерниха. И все же, когда 10 мая 1933 г. в древних храмах науки Германии поднимались к небесам языки пламени, на которые с одобрением или с беспомощностью смотрели новые нацифицированные университетские власти, скорее всего, далеко не один человек вспомнил комментарий поэта Генриха Гейне к тому прошлому событию, случившемуся век назад: «Там, где сжигают книги, в конце концов станут гореть и люди».

Среди насилия, запугивания и жестокости нацистского наступления на гражданское общество в первые месяцы 1933 г. одна отдельная небольшая группа немцев оказалась под особенно интенсивным шквалом ненависти и враждебности: немецкие евреи. Это произошло не потому, что они были категорическими оппонентами нацизма, как коммунисты и социал-демократы, и не потому, что их необходимо было запугивать и подчинять, как и другие политические и социальные группы и институты, в рамках стремительного нацистского натиска с целью создания диктаторского однопартийного государства. Атака нацистов на евреев носила другой характер. Как драматически показало изгнание евреев из ключевых культурных институтов, таких как Прусская академия искусств, ведущих оркестров, художественных школ и музеев, нацисты считали евреев в первую очередь носителями чуждого антигерманского духа, а их устранение частью культурной революции, которая должна была вернуть «германскую суть» Германии. Антисемитизм всегда имел очень слабое и косвенное отношение к реальной роли и положению, которое занимали евреи в немецком обществе. Большинство из них вели безупречную жизнь обывателей и по большей части были совершенно консервативны в политическом отношении. Но с тех пор, как нацисты пришли к власти, они ощутили всю силу сдерживавшейся ненависти штурмовиков. Уже осенью 1932 г. коричневые рубашки осуществили ряд взрывов еврейских магазинов, складов, синагог и других зданий. В первые недели после назначения Гитлера рейхсканцлером штурмовики врывались в синагоги и оскверняли предметы культа, разбивали окна еврейских магазинов и унижали евреев, сбривая им бороды или заставляя в виде имитации наказания, придуманного итальянскими фашистами, выпивать большие дозы касторового масла. После выборов 5 марта уровень насилия поднялся на новую высоту. На следующий день после выборов банды коричневых рубашек устроили разгром на Курфюрстендамм, улице фешенебельных магазинов в Берлине, которую многие нацисты считали «еврейским» районом, охотясь на евреев и избивая их. В Бреслау банда штурмовиков похитила еврейского режиссера театра и избила его до полусмерти резиновыми дубинками и хлыстами. В Кенигсберге в Восточной Пруссии сожгли синагогу, а одного похищенного еврейского предпринимателя избили так сильно, что он вскоре умер от ран. В некоторых областях банды штурмовиков заливали краской и блокировали подходы к еврейским магазинам.

В Бреслау 11 марта штурмовики напали на еврейских судей и адвокатов в здании суда. Слушания прекратились на три дня, а после их возобновления председатель суда под давлением коричневых рубашек постановил, что с этого дня только 17 из 364 адвокатов-евреев, до этого момента практиковавших в Бреслау, имели право входить в здание суда. Другие штурмовики врывались в суды по всей Германии, вытаскивали еврейских судей и адвокатов из залов заседаний и избивали их, предупреждая, чтобы они больше не возвращались. Смятение, вызванное этими действиями, оказалось чересчур велико даже для Гитлера, который 10 марта призвал прекратить «индивидуальные действия» такого рода, если они нарушали служебные дела или наносили вред экономике (по этой проблеме к нему уже обращались из влиятельных деловых кругов, начиная с Рейхсбанка). Гитлер также лично заставил партийных лидеров в Лейпциге отменить запланированный налет на имперский суд с целью изгнания еврейских адвокатов. Однако суды, находившиеся ниже в иерархии, были совсем другим делом, и здесь он никак не вмешивался. Нацистская пресса продолжала печатать неистовые призывы к очищению судебной системы и юридической профессии от евреев, подкрепленные потоком прошений в имперское министерство юстиции от «националистических» групп адвокатов. Дело было в том, что нападения на еврейские магазины и предприятия беспокоили партнеров Гитлера по националистической коалиции, а атаки еврейских адвокатов — нет. Среди юристов такие нападения практически не встречали сопротивления со стороны тех, кто их не одобрял. Помощник судьи Раймунд Претцель сидел в библиотеке берлинского суда, когда в здание ворвались коричневые рубашки и начали шумно изгонять всех евреев. «Ко мне подошел штурмовик и встал напротив моего рабочего стола, — вспоминал он позже. „Вы ариец?“ Не успев толком подумать, я ответил: „Да“. Он пристально посмотрел на мой нос и ушел. Я покраснел. В этот момент я почувствовал сильный стыд, поражение… Какое унижение — покупать таким ответом право остаться со своими документами в покое!»

Вмешательство Гитлера привело только к временной приостановке в серии жестоких событий, но в целом не смогло полностью их прекратить. Прошло немногим больше двух недель, когда они возобновились. 25 марта 1933 г. тридцать штурмовиков из города ворвались в еврейские дома в Нидерштеттене на юго-западе, согнали мужчин на городскую площадь и избили их с едва сдерживаемой жестокостью; в то же утро в соседнем городке Креглингене похожий инцидент закончился смертями двух восемнадцатилетних еврейских юношей. Группы молодежи били окна еврейских магазинов в Висбадене. Региональный управляющий в Нижней Баварии 30 марта сообщал:

Вмешательство Гитлера давало повод считать, что эти инциденты не были частью заранее продуманного плана. Скорее они отражали общую ненависть к евреям, ярость и насилие, заполнявшие сердце нацизма на всех уровнях. Жестокость штурмовиков до этого момента была в основном направлена против «Рейхсбаннера» и Союза бойцов красного фронта, но теперь, после победы нацистов на выборах, она изливалась во всех направлениях. Не сдерживаемая вмешательством полиции или какой-либо серьезной угрозой судебного преследования, она в первую очередь оказалась направленной на евреев. Несмотря на свое желание контролировать насилие, нацистские лидеры на деле постоянно подпитывали его своими речами и постоянными антисемитскими выпадами в нацистской прессе во главе с газетой Юлиуса Штрейхера «Штурмовик». В соответствии с одним бесспорным, хотя неполным, исследованием, нацисты убили 43 еврея к концу июня 1933 г.

Эти инциденты не прошли незамеченными за границей. Корреспонденты иностранных газет в Берлине писали о евреях, лица которых заливала кровь, лежавших на улицах Берлина, избитых до бессознательного состояния. Критические репортажи стали появляться в британской, французской и американской прессе. 26 марта глава министерства иностранных дел, консерватор фон Нойрат сказал американскому журналисту Луису П. Лохнеру, что эта «пропаганда жестокости», которую тот описывал как отражение бельгийских мифов о зверствах, совершавшихся немецкими войсками в 1914 г., скорее всего, была частью срежиссированной кампании дезинформации по отношению к немецкому правительству. Революции всегда сопровождали «некоторые перегибы». В отличие от Нойрата сам Гитлер открыто называл эти истории «еврейской клеветой о жестокости». На совещании с Геббельсом, Гиммлером и Штрейхером в Берхтесгадене в тот же день Гитлер решил принять ряд мер с целью перевести антисемитский порыв из спонтанных проявлений на рельсы плановых мероприятий. 28 марта он издал приказ для партийных отделений всех уровней подготовить бойкот еврейских магазинов и предприятий, который должен был состояться 1 апреля. Это решение было одобрено правительством на следующий день. Этот бойкот совсем не был скорым, спонтанным ответом на «пропаганду о жестокости» за границей, его долго обсуждали в нацистских кругах, особенно те, кто был враждебнее всех настроен к «еврейскому» большому бизнесу типа универсальных магазинов и финансовых домов. Не в первый и не в последний раз лидеры нацистов предположили единство интересов, даже заговорщическую связь между евреями в Европе и Америке, которой просто не существовало. Евреям было необходимо показать, писал Геббельс в опубликованной версии своего дневника, «что мы не остановимся ни перед чем».

Ложность таких убеждений была продемонстрирована, когда Центральная ассоциация немецких граждан еврейской веры направила телеграмму в Американский еврейский комитет в Нью-Йорке с просьбой прекратить «представлять сообщения, враждебные Германии», на которое был получен резкий отказ, несмотря на разные мнения в американском еврейском сообществе. За митингами протеста в ряде американских городов 27 марта последовала кампания бойкотирования немецких товаров, которая с каждым месяцем приобретала все больше сторонников после 1 апреля. Это только укрепило Геббельса в мысли, что бойкот следовало провести «с максимальной жесткостью». «Если иностранная клевета прекратится, то он будет остановлен, — добавил он, — в противном случае начнется война насмерть. Теперь немецкие евреи должны повлиять на своих товарищей по расе в мире, чтобы они остановились». Когда Геббельс ехал по Берлину 1 апреля, чтобы лично проверить, как ведется бойкот, он заявил, что более чем удовлетворен процессом: «Все еврейские магазины закрыты. У входов стоят караулы CA. Общественность заявила о своей солидарности. Поддерживается образцовая дисциплина. Впечатляющее зрелище!» Зрелище приобрело еще более драматический оттенок в результате массовой демонстрации «150 000 берлинских рабочих», выступивших днем против «иностранной клеветы», и последующего марша 100 000 членов гитлерюгенда вечером. «Это, — говорил Геббельс с удовлетворением, — неописуемое настроение кипящего гнева… Этот бойкот стал великой моральной победой для Германии». Он действительно настолько удался, что уже на следующий день Геббельс мог с триумфом писать: «Зарубежные страны постепенно приходят в чувство» .

Однако немцы, читавшие сообщение Геббельса, опубликованное несколько месяцев спустя, знали, что события 1 апреля в нем выставлялись в оптимистическом свете с точки зрения нацистов. Штурмовики развернули активную деятельность, развешивая повсюду кричащие плакаты с призывами: «Не покупайте ничего в еврейских магазинах и универмагах!» — приказывая не пользоваться услугами еврейских адвокатов и докторов, представляя следующую причину для этого: «Евреи клевещут на нас из-за рубежа». По улицами разъезжали полные штурмовиков грузовики с похожими плакатами, отделения CA и стальных шлемов угрожающе стояли у дверей еврейских лавок, требуя удостоверения личности от любых покупателей, заходящих внутрь. Многие нееврейские магазины развешивали плакаты с уведомлением о том, что они являются «признанными немецко-христианскими компаниями», просто чтобы избежать недоразумений. А в том, что касалось штурмовиков, нацистское руководство подчеркивало важную деталь: эти действия против евреев должны были координироваться централизованно и штурмовики не должны были организовывать отдельные акции насилия. Коричневые рубашки, осуществлявшие бойкот 1 апреля, в самом деле в основном избегали серьезных нарушений спокойствия и ограничивались угрозами и запугиванием. Кроме того, сами магазины не понесли особого физического ущерба в тот день, хотя во многих местах коричневые рубашки рисовали лозунги на магазинных окнах, а в некоторых случаях не могли удержаться и начинали бить стекла, мародерствовать, арестовывать возражавших или вытаскивать еврейских владельцев магазинов наружу, возить их за собой по улицам и избивать, до тех пор пока те не падали от изнеможения.

Рядом с бойкотируемыми магазинами собирались толпы зевак, желавших посмотреть на происходящее. Однако, что бы там ни писала нацистская пресса, эти люди не демонстрировали своей ненависти к евреям, хотя и оставались в основном пассивными и молчаливыми. В некоторых местах, в том числе в двух универсальных магазинах в Мюнхене, даже возникли небольшие контрдемонстрации граждан (некоторые из них носили партийные значки), которые пытались пройти мимо караулов штурмовиков к дверям. В Ганновере отчаянные покупатели пытались проникнуть в еврейские магазины силой. Однако в большинстве мест на это решались немногие. По крайней мере в этом отношении бойкот оказался успешен. С другой стороны, в некоторых небольших городах попытки осуществить бойкот полностью провалились. Повсюду большинство еврейских владельцев магазинов все равно закрывали свои двери, чтобы избежать неприятностей. Предупрежденные о бойкоте заранее, многие люди бросились покупать товары в еврейские магазины задень раньше, к большому раздражению нацистской прессы. За день до бойкота в одном из кинотеатров был подслушан спор некоего молодого солдата и его подруги, которые решали, что им следует делать. «На самом деле не нужно закупаться у евреев», — говорил молодой человек. «Но у них все так дешево», — отвечала она. «Значит, это бедный магазин, который долго не протянет», — был его ответ. «Нет, правда, — возражала она, — он в полном порядке, нормально работает, так же как и христианские магазины, только продается там все намного дешевле».

Бойкот затронул только небольшие магазины и компании. Самые крупные еврейские фирмы, принимавшие на себя основную тяжесть словесных атак нацистов в течение многих лет, не попали под него из-за своей важности для национальной экономики и потому что они были крупными работодателями, которым пришлось бы начать увольнения рабочих, если бы бойкот нанес действительно серьезный удар по их экономическому положению. Одна только сеть универсальных магазинов Тица предоставляла рабочие места 14 000 человек. Нацистская организация служащих в огромной издательской фирме Ульштейна отмечала, что, хотя компания не попала под бойкот, запрет многих ее публикаций привел к увольнению множества «хороших товарищей», что иллюстрировало экономическую опасность политики режима. Все это делало бойкот намного менее внушительным, чем утверждал Геббельс. Общее отсутствие публичной оппозиции этим действиям было удивительным, но таким же было и отсутствие общественного энтузиазма по отношению к бойкоту. Такая ситуация повторялась не один раз в последующие годы, когда правительство предпринимало те или иные антисемитские меры. Осознавая проблемные последствия, которые бойкот имел как для экономики, так и для репутации режима за рубежом, и втайне признавая, что он не был особенно удачным, Гитлер вместе с партийным руководством осторожно отказались от идеи продолжить его в национальном масштабе, несмотря на то что американские газеты продолжали печатать «истории о жестокости» нацистов против евреев в последующие недели и месяцы. Однако идея бойкота пустила корни в нацистском движении. В следующие месяцы многие местные газеты регулярно призывали своих читателей не посещать еврейские магазины, а партийные активисты во многих областях часто устанавливали «караулы» рядом с еврейскими зданиями и организовывали кампании по рассылке писем с упреками и предостережениями тем покупателям, которые отваживались ходить туда.

Главной задачей бойкота было донести до рядовых нацистов идею о том, что антисемитская политика должна быть централизованной и проводиться, как писал Гитлер много лет назад, в «рациональном» ключе, а не в виде спонтанных погромов и актов насилия. Таким образом, бойкот подготовил почву для проведения нацистской политики по отношению к евреям на законном или квазизаконном основании в целях реализации положения программы партии о том, что евреи не могут быть полноценными гражданами Германии и поэтому, разумеется, не могут иметь всех гражданских прав. Через неделю после бойкота 7 апреля 1933 г. закон о восстановлении профессиональной гражданской службы приравнял евреев к коммунистам и другим политически ненадежным элементам, сделав их мишенью для увольнений. «Неарийские» гражданские служащие, определенные в дополнительном законе от 11 апреля как лица, у которых одна бабушка или один дедушка были «неарийцами и в особенности евреями», должны были быть уволены, если (по настоянию Гинденбурга) они не были ветеранами войны, или не потеряли отца или сына в бою, или не служили в армии до Первой мировой войны. Представленный Вильгельмом Фриком, нацистским рейхсминистром внутренних дел, который уже предлагал схожий закон в свою бытность простым депутатом рейхстага в 1925 г., этот закон в характерном для нацистов стиле координировал действия, уже предпринимаемые на региональном и местном уровнях, где увольнения еврейских госслужащих велись в течение нескольких недель. Одновременно похожие положения были применены и к еврейским адвокатам, которые не работали в министерстве юстиции, и все вместе они образовали отдельный закон, принятый в тот же день. Декрет от 25 апреля «Против перегруженности немецких школ и университетов» значительно сократил приток квалифицированных немецких евреев в профессии, установив квоту в 5 % еврейских учеников для всех школ и университетов и 1,5 % для новых поступающих каждый год. Исключения означали, что многие евреи могли продолжать работать — например, 336 из 717 еврейских судей и государственных прокуроров, а также 3167 из 4585 еврейских адвокатов. Евреи из Восточной Европы, эмигрировавшие в Германию в годы Веймарской республики, потеряли свое гражданство по закону от 14 июля 1933 г., введение которого в свое время уже обсуждалось в правительстве Франца фон Папена в 1932 г. Этот набор различных мер означал конец гражданского равноправия евреев, которое существовало в Германии с 1871 г.

Те евреи, которые продолжали работать, находились в атмосфере постоянного и нарастающего подозрения и враждебности. Эти декреты вызвали волну доносов, мотивированных личными и политическими причинами, и многие адвокаты, гражданские и государственные служащие были вынуждены начать проверять свою родословную и даже отправляться на медицинское освидетельствование в попытке определить свою расовую принадлежность. Министры и главы департаментов гражданских служб в подавляющем числе были категорически против присутствия евреев в своих организациях. Консерваторы вроде Герберта фон Бисмарка, статс-секретаря в Министерстве внутренних дел Пруссии, были горячими сторонниками антиеврейских мер, как и их нацистские коллеги. Меры по ограничению гражданских прав евреев в конечном счете были частью партийной программы консерваторов, а потом и националистов с начала 1890-х гг. Гитлер внимательно относился к мнению таких людей о том, что антисемитская политика не должна заходить слишком далеко, например наложив вето на предложение от 7 апреля запретить практиковать еврейским врачам и попытавшись гарантировать, чтобы чистки не имели негативных эффектов для бизнеса и экономики. Однако факт оставался фактом — в отношении политики исключения в то время националистические коллеги полностью поддерживали Гитлера.

И куда направляло государство, следовали и другие институты. Главной целью всего процесса координации на всех уровнях было исключение евреев из недавно нацифицированных учреждений, начиная от Немецкой боксерской ассоциации, которая исключила еврейских боксеров 4 апреля 1933 г., и заканчивая Немецким гимнастическим союзом, который стал арийским 24 мая. Муниципалитеты начали запрещать евреям пользоваться общественными сооружениями, такими как, например, стадионы. В небольшом северном городке Нортхайме, где в 1931 г. вообще не было занимавшихся частной практикой евреев, бойкот 1 апреля 1933 г. оказался бессмысленным, продолжался несколько часов и совершенно не повлиял на некоторые компании. Здесь, как и во многих других сообществах, местное еврейское население в целом принималось за своих, а нацистский антисемитизм рассматривался как абстрактная риторика без конкретного приложения к евреям, которых все хорошо знали. Теперь бойкот внезапно показал реальность ситуации во всех слоях общества. Доход местного еврейского врача в Нортхейме стал падать, когда пациенты начали оставлять его, а местные общественные организации, среди которых был не только стрелковый клуб, но и клуб ветеранов, стали исключать еврейских членов, часто за «непосещаемость», и местные евреи скоро стали неохотно участвовать в общественной жизни города, а многие вышли из состава подобных организаций до того, как их попросили уйти. На прежних социал-демократов, которые напоказ продолжали ходить в еврейские магазины, нашлись местные штурмовики, которые покупали там товары в кредит и отказывались оплачивать свои счета. К концу лета 1933 г. в атмосфере постоянной антисемитской пропаганды политических лидеров рейха на всех уровнях, от газет до радио, евреи Нортхейма были полностью исключены из социальной жизни города. То, что произошло в Нортхейме, происходило в Германии повсюду.

Некоторые евреи считали, что волна антисемитизма должна вскоре спасть, придумывали рациональные объяснения этому или изо всех сил старались игнорировать ее. Однако многие находились в состоянии шока и отчаяния. Уровень политического насилия до 30 января 1933 г. был крайне высок, а то, что теперь оно было санкционировано правительством и откровенно направлено на немецких евреев, создавало ситуацию, совершенно новую для очень многих людей. В результате евреи начали эмигрировать из Германии, чего и добивались нацисты. Только в 1933 г. из страны уехало тридцать семь тысяч человек. Численность еврейского населения Германии упала с 525 000 в январе до менее чем 500 000 к концу июня, и это было только уменьшение количества граждан, которые были официально зарегистрированы как принадлежавшие к еврейской вере. В последующие годы страну покинуло еще больше евреев. Однако многие решили остаться, особенно люди старшего поколения. Для них найти работу за рубежом было крайне сложно, если вообще возможно, особенно учитывая то, что большинство стран до сих пор испытывало тяжелые последствия депрессии. Они предпочли испытать свою судьбу в стране, которую всегда считали своим домом. Другие лелеяли надежду, что все образуется, когда нацистский режим утихомирится. Молодая энергия штурмовиков, разумеется, будет укрощена, а перегибы национал-социалистической революции вскоре исчезнут.

Одним еврейским гражданином, который не питал никаких иллюзий, был Виктор Клемперер. Он уже писал в своем дневнике о «правом терроре» до выборов 5 марта, когда тот был относительно невелик по сравнению с тем, что наступило потом. Он понял, что не может согласиться со своими друзьями, которые высказывались в поддержку националистов и одобряли запрет коммунистической партии. Клемперера угнетала их неспособность осознать «истинную природу власти» в правительстве Гитлера. Довыборный террор, писал он в марте, был всего лишь «легкой прелюдией». Насилие и пропаганда напоминали ему о революции 1918 г., только в этот раз под знаменем со свастикой. Он уже прикидывал, сколько ему оставалось пробыть на своей должности в университете. Неделю спустя он писал: «Поражение 1918 г. печалит меня не так сильно, как текущая ситуация. Меня абсолютно шокирует, как день за днем открытое насилие, нарушение законности, самая чудовищная ложь и варварский склад мышления находят выражение в законах совершенно без всякой маскировки». Как он с отчаянием отмечал 30 марта, за два дня до бойкота, атмосфера была

Как и многие консервативно настроенные евреи, Клемперер, разделявший большинство убеждений националистов, кроме антисемитизма, в первую очередь настаивал на немецкой самоидентичности. Его лояльности предстояло пройти жестокую проверку в следующие месяцы и годы.

Как он писал 20 марта 1933 г., правительство Гитлера не собиралось спасать Германию, оно, скорее, быстро вело ее к катастрофе. «Помимо этого, — добавлял он, — я считаю, что оно никогда не сможет смыть тот позор, которым себя покрыло». Он писал об увольнениях его еврейских друзей и знакомых, происходивших одно за другим. Он чувствовал себя виноватым, когда закон от 7 апреля позволил ему сохранить свою работу, потому что он сражался на фронте в 1914–18 гг. Эгоизм, беспомощность и трусость людей вводили его в отчаяние еще больше, чем открытый антисемитизм и оскорбительные антиеврейские плакаты студентов в его университете. Его жена была больна и страдала от нервных расстройств, он беспокоился о своем сердце. Продолжать его заставляла необходимость покупки и подготовки участка земли в Дёльтчене, на окраине Дрездена, где он собирался построить новый дом для себя и своей жены, чтобы заниматься академическими исследованиями. Это и неискоренимое человеческое сострадание, и интеллектуальное любопытство. В июне он уже начал составлять свой личный словарь нацистской терминологии. Первой записью от 30 июня 1933 г. стало «предварительное заключение».