Арестованный за поджог Рейхстага 27–28 февраля 1933 года молодой голландский анархист Маринус ван дер Люббе, должно быть, знал, что ему никогда не покинуть тюрьмы живым. Гитлер действительно сказал именно так. Он объявил, что виновные будут повешены. Но эти слова тут же вызвали у него трудности с законом. Повешение было излюбленным способом казни на его родине в Австрии, но не в Германии, где в течение почти целого века применялось исключительно обезглавливание. Более того, немецкий уголовный кодекс не подразумевал смертного наказания за поджог, если при этом нет погибших, а в результате того, что совершил ван дер Люббе, никто не погиб. Отбросив в сторону щепетильность юрисконсультов и бюрократов из Имперского министерства юстиции, кабинет убедил президента Гинденбурга издать 29 марта 1933 года декрет, по которому задним числом назначалась смертная казнь за преступления, включающие заговор и поджог, совершенные начиная с 31 января, когда Гитлер официально вступил в должность. Некоторые газеты еще осмеливались писать, что это было покушением на фундаментальные принципы закона, в частности на то, что наказание не может задним числом назначаться за преступления, не предполагавшие таких наказаний в момент их совершения. Если бы за поджог назначалась смертная казнь в то время, когда ван дер Люббе совершал свое преступление, это могло бы удержать его от такого поступка. Теперь, совершая преступление, никто не мог быть уверен, каким будет наказание.

Гитлер и Геринг не только были твердо намерены казнить ван дер Люббе, они также хотели повесить вину за поджог на Коммунистическую партию Германии, которую они успешно объявили вне закона, основываясь на утверждении, что за попыткой поджога стояла именно она. Поэтому 21 сентября 1933 года, чтобы ответить на обвинения в поджоге и государственной измене, перед судом рейха в Лейпциге предстал не только ван дер Люббе, но также Георгий Димитров, болгарский руководитель западноевропейского бюро Коммунистического интернационала в Берлине, два члена его команды и руководитель коммунистической фракции Рейхстага Эрнст Торглер. Председательствовал в суде консервативно настроенный судья, бывший политик из Народной партии Вильгельм Бюнгер. Но Бюнгер, при своих политических предрассудках, был человеком старой закалки и строго придерживался буквы закона. Димитров защищался находчиво и ловко, и когда Германа Геринга вызвали давать показания, Димитров заставил его выглядеть полным дураком. Сочетая свою компетентность в судебном деле со страстной риторикой коммуниста, Димитров смог добиться оправдания всех обвиняемых кроме самого ван дер Люббе, которого гильотинировали вскоре после этого. Трех болгар тут же опять арестовали, теперь это сделало гестапо, и выслали в Советский Союз; Торглер пережил войну и затем стал социал-демократом.

Суд проявил осторожность и заключил, что Коммунистическая партия на самом деле хотела начать революцию и для этих целей планировала поджог, и что изданный после поджога Рейхстага декрет был оправдан, но что против Димитрова и других коммунистов было недостаточно доказательств, чтобы признать их виновными. Нацистское руководство было унижено. Ежедневная нацистская газета «Фёлькишер Беобахтер» назвала это нарушением правосудия, «демонстрирующим необходимость масштабной реформы нашей юридической жизни, которая во многом до сих пор следует по пути устаревшей, чуждой народу либеральной мысли».

За несколько месяцев Гитлер перевел дела о заговорах в компетенцию особой Народной судебной палаты, учрежденной 24 апреля 1934 года. Она должна была рассматривать политические преступления быстро и в соответствии с национал-социалистскими принципами; двоим профессиональным судьям, рассматривающим дело, должны были помогать трое судей, не являющихся профессионалами, из нацистской партии, СС, СА и других подобных организаций. Начиная с июня 1936 года, после некоторого периода, когда председатели все время сменяли друг друга, эту должность занял Отто Георг Тирак (1889 г.р.), нацист со стажем, в 1933 году назначенный министром юстиции Саксонии, а двумя годами позже — вице-президентом Имперской судебной палаты. Тираку предстояло сыграть крайне важную роль в разрушении судебной системы во время войны. Он добавил в уже весьма политизированную судебную процедуру новый, идеологический аспект.

Тем временем продолжалась подготовка к суду над лидером Коммунистической партии Эрнстом Тельманом, после которого на приговоре коммунистам за попытку в 1933 году начать революционное восстание должна была быть поставлена последняя печать. Из обвинений было составлено досье, Тельману приписывалось планирование кампании, в которой использовался бы террор, взрывы, массовое отравление, взятие заложников. Однако суд пришлось отложить из-за нехватки убедительных доказательств. Тельман как бывший лидер одной из немецких политических партий был весьма важной персоной, и поэтому за разрешением присутствовать на суде обращалось более тысячи иностранных журналистов. А это уже дало режиму паузу, чтобы подумать. Тельман вполне мог попытаться обернуть суд себе на пользу. Решение о смертном приговоре было принято еще до суда. Однако, вспоминая опыт суда после поджога Рейхстага, нацистское руководство, особенно Геббельс, боялись устраивать очередной большой показной суд. Поэтому нацистское руководство в итоге сочло более безопасным держать Тельмана под превентивным арестом изолированным, в темной камере в государственной тюрьме Моабит, в Берлине, затем в Ганновере и Бауцене, без официального решения суда. Коммунистическая партия использовала его заключение по максимуму, формально оставив его на посту председателя. Когда в 1934 году коммунисты, переодетые эсэсовцами, попытались вызволить его из тюрьмы, в последнюю минуту их операция провалилась, так как в ряды группы влился агент гестапо. За Тельманом внимательно наблюдали, его переписка с семьей подвергалась цензуре, и шансов на побег у него не было. Он так и не предстал перед судом, и формально ему не предъявлялось никаких обвинений. Он оставался в тюрьме, а по всему миру коммунисты и их сторонники постоянно организовывали международные кампании за его освобождение.

Лишенная возможности устроить показной суд над Тельманом, Народная судебная палата предпочла сначала хотя бы разобраться с менее громкими преступлениями. Ее целью было судить быстро, не обращая большого внимания на правила, что в данном случае сводило к минимуму гарантию защиты прав ответчика. В 1934 году суд утвердил 4 смертных приговора; в 1935 году эта цифра выросла до 9; в 1936 году — до 10; все эти приговоры, кроме одного, были приведены в действие. Однако когда в 1936 году в должность вступил Тирак, Народная судебная палата стала намного жестче, приговорив к смерти 37 человек в 1937 году, из них были казнены 28 человек, а в 1938-м — 17 человек, казнены были все кроме одного. С 1934 по 1939 год перед народным судом предстали 3400 человек, почти все они были коммунистами или социал-демократами, те, кого не казнили, получили в среднем по шесть лет тюрьмы.

Народная судебная палата венчала всю новую систему «особых судов», организованную для того, чтобы разбирать политические преступления, часто весьма банальные, такие как, например, шутки про вождя. В этом, как и во многом другом, нацисты были не особо изобретательны, они просто копировали структуры подобных организаций, существовавших ранее, прежде всего «Народных судов», учрежденных в Баварии во время Белого Терpopa после неудавшейся революции 1919 года. На их суммарную юрисдикцию не было никаких жалоб. Но у народной судебной палаты и у Особых судов не было монополии на политические дела. В период с 18 марта 1933 года по 2 января 1934 года обычными судами за участие в заговоре было осуждено 2000 человек; вдвое большее количество человек находилось в это время в повторном заключении. Сюда входили многие известные и не очень коммунисты и социал-демократы. Таким образом, новые суды, каждый из которых имел формальный юридический статус, работали параллельно с устоявшейся судебной системой, и входящие в эту систему суды также разбирали многие виды политических преступлений.

На самом деле было бы ошибкой считать, что обычные суды не претерпели значительных изменений с приходом диктатуры нацистов. Изменения произошли. Уже в первый полный год пребывания Гитлера в должности канцлера различными судами было вынесено в общей сложности 67 смертных приговоров по делам о политических преступлениях. Высшая мера наказания, которую в 1928 году благополучно упразднили, а затем в 1930-м снова ввели, но лишь за немногие преступления, теперь успешно применялась не только за убийство, но даже в большей степени за различные политические преступления. В 1933 году произошло 64 казни, в 1934 году — 79, в 1935-м — 94, в 1936-м — 68, в 1937-м — 106, в 1938-м — 117, подавляющее большинство из них было предано широкой огласке, по всему городу, в котором происходило преступление, Геббельс приказывал вывешивать яркие красные плакаты. Церемонии, которыми до этого сопровождались казни, проводившиеся внутри городских тюрем, были отменены, и в 1936 году Гитлер лично издал указ о том, чтобы ручная секира, традиционная в Пруссии, но подвергающаяся резкой критике со стороны работников закона, включая и выдающихся нацистских юристов, была повсеместно заменена гильотиной.

Прежде всего смертные приговоры приберегали для коммунистов, их применяли как к активистам «Союза красных фронтовиков», вызывавших враждебность у нацистов во время уличных погромов начала 1930-х годов, так и к членам Коммунистической партии, которые пытались бороться с нацистами при Третьем рейхе и обычно ограничивались тем, что печатали и распространяли критические листовки и проводили секретные, по изначальному замыслу, собрания, где составляли заговоры по свержению режима. Первыми были обезглавлены четыре молодых коммуниста, арестованные по подозрению в участии в «Кровавом воскресенье», произошедшем в Альтоне в июне 1932 года, когда несколько штурмовиков были застрелены — предположительно коммунистами, а на самом деле запаниковавшими прусскими полицейскими, — когда они проходили по району прусского города, в котором жило много коммунистов. Осужденные Особым судом Альтоны по сфабрикованным обвинениям в подготовке вооруженного восстания, они обратились к Герману Герингу с просьбой о смягчении наказания. Местный прокурор посоветовал ему дать отказ: «Приведение приговоров в исполнение наглядно продемонстрирует всем, кто проявляет коммунистические наклонности, всю серьезность их положения; это еще долго будет их предостерегать и послужит средством устрашения». Приговор был исполнен в срок, и казнь получила широкую огласку в прессе. Дух чистой мести — вот чем было вызвано решение заставить четырнадцать коммунистов, осужденных на другом массовом процессе, свидетельствовать об обезглавливании ручной секирой четверых их товарищей—«красных моряков» во дворе Гамбургской тюрьмы в 1934 году на церемонии, на которой также присутствовали штурмовики, эсэсовцы и мужчины-родственники активистов Нацистской партии, умерших в уличных схватках в 1932 году. Так как коммунисты повели себя непокорно, выкрикивали политические слоганы и оказывали палачам физическое сопротивление, было решено никогда так больше не делать.

Подавляющее большинство судей и прокуроров не выражало по поводу этих действий особых сомнений, хотя один из бюрократов-консерваторов из Имперского министерства юстиции на полях черновика статистики исполнения смертных приговоров сделал пометку о том, что одному человеку, казненному 28 сентября 1933 года, было только 19 лет, и что была выражена международная озабоченность количеством помилований приговоренных коммунистов, таких как бывший депутат Рейхстага Альберт Кайзер, казненный 17 декабря 1935 года. Женщины теперь тоже могли оказаться на плахе, что было невозможно в Веймарской республике, первой среди таких женщин стала коммунистка Эмма Тиме, казненная 26 августа 1933 года. Она и многие другие стали жертвами целого ряда новых законов, предписывающих высшую меру наказания, сюда входит закон от 21 марта 1933 года, дающий право приговорить к смерти любого, кого признают виновным в угрозе причинения вреда собственности с целью вызвать панику; закон от 4 апреля 1933 года, предусматривавший смертную казнь за акты саботажа; закон от 13 октября 1933 года, карающий смертью за предумышленное убийство любого государственного или партийного чиновника, и другой, пожалуй самый значимый из всех названных, закон от 24 апреля 1933 года, вводивший обезглавливание как наказание для любого, кто планировал изменить конституцию или силой отделить любую часть Германии от рейха, или участвовал в заговоре с такой целью. То есть каждый, распространявший листовки («планирование»), критикующие диктаторскую политическую систему («конституцию»), теперь мог быть казнен; а на основании закона, принятого 20 декабря 1934 года, при особых обстоятельствах это могло произойти и с теми, кто произносил «ненавистнические» высказывания, в том числе шутки, о людях, занимающих высшие посты в партии и в государстве.

Руководил этим восстановлением и расширением применения высшей меры наказания имперский министр юстиции Франц Портнер, который был не нацистом, а консерватором, в 1920 году он занимал пост министра юстиции Баварии и уже успел побывать имперским министром юстиции в кабинетах Па-пена и Шлейхера. Как и большинство консерваторов, Гюртнер горячо поддержал силовые методы устранения беспорядков, происходивших в 1933 и 1934 годах. После «Ночи длинных ножей» он занимался подготовкой законодательства, задним числом санкционирующего убийства, и пресек попытки некоторых местных обвинителей начать против убийц судебные разбирательства. Портнер верил в эффективность писаного права, каким бы драконовским оно ни было, он быстро организовал комиссию, которая исправила Имперский уголовный кодекс 1871 года с учетом особенностей Третьего рейха. Как выразился один из членов комиссии, криминолог Эдмунд Мезгер, их целью было объединить «принцип ответственности личности перед своим народом и принцип расового совершенствования народа как целого». Комиссия заседала по многу часов и составляла объемистые проекты, но она была не в состоянии поспевать за той скоростью, с которой совершались уголовные преступления, и юридический педантизм ее рекомендаций был совсем не по душе нацистам, которые никогда им не следовали.

Тем временем судебная система испытывала все большее давление со стороны нацистов, которые жаловались, как, например, Рудольф Гесс, на «абсолютно не национал-социалистические тенденции» в некоторых судебных решениях. Прежде всего по жалобам Рейнгарда Гейдриха суды общей юрисдикции продолжали выносить «врагам государства» приговоры, «слишком мягкие по нормальным народным ощущениям». Для нацистов целью закона было не применение устоявшихся принципов правды и справедливости, а искоренение врагов государства и выражение истинного расового чувства людей. Как утверждалось в манифесте, выпущенном в 1936 году под именем Ганса Франка, имперского комиссара юстиции и главы Национал-социалистической лиги юристов: «Судья не ставится над гражданами как представитель государственной власти, но является членом живого германского общества. Он не призван навязывать закон, стоящий выше народного сообщества, или систему всеобщих ценностей. Его задача — охранять определенный порядок в расовом сообществе, устранять опасные элементы, преследовать все вредные для сообщества действия и разрешать разногласия между членами сообщества. Национал-социалистическая идеология, в особенности выраженная в программе партии и в речах нашего вождя, является основанием для интерпретации юридических источников.

Но суды общей юрисдикции, судьи и прокуроры, какое бы суровое наказание они ни назначали коммунистам и другим политическим преступникам, никогда не следовали этому принципу до конца, ведь это бы потребовало отмены всех правил правосудия и превращения уличной жестокости периода до 1933 года в государственный принцип.

Никак не противясь полиции и СС, выводящих преступников за рамки судебной системы, не жалуясь на склонность гестапо арестовывать заключенных сразу же после их освобождения из-под стражи и помещать их прямо в концентрационные лагеря, руководители судебных, юридических и карательных служб с радостью сотрудничали в этом всеобщем процессе низвержения нормы права. Государственные обвинители передавали преступников в лагеря, когда им не хватало доказательств или когда они не могли предстать перед судом по какой-либо другой причине, например, из-за того, что были слишком молоды. Судебные чиновники выпускали положения, предписывающие начальникам тюрем рекомендовать опасных заключенных (в особенности коммунистов) для помещения их под превентивный арест, что они и делали с тысячами осужденных. Например, в одной тюрьме, в Луккау, в группе из 364 заключенных, выбранных для исследования одним историком, 134 человека по четкой рекомендации руководства тюрьмы, как только они отбыли свое наказание, были переданы в гестапо. Работу этого принципа продемонстрировал начальник тюрьмы в Унтермассфельд, писавший 5 мая 1936 года тюрингскому гестапо про Макса К., типографского рабочего, которого в июне 1934 года приговорили к двум годам и трем месяцам заключения за его причастность к коммунистическому подполью. К. хорошо вел себя в тюрьме, но начальник тюрьмы и ее сотрудники проверили его семью и связи и не поверили, что он начал жизнь с нового листа. Он сообщал гестапо:

«В тюрьме К. не привлекал к себе особого внимания. Но учитывая его прошлую жизнь, я не могу поверить, что он поменял свои убеждения, и я полагаю, что как большинство ведущих коммунистов, он просто с помощью хитрого расчета старался избежать неприятностей. Я нахожу совершенно необходимым взять этого активного коммунистического лидера под превентивный арест, когда закончится срок его заключения».

На самом деле К. был только рядовым участником коммунистического движения, а вовсе не одним из руководителей. Но письмо, отправленное за 12 недель до его освобождения, оказало свое воздействие, и когда 12 июля 1936 года он вышел из тюрьмы, у тюремных ворот его ждало гестапо: на следующий день он уже был доставлен в концентрационный лагерь. Иногда некоторые тюремные чиновники старались отметить хорошее поведение и изменившийся характер таких заключенных, но если полиция считала, что они по-прежнему представляют угрозу, то это уже мало на что влияло. Вскоре эта система тюремных доносов распространилась также и на другие категории людей. Только в 1939 году министерство юстиции рейха потребовало прекратить помещение заключенных под превентивный арест по рекомендации, практику, которая, по всей очевидности, подрывала самые основы независимости судебной системы. Но это было бесполезно. Тюремные чиновники продолжали информировать полицию о датах выхода заключенных на свободу, они отдавали полиции камеры или даже целые блоки государственных тюрем для того, чтобы вместить тысячи заключенных, находящихся под «превентивным арестом» без официального предъявления обвинения и без всякого суда, и это происходило не только в период неразберихи и массовых арестов марта—июня 1933 года.

Попытки судебного аппарата сохранить для себя некоторую степень автономии в решении вопросов с преступниками редко приводили к заметному результату. Портнеру удалось остановить перевод заключенных в концентрационные лагеря до окончания срока заключения, но у него не было принципиальных возражений против их перевода после окончания этого срока, он возражал только против формального участия в этом деле тюремных властей. Нескончаемый шквал критики, которую эсэсовцы обрушивали на судебные органы за их мягкость, не привел к увольнению или принужденному выходу на пенсию ни одного из судей. Судебную беспредметность позиции Портнера и тщетность попыток судебного аппарата сопротивляться вмешательству СС хорошо иллюстрирует кампания Министерства юстиции против жестокости полицейских допросов. С самого начала существования Третьего рейха после серии допросов, проводимых полицией и гестапо, заключенные часто возвращались в свои камеры избитыми, с синяками и тяжелыми повреждениями, что не могло уйти от внимания адвокатов, родственников и друзей. Министерство юстиции сочло эту практику сомнительной. Репутация правоохранительного аппарата в Германии от этого явно не выигрывала. После долгих переговоров на заседании, прошедшем 4 июня 1937 года, был найден компромисс, полиция и министерство юстиции сошлись на том, что такие самовольные избиения должны прекратиться. Было решено, что впредь допрашиваемый может получить максимум 25 ударов в присутствии врача и для этого должна использоваться «стандартная трость для битья».

Традиционная судебная и пенитенциарная система Третьего рейха наряду с осуществлением новых репрессий полицейского государства также продолжала разбирать обычные, неполитические, преступления — воровство, грабежи, убийства и т.д. Здесь также начинала чаще использоваться высшая мера наказания, так как новая система перешла к применению смертных приговоров, которые были вынесены в последние годы существования Веймарской республики, но не приводились в исполнение из-за нестабильности политической ситуации в начале 1930-х годов. Нацисты пообещали, что больше не будет долгого ожидания казни, когда рассматриваются прошения о помиловании. «Минули дни фальшивой и приторной сентиментальности», удовлетворенно объявила в мае 1933 года одна ультраправая газета. К 1936 году около 90 % вынесенных судами смертных приговоров были приведены в исполнение. Прокуроров и суды теперь подталкивали к тому, чтобы признавать любое причинение смерти предумышленным убийством, которое в отличие от непредумышленного каралось смертью, признавать всех преступников виновными и выносить самый суровый приговор, в результате чего количество смертных приговоров на 1000 человек взрослого населения увеличилось с 36 в 1928—1932 годах до 76 в 1933—1937 годах. Приводя в качестве доказательства работы криминологов за последние несколько десятилетий и отбрасывая в сторону все оговорки и неясности их основных положений, нацисты утверждали, что уголовные преступники — это по сути наследственные выродки, и их следует считать изгоями расы.

Последствия таких теорий для преступников, нарушивших уголовный кодекс, были крайне серьезными. Уже при Веймарской республике криминологи и полицейские силы, рассматривая предложения заключать «закоренелых преступников» в тюрьму пожизненно, чтобы защитить от них общество, во многом пришли к согласию. 24 ноября 1933 года их желания были исполнены, когда был принят Закон об особо опасных рецидивистах, позволявший судам приговаривать любого преступника, осужденного за три или более уголовно наказуемых деяния, к «заключению в целях безопасности» в государственной тюрьме после того, как у них заканчивался срок приговора. К октябрю 1942 года такие приговоры получили более 14 000 преступников. В их число входили люди, на тот момент еще отбывающие свое заключение, которых начальство тюрьмы порекомендовало приговорить задним числом — в некоторых тюрьмах, например в Бранденбургской, для этого было рекомендовано больше трети заключенных. И совершили они не серьезные, а, наоборот, на удивление ничтожные преступления — мелкое воровство, угон велосипедов, кражи в магазинах. Большинство из них были бедными людьми без постоянной работы, начавшие воровать во время инфляции и продолжившие во время депрессии. Например, типичным можно назвать случай с возчиком, родившимся в 1899 году: в 1920-х и начале 1930-х годов он отбыл множество тюремных заключений за мелкое воровство, включая 11 месяцев за угон велосипеда и 7 месяцев за кражу пальто. Каждый раз, когда его отпускали, он выходил в общество с пригоршней марок, полученных за работу в тюрьме; со своей репутацией он не мог ни получить работу во время депрессии, ни убедить службы социального обеспечения выдать ему пособие. В июне 1933 года его приговорили за то, что, напившись, он украл звонок, клей и несколько других мелочей, когда он отбыл свой срок, его задним числом приговорили к заключению «в целях безопасности» в Бранденбургской тюрьме; оттуда он уже никогда не вышел. Такая же судьба постигла многих других людей.

Условия в тюрьмах в Третьем рейхе становились все хуже и хуже. Нацисты все время критиковали веймарские тюремные власти за то, что они были слишком мягки с преступниками, баловали их едой и развлечениями, на которые они не могли рассчитывать на свободе. Этому не стоило удивляться, очень многие из них, от Гитлера и Гесса до Бормана и Розенберга, во времена Веймарской республики сидели в тюрьме, и из-за их националистических политических взглядов с ними обращались с нескрываемой снисходительностью. На самом деле условия в тюрьмах при Веймарской республике были весьма строги, и во многих из них господствовал военный подход к тюремной жизни. Однако делались также и попытки ввести в некоторых местах более гибкую систему администрации с упором на образование, реабилитацию и поощрение за хорошее поведение. Теперь все это резко прекратилось, к немалому облегчению большинства надзирателей и представителей тюремного начальства, которым это с самого начала не нравилось. Руководителей-реформистов не мешкая увольняли, вводился новый, более жесткий режим. Быстрое увеличение числа заключенных приводило к проблемам с гигиеной, питанием и вообще бытовыми условиями. Пищевые рационы сокращались до тех пор, пока заключенные не стали жаловаться на потерю веса и острое чувство голода. Болезни кожи и заражение паразитами стали даже более распространены, чем при далеко не идеальных условиях, которые были там во время Веймарской республики. Тяжелый труд поначалу не входил в число основных приоритетов, так как считалось, что это нарушает схемы по созданию рабочих мест на свободе, но вскоре политика изменилась с точностью до наоборот, и к 1938 году до 95 % заключенных были задействованы в принудительных работах. Многих заключенных держали в специально для этого построенных трудовых лагерях, управляемых государственной тюремной службой, наиболее известно об использовании заключенных на расчистке болотистых местностей, культивации неплодородных земель в районе Эмсланд на севере Германии, где около 10 000 заключенных выполняли изнурительную работу: перекапывали и осушали неплодородные территории. Условия здесь были даже хуже, чем в обычных государственных тюрьмах, заключенных постоянно избивали, пороли, натравливали на них охранных собак и даже убивали. Многие из охранников до этого были штурмовиками и работали в главном из подобных лагерей до того, как в 1934 году они перешли к Министерству юстиции. Их отношение к делу повлияло и на других сотрудников, которые приходили в последующие годы. Здесь, в отличие от других лагерей, жестокость и произвол первых концентрационных лагерей 1933 года продолжались и в середине, и в конце 1930-х годов, так как начальство сверху никак в это невмешивалось.

В обычных государственных тюрьмах и исправительных домах с 14 мая 1934 года согласно новым правилам вводились определенные изменения местного и регионального уровня, которые отменяли привилегии и вводили новые наказания для непокорных заключенных. Целями тюремного заключения теперь были объявлены возмездие и устрашение. Воспитательные программы сокращались и приобрели более ярко выраженный нацистский характер. Спорт и игры были заменены военной муштровкой. Жалобы заключенных теперь рассматривались более жестко. Преступник со стажем, который сидел в одной камере с политическим заключенным, коммунистом Фридрихом Шлоттербеком, без сомнения, испытал на себе условия тюремной жизни и степень, до которой они ухудшились. Старый зэк рассказал своему новому сокамернику: «Сначала они отпилили спинки у скамеек в обеденном зале. Они сочли это слишком удобным. Это нас портило. Позднее они вообще упразднили обеденный зал. Раньше по воскресеньям иногда проводились концерты или лекции с показом слайдов. Больше их не бывает. Еще из библиотеки убрали многие книги… Еда стала хуже. Ввели новые наказания. Например, семь дней в одиночной камере на хлебе и воде. Ощущения после того, как испробовал такое наказание, не самые приятные. Еще тебя помещают в карцер в цепях, скованного по рукам и ногам. Но хуже всего, если руки и ноги сковывают у тебя за спиной, тогда ты можешь только лежать на животе. Правила, по сути, не изменились. Просто они теперь строже выполняются».

Проведя несколько лет в тюрьме, Шлоттербек лично увидел, что наказания постоянно ужесточались и применялись все чаще, несмотря на то, что большинство тюремщиков были старыми профессионалами, а не только что назначенными нацистами. Многие руководители тюрем были недовольны отменой веймарских реформ. Они до сих пор хотели вернуться к былым дням периода Империи, когда в тюрьмах были широко распространены телесные наказания. Однако их желание вернуть тот порядок вещей, который казался им таким правильным, во многих государственных тюрьмах не могло осуществиться из-за значительного переполнения этих тюрем. Ситуация не улучшилась и тогда, когда в 1938 году в качестве помощников тюремщиков было нанято более 1000 нацистов, ветеранов уличных драк. Хоть они и были благодарны за предоставленную им работу, привить им какую-либо дисциплину оказалось невозможным. К государственным властям они относились с презрением и были слишком склонны к постоянному проявлению жестокости с использованием такого несвойственного для тюрем оружия, как резиновые дубинки.

Тем, кого подвергли «заключению в целях безопасности», было особенно тяжело. Им назначили девять часов в день тяжелого труда и установили строгие военные порядки. В тюрьме они были пожизненно, и по мере того, как они старели, эти условия становились для них все более тяжелы. К 1939 году более четверти заключенных уже были старше пятидесяти лет. Все более распространенными становились членовредительство и суицид. «Мне не протянуть здесь еще трех лет, — писала в 1937 году одна заключенная своей сестре, — да, я украла, но, дорогая моя сестра, я скорее покончу с собой, чем останусь погребенной здесь заживо». Новые законы и расширившиеся полномочия полиции в 1933 году увеличили среднее количество заключенных разных типов в государственных тюрьмах на 50 %, а в конце февраля 1937 года оно достигло своего пика — 122 000 человек, для сравнения — десять лет назад их было только 69 000. В своей политике против преступности нацисты отнюдь не руководствовались разумным стремлением сократить количество обычных преступлений, таких как кражи и проявления жестокости, хотя от пожилых немцев в послевоенные годы нередко можно было услышать, что, какова бы ни была вина Гитлера, он хотя бы сделал улицы безопасными для честных граждан. На самом деле в августе 1934 года и апреле 1936-го были объявлены амнистии на нетяжкие, неполитические, уголовные преступления, остановившие не больше 720 000 судебных разбирательств, за которые назначили бы небольшие тюремные заключения или штрафы. Нацисты были заинтересованы в аресте вовсе не таких преступников. Однако так называемые закоренелые преступники под такие амнистии не попадали, что еще раз указывало на произвол тюремной системы у нацистов.

Одновременно издавались новые законы и декреты, объявлявшие какие-либо деяния преступными, некоторые из них имели обратную силу. Одной из важнейших целей создания этих законов была пропаганда. Так, например, в 1938 году Гитлер издал новый закон, по которому разбой на дорогах задним числом стал караться смертью после того, как в 1938 году двоих человек признали виновными в этом преступлении и приговорили их к тюремному заключению. В результате их отправили на гильотину. Всем видам преступлений придавался политический или идеологический оттенок, и даже ворам и карманникам приписывали наследственное вырождение, а такие размыто сформулированные преступления как «ропот», или «безделье», стали основанием для заключения на неопределенный срок. Наказания все сильнее начинали не соответствовать преступлениям, а служили для того, чтобы защищать предполагаемые всеобщие интересы «расового сообщества» в условиях, когда наблюдались отклонения от установленных нацистами норм. Полиция, прокуратура и суды все чаще относили целые категории людей к наследственным преступникам, пренебрегая законами, арестовывали таких людей тысячами и приговаривали без всякого суда.

Такие девиантные и маргинальные, но более или менее принятые обществом профессии, как проституция, также стали считаться «асоциальными» и попадали под те же санкции.

Размытые и нечеткие законы и декреты позволяли полиции проводить аресты и задержания почти без ограничений, в то время как суды не сильно отставали, принимая политику подавления и контроля, при том что режим постоянно критиковал их за то, что они якобы были слишком мягки. И все это активно поддерживали, только с небольшими и нередко чисто техническими оговорками, многие криминологи, специалисты по наказаниям, юристы, судьи и разнообразные профессиональные эксперты — такие как криминолог, профессор Эдмунд Мезгер, член комиссии, ответственной за подготовку нового уголовного кодекса, который в учебнике, опубликованном в 1933 году, объявил, что целью карательной политики было «исключение из расового сообщества элементов, вредящих народу и расе». Как показывает высказывание Мезгера, преступность, девиантное поведение и политическая оппозиция были для нацистов разными аспектами одного и того же явления, проблема, как они называли ее, «чужеродных элементов в сообществе» (Gemeinschaftsfremde), людей, которые по каким-либо причинам не являлись «товарищами по народу» (Volksgenossen) и поэтому должны были быть силой изолированы от общества. Ведущий полицейский эксперт того периода Пауль Вернер обобщил эту мысль в 1939 году, объявив, что только те, кто полностью интегрировался в «расовое сообщество», могут получить полные права его членов; любой, кто был хотя бы просто «безразличен» к этому, действовал «с позиций преступного или асоциального менталитета» и потому был «преступным врагом государства», и полиции следовало «сразиться» с такими людьми и «сломить» их.