Систематизация нацистского механизма подавления и контроля, проводимая под эгидой СС Генриха Гиммлера, оказала ощутимое влияние на концентрационные лагеря. В первые месяцы 1933 года в период захвата власти было наспех построено по меньшей мере 70 лагерей, наряду с неизвестным, но вероятно даже ббльшим количеством пыточных и маленьких тюрем, принадлежавших штурмовым отрядам. В то время в них находилось 45 000 узников, которых тюремщики избивали, пытали и подвергали унизительным ритуалам. В результате такого жестокого обращения погибли 700 человек. Подавляющее большинство из них были коммунистами, социал-демократами и членами профсоюзов. Однако большинство из этих первых концентрационных лагерей и неофициальных пыточных было закрыто во второй половине 1933 года и первые два или три месяца 1934 года. Один из самых печально известных лагерей, дикий концлагерь, организованный в верфи Вулкан в Штеттине, был закрыт в феврале 1934 года по приказу прокуроратуры. Некоторые офицеры СС и СА, руководившие пытками, предстали перед судом и получили значительные сроки. Как раз перед этим после ряда официальных и неофициальных амнистий множество напуганных и измученных заключенных оказались на свободе. Только 31 июля 1933 года была освобождена треть всех узников лагеря. К маю 1934 года осталось только четверть от того количества заключенных, которое было там в предыдущем году, и режим начинал регулировать и систематизировать условия содержания тех, кто остался в лагере.

Незадолго до этого, в июне 1933 года, баварская прокуратура выдвинула обвинения против коменданта Дахау Векерле, а также врача и начальника администрации лагеря за соучастие в убийстве заключенных. Гиммлер непосредственно участвовал в назначении Векерле и составлении правил для лагеря, хотя и не очень последовательно, 26 июня 1933 года ему пришлось уволить его и назначить нового коменданта. Это был Теодор Эйке, бывший полицейский с весьма сомнительным прошлым. Родившийся в 1892 году, Эйке был армейским казначеем, а затем охранником, а к концу 1931 года дослужился в СС до командира штурмбанна и под его началом находились 1000 человек. Однако в следующем году, когда его обвинили в подготовке терактов с использованием взрывчатки, ему пришлось бежать в Италию. Там он официально возглавил лагерь беженцев, а затем вернулся в Германию, чтобы принять участие в захвате власти нацистами. Но вскоре он сильно поссорился с Йозефом Бюркелем, гаулейтером Пфальца, который в результате отправил его в психбольницу; встревоженный Гиммлер устроил ему психиатрическую проверку, которая показала, что он здоров. Один из его сотрудников в Дахау Рудольф Хёсс назвал его «упрямым нацистом старой закалки», который относился к заключенным первых концлагерей, а это были в основном коммунисты, как к «заклятым врагам государства, к которым нужно относиться со всей суровостью и которых нужно сломить при первой же попытке к сопротивлению».

В июне 1933 года Гиммлер вспомнил, что Эйке довольно успешно организовал лагерь в Италии, и поставил его руководить Дахау. Позднее новый комендант обнаружил, что некоторые надсмотрщики в лагере коррумпированы, что он плохо оборудован, а мораль находится на весьма низком уровне. Не хватало «патронов, винтовок, не говоря уже об автоматах. Из всех сотрудников только трое могли обращаться с автоматом. Мои люди были расквартированы в зданиях фабрик, где постоянно стояли сквозняки. Повсюду царила нищета». Повсюду — это значило среди тюремщиков; но он не говорил ни о какой нищете среди заключенных. Эйке уволил половину из 120 человек, работавших в лагере, и назначил на их место других. В октябре 1933 года он издал всеобъемлющий свод правил, в котором в отличие от тех, что были ранее, устанавливались нормы поведения также и для охраны.

Благодаря этому там, где раньше царили жестокость и произвол, теперь начали устанавливаться порядок и единообразие. Эти правила оказались самыми что ни на есть драконовскими. Заключенные, обсуждавшие политику лагеря с целью «подстрекательства или распространения злонамеренной пропаганды», подлежали повешению. Саботаж, нападение на охранника, любой вид мятежа или неподчинение карались расстрелом. Менее серьезные нарушения влекли за собой ряд менее суровых наказаний. Сюда входило помещение в одиночную камеру на хлебе и воде на период, зависящий от совершенного нарушения; телесные наказания (двадцать пять ударов тростью); муштровка; привязывание к столбу или дереву на несколько часов; тяжелая работа; запрещение пользоваться почтой. Было еще дополнительное наказание, состоявшее в продлении срока заключения.

Система Эйке была направлена на то, чтобы исключить индивидуальные наказания и защитить офицеров и охранников от судебных обвинений, установив бюрократический аппарат, обеспечивающий письменное оправдание производимым наказаниям. Теперь можно было сказать, что там, где раньше были жестокость и произвол, теперь все вопросы подлежали формальному урегулированию. Например, избиения должны были проводиться несколькими эсэсовцами в присутствии остальных заключенных, и все наказания должны были письменно фиксироваться. Были установлены строгие правила, регулирующие поведение охранников-эсэсовцев. Они должны были вести себя по-военному. Им не подобало вступать в частные беседы с заключенными. Их обязали соблюдать выверенный с точностью до минуты порядок, когда они проводили ежедневные переклички, следили за заключенными в тюремной мастерской, отдавали команды и приводили в исполнение наказания. Заключенным выдали одинаковую униформу и назначили им четкие обязанности по поддержанию чистоты и порядка в их жилом пространстве. Также появилось санитарное и медицинское обеспечение, которого явно не было во многих лагерях в начале 1933 года. Кроме того, для заключенных была введена тяжелая непрерывная работа за пределами лагеря. Эйке установил среди сотрудников систематическое, иерархически организованное распределение труда. Охранники теперь должны были носить на воротничках специальную эмблему: «мертвую голову». Вскоре под этим названием были созданы особые формирования СС, ставшие автономными в 1934 году. Это символизировало доктрину Эйке о крайней суровости к заключенным. Как позднее вспоминал Рудольф Хёсс:

«Эйке хотел с помощью постоянных инструкций и подходящих приказов, касающихся опасных криминальных наклонностей заключенных, настроить своих эсэсовцев агрессивно по отношению к узникам тюрьмы. Они должны были «обращаться с ними жестко» и раз и навсегда искоренить любое сочувствие к ним. Такими средствами ему удалось воспитать в простодушных людях такую ненависть и неприязнь к заключенным, которую человеку со стороны трудно и вообразить».

После того как Хёсс вступил в СС, Гиммлер, с которым они познакомились в Союзе «Крови и почвы», предложил ему присоединиться к соединениям СС «Мертвая голова» — охранникам концентрационных лагерей в Дахау. Здесь его привычка к дисциплине и трудолюбие помогли ему быстро продвинуться в должности. В 1936 году он получил офицерское звание и стал отвечать за склады и имущество заключенных.

Сам некогда будучи заключенным государственной тюрьмы, Хёсс позднее писал, что для большинства узников концентрационных лагерей самым тяжелым психологическим бременем была неопределенность их срока. Если преступник, отбывающий заключение в тюрьме, знал, когда его освободят, то для узника концлагеря освобождение зависело от капризов специальной комиссии, собиравшейся раз в квартал, и любой из охранников-эсэсовцев мог поспособствовать продлению этого срока. В том лагерном мирке, который создал Эйке, охранники могли чувствовать себя весьма вольготно. Подробно проработанные правила давали охранникам разнообразнейшие возможности применять по отношению к заключенным жестокость за действительные или предполагаемые нарушения на всех уровнях. Эти правила были установлены во многом для того, чтобы юридически оправдать такое запугивание заключенных. Хёсс сам говорил о том, что не может видеть жестоких наказаний, избиений, бичевания, которые проводились с заключенными. Он с неприязнью писал о «вульгарных, злобных, отвратительных, недоразвитых тварях» среди охранников, которые компенсировали свое чувство неполноценности, вымещая свою злость на заключенных. Дух ненависти стоял повсюду. Хёсс, как и многие другие охранники-эсэсовцы, считал, что здесь насмерть сцепились два враждующих мира, коммунисты и социал-демократы с одной стороны и СС с другой. Правила Эйке гарантировали победу последних. Неудивительно, что, реорганизовав Дахау, Эйке заслужил поощрение со стороны Гиммлера, который 4 июля 1934 года назначил его инспектором концентрационных лагерей всего рейха. 11 июля Эйке получил высшее звание группенфюрера, как и Гейдрих, глава Службы безопасности. Принцип, по которому Эйке систематизировал режим концентрационного лагеря, стал использоваться во всех немецких лагерях. Так как убийства, совершаемые охранниками лагеря, привлекали внимание государственных прокуроров, Эйке издал тайный приказ не приводить в исполнение высшую меру наказания за серьезные нарушения; она должна была остаться как мера «устрашения». Количество самовольно произведенных убийств стало резко сокращаться, хотя этому поспособствовало еще и общее уменьшение числа заключенных. Количество смертей в Дахау снизилось с 24 в 1933 году до 14 в 1934 (не считая тех, кого расстреляли в ходе чистки СА), 13 в 1935 году и 10 в 1936-м.

Точно так же, как он захватывал контроль и централизовал полицейские подразделения по всей Германии, в 1934 и 1935 году Гиммлер перевел концентрационные лагеря под контроль СС, в этом ему помогло то, что после «путча Рёма» СС стали мощнее и влиятельнее. К этому времени за решеткой осталось только 3000 человек, а это означало, что диктаторский режим обеспечил себе более или менее надежную базу. Наряду с систематизацией шел еще и параллельный процесс централизации. В 1935 году были ликвидированы лагеря Ораниенбург и Фульсбюттель, в 1936 году — Эстервеген, в 1937 году — Заксенбург. В августе 1937 года в Германии было уже только четыре концентрационных лагеря: Дахау, Заксенхаузен (куда в следующем году был переведен Хёсс), Бухенвальд и Лихтенбург, последний предназначался для женщин. Это отчасти означало, что режим чувствовал себя все более уверенно, а левая оппозиция была благополучно повержена. Было принято решение, что социал-демократы и коммунисты получили свой урок, и за период с 1933 по 1936 год их выпустили на свободу. Те, кто остался под стражей, либо были слишком выдающимися людьми, чтобы их выпускать, как, например, бывший лидер коммунистов Эрнст Тельман, либо считались ядром движения и могли продолжить борьбу в случае их освобождения. Относительно небольшие цифры также указывали на то, что режим успешно подчинил себе государственную судебную и пенитенциарную систему, так что после закрытия маленьких лагерей и пыточных, организованных СА в 1933 году, действительные и предполагаемые враги Третьего рейха направлялись в основном именно в официальные государственные тюрьмы. Например, летом 1937 года общее количество политических заключенных в лагерях казалось абсолютно незначительным по сравнению с 14 000 человек, которых официально обвинили в политических преступлениях и держали в государственных тюрьмах. После жестокостей и репрессий, которые так обширно применялись в 1933 году, теперь с нарушителями политических норм Третьего рейха разбиралось уже в основном государство, а не СС или СА. И здесь заключенных становилось меньше, политических преступников выпускали на свободу.

Победа над коммунистическим сопротивлением в середине 1930-х годов привела к тому, что количество приговоренных за государственную измену сократилось с 5255 человек в 1937 году до 1126 человек в 1939-м, соответственно, в государственных тюрьмах количество заключенных, считающихся политическими, сократилось с 23 000 в июне до 11 265 в декабре 1938 года. Но это было все-таки больше, чем в концентрационных лагерях; полиция, суды и система тюрем по-прежнему играли в политических репрессиях Третьего рейха более важную роль, чем СС и концентрационные лагеря, по меньшей мере до начала войны.

К февралю 1936 года Гитлер одобрил новую систему, при которой гиммлеровские СС и гестапо должны были уже не только предотвращать возобновление сопротивления со стороны бывших коммунистов и социал-демократов, теперь, когда сопротивление рабочих было успешно сломлено, они должны были заняться очищением германской расы от нежелательных элементов. К ним относились прежде всего закоренелые преступники, люди, ведущие асоциальный образ жизни и вообще думающие и поступающие не как нормальные «здоровые члены» общества. При этом евреев не относили к отдельной категории: целью было очистить германскую расу, как это понимали Гитлер и Гиммлер, от всех нежелательных и вырождающихся элементов. Таким образом, состав заключенных в лагерях стал меняться, и их количество стало расти. Например, в июле 1937 года 330 из 1146 заключенных Дахау были профессиональными преступниками, 230 были отправлены на трудовую повинность, а 93 были арестованы в рамках кампании баварской полиции против бродяжничества и попрошайничества. К тому времени 57 % заключенных вообще не считались политическими, что резко контрастировало с ситуацией 1933—1934 годов. Кардинальным образом менялась суть лагерей и их функции. Если раньше концентрационные лагеря были частью большой системы, включавшей также Народную судебную палату и Особые суды, призванной бороться с политической оппозицией, прежде всего с сопротивлением коммунистической партии, то теперь они стали инструментом расового и социального планирования. Концентрационные лагеря превратились в нечто вроде свалки для «расово выражающихся людей». Смена функций, а также то, что Гиммлеру удалось добиться иммунитета для охранников и служащих лагеря от судебного преследования за все, что они делали внутри периметра лагеря, привело к тому, что количество смертей среди заключенных резко возросло после относительного спада в середине 1930-х годов. В 1937 году в Дахау произошло 69 смертей, в семь раз больше, чем в предыдущем году, причем количество заключенных практически не изменилось и составляло примерно 2200. В 1938 году количество смертей в лагере снова резко возросло до 370 человек, при гораздо большем общем количестве узников, составлявшем 8000 человек. В Бухенвальде, где условия были намного хуже, в 1937 году на 2200 заключенных пришлось 48 смертей, в 1938-м из 7420 узников погиб 771, а в 1939 году из 8390 заключенных погибло ни много ни мало 1235 человек, на эти последние две цифры во многом повлияла эпидемия тифа, разразившаяся в лагере зимой 1938—1939 годов.

Борьба против людей, «чуждых сообществу», на самом деле началась сразу же в 1933 году, когда полиция арестовала несколько сотен «профессиональных преступников» во время первой из нескольких операций, нацеленных помимо прочего на организованные преступные группировки в Берлине. В сентябре 1933 года 100 000 нищих и бродяг были арестованы в рамках «Имперской недели нищих», начавшейся одновременно с первой программой Зимней помощи, заключавшейся в сборе добровольных пожертвований безработным и нуждающимся, это замечательно иллюстрировало то, как в новом рейхе сочетались друг с другом социальная поддержка и применение силы. Подобные нарушители, как правило, все-таки не оказывались в лагерях, но 13 ноября 1933 года в Пруссии те, кто совершил уголовные преступления или преступления сексуального характера, подлежали превентивному заключению в лагеря, 500 человек из них пробыли там до 1935 года. После того как полиция была централизована и перешла во власть СС, эта политика начала распространяться и приходить в систему. В марте 1937 года Гиммлер приказал арестовать 2000 так называемых профессиональных, или закоренелых, преступников, то есть осужденных несколько раз, независимо от того, насколько незначительны были их преступления; в отличие от тех, кто был «заключен в целях безопасности», чью судьбу определял суд, их отправляли прямо в концлагеря вообще без всякого судебного разбирательства. Изданный 14 декабря 1937 года декрет позволял арестовывать и заключать в концлагеря любого, кого режим и различные его органы, работающие теперь в более тесном, чем раньше, сотрудничестве с полицией, причисляли к асоциальным элементам. Вскоре после этого прусский и имперский министры внутренних дел расширили определение асоциального элемента до любого человека, чья позиция не соответствовала позиции расового сообщества, к ним относились в том числе цыгане, проститутки, сутенеры, нищие, бродяги и хулиганы. При некоторых обстоятельствах сюда могли входить даже нарушители дорожного движения, а также те, кто долгое время не имел работы, чьи имена полиция узнавала на биржах труда. Это объясняли тем, что найти работу в то время уже было вполне возможно, а значит, они просто не хотели работать и нуждались в перевоспитании.

В апреле 1938 года гестапо начало серию облав по всей Германии. Не обходили эти рейды и ночлежки вроде той, где Гитлер однажды нашел кров, когда еще до Первой мировой войны он жил в Вене, был беден и не имел работы. К июню 1938 года только в лагере Бухенвальд было около 2000 таких людей. На этом этапе 13 июня криминальная полиция, выполняя приказ Гейдриха, начала другую серию облав на бродяг и нищих. Полиция также арестовывала безработных мужчин с постоянным местом жительства. Во многих областях они шли даже дальше инструкций Гейдриха и брали под стражу всех безработных мужчин. Гейдрих приказал произвести по 200 арестов в каждом полицейском округе, но франкфуртская полиция арестовала 400, а их коллеги в Гамбурге 700 человек. Общее количество арестов по стране превышало 10 000. Экономические соображения, которые играли в этих действиях весьма важную роль, видны из документов, оправдывающих предупреждающее задержание этих людей. Например, в документах по одному 54-летнему мужчине, арестованному в Дуйсбурге в июне 1938 года в рамках кампании против асоциальных людей, значилось:

«Согласно информации, полученной от местной службы социальной под держки, С. следует охарактеризовать как человека, уклоняющегося от работы. Он не заботится о своей жене и двоих детях, из-за чего их приходится поддерживать на государственные средства. Он никогда не приступал к выполнению возложенных на него трудовых обязанностей. Он предавался пьянству. Он истратил все свое пособие. Он получил несколько предупреждений от службы социальной поддержки, и его можно назвать классическим примером асоциального, безответственного, уклоняющегося от работы человека». Оказавшись в концлагере Заксенхаузен, этот человек продержался чуть больше 18 месяцев и умер, согласно лагерным документам, от общей физической слабости.

Массы людей, которых назвали асоциальными, вызвали в тюрьмах переполнение и истощили тюремные ресурсы. Например, Заксенхаузен летом 1938 года принял более 6000 человек; последствия такого переполнения в лагере, где до этого общее количество заключенных не превышало 2500 человек, были ужасающими. В Бухенвальде в августе 1938 года 4600 человек из 8000 были отнесены к не желающим работать. Из-за постоянного притока новых заключенных было открыто два новых лагеря для уголовных преступников и «асоциальных элементов» — Флоссенбург и Маутхаузен; оба управлялись СС, но были приданы дочерней организации, основанной 29 апреля 1938 года — компании «Немецкие каменные и земляные работы». Под руководством этого нового предприятия заключенные должны были работать в каменоломнях, взрывая и добывая гранит для осуществления грандиозных строительных проектов Гитлера и его архитектора Альберта Шпеера. Асоциальные элементы были низшим слоем лагерного общества, точно так же, как и на свободе. Охранники плохо с ними обращались, они по определению не могли принять никаких мер, чтобы защитить себя, как это делали политические заключенные. Другие заключенные смотрели на них свысока, и они играли очень небольшую роль в лагерной жизни. Среди них было особенно много смертей и болезней. Во время амнистии по случаю дня рождения Гитлера 20 апреля 1939 года только несколько человек из них оказались на свободе. Остальные остались там навсегда. Хоть их количество и сокращалось, накануне войны они все еще представляли собой большую часть всех заключенных. Например, по данным подсчета 31 декабря 1938 года, в Бухенвальде 8892 из 12 921 находящихся под превентивным арестом были отнесены к асоциальным элементам; годом позже эта цифра составляла 8212 из 12 221. Облавы коренным образом изменили контингент лагерей.

Накануне войны количество людей, находящихся в лагерях, снова возросло с 7500 человек до 21 000, и теперь состав заключенных лагеря был более разнообразен, чем в первые годы режима, когда людей в основном отправляли туда за политические преступления. Заключенные были сконцентрированы в нескольких сравнительно больших лагерях — Бухенвальде, Дахау, Флоссенбурге, Равенсбрюке (женский лагерь, пришедший на смену Лихтен-бургу в мае 1939 года), Маутхаузене и Заксенхаузене. Одна только потребность СС в стройматериалах привела к открытию лагерного филиала (или «внешнего лагеря» — Aussenlager) Заксенхаузена в районе Гамбурга — Нойенгамме, где должны были производиться кирпичи для планируемой Гитлером реконструкции порта на Эльбе. За ним вскоре должны были последовать и другие новые лагеря. Труд становился все более важной функцией лагерей. Однако этот труд был невосполняем и условия в новых лагерях были даже жестче, чем в тех, что им предшествовали в середине 1930-х годов. Начиная с зимы 1935/36 года лагерное руководство в некоторых местах стало требовать, чтобы различные категории заключенных носили на униформе соответствующие обозначения, и зимой 1937/87 года это стало стандартом для всей системы. С этого момента каждый заключенный должен был носить на своей полосатой униформе на левой стороне груди перевернутый треугольник, черный дня асоциальных элементов, зеленый для профессиональных преступников, синий дня вернувшихся еврейских эмигрантов (эта категория была довольно небольшая), красный дня политических заключенных, фиолетовый дня Свидетелей Иеговы, розовый для гомосексуалистов. Заключенные евреи приписывались к какой-либо из этих категорий (обычно их относили к политическим), но помимо этого под знаком своей категории они должны были носить желтый треугольник, он не был перевернут, и были видны только его края, так что вместе эти два треугольника образовывали Звезду Давида. Конечно, эти категории часто присуждались без особого разбора, невнимательно, а иногда и совершенно произвольно, но для лагерных властей это ничего не значило. Давая политическим заключенным небольшие привилегии, они могли возбудить у остальных категорий негодование; ставя уголовных преступников старшими над остальными, они могли еще больше увеличить разрыв между разными категориями.

Жестокость условий лагерной жизни в конце 1930-х годов хорошо передана в мемуарах некоторых из тех, кому удалось там выжить. Одним из таких людей был Вальтер Поллер, социал-демократ, родившийся в 1900 году, при Веймарской республике бывший редактором газеты. Поллер стал активным участником социал-демократического сопротивления после того, как его уволили в 1933 году. Его арестовали в начале ноября 1934 года за государственную измену после того, как гестапо выяснило, что он был автором оппозиционных листовок, это был третий его арест с начала 1933 года. В конце его четырехлетнего тюремного срока его сразу же снова арестовали и отправили в Бухенвальд. Там он на собственном опыте убедился в невероятной жестокости, ставшей тогда нормой для концлагерей. Сразу по прибытии Поллер и другие такие же заключенные подверглись жестокому и совершенно неоправданному избиению со стороны охранников-эсэсовцев, которые, загоняя заключенных в лагерь, били их прикладами винтовок и резиновыми дубинками, когда они бежали. Когда они оказались в основных бараках для политических заключенных, грязные, в крови и синяках, офицер СС прочитал им свою версию лагерных правил, он сказал им: «Вы здесь, и здесь вам не санаторий! Скоро это до вас дойдет, а кто не поймет, того очень скоро заставят понять. Можете не сомневаться… Вы здесь, не тюремные узники, отбывающие наказание, назначенное судом, вы «заключенные», просто-напросто, и если вы не знаете, что это значит, то очень скоро поймете. Вы опозорены и беззащитны! У вас нет прав, ваша судьба — это судьба рабов! Аминь».

Вскоре Поллер обнаружил, что хотя политическим заключенным выдавалась лагерная форма лучшего качества и селили их отдельно от остальных, работа за стенами лагеря, которой его каждый день нагружали, была для него слишком тяжела. Социал-демократы и коммунисты, заключенные в лагере, которые хорошо организовались и наладили неформальную систему взаимопомощи, добились его назначения на работу секретаря у лагерного врача. В таком положении Поллер смог не только дожить до своего освобождения в мае 1940 года, но и понаблюдать за каждодневной жизнью лагеря. В ней существовало некоторое самоуправление, старшие заключенные отвечали каждый за свой барак, а капо — за то, чтобы собирать заключенных и проводить перекличку в случае необходимости, причем многие из них при выполнении этой задачи в своей жестокости могли потягаться с охранниками. Но все заключенные, независимо от их положения, были целиком во власти СС, которые не стеснялись пользоваться своей абсолютной властью над жизнью и смертью заключенных всегда, когда им этого хотелось.

По словам Поллера, каждый день заключенных поднимали в четыре или пять утра, в зависимости от времени года, затем они очень быстро должны были умыться, одеться, убрать кровати, как в армии, поесть и выйти на плац на перекличку. Любое нарушение, такое как плохо убранная кровать, опоздание на перекличку, повлекло бы за собой поток ругани и ударов от капо или от охранников, штрафной наряд, где условия работы были особенно тяжелы. Перекличка была еще одним поводом для избиений и оскорблений. Однажды в 1937 году Поллер видел, как двух политических заключенных вытащили из строя, вывели за ворота лагеря и расстреляли по никому не ведомым причинам. Эсэсовцы без проблем использовали до боли подробно составленные правила, чтобы обвинять заключенных, которые им не нравились, в нарушениях — иногда очень расплывчатых, как, например, лень в работе — и приказывать бить их плетьми, а эту процедуру следовало официально фиксировать на желтом двухстраничном бланке. Заключенных часто заставляли смотреть, как эсэсовцы привязывали нарушителя за руки и за ноги к скамейке лицом вниз и избивали тростью. По словам Поллера, эти избиения ни разу не соответствовали прописанным в документах правилам. Заключенные, приговоренные согласно правилам к пяти, десяти или двадцати пяти ударам, должны были сами отсчитывать их вслух, а если они забывали это делать, избиение начиналось сначала. Вместо предписанной правилами трости для избиений часто использовалась плеть, кожаный ремень или даже стальной прут. Часто избиения заканчивались только когда нарушитель терял сознание. Часто тюремное начальство старалось заглушить крики тех, кого подвергали избиению, приказывая лагерному ансамблю, состоящему из заключенных с музыкальными данными, играть в это время марш или петь песни.

За более серьезные нарушения правил заключенных помещали «под арест», держали несколько дней или недель подряд в маленькой, темной, неотапливаемой камере на хлебе и воде. Зимой такое наказание могло оказаться не лучше смертного приговора. Более распространено было подвешивание на перекладине за запястья на несколько часов, что вызывало длительную боль в мышцах и их повреждение, а иногда, если это продолжалось достаточно долго — потерю сознания и смерть. Особую ярость охранников вызывали попытки побега, так как они понимали, что, учитывая их малое количество по сравнению с количеством заключенных, массовый побег был вполне возможен. Если кого-то ловили, то их впоследствии жестоко избивали, иногда до смерти, на глазах у остальных, или публично вешали их на лагерной площади, таким образом комендант предупреждал весь лагерь о том, что такова будет судьба всех, кто попытается сбежать. Однажды в Заксенхаузене заключенного, пойманного при попытке к бегству, вытащили на лагерный плац, жестоко избили, заколотили в маленький деревянный ящик и оставили там на неделю на виду у всех заключенных, пока он не умер. После таких угроз заключенные сосредоточились на том, чтобы просто остаться в живых. В течение дня те из них, у кого были особые трудовые навыки, работали в лагере в маленьких мастерских; однако большинство из них выводили из лагеря на трудовые наряды, где они выполняли тяжелую работу: выкапывали камни для лагерных дорог, добывали мел и гравий или расчищали местность от булыжников. И здесь тоже охранники избивали тех, кто, по их мнению, работал недостаточно усердно или недостаточно быстро, и стреляли без предупреждения в любого, кто слишком далеко отходил от основной группы. Поздно вечером заключенных отправляли обратно в лагерь на еще одну долгую перекличку, где они иногда часами стояли навытяжку, мокрые, грязные и изнуренные. Иногда зимой люди замертво падали из-за гипотермии. Лагерные охранники предупреждали, что любой, кого увидят на улице после того, как в бараках выключат свет, будет застрелен.

Произвол и жестокость, иногда даже садизм охранников указывали на жестокость и садизм, которым подвергались они сами, когда проходили обучение перед вступлением в ряды СС. К концу 1930-х годов около 6000 эсэсовцев расположились в Дахау и 3000 — в Бухенвальде. Наряды охранников лагеря (гораздо меньшего размера) брались именно из этих подразделений, состоявших в основном из молодых людей, выходцев из низших классов: например, в Дахау это были дети фермеров, а в Бухенвальде к ним добавлялись некоторые молодые люди из мелкой буржуазии и рабочего класса. В большинстве своем с плохим образованием и уже привыкшие к физическим трудностям, они были приучены к тому, чтобы быть жесткими, привыкли, что во время обучения офицеры кричали на них, поливали руганью и оскорблениями, привыкли получать унизительные наказания, если у них что-то не получалось. Один из новобранцев СС позднее вспоминал, что любой, кто во время тренировок с оружием ронял патрон, должен был поднять его с земли зубами. В идеологических наставлениях, которые им давали, в основном подчеркивалась необходимость быть жестким перед лицом врагов немецкой расы, которых они должны были встретить в лагере. Оказавшись в лагере, они жили в бараках, отрезанные от остального мира, у них было мало развлечений, мало возможностей встретиться с девушками, они были обречены на каждодневную скуку. При таких обстоятельствах было неудивительно, что они жестко обращались с заключенными, поливали их вульгарными оскорблениями, подкрепляли чувство собственной значимости, назначая им по малейшему поводу тяжелые наказания, разгоняли свою скуку, придумывая разнообразнейшие жестокие шутки, или мстили за собственные физические унижения и трудности, обращаясь с ними так же; в конце концов, это был единственный способ воспитания и поддержания дисциплины, который они знали. Те, кто вступил в СС после 1934 года, в общем, конечно, знали, на что идут, поэтому они приходили уже с определенными идеологическими взглядами; однако каждый, кто не хотел участвовать в каждодневном причинении боли и запугивании в лагерях, вполне могли оттуда уволиться, многие так и делали, особенно в 1937 и 1938 годах, когда лагерный режим стал значительно жестче. Например, в 1937 году ряды СС покинуло около 8000 человек, включая 146 членов «Мертвой головы», 81 из них сделал это по собственному желанию. 1 апреля 1937 года Эйке издал приказ о том, что любой из членов этих подразделений, «кто не способен подчиняться и ищет компромиссов, должен уйти». Один из охранников, приступивший к своим обязанностям примерно в Пасху, в 1937 году попросил своего командира освободить его от должности после того, как он увидел, как избивают заключенных, и услышал крики из камер. Он сказал, что хочет быть солдатом, а не тюремным надзирателем. Его заставляли муштровать провинившихся узников, Эйке лично пытался заставить его передумать, но он был непреклонен, и 30 июля 1937 года его просьба была исполнена. Можно предположить, что те, кто остался, были глубоко привержены своей работе и не испытывали беспокойства или угрызений совести из-за страданий, которым подвергали узников.

Многие тысячи узников были освобождены из лагерей, в особенности в 1933—1934 годах. Один из старших чиновников сказал Вальтеру Поллеру, когда выдавал ему бумаги об освобождении: «Я знаю, что ты видел здесь такое, чего общество пока не может до конца понять. Ты не должен никому об этом рассказывать. Ты это знаешь, не правда ли? А если ты не послушаешься, ты снова окажешься здесь, и тогда ты знаешь, что с тобой произойдет».

Заключенным было запрещено общаться с друзьями и родственниками, офицерам и надсмотрщикам не разрешалось говорить об их работе с посторонними. То, что происходило в лагерях, должно было быть покрыто пеленой тайны. Попытки обычной полиции и прокуратуры расследовать совершавшиеся в лагерях убийства обычно пресекались. К 1936 году концентрационные лагеря оказались вне ограничений закона. С другой стороны, режим не делал никакой тайны из самого факта их существования. Открытие Дахау в 1933 году было широко освещено в прессе, а в дальнейшем появлялись истории о том, как туда отправляли коммунистов, марксистов, членов «Рейхсбаннера», угрожавших государственной безопасности; как в сотни раз увеличивалось количество заключенных; как отправляли на работы; и как не соответствовали действительности зловещие истории о том, что происходило в их стенах. Опубликованное в прессе предупреждение, чтобы люди не пытались заглядывать внутрь лагерей, что при попытке залезть на стену они будут застрелены, только усиливало всеобщий страх, и было похоже, что эти истории будут распространяться. Происходившее в лагерях было просто безымянным ужасом, который был еще сильнее из-за того, что о его реальности можно было догадаться по изувеченным телам и душам тех, кто оттуда выходил. Это было практически единственное ужасающее указание на то, что происходило с людьми, которые участвовали в политическом сопротивлении или проявляли политическое инакомыслие, или, до 1938—1939 годов, отступали от норм поведения, которых должны были придерживаться граждане Третьего рейха.

Нигде нацистский террор не проявился с такой очевидностью, как в растущем и крепнущем гестапо с его зловещей репутацией. С тех пор как было покончено с первой волной массовой жестокости среди штурмовиков, роль полиции в выслеживании и аресте политических и других преступников стала для репрессивного аппарата режима ощутимо важнее. Гестапо очень быстро получило почти мистический статус всевидящей и всезнающей силы, обеспечивающей государственную безопасность и правопорядок. Люди вскоре начали подозревать, что у них были агенты в каждой пивной или клубе, были шпионы у каждого рабочего места на каждой фабрике, информаторы таились в каждом автобусе и трамвае, стояли на каждом перекрестке. На самом деле все было совсем не так. Гестапо было очень маленькой организацией с небольшим количеством наемных агентов и информаторов. В городе кораблестроителей Штеттин в 1934 году был всего 41 сотрудник гестапо, столько же, сколько во Франкфурте-на-Майне; в Бремене в 1935 году было только 44 сотрудника гестапо, а в Ганновере — 42. В марте 1937 года в окружном отделении на Нижнем Рейне, контролирующем 4 миллиона человек населения, был только 281 агент в штаб-квартире в Дюссельдорфе и различных местных подразделениях. Эти люди, вопреки легендам, были вовсе не фанатичными нацистами, а профессиональными полицейскими, поступившими на службу еще при Веймарской республике, а в некоторых случаях даже раньше. Многие из них считали себя прежде всего профессионалами с хорошей подготовкой. Например, в Вюрцбурге только руководитель отделения гестапо и его заместитель к концу января 1933 года вступили в НСДАП; остальные держались в стороне от политики. При этом в 1939 году из 20 000 сотрудников гестапо по всей Германии только 3000 были также членами СС, хотя с самого начала существования Третьего рейха их организацией руководил глава СС Генрих Гиммлер.

В число профессиональных полицейских, которыми было укомплектовано гестапо, входил и его начальник Генрих Мюллер, о котором местный функционер НСДАП писал в 1937 году: «Мы с трудом можем представить его в рядах партии». Во внутрипартийном меморандуме того же года значилось, что было непонятно, как «такой отвратительный противник движения мог стать начальником гестапо, особенно после того, как он однажды назвал Гитлера “иммигрировавшим безработным маляром” и “австрийским дезертиром”». Однако другие функционеры НСДАП отмечали, что Мюллер был «необыкновенно амбициозен» и «при любой системе стремился к признанию со стороны начальства». Причина, по которой он так долго продержался при нацистском режиме, — это его фанатичный антикоммунизм, который зародился в нем, когда он в возрасте девятнадцати лет, работая полицейским, начал свое первое дело — убийство «Красной Армией» заложников в революционном Мюнхене после окончания Первой мировой войны. При Веймарской республике он управлял антикоммунистическим отделением Мюнхенской политической полиции и ставил сокрушение коммунизма выше всего, в том числе того, что нацисты любили называть «юридической педантичностью». Более того, Мюллер, который в возрасте 17 лет добровольно пошел на военную службу и впоследствии несколько раз был награжден за храбрость, был ярым поборником уважения и дисциплины и относился к задачам, которые перед ним ставили, как будто это были военные команды. Настоящий трудоголик, работавший без выходных и, похоже, никогда не болевший, Мюллер был твердо настроен служить немецкому государству, независимо от того, какую это принимало политическую форму, и считал, что это была не только его, а общая обязанность — без вопросов повиноваться его диктатуре. Впечатленный его образцовой трудоспособностью и самоотдачей, Гейдрих оставил его в организации и включил его вместе со всей его командой в Службу безопасности.

Большинство из тех, кто занимал в гестапо высшие должности, были скорее служащими, чем оперативниками. Большую часть времени они проводили за тем, что составляли и обновляли сложные картотеки, разбирались с потоком поступающих инструкций и правил, заполняли разнообразные бумаги и документы и делили полномочия с другими отделами и учреждениями. Уже и без того очень подробная картотека по коммунистам и сочувствующим им, составленная политической полицией при Веймарской республике, все время дополнялась, для того чтобы иметь полную информацию о «врагах государства», которых делили на несколько категорий, предполагающих разное обращение с ними. Ярлыки на карточках указывали на то, к какой категории принадлежал человек, у коммунистов ярлык был темно-красным, у социал-демократов светло-красным, у «недовольных» фиолетовым. Бюрократия в немецкой полиции имела весьма давнюю традицию. В основном она заключалась именно в составлении подобных баз данных, за которыми служащие все время должны были следить, по этой причине бюджет штаб-квартиры гестапо в Берлине вырос с одного миллиона рейхсмарок в 1933 году до целых сорока миллионов в 1937-м.

На основе собственных расследований в гестапо заводилось меньше десяти процентов дел. Какие-то составлялись по сведениям от наемных информаторов и шпионов, большинство из которых не было профессионалами. Свой вклад сюда вносили и другие организации, которые могли удостоверить личность, такие как организации по регистрации населения, местная полиция, а также железные дороги и почта. Иногда гестапо обращалось к известным активистам нацистской партии с просьбой выследить оппозиционеров. Судя по всему, в случае отказа этим людям ничего особенного не грозило. Однажды гестапо вышло на связь с активисткой Союза немецких девушек Мелитой Машман и попросило пошпионить за семьей ее бывшего друга, братья которого состояли в коммунистической молодежной группе сопротивления. Она отказалась и в дальнейшем писала: «Они каждый день докучали мне, и мои национал-социалистические убеждения стали уже не такими прочными». Однако после этого с ней ничего не произошло. Так или иначе, через некоторое время она все же согласилась. Одна из руководительниц Союза немецких девушек убедила ее, что группа сопротивления «подвергает опасности будущее Германии». Она послушалась, но в конечном итоге у нее не получилось убедить семью друга в ее добрых намерениях, и когда она пришла к ним в день, на который было назначено собрание, дом оказался пуст. «Чиновник из гестапо, который ожидал снаружи, — вспоминала она, — крепко ругаясь, прогнал меня». По ее мнению, остаться после этого в Союзе немецких девушек ей помогло только то, что ее ценили как хорошего пропагандиста.

Чаще всего информация о деятельности групп сопротивления поступала от самих коммунистов или социал-демократов, чья воля была сломлена пытками и которые в итоге согласились доносить на своих бывших товарищей. Агенты гестапо могли проводить в своих конторах большую часть своего времени, но их обязанности включали в себя жестокие допросы, где всю грязную работу делали специально нанятые головорезы из СС. Допрос в гестапо наглядно изобразил моряк-коммунист Рихард Кребс, оставшийся в Германии после пожара в Рейхстаге и работавший там как секретный курьер Коминтерна. Кребса арестовали в Гамбурге в 1933 году и в течение нескольких недель били и бичевали его, он был полностью отрезан от внешнего мира, ему не позволяли связываться ни с адвокатом, ни с семьей, ни с друзьями. Между допросами его держали в тесной камере прикованным к койке, не позволяли мыться, его большой палец был сломан во время одного из допросов, и ему не давали его перевязать. Выясняя мельчайшие подробности, чиновник гестапо осыпал его вопросами, на которые его явно навели сведения, полученные от информаторов, и объемистое полицейское досье, которое составлялось на него с начала 1920-х годов. Кребса по-прежнему большую часть времени держали в местной тюрьме Фюльсбют-тель и периодически отвозили в штаб-квартиру гестапо в Гамбурге, чтобы его там допросили полицейские, наблюдавшие за избиением. Через несколько недель спина Кребса превратилась в кровавое месиво, его почки были серьезно повреждены, его намеренно били именно туда, одно ухо перестало слышать. Несмотря на такое обращение, он отказался раскрыть какие-либо подробности об организации, на которую он работал.

Когда его привезли в Берлин в главное управление гестапо, Кребса поразили более утонченные и менее жестокие методы, которые там применялись. Здесь пытки сводились к изматыванию заключенных долгим стоянием в неудобных положениях, а не к грубой физической силе. Но атмосфера была такая же, как в Гамбурге. «Мрачные коридоры, кабинеты, обставленные по-спартански просто, угрозы, пинки, солдаты, водящие по всему зданию скованных людей, крики, шеренги девушек и женщин, стоящих носом к стене, переполненные пепельницы, портреты Гитлера и его помощников, запах кофе, изящно одетые девушки, работающие с большой скоростью за печатными машинками, девушки, которым, казалось, не было дела до всей грязи и агонии, царящей вокруг них, стопки конфискованных публикаций, печатные станки, книги, рисунки и агенты гестапо, спящие на столах».

Вскоре тактика гестапо по отношению к непокорному моряку стала по-прежнему жестокой. Позднее Кребс рассказывал, как его снова подвергли многочасовому избиению резиновыми дубинками и как он встретил нескольких бывших товарищей, чья воля была сломлена таким же способом. Однако еще больше пострадало его моральное состояние, когда члены гестапо сказали ему, что арестовали его жену, когда она вернулась в Германию, чтобы отыскать их сына, который был у них отобран и после этого исчез в службе социальной поддержки. В отчаянной попытке не дать гестапо причинить его жене еще какой-нибудь вред он подошел к другим коммунистам, сидящим в тюрьме, и предложил им, что скажет гестапо о своем желании работать на них, а на самом деле будет действовать в интересах коммунистической партии как двойной агент. Благополучно скрыв от них то, что его жена вышла из партии вскоре после его ареста, он представил свою хитрость как способ спасти преданного партии товарища из тисков режима. Уловка сработала, и они согласились. В марте 1934 года он уступил требованиям гестапо, которое, по крайней мере сначала, сочло, что он действительно сменил лагерь. Ситуация коренным образом поменялась. Кребса вскоре освободили по амнистии, и он возобновил свои отношения с Коминтерном. Многое из того, что он сообщал гестапо, судя по всему, либо не соответствовало действительности, либо было уже известно им из других источников. У гестапо появились подозрения, они не стали освобождать его жену, и она умерла за решеткой в ноябре 1938 года. Убедив гестапо, что он сможет принести больше пользы на международной арене, Кребс добился разрешения выехать в США. Оттуда он уже он не вернулся. Эта история показывает, насколько тесно стали сотрудничать гестапо, СС, суды и лагеря. Из нее также видно то невероятное упорство, с которым нацисты выкачивали из агентов-коммунистов информацию о сопротивлении, и та беспощадность, с которой они преследовали свою цель — заставить их начать работать на Третий рейх, а не на Коммунистическии интернационал.

Информация, которую гестапо получало от коммунистов и социал-демократов под пытками в тюремных камерах, была важна в основном для того, чтобы отслеживать организованную политическую оппозицию. Когда дело касалось случайных замечаний, политических шуток и отдельных нарушений различных нацистских законов, более важную роль играли донесения различных агентов нацистской партии, а также простых людей. Например, в Саарбрюккене не менее 87,5 % дел о злостной клевете на режим, разбираемых районным отделением гестапо, было составлено по сообщениям хозяев гостиниц, трактиров, людей, сидящих в барах, коллег обвиняемых, людей, услышавших на улице подозрительное замечание, или членов семей обвиняемых. В гестапо приходило так много доносов, что даже фанатичные руководители Нацистской партии, такие как Рейнгард Гейдрих, жаловались на их количество, а районное отделение гестапо в Саарбрюккене выразило озабоченность «постоянным разрастанием ужасной системы доносов». В особенности их беспокоило то, что многие доносы, по-видимому, делались по личным, а не по политическим мотивам. Возможно, руководители партии и поощряли людей сообщать о проявлениях неверности, инакомыслия, жалобах, но они хотели, чтобы это было проявлением верности режиму, а не средством выместить свои личные обиды или удовлетворить собственные желания. 37 % из 213 доносов, которые впоследствии проанализировал один историк, возникли из-за личных конфликтов, еще у 39 % вообще не было видимого мотива, только 24 % определенно были сделаны по соображениям политической верности режиму. Доносили на шумных и буйных соседей, живущих в их доме, служащие доносили на тех, кто мешал их карьерному росту, мелкие предприниматели доносили на конкурентов, друзья и коллеги ссорились, и это также заканчивалось доносом в гестапо. Даже школьники и студенты иногда доносили на своих учителей. Независимо от того, каков был мотив, гестапо рассматривало их все. Если донос был необоснован, они просто убирали его в папку и ничего не предпринимали. Но во многих случаях донос мог привести к аресту, пыткам, тюремному заключению и даже смерти человека, на которого он был сделан.

В делах о «злостной клевете» полиция, гестапо и суд чаще всего были довольно снисходительны, если подозреваемый относился к среднему классу, а если это был рабочий, они были гораздо жестче, хотя большинство преступников были представителями мелкой буржуазии, это говорит о том, что в этой социальной группе доносы были наиболее распространены. Основываясь на этом законе, Особые суды развернули суровую борьбу со всеми, пусть даже случайными проявлениями несогласия, которые остались бы незамеченными в нормальной, демократической политической системе, в 1933 году они приговорили 3700 человек и отправили большинство из них в тюрьму на срок, составляющий в среднем шесть месяцев. На две трети обвиняемых по этому закону Франкфуртским особым судом донесли за их высказывания собутыльники из баров и пивных. Большинство из преступников относилось к рабочему классу, и, наверно, из-за того, что суды заподозрили в них скрытых коммунистов и социал-демократов, получили более суровые наказания, чем члены НСДАП или представители среднего и высшего классов.

Однако в ходе изучения нескольких тысяч дел о злостной клевете, разбираемых Мюнхенским особым судом, выяснилось, что процент случаев, когда обвиняемый действовал по чисто политическим мотивам, сократился с 50 в 1933 году до примерно 12 в 1936—1939 годах. Теперь суд работал уже не над тем, чтобы сломить волю к сопротивлению коммунистов и социал-демократов, как в 1933—1934 годах, а над тем, чтобы не допустить никакой критики в адрес режима, и действительно, в 1930-х годах среди подсудимых стало немного больше бывших нацистов и консерваторов и значительно больше католиков.

Среди высказываний, отправлявших нарушителей за решетку по Закону о злонамеренной клевете, были заявления о том, что нацисты подавляли свободу человека, что госслужащим слишком много платили, что шокирующая антисемитская газета Юлиуса Штрейхера «Штюрмер» была позором для культурного общества, что в Дахау избивали заключенных, что Гитлер — «австрийский дезертир», что все штурмовики — бывшие коммунисты (это было излюбленным обвинением консервативных католиков) и что Герман Геринг и другие ключевые фигуры Третьего рейха — коррумпированы. Нарушители редко были радикальными, принципиальными и изощренными критиками режима, а их высказывания, как правило, не выходили за рамки невразумительных, необоснованных недовольных реплик с переходом на личности. Некоторых чиновников смущало то, что «вынесение приговоров всяким болтунам занимает большую часть времени Особых судов», как сказал в 1937 году чиновник. Он считал, что большинство из тех, кого арестовывали и судили по Закону о злостной клевете, были просто ворчунами, которые не оказывали режиму совершенно никакого серьезного сопротивления. «И хотя очень важно крепко ударить по изменнической словесной пропаганде, — продолжал он, — существует также значительная опасность того, что непомерно жесткое наказание за безобидную, в общем-то, болтовню испортит отношения и вызовет недопонимание между осужденным и его родственниками и друзьями». Но он ошибался. Шутки и грубые замечания о нацистских лидерах в принципе никогда не перерастали в реальное противостояние; в большинстве случаев это было немногим больше, чем выпускание пара. Но руководители режима хотели не просто подавить у граждан активную оппозицию; они старались устранить даже самые незначительные признаки недовольства и избавиться от всего, что противоречило бы массовой и искренней поддержке населением всего происходящего. С этой точки зрения злостная клевета и политические шутки были столь же недопустимы, как открытая критика или сопротивление.

Нарушители часто оказывались в суде по чистой случайности. Например, в 1938 году одним весенним днем некий актер сел за стол в ресторане у вокзала в Мюнхене; за столом уже сидела семейная пара, он не был с ними знаком, и у них завязалась беседа. Когда он начал критиковать внешнюю политику режима, по их реакции он понял, что зашел слишком далеко; он спешно встал из-за стола, чтобы сесть в поезд, по крайней мере, так он потом говорил. Муж с женой хотели его найти, но не смогли. Поэтому они передали его описание полиции, которая выследила его и спустя два дня арестовала. Другие оказывались в суде в результате личных конфликтов, выходивших из-под контроля, как в случае с одним пьяным почтальоном, который стал оскорблять Гитлера в присутствии двоих младших партийных чиновников, с которыми он был знаком. Когда они попытались заставить его замолчать, он осложнил ситуацию еще больше, сказав про одного из них, что он не способен выполнять свои партийные обязанности, тот решил, что восстановить его авторитет среди завсегдатаев бара может только донос на обидчика в полицию. По каким бы причинам люди ни доносили, свободно выражать свои мысли при посторонних определенно было опасно; никогда нельзя было знать, кто тебя слушает. И дело было даже не столько в том, что доносы были частыми, сколько в том, что они были непредсказуемы. Из-за этого люди верили, что агенты гестапо, наемные и добровольные, были везде и что полиция знала обо всем происходящем в стране.

Важную роль играли доносы от обычных людей. Подавляющее большинство из них поступало от мужчин; в места, где доносчики могли услышать подозрительные высказывания, такие как пивные и бары, женщины по существовавшим общественным нормам, как правило, не ходили, и даже если женщина слышала подобное высказывание, например на лестнице в подъезде или в похожей ситуации, то она чаще всего сначала рассказывала об этом мужу или отцу, а уже они сообщали об этом полиции. Соотношение в разных местах было разное, но в среднем примерно четверо из пяти доносчиков были мужчинами. Точно так же мужчины преобладали и среди тех, на кого составлялись доносы. Политика в Третьем рейхе, даже на таком примитивном уровне, была делом мужчин. Однако доносы были только одним из многих различных имеющихся у гестапо средств подавления и контроля, и конечно, количество людей, которые на самом деле отправляли доносы, было крайне мало по сравнению с общей численностью населения. Изучение 825 произвольно отобранных историком расследований, проведенных Дюссельдорфским отделением гестапо за период с 1933 по 1944 год, показало, что 26 % основывались на информации, полученной от простых людей, 17 % — на сведениях, собранных криминальной полицией и другими правоохранительными и контролирующими органами, такими как СС, 15 % — от собственных офицеров и информаторов гестапо, 13 % — от людей, допрашиваемых в гестаповских тюрьмах, 7 % — от местных властей и других государственных учреждений и 6 % — от различных нацистских партийных организаций. Некоторые из них тоже могли изначально основываться на доносах, которые обычные граждане направляли в партийные органы или местным властям. Но несомненно, партийные органы были очень важны для того, чтобы отправлять всех недовольных в Особые суды. В баварском городе Аугсбург было отмечено, что в местах, где существует крепкая традиция солидарности рабочего движения и организованная оппозиция режиму, доносов делается меньше, чем там, где широко поддерживают нацистов. 42 % доносчиков принадлежали нацистской партии или одной из ее организаций, и 30 % из них вступили в партию до 1933 года.

Роль активных нацистов в том, чтобы доносить на тех, кто позволял себе критические и нонконформистские заявления, была особенно высока в 1933, 1934 и 1935 годах. Неудивительно, что в Аугсбурге 54 % из тех, на кого были сделаны доносы, — это бывшие коммунисты или социал-демократы, но при этом 22 % из них были нацистами, это говорило о том, что режим в то время не был защищен от критики со стороны самих членов партии. Как и в других частях Германии, многие заявления, услышанные доносчиками, были сделаны в барах и пивных, что говорит о давней традиции обсуждения в этих заведениях политики. Но удивительнее всего то, что хотя в 1933 году три четверти всех критических замечаний, которые разбирались в судах, были подслушаны в Аугсбургских барах и пивных, в 1934 году их пропорция упала до двух третей, а в 1935 году она уже едва превышала половину. Через несколько лет она составляла уже только одну десятую часть. Конечно, из-за страха, что разговор подслушают, свободные беседы в пивных велись все реже и реже, оказался разрушен еще один аспект общественной жизни, который до этого существовал свободно от нацистского контроля.

Среди населения стали распространяться страх и беспокойство, во многом это происходило из-за того, что люди знали о постоянной опасности доноса за неосторожное слово или фразу, сказанные в общественном месте. «Все сжались от страха, — писал 19 августа 1933 года в своем дневнике еврейский профессор Виктор Клемперер, — ни письма, ни телефонные разговоры, ни сказанное на улице слово теперь не безопасны. Все боятся, что стоящий рядом человек окажется информатором». И дело было даже не в том, были ли на самом деле повсюду информаторы, а то, что люди думали, что они были. Лишенный последних иллюзий писатель и журналист Фридрих Рек-Маллечевен запечатлел ненависть, которую он и его друзья испытывали к Гитлеру, в частном пространстве своего дневника, 9 сентября 1937 года задавал риторический вопрос: знает ли кто-нибудь за пределами Германии, до какой степени нас лишили юридического статуса, что это значит — бояться, что какой-нибудь истеричный прохожий донесет на тебя. «Как, — спрашивал он, — иностранцы могут понять “смерти подобное одиночество” тех, кто не поддерживал нацистов?»

Люди, конечно, могли попытаться смягчить свой страх, пошутив друг с другом над этой ситуацией, лучше всего с глазу на глаз. «В будущем, — говорилось в одной шутке, — зубы в Германии будут удалять через нос, потому что никому больше не позволяют открывать рта». Некоторые начали поговаривать, что скоро два друга при встрече будут обмениваться уже не «немецкими приветствиями», а «немецкими оглядываниями», то есть будут оглядываться, чтобы убедиться, что никто не может их подслушать. Завершив потенциально «вредительскую» беседу, вместо «Хайль Гитлер» можно было бы произносить «Ты тоже кое-что сказал!». Юмор, конечно, мог основываться и на реальных событиях: «Как-то в Швейцарии одна нацистская “шишка” спрашивает о предназначении некоего общественного здания. “Это наше министерство флота”, — отвечает швейцарец. Нацист насмехается над ним: “Зачем вам министерство флота, у вас же всего два-три корабля?” Швейцарец говорит: “Да — а тогда зачем вам в Германии Министерство юстиции?”».

Сами по себе политические шутки были неизбежны, людям было необходимо сбросить напряжение, но все знали, что они тоже могли быть опасны. «Зимой двое мужчин стоят в трамвае и совершают под своими пальто какие-то странные движения руками, — рассказывается в другой шутке, — и один из пассажиров спрашивает своего приятеля: “Посмотри на этих двоих, что они делают?” “А, я знаю их, они глухонемые, они рассказывают друг другу политические шутки». На практике люди, конечно, часто рассказывали друг другу политические шутки открыто, в пивных, трамваях или встретившись на улице, как показывают документы агентов гестапо, которые их арестовывали. Власти сами понимали, что юмор обычно помогал людям смириться с режимом, они редко пытались всерьез с ним бороться. Как в марте 1937 года отметил один полицейский чиновник: «На какое-то время политические шутки стали настоящей бедой. Так как эти шутки являются выражением здорового духа и в них нет ничего вредоносного, как неоднократно подчеркивалось на высшем правительственном уровне, нет никаких причин возражать против них. Но если они содержат клевету, тогда по соображениям безопасности мы не можем и не должны мириться с их распространением».

Журналист Йохен Клеппер поддерживал эту точку зрения, летом 1934 года он покорно заявлял: «Из-за всех их политических шуток и личного недовольства люди до сих пор полны заблуждений о Третьем рейхе». Тех, кого арестовывали за неуважительный юмор, если у них до этого не было судимостей, часто отпускали. Дела продолжали разбирать, только если обвиняемый числился как оппозиционер, часто дело заканчивалось небольшим тюремным сроком. В конечном счете была важна не сама шутка, а личность того, кто ее рассказал, и было неудивительно, что подавляющее большинство из тех, кого посадили в тюрьму по соответствующему закону (за «злостную клевету»), были коммунисты и социал-демократы из рабочего класса. И все же больше всего людей поражал произвол, который устраивала полиция, и беззащитность гех, кого она арестовывала. Как говорилось еще в одной шутке: «На границе с Бельгией однажды появилась толпа кроликов, которые заявили, что они политические беженцы.

Страх, что тебя подслушают, сдадут гестапо или арестуют, распространялся даже на частные беседы, письма и телефонные звонки. Уже в марте и апреле 1933 года Виктор Клемперер жаловался в своем дневнике: «Никто уже не осмеливается ничего говорить, все боятся». Декрет, изданный после поджога Рейхстага, позволял гестапо распечатывать письма, прослушивать их телефоны, «поэтому, — рассказывал Клемперер, — люди не осмеливаются писать письма, люди не осмеливаются звонить друг другу, они встречаются друг с другом лично и считают шансы». В начале февраля 1933 года в Берлине журналистке Шарлотте Берадт ее друг социал-демократ рассказал про свой сон, в котором Геббельс пришел к нему на работу, ему оказалось крайне тяжело поднять руку, чтобы отдать Геббельсу нацистское приветствие, когда через полчаса ему это наконец удалось, Геббельс холодно проговорил: «Мне не нужно ваше приветствие». Самоотчужденность, потеря индивидуальности, изоляция, страх, сомнения, все чувства, которые здесь выразились, настолько поразили Берадт, что она решила начать собирать сны разных людей. К тому времени, когда в 1939 году она уехала в Англию, сведений, которые она собирала, ненавязчиво расспрашивая друзей и знакомых, в особенности врачей, обычно не вызывающих у пациентов подозрений, если они расспрашивали про их сны, хватило для того, чтобы составить книгу, даже после того, как она отсеяла сны, не имеющие явного политического подтекста.

Многие из снов, собранных Берадт, свидетельствовали о том, как люди боялись слежки. В 1934 году одному врачу приснилось, что все стены его кабинета и всех соседних домов и квартир вдруг исчезли, а из громкоговорителя донеслось, что это было сделано «в соответствии с Законом об отмене стен, принятом семнадцатого числа сего месяца». Некой женщине приснилось, что она находится в опере и смотрит «Волшебную флейту» Моцарта, когда была спета строка «Это точно дьявол», в ее ложу зашел отряд полиции, потому что они заметили, что слово «дьявол» она ассоциировала с Гитлером. Когда она огляделась вокруг, ища помощи, пожилой мужчина в соседней ложе плюнул в нее. Одна девушка рассказывала, что видела во сне, как два ангела, нарисованные на картинках, висящих у нее над кроватью, опустили свои обычно обращенные к небу глаза, чтобы наблюдать за ней. Несколько человек видели во сне, что их посадили в тюрьму за колючую проволоку или что их телефонные разговоры прерывали, как один мужчина, который после того, как сказал своему брату по телефону: «Я больше не могу ни от чего получать удовольствие», увидел сон, в котором его телефон зазвонил и голос представился без всякого выражения: «Служба проверки телефонных разговоров», человек тут же понял, что находиться в депрессии в Третьем рейхе было преступлением, и попросил прощения, но в ответ была лишь тишина. Некоторые во сне совершали небольшие попытки сопротивления, которые всегда оказывались тщетными, как одна женщина, которой приснилось, что она каждую ночь убирает свастику с нацистского флага, но каждое утро она снова оказывалась на своем месте. Пересказывая и анализируя все эти сны, Шарлотта Берадт вспоминала высказывание Роберта Лея, руководителя Трудового фронта: «Во всей Германии только один человек все еще имеет личную жизнь — это спящий человек». Она пришла к мрачному выводу, что собранные ею сны указывали на то, что даже это было не так.

Гестапо, НСДАП и СА обращали свое внимание не только на оппонентов, мятежников и инакомыслящих, но и на тех, кто не проявлял достаточного энтузиазма к Третьему рейху и его политике. У каждой группы домов был свой «смотритель блока» (блокварт), это было распространенное название для разнообразных чиновников низшего ранга, чьей задачей было следить за тем, чтобы по особым случаям все вывешивали флаги, ходили на митинги и парады. В каждой местной организации (ортгруппе) было в среднем 8 ячеек, каждая из которых делилась на 50 блоков, по 50 домов в каждом. Функционеры нацистской партии, которыми обычно являлись эти местные чиновники низшего ранга, следили каждый за одним блоком и в свою очередь назначали себе помощников, следящих за каждым многоквартирным домом или группой домов. Уже к 1935 году таких функционеров было 200 000, а включая их помощников, к началу войны было почти два миллиона блоквартов. Согласно партийной статистике, более двух третей политических руководителей были представителями среднего класса, и их особенно не любили в местах, где жил рабочий класс с ярко выраженным коммунистическим или социал-демократческим прошлым. Часто они были первыми, к кому обращались доносчики, они проводили подробную слежку за инакомыслящими, евреями и теми, кто поддерживал с ними контакт, и политически ненадежными людьми, обычно выступавшими против нацистов. За их коричнево-золотую униформу с красными петлицами на воротниках их иронически называли «золотыми фазанами». В их обязанности входило сообщать о сплетниках и обо всех, кто нарушал правила, установленные районными партийными органами, передавать их имена и информацию об их проступках в гестапо. Те, кто не угодил блок-вартам, могли лишиться государственных пособий и социальных выплат. У других органов огромной нацистской партии — от службы соцзащиты до Германского трудового фронта и женской организации — тоже были такие чиновники на местах, и все они выполняли подобные функции наблюдения и контроля. На фабриках и предприятиях функции блоквартов выполняли члены Германского трудового фронта, начальники, бригадиры и нацистская Служба безопасности. К тем, кто не соблюдал правила, начинали относиться предвзято, отказывали в продвижении по службе, поручали неприятные обязанности или даже увольняли. «Ничего нельзя было сказать, — вспоминал позднее один из сотрудников машиностроительного завода Крупп, — у тебя за спиной всегда стоял бригадир, никто не мог на это осмелиться». Нацистская машина запугивания дошла даже до самых незначительных деталей повседневной жизни и работы.

Политика устрашения была особенно очевидна на национальных плебисцитах и выборах, которые Гитлер время от времени проводил, чтобы придать своим действиям видимую законность, особенно это касалось внешней политики. На то, как крепко сжались тиски режима, указывает растущее количество голосов, которые он получал на этих пропагандистских мероприятиях, легализованных законом от 14 июля 1933 года, принятого одновременно с законом, превращающим Германию в однопартийное государство. Новый закон позволял государству «спрашивать мнение народа» по определенным политическим решениям по своей инициативе, что резко отличалось от ситуации при Веймарской республике, когда власть организовывать плебисциты принадлежала народу. При Третьем рейхе плебисциты и выборы превратились в пропагандистские ритуалы, на которых режим всеми доступными средствами мобилизовал электорат, чтобы заставить выглядеть законными те противоречивые меры, которые он предпринимал. Первая возможность использовать эти методы появилась на выборах в Рейхстаг 12 ноября 1933 года. Декрет, ликвидировавший Рейхстаг, также навсегда упразднил региональные государственные парламенты, чье коллективное собрание, рейхсрат, верхняя палата национальной законодательной власти, был устранен в начале 1934 года. На выборах в Рейхстаг избирателям раздали список всего с одной партией, напротив которой они могли поставить «да» или «нет». Чтобы успокоить избирателей из среднего класса, в список входило несколько консерваторов, не являющихся нацистами. Массовая пропагандистская кампания, включающая выступление по радио Гинденбурга, поддерживалась приказом, тайно отданным Министерством внутренних дел, расценивать испорченные бюллетени как голос «за». Некоторые скептики утверждали, что это произошло бы в любом случае. Например, Виктор Клемперер 23 октября в своем дневнике отметил, что «никто не осмелится проигнорировать голосование, и никто при голосовании не ответит “нет”. Потому что: 1) никто не верит в то, что голосование действительно тайное, 2) “нет” все равно будут считать за “да”». Немногие осмеливались открыто жаловаться на манипуляцию, но те, кто все-таки жаловался, говорили о таких нарушениях, как нумерация бюллетеней, из-за которой голосование переставало быть тайным, заполнение пустых бюллетеней, исключение из списка избирателей противников режима и многие другие. Тех, кто демонстративно отказывался голосовать, арестовывали; а присутствие на избирательных участках нацистов и штурмовиков заставляло людей доказывать свою верность режиму и голосовать открыто и не заходить в кабины для голосования. С помощью таких методов режим добился 88 % голосов «за», хотя было отброшено почти 3,5 миллиона испорченных бюллетеней. Около 5 % голосующих ставили крестик напротив слова «нет» на сопутствующем плебисците.

Методы, использующиеся для достижения подобных результатов, стали очевидны на плебисците, проводимом 19 августа 1934 года, чтобы окончательно утвердить то, что народ одобрял самоназначение Гитлера на пост главы государства. Тайные сообщения от агентов социал-демократов в штаб-квартиру их партии, находящуюся за границей, отмечали, что вокруг избирательных участков стояли штурмовики, создавая «атмосферу ужаса, которая успешно оказывала свое воздействие даже там, где не было никакого прямого запугивания». Во многих местах кабин для голосования вообще не было, или доступ к ним преграждали штурмовики, или на них висела табличка «Сюда входят только предатели». Членов клубов и сообществ штурмовики в полном составе приводили на избирательные участки и заставляли публично голосовать. На некоторых участках в бюллетенях уже было отмечено «да», а на других испорченные бюллетени засчитывались как голос «за». Голоса «против» часто заменяли на один или несколько поддельных бюллетеней с голосом «за», причем это делалось так часто, что количество голосов превысило количество избирателей. Степень запугивания в разных областях была разная, на Рейне, где агенты социал-демокртаов отметили самый высокий уровень устрашения и фальсификации, количество голосов «да» было существенно выше среднего, 94,8 %, напротив, в некоторых рейнских избирательных округах, где контроль был не столь силен, до половины бюллетеней содержали голос «нет» или были испорчены. В Гамбурге «за» проголосовало только 73 %, в Берлине — всего 74 %, а в некоторых городах, таких как Вильмерсдорф и Шарлоттенбург, бывших некогда коммунистическими цитаделями, процент проголосовавших «за» был меньше 70. Примечательно, что в целом при таких условиях режим смог набрать только 85 % голосов. Пять миллионов избирателей отказались одобрить закон, либо проголосовав «нет», либо испортив свой бюллетень. Причем даже при таком массовом давлении на избирателей многие из них все же считали эти выборы свободными: в день голосования Луиза Зольмиц сказала, что это был «плебисцит, на котором невозможно было предугадать результат, по крайней мере я не могла». Виктор Клемперер был менее оптимистичен: «Треть сказала “да” из-за страха, треть из-за помрачения, а еще треть — из-за страха и помрачения».

Через четыре года режим настолько отточил свою технику манипуляции и устрашения, что на плебисците в апреле 1938 года по объединению с Австрией, на котором избиратель голосовал также и за то, что он одобряет Гитлера и его действия, 99 % избирателей проголосовали «да». Объединение этих двух вопросов само по себе уже давало понять, что те, кто голосовал против объединения, голосовали также и против Гитлера, а значит, могли попасть под действие закона о заговорах. Отряды штурмовиков время от времени проходили по всем улицам, вытаскивали людей из дома и отвозили их на избирательные участки. Тех, кто был болен и прикован к постели, заставляли голосовать на передвижных участках, которые приносили прямо к ним домой. Тех, кто отказывался голосовать или заявлял о намерении поставить «нет», избивали, вешали на них табличку «Я предал народ» и водили по улицам, вокруг пивных, где на них кричали и плевали, либо их бесцеремонно отправляли в дома для умалишенных. Во многих районах тех, про кого знали, что они не поддерживают режим, заранее арестовывали и держали под стражей до окончания выборов. В других местах выдавались бюллетени, на которых были проставлены номера с помощью печатной машинки без ленты, такой же номер стоял напротив фамилии избирателя в списке. 7 мая 1938 года Кобленцкое отделение СД сообщило, что таким образом они смогли «обнаружить тех, кто проголосовал «против» или испортил свой бюллетень». В точных подробностях и без всякого юмора сообщалось: «для того чтобы просмотреть эти номера, использовалось молоко со снятыми сливками». Во многих городах избирателей заставляли голосовать публично, за длинными столами, у которых стояли группы штурмовиков; где-то им просто выдавались бланки, в которых штурмовики уже отметили «за». Даже там, где сохранялась видимость тайного голосования, еще до выборов начали ходить слухи, что все бюллетени будут помечены и при подсчете можно будет определить, кому какой бюллетень принадлежит, в некоторых местах так и делалось. Там, где, несмотря на все предосторожности, все-таки появлялось значительное количество бюллетеней с голосом «против», их попросту не учитывали. А если избиратель совершал необычный шаг и публично объявлял о том, что воздержался от голосования, как сделал католический епископ Йоаннес Шпролл в знак протеста против включения в список нацистской партии Альфреда Розенберга и Роберта Лея, реакция на это была жесткой; поступок епископа Шпролла привел к буйным демонстрациям штурмовиков возле его храма и его увольнению из епархии, арестовывать его режим не стал, посчитав, что он слишком важная персона. Несмотря даже на такие случаи, многие немцы, поддерживающие нацистов, на подобных плебисцитах были полны гордости за полученные результаты. «99 процентов за фюрера, — ликовала Луиза Зольмиц, — это должно поразить другие страны».

Насколько глубоко устрашение и запугивание проникли в немецкое общество при нацистах? Возможно, из-за явных манипуляций и запугивания результаты выборов не могли служить достоверным свидетельством отношения народа к власти, но, без сомнения, люди не только критиковали власть и сопротивлялись ей, но часто и поддерживали ее. По крайней мере в некоторых моментах, таких как, например, ремилитаризация Рейнланда и присоединение Австрии, по этим вопросам большинство, скорее всего, проголосовало бы «за», даже если бы выборы были абсолютно свободными. Более того, для большинства немцев нацистский террор, как мы увидели, быстро превращался из реальности, как это было во время почти повсеместной жестокости в первой половине 1933 года, в угрозы, которые редко претворялись в дело. В 1933 году стремительными темпами был создан огромный аппарат наблюдения и контроля, для того чтобы отслеживать, арестовывать и наказывать всех, кто сопротивлялся нацистскому режиму, включая целую треть избирателей, проголосовавших за другие партии на последних свободных выборах в Германии. К концу 1935 года организованное сопротивление было окончательно сломлено. «Ночь длинных ножей» была уроком и для инакомыслящих в рядах самого нацистского движения, прежде всего, конечно, для миллионов людей, принадлежавших буйному военизированному движению штурмовиков. Политиков из многих других партий, от демократов до националистов, арестовывали, запугивали, даже убивали, чтобы убедить других подчиниться. Но начиная с 1936 года очевидный террор уже все чаще был направлен на относительно небольшие группы людей, такие как ярые и упорные коммунисты и социал-демократы, асоциальные и уклоняющиеся от работы граждане, мелкие преступники и, как мы позднее увидим в этой книге, евреи и гомосексуалисты. На подавляющее большинство немцев, включая миллионы бывших коммунистов и социал-демократов, перестала давить угроза ареста, заключения в тюрьму или концентрационный лагерь, конечно, если они вели себя спокойно.

Недавно некоторые историки, основываясь на этих фактах, стали заявлять, что нацисты для управления людьми и вовсе не пользовались террором. Жестокость и запугивания редко касались жизни простых немцев. По крайней мере после 1933 года террор применялся очень избирательно, преимущественно к маленьким и маргинальным группам, преследование которых подавляющее большинство простых немцев не только поддержали, но и помогали его осуществлять и сами в нем участвовали. С этой точки зрения, в немецком обществе при нацистах существовал «самоконтроль». И речь здесь идет не только о доносах, сделанных из личных интересов, но и о большой идеологической подоплеке, которая, например, была очевидна в случае с Аугсбургом. Статистика доносов, включающих, например, сообщения в гестапо от постояльцев гостиниц, посетителей баров или «коллег по работе», не содержит никаких данных о том, сколько из них были на самом деле верными членами партии или занимали должности в таких организациях, как Германский трудовой фронт; а таких, судя по всему, было много, учитывая то, как много людей к середине 1930-х годов вступили в нацистскую партию или стали членами дочерних организаций, таких как СА, Гитлерюгенд и т.п. Если мы посмотрим на то, кто был заключен в лагерях в любой из периодов существования Третьего рейха, мы обнаружим, что подавляющее большинство из них — члены тех меньшинств, на кого большинство населения Германии смотрело с подозрением.

Однако говорить о самоконтролирующемся обществе — значит недооценить элемент идущего сверху террора и устрашения в Третьем рейхе. Во все годы те дела, которые оказывались на столе у гестапо, касались только малой части всех высказываний, подлежащих ответственности. О большинстве из них никому ничего не сообщали. Что касается поведения большинства немцев, доносы были исключением, а не правилом. Например, в Липе, районе с 176 000 жителей, общее количество доносов, отправленных в партийные органы с 1933 по 1945 год, было только 242; максимум за год отправлялся 51 донос, минимум — З. Более того, в 1937 году во всем рейхе в гестапо сообщили только о 17 168 случаях нарушения закона о «злостной клевете». Действительное число нарушений, скорее всего, было в сотни раз больше. То есть подавляющее большинство свидетелей таких нарушений по каким-то причинам не хотели становиться доносчиками. Вероятно, был силен страх стать изгоем или жертвой ответного доноса или страх мести, в особенности в рабочих районах. Кроме того, наблюдение осуществлялось не простыми гражданами, а гестапо; пока донос не получало гестапо, ничего не происходило, у доноса появлялся какой-то смысл, только когда гестапо начинало преследование инакомыслящих или девиантно ведущих себя людей. После того как они сломили сопротивление рабочего движения, гестапо занялось подавлением гораздо большего количества случаев неповиновения, не носящих идеологического характера, и тех, кого туда приводили для допросов и расследования, ждали действительно серьезные последствия, начиная со зверской жестокости и пыток, которые офицеры гестапо или проводили сами, или наблюдали за ними, и заканчивая судом, тюрьмой и лагерями.

При этом гестапо прибегало к помощи целой сети работающих на режим чиновников от смотрителей блока и выше, и само существование такой сети, центром которой было гестапо, побуждало граждан писать доносы. Нацистские чиновники знали, что если они не будут бороться с неповиновением, у них самих запросто могут возникнуть проблемы; также они знали, что если обращать на него внимание гестапо, это создаст им репутацию истинных служителей Третьего рейха. Таким образом, наблюдение за жителями Германии осуществляли не они сами, а гестапо и органы, которые оно в это вовлекало.

В защиту того мнения, что большинство немцев одобряло репрессии режима, приводится аргумент, что нацисты отнюдь не скрывали проводимых репрессий и существования соответствующих организаций, а, напротив, регулярно объявляли в газетах и прочих пропагандистских органах режима о казнях, тюремных заключениях и других вердиктах, выносимых судами за неповиновение, «злостную клевету» и так далее. Это значит, утверждают приверженцы такой точки зрения, что подавляющее большинство простых людей, читающих газеты, не возражали против этих действий. Но гласность была палкой о двух концах, террор, направленный на непокорных и диссидентов, выставлялся напоказ для того, чтобы убедить миллионы простых немцев не ходить тем же путем. Открытая угроза концлагеря для тех, кто распространял слухи о «путче Рёма», всего лишь сделала явным то, что было скрыто в каждом подобном сообщении. Точно так же слова высших руководителей полиции и СС, таких как Рейнгард Гейдрих и Вернер Бест, о том, что гестапо работает в интересах немецкого народа и с его помощью, проводя этническое и политическое очищение, охватывающее все общество, не стоит принимать за чистую монету: нацисты, внушая свою идеологию, все время повторяли, что весь народ поддерживает режим во всех его проявлениях, но на самом деле то огромное честолюбие, которое нацисты так открыто выражали, было просто еще одним инструментом устрашения, это внушало людям мысль, что агенты были повсюду и знали обо всем, что происходит.

Представителей презираемых режимом меньшинств для верности заключали в концлагеря; но не следует забывать о гораздо большем количестве людей, осужденных судом и отправленных в тюрьмы или лагеря по политическим и другим причинам. Чем больше мы отдаляемся во времени от нацистской Германии, тем сложнее становится историку, живущему при демократической политической системе, в культуре, уважающей права личности, напрячь свое воображение настолько, чтобы понять поведение людей в таком государстве, как нацистская Германия, где даже самая небольшая критика в адрес режима и его руководителей могла повлечь за собой тюремное заключение, пытки и даже смерть. По всей видимости, такие репрессии поддерживала совсем небольшая часть населения, это были активные сторонники и члены партии, как, например, «смотрители блоков», консервативные немцы из высшего и среднего классов, которые считали, что лучшее место для марксистов так или иначе было в тюрьме. Однако и они весьма хорошо понимали, что нужно быть очень осторожным в словах и поступках, чтобы избежать опасности, которая стала крайне очевидна, когда и в этих группах появилось сопротивление. Выстрелы, сразившие Курта фон Шлейхера, Герберта фон Безе, Эдгара Юнга, Густава фон Кара, Эриха Клаузенера и Курта фон Бредова в начале июля 1934 года, также явились предупреждением консерваторам из высших и средних классов, чтобы они прижали свои головы, если не хотят получить в них пулю.

Обычные консервативные граждане, такие как Луиза Зольмиц, не помышлявшие ни о какой политической борьбе, могли не обращать никакого внимания на стремление режима устранить своих противников, так явно проявившееся в конце июня — начале июля 1934 года, и радоваться тому, что наконец восстановился порядок, о котором они так мечтали; для таких людей штурмовики Рёма казались столь же опасными, как «Рейхсбаннер» или Союз красных фронтовиков времен Веймарской республики. Однако, находясь за закрытыми дверями, они не могли забыть о судьбе группы консерваторов, объединившихся вокруг вице-канцлера фон Папена. Массовым запугиваниям подверглась не только та треть населения, которая разделяла идеи оставшихся к 1933 году марксистов. На самом деле не успело еще завершиться жестокое кровопролитие «Ночи длинных ножей», как уже начались преследования и аресты другой, еще большей по размеру, социальной группы — немецких католиков, публично высказывающих свое мнение, в котором было все больше критики. Но более широко применялись такие меры, как Закон о злостной клевете, призванный бороться с самыми незначительными проявлениями инакомыслия и сулящий тюремное заключение для тех, кто позволял себе шутки про Гитлера и Геринга. Конечно, это касалось в первую очередь представителей немецкого рабочего класса, но, в конце концов, рабочий класс составлял около половины всего населения, кроме того, представители среднего и даже высшего класса также могли предстать перед Особым судом. Когда по этому закону удавалось кого-либо осудить, то это служило еще одним инструментом массового запугивания, сгущало стоящую повсюду атмосферу страха и обеспечивало всеобщее молчание, что давало режиму возможность совершать даже еще более тяжкие преступления, не боясь, что общество их не одобрит или окажет сопротивление.

Правда в том, то нацистский террор вовсе не был направлен только на всеми презираемые меньшинства, угроза ареста, судебного преследования, заключения в тюрьму, где условия становились все более жесткими и невыносимыми, нависала над всеми жителями Третьего рейха, даже, как мы видели по делам, разбираемым Особыми судами, над самими членами партии. Режим через устрашение заставлял людей согласиться с ним, налагая на тех, кто осмеливался ему перечить, самые разнообразные санкции, методично дезориентируя людей, лишая их традиционного общественного и культурного окружения, то есть пивных, клубов, добровольных ассоциаций, прежде всего, если режим считал, что они несут потенциальную угрозу для него, как, например, рабочее движение. Страх и террор с самого начала были в политическом арсенале нацистов. Государство и партия могли их использовать, потому что через несколько месяцев после назначения Гитлера рейхсканцлером все немцы уже были лишены практически всех основных человеческих и гражданских прав, которые имели при Веймарской республике. Закон никак не мог защитить от государства, если государство или какие-либо его органы подозревали, что гражданин не желает соглашаться с его политикой и целями. Напротив, издавалось множество новых, часто совершенно драконовских законов, которые фактически давали полиции гестапо и СС карт-бланш на какое угодно обращение с любым, кого подозревали в отклонении от установленных Третьим рейхом норм поведения. В этой ситуации не было удивительным то, что обычные люди и чиновники низшего уровня в нацистской партии стали нагнетать атмосферу всепроникающего террора и устрашения, посылая в гестапо свои собственные добровольные доносы на людей, проявляющих отклоняющееся поведение.

В то же время гестапо было только одной частью гораздо более широкой сети наблюдения, террора и судебных преследований, устанавливаемой нацистским режимом в 1930-х годах; в нее входили также СА и СС, криминальная полиция, тюремная система, социальные службы и службы трудоустройства, медицинские учреждения, центры здравоохранения, больницы, Гитлерюгенд, блокварты и даже такие, очевидно политически нейтральные организации, как налоговая служба, железная дорога и почта. Все они снабжали гестапо, суды и прокуратуру информацией о диссидентах и людях, отклоняющихся от нормы, образуя таким образом не имеющую четкой структуры, нескоординированную, зато всепроникающую систему контроля, в которой гестапо было всего лишь одной организацией из многих. Все, что происходило в Третьем рейхе, было пронизано атмосферой страха и террора, которая никогда не ослабевала, а, наоборот, становилась все более и более сильной. «Вы знаете, что такое страх? — спросил один пожилой рабочий у человека, который брал у него интервью спустя несколько лет после того, как все закончилось. — Нет. Страх — это Третий рейх». Однако же террор был только одним из методов управления, которыми пользовался Третий рейх. Ведь нацисты не хотели просто выбить из людей пассивное, угрюмое согласие. Они хотели, чтобы народ с радостным воодушевлением принял их идеи и их политику, хотели переменить человеческие умы и души и создать новую немецкую культуру, в которой воплощались только нацистские ценности. Это означало проведение пропаганды, и здесь, как мы увидим далее, для достижения своих целей они тоже шли на беспрецедентные меры.