Глава 5
Строительство «Народной общности»

Для Фридриха Рек-Маллецевена Третий рейх представлял собой приход к власти толпы и уничтожение всех социальных авторитетов. Несмотря на то что Рек вел аристократический образ жизни в Верхней Баварии, где у него был старинный загородный дом с одиннадцатью гектарами земли, фактически он был северным немцем. Как он объяснял в интервью мюнхенской газете в 1929 году, его лояльность новому режиму объяснялась не баварскими, а древними прусскими аристократическими корнями. Глубоко консервативный, сноб, погруженный в ностальгию по былым дням до того, как Бисмарк силой притащил воющих юнкеров в современный мир, Рек всей душой ненавидел нацистскую Германию. В относительной безопасности своего сельского убежища он изливал в своем дневнике все отвращение, питаемое к новому порядку вещей. «Я в плену у орды злобных обезьян», — писал он. Гитлер был «куском грязи», которого ему следовало застрелить, когда была возможность, когда он носил револьвер для защиты от беснующихся толп того времени и однажды натолкнулся на Гитлера в ресторане «Остерия» в Мюнхене в 1932 году. Услышав речь Гитлера, Рек исполнился уверенности в том, что Вождь был «банальным идиотом». Он выглядел «как кондуктор трамвая», с его лица «свисали нездоровые наплывы жира, оно колебалось, как болото, не имело формы — грязное, студенистое, больное». Однако люди боготворили это «грязное… чудовище», этого «опьяненного властью шизофреника». Рек не выносил «бычьего и абсолютного дебильного рева «Хайль!»… истеричных дамочек, впавшей в транс молодежи, всего народа, падшего в психическое состояние воющих дервишей». «Воистину, — писал он в 1937 году, — человек не может пасть ниже. Эта толпа, с которой я связан общей национальностью, не только не видит собственной деградации, но и в любой момент готова потребовать от любого из своих членов реветь вместе со всеми… того же уровня деградации».

По мнению Река, лидеры нацистов «были грязными мелкими буржуа, которые… уселись за стол изгнанных ими хозяев. В отношении немецкого общества в целом он с горечью писал в сентябре 1938 года: «Обычный человек живет как робот, переваривая пищу или засыпая со своей женщиной с выбеленными перекисью волосами, и делает детей, чтобы этот термитник продолжал функционировать. Он повторяет слово за словом заклинания Великого Маниту, доносит на одних и становится объектом доносов других, умирает или погибает, продолжая свое растительное существование… Но даже не это, не наводнение мира неандертальцами так невыносимо. Невыносимо то, что эта орда неандертальцев требует от немногих оставшихся человеческих существ, чтобы те по доброй воле превратились в пещерных людей, угрожая им в случае отказа физическим уничтожением».

Рек осмотрительно каждую ночь прятал свой дневник глубоко в лесу или в полях на своей земле, постоянно меняя место, чтобы его не могло найти гестапо.

Особенное отчаяние Река вызывало то, что произошло с молодым поколением аристократии. Посетив как-то раз берлинский ночной клуб в начале 1939 года, он обнаружил, что тот был наполнен «юношами из сельских дворян, и все они носили униформу СС»: «Они веселились, роняя кубики льда из ведерок для шампанского в декольте своих дам и извлекая их оттуда, глубоко засовывая руки, посреди всеобщего ликования. Они… общались друг с другом так громко, что их, наверное, было слышно на Марсе, а речь сплошь была насыщена жаргонными словечками сутенеров времен Первой мировой войны и Добровольческих бригад — в это превратился наш язык за последние двадцать лет.

…Наблюдать за этими людьми означает смотреть на непреодолимую пропасть, отделявшую всех нас от прошлой жизни… Первое, что бросается в глаза, это пугающая пустота их лиц. Иногда в их глазах можно уловить отблеск, внезапную вспышку сознания. Это совсем не похоже на нормальную молодежь. Это типичный взгляд для данного поколения, непосредственное отражение животном, истеричном жестокости».

По его пророческим словам, эти люди «превратят картины Леонардо в гору пепла, если их вождь назовет их развращенными». Они будут «творить еще более страшные вещи, и самое ужасное состоит в том, что они будут абсолютно неспособны даже почувствовать всю глубину собственной деградации». Аристократы древнего и благородного происхождения, негодовал он, принимали бессмысленные титулы и звания от режима, который унизил их, и тем самым пятнали позором свои знаменитые фамилии. «Эти люди безумны. Они дорого заплатят за свое безумие». Традиционный нравственный и социальный порядок был перевернут с ног на голову, и больше всех в этом он винил самого Гитлера. «Я ненавижу тебя каждую прожитую мной минуту, — обращался он к вождю нацистов в уединении своего дневника в августе 1939 года. — Я ненавижу тебя так сильно, что с радостью готов отдать свою жизнь за твою смерть и с радостью встречу свою смерть, если смогу лишь краем глаза увидеть твою, отправляясь вместе в небытие».

Неистовое презрение Река к нацифицированным массам было довольно необычным. Острота и точность некоторых его наблюдений, возможно, отчасти были следствием его крайней маргинальности. Поскольку его заявления о благородном происхождении, сделанные в статье 1929 года в одной мюнхенской газете, были такими же ложными, как и подробности о его корнях среди балтийской аристократии, которые он указал в тщательно сфабрикованном генеалогическом древе. На самом деле он был просто Фрицем Реком. Его дед был хозяином гостиницы, и хотя его отец смог заработать себе достаточное состояние и уважение, чтобы быть избранным в Прусский парламент в 1900 году, он заседал в нижней палате как обычный простолюдин, а не в верхней палате, где сидели наследные дворяне. Сам Рек имел диплом врача, но посвящал большую часть своего времени написанию романов, пьес, журналистских эссе, сценариев для кино и многого другого. Он придумал для себя подробное фантастическое прошлое, включая службу на различных театрах военных действий и даже службу в британской колониальной армии. Все это было выдумкой. Вместе с тем утверждения Река о своем аристократическом происхождении как будто не вызывали подозрений или враждебности в кругах, в которых он вращался. Его позиция подчеркивалась вызывающе высокомерным и надменным поведением на публике. Рек в своей общественной и личной жизни использовал все атрибуты прусского юнкера. Его вера в свой аристократический характер и ценности социальной элиты носителей титулов и культуры, по всей видимости, была совершенно искренней. И сколько бы деталей в его дневнике ни было придумано, ненависть Река к Гитлеру и нацистам была, бесспорно, подлинной.

Консерватизм Река был намного более экстремальным, чем у большинства настоящих прусских аристократов. По его горькому признанию, он едва ли разделялся молодым поколением. Немецкая аристократия испытала необычайно резкое разделение поколений в годы Веймара. Старое поколение, лишенное финансового и социального фундамента, который обеспечивало им государство во времена рейха Бисмарка, тосковало по возвращению старых дней. Они относились к псевдоуравнитель-ной риторике нацистов с подозрением и настороженностью. Напротив, молодое поколение презирало старых монархистов за то, что в 1918 году они сдались без борьбы. В начале 1930-х годов в лице нацистской партии они видели потенциальный инструмент создания новой руководящей элиты. Они считали аристократию, к которой принадлежали, не общественной группой, связанной общим понятием чести, но расовым организмом, продуктом столетий селекции. Именно такая точка зрения превалировала в семнадцатитысячном Союзе немецких дворян (Deutsche Adelsgenossenschaft) в начале 1920-х годов, когда он запретил принимать в свои ряды еврейских дворян (примерно 1,5 % от общего числа). Но ее придерживались не все. Дворяне-католики, в большинстве своем проживавшие на юге Германии, находились в стороне от этого процесса расовой сегрегации, и многие из них встали на сторону Церкви, когда Третий рейх начал оказывать на нее давление. Относительно мало людей даже из молодых баварских аристократов последовали примеру протестантов из северной Германии, вступая в ряды СС, хотя многие из них были в рядах оппозиции в годы Веймарской республики. Напротив, они чувствовали себя более комфортно в других правых организациях, таких как «Стальной шлем». Дворяне старшего возраста во всех регионах Германии обычно были монархистами, более того, открытая приверженность восстановлению немецкой монархии была необходимым условием членства в Союзе дворян, пока тот не был ликвидирован при Третьем рейхе. Вместе с тем многих из них привлекала нацистская враждебность по отношению к социализму и коммунизму, их следование принципу лидерства и другие словесные нападки на буржуазную культуру. Для молодого поколения быстрое расширение вооруженных сил предлагало новые возможности традиционного трудоустройства в качестве офицеров. Одно из главных положений нацистской идеологии о завоевании жизненного пространства в Восточной Европе находило поддержку среди многих померанских и прусских дворян, считавших это возвращением к славным дням колонизации Востока их предками. Осознавая необходимость завоевания голосов консервативных групп населения, нацисты часто приглашали молодых дворянских отпрысков стоять рядом с ними на избирательных платформах в начале 1930-х годов. Молодые члены семьи Гогенцоллерн возглавили поддержку нацистов: принц Август Вильгельм Прусский был офицером штурмовиков вплоть до 1933 года, а кронпринц Фридрих Вильгельм призывал людей голосовать за Гитлера и против Гинденбурга на президентских выборах 1932 года.

Несмотря на то что коричневорубашечники и многие «старые бойцы» продолжали высмеивать изнеженное, выродившееся немецкое дворянство, сам Гитлер понимал, что молодое поколение будет незаменимо для комплектования его нового, многочисленного офицерского корпуса и для создания ореола респектабельности для его дипломатической службы. Он даже разрешил Союзу немецких дворян продолжать свою деятельность под должным надсмотром нацистского руководства. Однако как только он почувствовал, что необходимость аккуратного обращения с консерваторами отпала, то ясно дал понять, что не будет рассматривать возможность возрождения монархии. Аристократические празднования дня рождения бывшего кайзера в Берлине в начале 1934 года были сорваны бандами коричневорубашечников, а ряд монархических ассоциаций был запрещен. Все еще сохранявшиеся надежды старого поколения немецких дворян, многие из которых рассчитывали на восстановление монархии, были развеяны после вступления Гитлера на пост главы государства после смерти Гинденбурга Однако если отношение Гитлера к аристократии и стало прохладней, то это более чем компенсировалось растущим энтузиазмом по отношению к ней со стороны Генриха Гиммлера, начальника СС. Постепенно старое поколение эсэсовцев, история участия которых в военных акциях нередко уходила корнями к Добровольческим корпусам ранних лет Веймарской республики, старело и выходило на пенсию, их замещали высокообразованные дворяне. Нацистские пропагандисты могли называть немецкую аристократию ни на что не годной и деградировавшей, однако Гиммлер был убежден в своей правоте. Века планируемой селекции, по его мнению, должны были привести к стабильному улучшению расовых качеств. Вскоре он начал распространять эту идею среди внимательных слушателей из немецких аристократов. Такие люди, как наследный герцог Мекленбургский и принц Вильгельм Гессенский, уже вступили в СС до 1930 года. А теперь за право вступить в ее ряды молодые аристократы дрались друг с другом, в том числе многие из прусского военного дворянства, включая баронов фон дер Гольца и фон Подбельски и многих других.

К 1938 году титулованные особы из дворян занимали почти пятую часть высших постов в СС и составляли примерно одну десятую часть младшего офицерского состава. Для скрепления своих отношений с аристократией Гиммлер убедил все самые уважаемые немецкие конные ассоциации, хранителей спортивных традиций высшего общества и закрытых клубов снобистского общения вступить в СС независимо от их политических воззрений, к большому неудовольствию некоторых ветеранов СС старого поколения. Таким образом, на чемпионатах по верховой езде стали регулярно побеждать наездники СС, что раньше было прерогативой частных конноспортивных клубов. Однако некоторые люди, особенно родившиеся при Веймарской республике, действовали намного более активно и заинтересованно. Типичным примером среди них был Эрих фон дем Бах-Зелевски, добровольцем ушедший на войну в возрасте пятнадцати лет, вступивший в Добровольческий корпус и впоследствии уволенный из армии в 1924 году за поддержку нацистов. Он зарабатывал на жизнь, управляя компанией такси, а потом фермой, до того как вступил в нацистскую партию и СС в 1930 году. А к концу 1930 года он уже быстро двигался вверх в партийной иерархии. Среди других молодых дворян с похожими карьерами были Людольф фон Альвенслебен, также служивший в Добровольческом корпусе, потерявший усадьбу в Польше в конце войны и компенсацию за потери в ходе инфляции и предпринявший неудачную попытку открыть компанию такси, которая в конечном счете разорилась, и барон Карл фон Эберштейн, который пытался зарабатывать себе на жизнь в 1920-х годах, работая в турагентстве. Наблюдения Рек-Маллецевена в берлинском ночном клубе были точными и проницательными: многие из молодой юнкерской аристократии действительно стали новой немецкой элитой Гиммлера. Другие, особенно те, кто поступил в армию или на дипломатическую службу, несмотря на весь свой энтузиазм в начале карьеры, со временем оказались горько разочарованными в новом режиме.

Материальное благосостояние немецкой аристократии традиционно было связано с землей. И хотя со временем дворяне стали играть значительную, а иногда даже более чем значительную роль в офицерском корпусе, на государственной службе и даже в промышленности, именно земля до сих пор была для многих из них основным источником дохода, общественной власти и политического влияния в 1920-х и 1930-х годах. Рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург был особенно подвержен влиянию прусской земельной аристократии, в среде которой он вращался, находясь в своем имении в Нойдеке в Восточной Пруссии, а особые концессионные договоры, предлагавшиеся правительством таким землевладельцам, как он, в форме помощи производителям сельскохозяйственной продукции на Востоке, вызывали горячую дискуссию в обществе. Однако для нацистов не крупные землевладельцы, а мелкие крестьяне и фермеры являлись основой немецкого общества в сельской местности. В 17-м пункте Программы нацистской партии от 1920 года выдвигалось требование о «проведении земельной реформы в соответствии с интересами германской нации» и «принятии закона о безвозмездной конфискации земли для общественных нужд». После пункта 16, который требовал ликвидации универсальных магазинов, это положение на первый взгляд, казалось, было направлено против больших земельных владений. Однако критики нацистов выставили его так, будто партия угрожала экспроприацией и крестьянским хозяйствам, поэтому 13 апреля 1928 года Гитлер издал «разъяснение» этого пункта в виде списка требований, который повсеместно назывался фиксированным, неизмененным и необсуждаемым. 17-й пункт Программы партии, по его словам, просто относился к еврейским спекулянтам землей, которые не управляли землей в общественных интересах, но использовали ее для наживы. Крестьянам не нужно было волноваться: нацистская партия свято чтила принцип неприкосновенности частной собственности.

Успокоенные этим заявлением и доведенные до отчаяния глубочайшим экономическим кризисом, в котором оказалось сельское хозяйство еще до начала Депрессии, крестьянство Северной Германии стало регулярно голосовать за нацистов, начиная с 1930 года. Земельная аристократия оставалась в стороне, предпочитая поддерживать националистов. На первый взгляд нацизм не мог что-либо им предложить. Тем не менее их интересы были широко представлены в коалиции, которая пришла к власти 30 января 1933 года. Альфред Гутенберг, лидер националистов, был не только министром экономики, но и министром сельского хозяйства и в этой роли быстро предложил ряд мер, направленных на выведение его сторонников, в первую очередь немецких фермеров, из экономического болота, в котором они оказались. Он запретил кредиторам отбирать задолжавшие фермы до 31 октября 1933 года, повысил пошлины на импорт основных сельскохозяйственных товаров, а 1 июня представил меры, позволявшие аннулировать некоторые долги. Для защиты молочных ферм Гутенберг сократил производство маргарина на 40 % и издал приказ, по которому в его состав обязательно должно было входить сливочное масло. Последняя мера за очень короткое время привела к повышению почти на 50 % цен на жиры, включая сливочное масло и маргарин, и вызвала широкую общественную критику. Это стало еще одним гвоздем в политический гроб Гутенберга. К концу июня процесс координации уже давно охватил основные сельскохозяйственные группы давления и стал подбираться к самой Националистической партии Гутенберга. К концу месяца он ушел в отставку со всех постов и исчез в политическом забвении.

Его заменил Рихард Вальтер Дарре, сельскохозяйственный эксперт партии и изобретатель нацистского лозунга «Кровь и почва». Для Дарре важным было не улучшение экономического положения в сельском хозяйстве, а поддержка фермеров как источника германской расовой силы. В своих книгах «Крестьянство как источник жизненной силы нордической расы», опубликованной в 1928 году, и «Новая аристократия крови и почвы», вышедшей в следующем году, Дарре утверждал, что основные качества немецкой расы были получены от крестьянства начала Средних веков, которое не угнеталось и не подавлялось земельной аристократией, а, наоборот, образовывало вместе с ней единое расовое сообщество. Существование землевладений носило исключительно функциональный характер и не отражало превосходство интеллекта или характера их владельцев. Эти идеи оказали серьезное влияние на Генриха Гиммлера, который назначил Дарре начальником своего Главного управления расы и поселений. Идея Гиммлера о новой расовой аристократии, которая будет управлять Германией, во многом была схожа с представлениями Дарре, по крайней мере вначале. Кроме того, мысли Дарре нравились Гитлеру, который в 1930 году пригласил его вступить в партию и стать главой нового управления, занимавшегося делами сельского хозяйства и крестьянства. К 1933 году Дарре создал большую и организованную пропагандистскую машину, которая распространяла среди крестьян информацию об их ключевой роли в становлении Третьего рейха. Он также внедрил такое огромное число членов нацистской партии в различные сельскохозяйственные группы давления, вроде Имперского крестьянского союза, что ему было относительно легко организовать их координацию в первые месяцы прихода нового режима к власти.

К моменту ухода Гутенберга Дарре успешно контролировал нацифицированную национальную организацию фермеров, а его назначение министром сельского хозяйства еще больше укрепило его в положении лидера девяти миллионов фермеров и сельскохозяйственных рабочих, которые вместе со своими иждивенцами составляли примерно 30 % населения Германии в целом. В течение пары месяцев после своего назначения он уже был готов ввести меры, направленные на реализацию своих идей. Помимо учреждения Имперского продовольственного управления они включали создание новых законов о наследовании, которые, по представлениям Дарре, должны были сохранить крестьянство и превратить его в основу нового социального порядка. В некоторых частях Германии, особенно на юго-западе, согласно законам и обычаям, касавшимся раздела имущества, после смерти фермера его земля и собственность равномерно делились между сыновьями, что вело к дроблению (созданию таких малых ферм, которые были нежизнеспособны) и пролетаризации мелких крестьян. Идеалом Дарре была Германия, заполненная фермами достаточно большими, чтобы обеспечить свою самоокупаемость. Он считал, что вместо того, чтобы делить фермы на равные части между наследниками или, как на севере Германии, передавать их старшему сыну, они должны были полностью доставаться самым сильным и эффективным наследникам. Сохранение их в семье также позволяло оградить их от рынка. С годами стимулируемый такими правилами естественный отбор должен был усилить крестьянство, которое тогда смогло бы выполнить свое предназначение стать средой, в которой родилась бы новая руководящая каста для всей нации. 29 сентября 1933 года в целях реализации этой амбициозной задачи был принят Имперский закон о неотчуждаемой собственности. Он должен был возродить старый немецкий обычай майората. Под действие нового закона попадали все фермы площадью от 7,5 до 125 гектаров. Их нельзя было покупать, продавать, разделять или отбирать за долги. Их также нельзя было использовать в качестве залога для получения ссуд. Это были поистине драконовские ограничения свободного рынка земли. Но они были не слишком реалистичны. В действительности они в основном повторяли абстрактное и идеализированное представление Дарре о крепком и самодостаточном крестьянском хозяйстве. А Германия была страной, где столетия наследования с разделением имущества породили тысячи очень мелких ферм, с одной стороны, а аккумулирование собственности в руках землевладельцев привело к созданию большого числа владений площадью намного больше 125 гектаров, с другой. Под действие закона попадало только 700 000 ферм (22 % от общего числа), что составляло около 37 % площадей в Германии, занятых обрабатываемыми землями или лесами. Из них 85 % ферм находилось в нижней части списка, имея площадь от 20 до 50 гектаров. В некоторых областях, особенно в Мекленбурге и в восточной долине Эльбы с развитой системой землевладения, с одной стороны, и на юго-западе с сильно раздробленными участками, с другой, закон применялся к относительно малому числу владений и имел незначительный эффект. Тем не менее в некоторых частях центральной Германии его потенциальное влияние было весьма велико.

Дарре рассчитывал решить проблему наследников, лишенных наследства по новому закону, поощряя их создавать новые фермы на Востоке. Это было возрождением горячо поддерживаемой немецкими консерваторами традиции «колонизации» Востока, но с одним ключевым отличием: территория, которую теперь предстояло колонизировать для создания нового общества мелких и самодостаточных крестьянских хозяйств, уже была занята крупными и средними имениями юнкеров. 11 мая 1934 года Дарре выступил с резким осуждением нынешних владельцев земель, которые, по его словам, за века уничтожили крестьянство Восточной Эльбы и сделали многих мелких фермеров безземельными рабочими. Настало время вернуть крестьянам землю, украденную у них юнкерами. Разумеется, из-за отказа от идеи, изначально высказанной в пункте 17 программы нацистской партии, об экспроприации земли у крупных собственников и ее разделении между мелкими крестьянскими хозяйствами даже Дарре не смог бы ввести обязательные меры для реализации своих предложений. Поэтому он настоял на том, чтобы государство не предпринимало никаких мер для помощи землевладельцам, испытывавшим финансовые трудности. Эта позиция была схожа с позицией самого Гитлера, который объявил 27 апреля 1933 года о том, что обанкротившиеся крупные землевладения должны «колонизироваться» безземельными немецкими крестьянами.

Амбициозные планы Дарре были реализованы лишь частично. Они сделали его крайне непопулярным среди многих слоев населения, включая большие группы крестьян. Более того, несмотря на готовность разрешить разделение обанкротившихся землевладений, Гитлер в качестве главного решения аграрных проблем Германии рассматривал завоевание жизненного пространства на Востоке. По его мнению, колонизация должна была подождать до тех пор, пока Германия не распространит свою власть на Польшу, Беларусь и Украину. В любом случае, несмотря на весь свой словесный эгалитаризм, Гитлер не хотел разрушать экономический фундамент прусской земельной аристократии. Многие экономические эксперты понимали, что юнкерские владения, во многих из которых с девятнадцатого века было успешно рационализировано и модернизировано производство и управление, были намного более эффективными в качестве производителей продовольствия, чем мелкие крестьянские хозяйства, а сохранение поставок продуктов в настоящем нельзя было заложить ради создания расовой утопии в будущем. Таким образом, на практике число новых мелких ферм, созданных на востоке Эльбы, не слишком увеличилось по сравнению с последними годами Веймарской республики. Сыновья фермеров, лишенные наследства по новому закону, в целом не смогли получить себе новую землю. И в любом случае многие католические крестьяне с холмов Южной Германии не испытывали никакого энтузиазма, когда их вырывали из традиционных мест обитания и переводили на далекие берега Померании и Восточной Пруссии, далеко от их семей, в окружение чуждых протестантов, говорящих на странных диалектах, в незнакомые, плоские и непримечательные пейзажи.

В рамках схемы погашения долгов, внедренной предшественником Дарре, Альфредом Гутенбергом, правительство выделило 650 миллионов рейхсмарок д ля обеспечения платежеспособности фермеров. Это была сумма одного порядка с 454 миллионами, выплаченными при Веймарской республике в период между 1926 и 1933 годами. Задолжавшие фермеры, попавшие под защиту Имперского закона о неотчуждаемой собственности, обнаружили, что угроза потери имущества исчезла. Однако владельцы неотчуждаемых ферм часто получали отказ в кредитах из-за того, что больше не могли использовать свои фермы в качестве залога. То, что некоторые фермеры стали ссылаться на свой новый статус, отказываясь выплачивать прошлые долги, только укрепляло решимость поставщиков и перекупщиков заставлять тех платить наличными за любые приобретаемые товары. Таким образом, закон еще больше усложнил для них вложение средств в дорогие машины и покупку небольших сельскохозяйственных участков, прилегающих к их фермам. «Какой для нас толк в наследных фермах, которые будут освобождены от долгов в течение 30 лет, — говорил один из фермеров, — если сейчас мы не можем получить никаких денег, потому что никто не желает нам ничего давать?» Сыновья и дочери фермеров, внезапно лишившиеся наследства, испытывали острую обиду и возмущение: многие из них работали не покладая рук всю свою жизнь в качестве неоплачиваемых семейных помощников, ожидая своей доли от отцовской земли, а теперь эта возможность была грубо уничтожена положениями нового закона. Фермеры, сочувствовавшие положению своих детей, больше не могли следовать обычаю, распространенному в районах с правилом майората, перезакладывать ферму для получения денег на приданое или передавать наличные средства своим лишенным наследства отпрыскам в завещании. В практике только одного нотариуса было отмечено двадцать помолвок, которые были расторгнуты весной 1934 года после введения закона, поскольку отцы невест больше не могли получить денег на приданое. Более того, для лишенных наследства теперь стало еще сложнее купить собственную ферму, даже если у них были некоторые наличные деньги, поскольку уход 700 000 ферм с рынка собственности в соответствии с новым законом привел к повышению цен на отчуждаемые участки. Как ни парадоксально, Имперский закон о неотчуждаемой собственности не оставил невезучим сыновьям и дочерям фермеров других вариантов, кроме как покинуть свою землю и переехать в город, против чего изначально и боролся Дарре. Установленные законом ограничения были настолько обременительными, что многие фермеры с неотчуждаемой собственностью больше не чувствовали, что на самом деле владеют своей землей, они просто оказались попечителями и управляющими.

Устранение правил автоматического наследования создало серьезное напряжение в семье. Согласно ряду отчетов, фермеры считали, что закон «станет причиной войны между озлобленными отпрысками», и полагали, что «за ним последует введение системы семей из одного ребенка» — еще одно возможное следствие закона, которое было совершенно противоположно замыслу Дарре. В Баварии в конце 1934 года один такой фермер, старейший член партии в районе, был отправлен за решетку на три месяца за публичное высказывание о том, что Гитлер не был фермером и не имел детей, иначе бы он никогда не утвердил такой закон. На суде он повторил это утверждение, хотя и без непристойностей, присутствовавших в оригинальном заявлении. Крестьяне даже обращались в суд, оспаривая решение, квалифицировавшее их как фермеров с неотчуждаемой собственностью. К лету 1934 года фермеры ополчились против аграрной политики нацистов повсеместно. Говорили, что в Баварии атмосфера ярмарочных дней была настолько враждебна к партии, что местные жандармы не осмеливались вмешиваться, а известные нацисты избегали встреч с фермерами, не желая подвергаться шквалу очень неприятных вопросов. Даже в таких регионах, как Шлезвиг-Гольштейн, где сельское население в огромных количествах голосовало за нацистов в 1930—1933 годах, в июле 1934 года крестьяне были подавлены сложившейся ситуацией, особенно ценами на свинину. Кроме того, как сообщал в это время один агент социал-демократов с северо-запада Германии: «Раньше средние и крупные землевладельцы Ольденбурга и Восточной Фризии горячо поддерживали нацистов. Но сейчас они практически единодушно отвернулись от них и вернулись к своим прежним консервативным взглядам. Основной вклад в такое изменение отношения внесли скотоводы Восточной Фризии и богатые фермеры в польдерах в результате Закона о неот-чуждении имущества, а также средние фермеры и пользователи земель в первую очередь из-за введения обязательных норм по производству молока и яиц».

Проблема здесь заключалась в том, что вместо того, чтобы напрямую продавать молоко и яйца потребителям, как и прежде, фермеры теперь должны были проходить через запутанную структуру Имперского продовольственного управления, и это означало, что они получали только 10 пфеннигов за литр молока вместо прежних 16, поскольку оптовики брали комиссию в 10 пфеннигов, а максимальная цена была фиксирована на отметке в 20. Неудивительно, что вскоре стал действовать черный рынок яиц и молока, раздражавший власти, которые отвечали полицейскими рейдами, массовой конфискацией контрабандных яиц и арестами вовлеченных людей.

Старые крестьяне помнили радужные обещания, которые раздавал Дарре в 1933 году, и продолжали жаловаться, не сдерживаясь, и более открыто, чем в любых других слоях общества, поскольку режим не мог применять против них слишком серьезные санкции в виду их незаменимости. Нацистские ораторы продолжали сталкиваться с яростной критикой на собраниях с фермерами. На одном таком мероприятии в Силезии в 1937 году, когда выступающий вышел из себя и заявил аудитории, что гестапо скоро научит их быть национал-социалистами, большинство слушателей просто встали и ушли. Фермеры жаловались не только на низкие цены, бегство своих рабочих с земли, стоимость машин, удобрений и других необходимых вещей, но и на высокие зарплаты чиновников Имперского продовольственного управления, которые занимались только тем, что мешали работать. Многие, как и другие немцы, возмущались постоянными требованиями пожертвований и взносов со стороны партии и дочерних организаций. Особенно громки были голоса владельцев неотчуждаемых ферм, которые чувствовали себя настолько спокойными за свои владения, что могли позволить себе говорить порой с поразительной откровенностью. Один такой фермер на вопрос молодого нациста о том, как могли крестьяне в какой-то баварской деревне поддерживать партию, если они с такой легкостью готовы были ее проклинать, ответил: «Да ну, мы не гитлеровцы — они только в Берлине есть». Когда юноша заявил, что он должен просветить их и образумить, фермер под аплодисменты присутствовавших ответил ему: «Нас не надо просвещать, бездельник! Ты еще в школе должен быть!» Фермеры чувствовали, что они потеряли свободу покупать и продавать свои товары на свободном рынке, а фермеры с неотчуждаемой собственностью лишились и возможности распоряжаться своим имуществом, ничего не получив взамен. Вместе с тем многие наблюдатели отмечали, «что фермеры проклинали все правительства во все времена». Недовольство режимом нацистов не было чем-то необычным. Более того, молодые крестьяне и сыновья фермеров видели новые возможности при новом режиме, часто в виде рабочих мест в администрации самого Имперского продовольственного управления. Нацистская идеология «крови и земли» была для них более привлекательна, чем для циничных старых крестьян, которые считали, что видели все это и раньше и в конечном счете уделяли больше внимания более осязаемым вещам. Однако даже старые фермеры понимали, что их положение в 1939 году было не таким плохим, как шесть или семь лет назад.

Несмотря на серьезное давление, которое оказывалось на фермеров при Третьем рейхе, фундаментального изменения деревенского сообщества между 1933 и 1939 годами не произошло. В сельских районах протестантского севера Германии нацистской партии удалось объединить местное мнение, часто благодаря поддержке уважаемых в сообществе людей, таких как деревенские пасторы или школьные учителя, процветающие фермеры, а иногда и местные крупные землевладельцы, пообещав не допустить классовой борьбы, бушевавшей в городах, которая могла нарушить относительный покой деревни. Здесь, как и везде, обещание единого национального сообщества было мощным лозунгом, который позволил нацистам добиться широкой поддержки до 1933 года. Богатые крестьянские семьи во многих деревнях без усилий заняли руководящие роли при новом рейхе. В сельской Баварии нацистская партия старалась не раздражать местное мнение, забрасывая «старых бойцов» в деревенские советы или мэрии, если те не пользовались уважением односельчан благодаря своей фамилии или репутации в традиционной иерархии фермерского сообщества. Нацисты действовали особенно осторожно в районах с сильными позициями католичества, где жители продолжали голосовать за центристскую партию или ее баварский эквивалент, Баварскую народную партию, вплоть до 1933 года. Основными задачами было достижение консенсуса и нейтрализация потенциальной оппозиции. Со своей стороны сельские жители в основном благожелательно воспринимали новый режим, если при нем сохранялся существовавшии социальный и политический порядок.

Например, в баварской деревне Миетрахинг местный казначей Хинтерштокер, занимавший свой пост с 1919 года, был убежден другими членами Баварской народной партии вступить в нацистскую партию в 1933 году, чтобы он мог сохранить свой пост и не позволить какому-нибудь неистовому «старому бойцу» получить доступ к финансам сообщества. Когда в 1935 году возникла угроза того, что бургомистром может стать особенно нелюбимый нацист, старейшины деревни еще раз убедили популярного и всегда готового помочь Хинтерштокера сделать доброе дело и стать бургомистром самому. В последующие годы Хинтерштокер на своем посту делал все от него зависящее, чтобы смягчить воздействие самых непопулярные мер режима на деревню, и специально каждый год участвовал в религиозных обрядах в деревне, к глубокому одобрению других жителей. 12 декабря 1945 года региональный администратор этого района заявил американским оккупационным властям, что 90 % населения высказывались за восстановление его на этой должности. В другой баварской деревне, когда местная партийная организация попыталась поставить «старого бойца» на один из ключевых постов, местная администрация выпустила предупреждение: «Районное управление не может согласиться с предложением о назначении мастера-портного С. бургомистром общины Лангенпрейзинга По результатам обсуждения с советниками было единогласно решено предложить действующему бургомистру Нирту остаться на этой должности, поскольку фермер больше подходит для этого поста, чем мастер-портной С… Районное управление также считает, что назначение на должность уважаемого фермера является лучшей гарантией успешного ведения общинных дел».

Членам деревенских советов, когда протоколы их собраний попадали на более высокие уровни власти, иногда даже приходилось напоминать, что при Третьем рейхе мэры назначались, а не избирались. В некоторых частях сельского Липпе нацисты попадали в еще более сложные ситуации, как в случае с бургомистром Вёрмейером в деревне Доноп, который отказался принимать участие в делах нацистской партии и использовать приветствие «Хайль Гитлер!» при подписи своих писем, не держал флага со свастикой и проводил успешные экономические бойкоты против деревенских ремесленников и торговцев, которые поддерживали усилия местного партийного лидера по его смешению с поста. Несмотря на постоянные угрозы, Вёрмейер смог сохранить за собой свой пост вплоть до 1945 года.

Солидарность внутри деревенских общин во многих частях Германии создавалась веками за счет сложной системы обычаев и традиций, которые регулировали общие права, таких как жатва, рубка леса и др. Деревни часто были населены переплетенными группами семей и родственников, а роль неоплачиваемых семейных помощников, которыми во время особенного спроса на рабочую силу могли становиться двоюродные браться и сестры, дяди и тети с окрестных ферм, а также сами домочадцы, точно так же регулировалась давней неприкосновенной традицией. Случайности постоянной жизни на земле привели к созданию экономики, основанной на системе взаимных обязательств, которую нелегко было изменить, поэтому Имперский закон о неотчуждаемой собственности вызывал такое недовольство во многих сельских регионах, даже среди тех, для блага кого он был задуман. Вместе с тем в деревенских общинах наблюдалось серьезное классовое и имущественное неравенство, не только между фермерами с одной стороны и мельниками, скотопромышленниками, кузнецами и другими ремесленниками с другой, но и между самими фермерами. Например, в деревне Кёрле в Гессе, где в 1930-х годах проживало около 1000 человек, община была разделена на три основные группы. Наверху находились «лошадные фермеры», четырнадцать крепких крестьянских хозяйств с 10–30 гектарами земли, производившие достаточно избыточного продукта, чтобы позволить себе держать лошадей и нанимать рабочих и прислугу на постоянной основе или временно на время сбора урожая. В середине находились «владельцы коров», в 1928 году их было шестьдесят шесть, которые были более или менее самодостаточными и владели от 2 до 10 гектаров земли, но работали у них родственники, и лишь иногда в периоды острой необходимости они прибегали к помощи наемных рабочих, которым, как правило, платили натурой, а не деньгами. Наконец, внизу социальной пирамиды были «владельцы козлов», восемьдесят хозяйств, имевших меньше 2 гектаров земли, зависевшие от аренды тяглового скота и плугов у ло-шадных фермеров и оплачивавшие их услуги своим трудом.

К концу 1920-х годов экономическая ситуация в этой последней группе стала настолько шаткой, что ряду мужчин пришлось искать дополнительный заработок посреди недели на производстве в соседних городах, с которыми деревня была связана железными дорогами. В результате они начали контактировать с коммунистами и социал-демократами, и скоро эта идеология стала преобладающей среди многих беднейших семей в Кёрле. Тем не менее сеть взаимных обязательств и связей помогала объединять общину и цементировала роль лошадных фермеров в качестве естественных и признанных лидеров. Политические различия волновали деревенскую элиту, однако они до сих пор выражались в основном вне традиционных деревенских структур. Лошадные фермеры и владельцы коров в основном придерживались националистических взглядов и без всякого удовольствия приняли известие об увольнении прежнего бургомистра в 1933 года и назначении новым мэром местного нацистского лидера. Вместе с тем нацистская риторика с одобрением воспринималась обществом на всех социальных уровнях. Жители деревень, воодушевленные излияниями Министерства пропаганды и его многочисленных СМИ, готовы были видеть в Гитлере главу национального хозяйства, основанного на сети взаимных обязательств в органичном национальном сообществе. Поскольку в сельской местности пропаганда была значительно ограничена, учитывая наличие одного радиоприемника на каждых двадцать пять жителей, по сравнению с одним приемником на восемь горожан, даже в 1939 году, и отсутствие прямого доступа в кинотеатры, министерство прикладывало все усилия, чтобы донести свои воззвания до людей, призывая их покупать «народные приемники» и направляя мобильные кинотеатры по деревням. Они стремились донести идею о новом Народном единстве, где крестьянство должно было занять центральное место, и эта идея принималась благосклонно и помогала убедить старых фермеров в том, что в конечном счете изменится нет так много. Возможно, новый режим мог бы даже восстановить иерархические социальные структуры, которые были подорваны уходом молодежи из бедных семей в города и распространением марксистской идеологии среди владельцев козлов.

Учитывая такую связанную социальную структуру, неудивительно, что деревенские сообщества оставались практически неизменными во время прихода нацистов к власти и после него. Захват власти не встречал особого сопротивления. Местные коммунисты часто подвергались домашним обыскам и угрозам ареста, а с социальной точки зрения подавление рабочего движения в Кёрле ясно подтверждало доминирующее положение лошадных фермеров и владельцев коров по сравнению с деревенским низшим классом, владельцами козлов. Однако использование идей национального единения для уничтожения оппозиции новому режиму также имело свои последствия для деревни, связанные с тем, насколько далеко здесь может зайти процесс координации. Владельцы козлов и их сыновья были слишком ценны для деревенской элиты, чтобы покончить с ними раз и навсегда. Так, придерживавшийся монархических взглядов отец местного нациста, возглавлявшего рейды полиции и коричневых рубашек по домам местных коммунистов в 1933 году, пригрозил лишить того наследства, если кто-либо из тех пострадавших был бы изгнан из деревни, заставив его смягчить свои действия. Когда в деревню приехали штурмовики со стороны для конфискации велосипедов местного клуба, находившегося рядом с офисом коммунистической партии, местный владелец отеля, давний член нацистской партии, представил им фиктивное соглашение, которое показывало, что клуб должен был ему столько денег, что он имел полное право забрать велосипеды себе в счет оплаты. Штурмовики убрались, а владелец отеля спрятал велосипеды у себя на чердаке, где они оставались до окончания войны, после чего их забрали себе прежние владельцы. Деревенская солидарность часто оказывалась более важной, чем политика, особенно когда людям угрожали извне.

Тем не менее они не смогли оставаться полностью вне влияния Третьего рейха. Например, в Кёрле, как и в других частях сельской Германии, нацистский режим привел к возникновению напряженности между поколениями, поскольку большинство отцов во всех социальных группах были против нацизма, тогда как многие сыновья рассматривали членство и деятельность в партии как средство утверждения своего положения в глазах старого поколения. Вступая в различные нацистские организации, они находили для себя новую роль, которая не зависела от старших. В опросах после войны сельские жители заявляли, что первые годы Третьего рейха принесли «войну» в каждый дом. По мере роста спроса на промышленную рабочую силу все больше юношей, а также и девушек из хозяйств владельцев козлов стали зарабатывать на жизнь в городах, открыв новый источник дохода для семьи, а также сталкиваясь с новыми идеями и новыми формами социальной организации. Гитлерюгенд, Имперская рабочая служба, армия и различные женские организации принимали в свои ряды мальчиков и девочек, юношей и девушек из деревень и показывали им новый огромный мир. Кроме того, нарастающее давление нацистов на Церковь стало подрывать положение одного из центральных сельских институтов, который был как местом общения, так и центром социальных связей. Однако в то же время эти изменения имели свои пределы. Вера старого поколения в сельское сообщество и зависимость фермеров от помощи молодежи означали, что заносчивость молодого поколения прощалась, создаваемое ей напряжение развеивалось ироническим отношением, а хозяйства и само сообщество оставались нетронутыми. А участие молодежи в организациях нацистской партии не подарило им особой личной независимости — в основном оно подразумевало распространение их общественной лояльности на новый набор институтов.

Тот факт, что действия режима не привели к фундаментальным изменениям сельских социальных структур, возможно, может объяснить, почему в конечном счете, несмотря на все свое недовольство, крестьяне не перешли к открытой оппозиции. Основные проблемы — нехватка рабочих рук, нежелательные побочные эффекты Имперского закона о неотчуждаемой собственности, низкие цены на продукцию, устанавливаемые Имперским продовольственным управлением, — создавали для крестьянства преграды, которые они всеми силами пытались преодолевать с помощью традиционной хитрости, добавляя в муку дешевые примеси, продавая продукты напрямую на черном рынке и т.д. Они также могли прибегать к помощи закона, и многие так и поступали. Последствия Имперского закона о неотчуждаемой собственности, например, смягчались включением положений о законном лишении фермеров с неотчуждаемой собственностью их хозяйств, если те отказывались выплачивать свои долги или не могли вести дела надлежащим образом. Особые местные суды, в которых широко были представлены местные жители, не боялись исключать из своих рядов таких недобросовестные дельцов, поскольку это было очевидно в интересах эффективного производства продовольствия, а также сохранения мира и спокойствия в сельской местности. В целом такие суды принимали решения, исходя из практических, а не идеологических соображений, и в некоторой степени способствовали смягчению гнева крестьянского сообщества в связи с разрушительными последствиями Закона о неотчуждаемой собственности.

В сельском протестантском районе Штаде на побережье Северной Германии, где на выборах в начале 1930-х годов нацисты уже получали намного больше среднего числа голосов, фермеры в целом поддерживали систему фиксированных цен и квот, поскольку она делала жизнь более определенной, а весь характер крестьянского общества здесь, как и в других частях Германии, никогда полностью не приспособился к условиям свободного капиталистического рынка. Что им не нравилось, так это слишком низкие фиксированные цены. Чем ниже были цены, тем больше они возмущались. Как можно ожидать от людей, вся жизнь которых, как и их предков, была построена вокруг необходимости выживать за счет непредсказуемых урожаев, они принимали действия режима в штыки, только когда те негативно влияли на их заработок. Более того, уклонение от производственных квот, установленных Имперским продовольственным управлением или Четырехлетним планом, чаще было следствием противоречивых и иррациональных способов управления аграрной экономикой, а не принципиальных возражений против квот. Так, например, когда мелкие фермеры отказывались исполнять свои обязательства по зерновым квотам, что они делали довольно часто, во многих случаях это было связано с тем, что они могли использовать непроданное зерно для корма скота и таким образом выполнять свои квоты по молоку и мясу. Солидарность сельских сообществ также означала, что фермеры чувствовали себя в относительной безопасности, уклоняясь от исполнения квот или высказывая свое неудовольствие аграрной политикой режима: в отличие от ситуации в городской Германии, в сельской местности крайне редко на кого-либо доносили в гестапо или в партию за критику режима, за исключением случаев особо жестких конфликтов между старыми деревенскими элитами и честолюбивым, но политически несостоявшимся молодым поколением. Несмотря на призывы Имперского продовольственного управления и администрации Четырехлетнего плана, фермеры часто с подозрением относились к сельскохозяйственной модернизации, новым технологиям и незнакомым машинам, не говоря о практических сложностях получения этих вещей. Вследствие этого Третий рейх не предпринимал особых усилий по принудительной модернизации мелких крестьянских хозяйств. Наоборот, грандиозные национальные праздники, такие как ежегодный Фестиваль сбора урожая, который собирал больше участников, чем любая церемония или ритуальное действо Третьего рейха, только убеждали крестьян в их исключительной роли в национальном обществе. В конечном счете реализовать к 1939 году обещание Дарре о создании новой сельской утопии не удалось, как и противоположную задачу режима по обеспечению продовольственной безопасности. Однако очень немногие крестьяне были реально заинтересованы в этом, как бы лестно о них ни говорила сопутствующая пропаганда. По-настоящему важным для них было зарабатывать на приличную жизнь, лучше, чем в годы Депрессии, и этого им было бы достаточно.