Крестьянство в немецком политическом дискурсе конца девятнадцатого и начала двадцатого столетия обычно относилось к особой и аморфной социальной группе, известной под непереводимым немецким термином Mittelstand. Этот термин в первую очередь отражал желание правых пропагандистов определить понятное положение в обществе для людей, не относившихся ни к пролетариату, ни к буржуазии. Этот класс, грубым эквивалентом для которого во французском является название «малая буржуазия», а в английском — «низший слой среднего класса», в начале 1930-х годов вырос в гораздо больше чем простую социальную группу. В немецкой политике он имел собственный набор ценностей. Расположенный между двумя противоборствующими классами, на которые разделилось общество, он представлял людей, стоявших на своих ногах, независимых, много работающих, здоровое ядро немецкого народа, несправедливо отодвинутых в сторону классовой борьбой. Именно к этим людям, мелким лавочникам, ремесленникам со своими мастерскими, экономически независимым фермерам, нацисты изначально обращали свои призывы. Программа нацистской партии от 1920 года в действительности помимо прочего представляла собой детище крайне правой политики немецкого Mittelstand; поддержка этих людей была одним из факторов, которые определили взлет партии.

Обид у таких групп было множество, предполагаемых врагов — легион. Мелкие лавочники не любили большие универсальные магазины, ремесленники ненавидели массовое производство крупных фабрик, крестьяне ворчали о нечестной конкуренции со стороны крупных землевладений. Все они легко велись на доводы политической риторики, которая для их проблем находила козлов отпущения, таких как евреи. Представители всех таких групп в приходе к власти Третьего рейха видели возможность реализовать свои давние чаяния. И вначале они действительно имели определенный успех. Локальные нападения на универсальные магазины, бойкоты и дискриминация со стороны ремесленников и мелких лавочников, действовавших под флагами нацистской партии и СА, быстро получили поддержку в Законе о защите индивидуальной торговли, принятом 12 мая 1933 года. С этого момента сетевым магазинам запрещалось расширяться и открывать новые филиалы, добавлять новые отделы и сдавать в своих помещениях площади для самостоятельных предприятий, таких как парикмахерские и обувные мастерские. Было приказано закрыть рестораны в универмагах, которые, по общему мнению, подрывали бизнес независимых владельцев отелей и ресторанов. В августе 1933 года новый декрет установил дальнейшие запреты для универмагов на размещение под своей крышей пекарен, сосисочных, часовых мастерских, фотоателье и автосервисов. Три месяца спустя универмагам и сетевым магазинам было запрещено предлагать скидку на товары выше 3 %, эта мера была распространена и на потребительские кооперативы. Фирмы, занимавшиеся доставкой товаров по почте, были закрыты. Партийные организации прилагали все усилия, чтобы обеспечить размещение своих контрактов на униформу и экипировку в малых предприятиях. С сентября 1933 года правительственные субсидии на ремонт и восстановление жилых помещений обеспечили рывок в развитии для многих плотников, водопроводчиков, каменщиков и других мастеров. Группы давления ремесленников, раздраженные тем, что не смогли добиться своего в годы Веймара, настаивали на введении более высоких квалификационных требований для своих профессий и признания их корпоративного статуса в виде обязательного членства в профессиональных объединениях и смогли добиться этого: с июня 1934 года ремесленники должны были входить в гильдию (Innung), которая должна была управлять их конкретной отраслью, а с января 1935 года эта деятельность стала контролироваться Министерством экономики. После 1935 года ремесленники обязаны были сдавать экзамен на мастера для официальной регистрации и получения разрешения на открытие мастерской. Это были давние стремления, которые в определенной мере должны были восстановить статус многих ремесленников, по их мнению, потерянный в ходе индустриализации и подъема фабричного массового производства. Их активно поддерживал Шахт, который считал, что мелкие мастерские и их владельцы вносили значительный вклад в экономику и заслуживали защиты от попыток Трудового фронта снизить их статус до уровня простых рабочих путем их приема в ряды своих членов.

Но, несмотря на всю риторику и давление, оказываемое местными активистами из партии и коричневыми рубашками, чье прошлое во многих случаях было связано исключительно с миром мелких лавочников, торговцев и ремесленников, первоначальная волна практических действий и законодательных инициатив, направленных на пользу малого бизнеса, вскоре стихла, когда главной регулирующей силой экономики стало требование к перевооружению. Интенсивное перевооружение непременно стимулировало крупный бизнес. Несмотря на все обещания нацистов спасти низшие слои среднего класса и мелких бизнесменов, число ремесленных предприятий, увеличившееся в ходе экономического восстановления с 1931 по 1936 год примерно на 18 %, снизилось на 14 % в период 1936—1939 годов. Между 1933 и 1939 годом число сапожных мастерских сократилось на 12 %, плотницких — на 14 %. Общий оборот ремесленной торговли к 1939 году так и не восстановился до своего уровня в 1926 году. В действительности многие ремесленники стали беднее промышленных рабочих. Нехватка сырья, конкуренция со стороны крупных предприятий, чрезмерная стоимость покупки оборудования, необходимого для обработки, например искусственной кожи, были одними из многих факторов, приводивших к этим проблемам. Некоторые традиционные ремесла, такие как производство скрипок в Миттевальде или часов в Шварцвальде, быстро подрывались фабричным производством и испытывали резкий спад. Кроме того, малые компании, как и их более крупные конкуренты, все больше окружались государственными ограничениями. Обязательное членство в гильдиях и требование сдавать экзамен для получения официального сертификата компетентности, которые позволяли им открывать свой бизнес, оказались крайне сомнительным благом. Многим ремесленникам приходилось сдавать экзамены снова и снова, а бумажная работа, связанная с этим, становилась слишком большой нагрузкой для многих из них, особенно когда в 1937 году от них потребовали вести записи о доходах и расходах. Вместо корпораций с внутренним управлением ремесленники оказались втянутыми в создание объединений, организованных по принципу лидерства с управлением свыше. Обещание о повышении статуса в новом корпоративном государстве оказалось обманчивым. Помимо этого, Четырехлетний план требовал быстрого обучения вместо тщательной подготовки и высоких стандартов, которые составляли весь смысл обязательных экзаменов, таким образом, Ремесленные палаты потеряли эксклюзивное право присваивать квалификацию мастера.

Доля малого бизнеса сокращалась из-за потери рабочей силы в связи с мобилизацией и более высокими зарплатами, которые предлагались работникам в отраслях, ориентированных на военные задачи. Официальная статистика 1922—1939 годов позволяла предположить, что концентрация бизнеса стала результатом сокращения на 7 % числа владельцев и менеджеров в торговле, коммуникациях и транспорте. Действительно, отчасти она объяснялась закрытием еврейских мастерских — с 1933 по 1938 год их число упало с 10 000 до 5000, а к концу 1938 года исчезли и все оставшиеся. Практически все они были слишком мелкими, чтобы имело смысл их захватывать, и действительно, общее число ариизированных компаний составило немногим больше 345, остальные были просто закрыты. Однако были и более серьезные причины такого сокращения. За тот же период число неоплачиваемых семейных рабочих в торговых предприятиях выросло на 11 %, поскольку найти оплачиваемых сотрудников становилось все трудней. По мере ухода молодежи из этого сектора экономики в другие, более выгодные, или в связи с призывом в вооруженные силы все чаще во главе компаний оказывались старики и женщины. Исследование магазинов бытовой химии, проведенное в начале 1939 года, например, показало, что 44 % управлялись женщинами, а более 50 % владельцев-мужчин были старше 50 лет и почти 40 % из них вынуждены были искать другие источники дохода.

Еще одно финансовое бремя на ремесленников было возложено после декабря 1938 года, когда их обязали страховать свой бизнес без государственной помощи. К 1939 году Четырехлетний план с его фиксированными квотами и ценами серьезно ограничил независимость мелких предпринимателей, начиная с мясников, зеленщиков, кондитеров, пекарей и галантерейных магазинчиков и заканчивая сапожниками, продавцами табачных изделий и лоточниками. Исполнение правил и аудит требовали времени, а новые налоги и обязательные взносы снижали прибыли. Катастрофическая нехватка рабочих рук в военном производстве и отраслях, связанных с вооружениями, привела к официальному давлению на мелкие компании и мастерские с целью увеличения промышленной рабочей силы в масштабах страны. К 1939 году даже независимые ремесленники обязаны были вести записи с датами посещения обучающих курсов, экзаменов и семинаров. Такая регистрация позволяла в любой момент призывать на обязательные работы. Опытные мастера обувных дел, например, направлялись на фабрики «Фольксваген» для переобучения и работы в качестве драпировщиков. С целью ускорения переброски ремесленных рабочих на военно ориентированное производство (как в случае с фабриками «Фольксваген») Ремесленные палаты в 1939 году получили приказ провести переучет своих членов и выбрать нежизнеспособные предприятия в сфере легкой промышленности. В результате было отобрано около 3 % ремесленных компаний, и почти все они представляли собой мастерские с одним рабочим, в которых владельцы были настолько бедны, что вынуждены были полагаться на социальные пособия для обеспечения своих жизненных потребностей.

Характерной для многих таких групп при Третьем рейхе была ситуация с частными фармацевтами, розничной отраслью, в основном состоящей из мелких независимых аптек. Многие фармацевты видели в приходе Третьего рейха шанс реализовать свои давние мечты официально приравнять свою профессию к медицине, остановить растущую мощь крупных производителей лекарств и восстановить репутацию аптекаря как квалифицированного, образованного эксперта, профессионала, который производил большую часть лекарственных средств и препаратов самостоятельно и был защищен от конкуренции со стороны знахарей и других неквалифицированных шарлатанов путем организации законодательной монополии. Однако эти мечты быстро растаяли как мираж. Хотя образование фармацевтов было реформировано в 1934 году, а в 1935 году их компании с некоторыми возражениями были ариизированы, сами аптекари не смогли договориться о том, как лучше всего представить свои требования о монополии, и их организации были поглощены Трудовым фронтом в 1934 году. Вскоре приоритеты режима возобладали, и фармацевты оказались вовлеченными в разработки собственных лекарств с целью сделать Германию независимой от импорта и помочь подготовить медикаменты, которые могли понадобиться после начала войны. В этой игре основными игроками были крупные фармацевтические компании, и военные нужды вскоре показали практически полную нежизнеспособность псевдосредневековой идеи о независимых аптекарях, производящих собственные лекарства и проверенные препараты.

Похожая картина наблюдалась во многих других областях независимого бизнеса. Например, в ветеринарном деле шли такие же процессы координации — существовавшие организации самоликвидировались, а в январе 1934 года около 4000 из 7500 ветеринаров в Германии уже были членами новой Имперской ассоциации немецких ветеринарных врачей. Здесь, как и в других областях, добровольные профессиональные ассоциации часто проводили координацию самостоятельно и в награду получали формальное членство в Имперской палате ветеринарных врачей в 1936 году. Однако ранние попытки одной группы специалистов установить цеховую форму национальной организации очень скоро были пресечены в пользу стандартных управленческих структур Третьего рейха, централизованных, иерархических и находящихся под единым контролем правительства, как и в других областях малого бизнеса.

Наблюдатели социал-демократов в Германии сообщали об изрядном недовольстве ремесленников и мелких лавочников своим положением при Третьем рейхе. Уже в мае 1934 года мелкие бизнесмены и розничные торговцы жаловались на то, что экономическая ситуация не улучшилась до уровня, когда люди могли бы тратить больше на предлагавшиеся ими потребительские товары и услуги, а партия постоянно вымогала у них различные взносы, которые те были обязаны платить. Среди многих их обид был» то, что обещания обуздать потребительские кооперативы, которые во многих случаях представляли собой организации, близкие социал-демократическому рабочему движению, не были сдержаны. Преобразованные в Германский трудовой фронт в результате координации и используемые в качестве удобного средства поощрения «старых бойцов», которые назначались на разные руководящие должности, кооперативы потеряли только субсидии и налоговые привилегии, предоставленные им при Веймарской республике. Майский закон 1935 года предписывал ликвидировать финансово несостоятельные кооперативы, однако попытки запретить членство в них для госслужащих были пресечены Гессом в 1934 году. И хотя к 1936 году примерно треть из 12 500 кооперативов в стране закрылась, часто под давлением со стороны местных партийных групп, в их членах все еще состояло около двух миллионов человек, и мелкие торговцы чувствовали себя обманутыми, потому что те не были закрыты все разом. По сообщению агента социал-демократов в Силезии, в этих кругах наблюдалось «горькое разочарование»: «Беспрестанные поборы заставляют людей покупать нищенские вещи. Обороты быстро снижаются. Из-за низких зарплат рабочие могут покупать только самые дешевые товары, и, разумеется, они направляются в универсальные магазины и на распродажи. Люди ругаются как базарные торговки и уже стали в открытую выражать свое разочарование на общественных собраниях… На недавнем собрании в Герлице один лавочник сказал в ходе обсуждения: “Что они обещали нам раньше?! Что универмаги будут закрыты, кооперативные общества ликвидированы, а магазины с одной ценой на все товары исчезнут. Ничего этого не произошло! Нас обманули и предали!” На следующий день этого человека арестовали. Это вызвало взрыв возмущения».

Не только медленно восстанавливался потребительский спрос, но и сам режим в этом смысле не был достаточно национал-социалистическим.

В 1935 году даже некоторые мелкие торговцы и ремесленники, раньше рьяно поддерживавшие нацистов, часто выражали свое недовольство отсутствием улучшений в своем положении. Один мастер-ремесленник из Ахена говорил, что все его коллеги были против Гитлера, но только трое из пятидесяти, которых он знал, имели смелость выражать свое мнение, остальные молчали. Нельзя было сказать, что нацисты ничего для них не делали, как говорилось в одном отчете социал-демократов, однако практически все эти меры были о двух концах. Стало трудно получать кредиты, медленно восстанавливался спрос, контроль цен оказывал пагубное влияние на прибыли, сборы с гильдий были крайне обременительными, сами гильдии управлялись неэффективно, а налоги повышались и собирались с гораздо большим рвением, чем раньше. В конечном счете даже социал-демократы вынуждены были признать в 1939 году, что «в данный момент недовольство ремесленников своим все более тяжелым положением вряд ли имеет какие-либо политические причины». Они возмущались из-за недостатков сырья, жаловались на уход своих рабочих в вооруженные силы или в военно-промышленный комплекс и проклинали требование вести детальный учет своих операций, однако ничего из этого не вылилось в какую-либо обобщенную критику самого режима. Социал-демократы решили, что это был «социальный слой, для которого политическое мышление всегда было чуждо». Но это было сомнительно. Разочарование вело к разрушению иллюзий и даже к несогласию, но, как и в других социальных группах, здесь имелись достаточные причины, почему это не вылилось в прямую оппозицию режиму. Те ремесленники и мелкие бизнесмены, которые держались на плаву, а таких было подавляющее большинство, видели, что, несмотря на все проблемы и страдания, их экономическое положение было по крайней мере лучше, чем при Депрессии. В секторе малого бизнеса сохранялось глубокое разделение между промышленностью и розничной торговлей, сферой обслуживания и производством и по многим другим показателям. Наконец, из всех слоев немецкого общества он активней других приветствовал правый национализм, антисемитизм и антидемократические мнения, начиная с конца девятнадцатого века. Потребовалось бы нечто большее, чем экономические проблемы, чтобы развернуть их против режима.

Ремесленники и лавочники были не единственной социальной группой, которая надеялась на улучшение своего положения при Третьем рейхе. Клерки и штатные сотрудники частного бизнеса давно с завистью смотрели на более высокую зарплату, статус и привилегии госслужащих. Известные в народе как новый Mittelstand, они тем не менее глубоко различались по политическим взглядам, их либеральные и социал-демократические организации враждовали с крайне правыми, а их поддержка нацистской партии в годы Веймара примерно равнялась среднему проценту по стране. Многие надеялись, что при Третьем рейхе будет восстановлено разделение на клерков и рабочих, которое было разрушено в прошлые годы. Страх «пролетаризации» был главной движущей силой всех союзов офисных работников: левых, центристских и правых. Однако после прихода Гитлера к власти они оказались горько разочарованными. Лидеры всех трех политических крыльев союзов офисных работников были арестованы и помещены в концентрационные лагеря, а сами союзы вместе с другими организациями клерков были объединены в Немецкий трудовой фронт. Более того, тот факт, что рабочие и их организации оказались формально интегрированы в национальное сообщество, снимал и другой барьер. Офисные работники не имели внутренней сплоченности или своей особой культуры, которые отличали организованные профсоюзы социал-демократов и, в меньшей степени, коммунистов, поэтому они были более уязвимы к разделению и запугиванию и менее способны даже к пассивному сопротивлению. Поэтому неудивительно, что один агент социал-демократов в страховом бизнесе в Центральной Германии сообщал в 1936 году, что большинство таких людей были политически инертными, за исключением нескольких бывших сторонников «Стальных шлемов» и националистов, которые хотя и не были фанатичными сторонниками Гитлера, но тем не менее с удовлетворением смотрели на то, как он уничтожил «марксизм» в 1933 году. «Большинство рабочих мужчин тупо принимают политическое принуждение и различные нормативные требования», — признавал он. Большинство из этих людей происходили из низших слоев среднего класса. Они во всех проблемах винили «маленьких Гитлеров» режима и продолжали боготворить самого фюрера. Здесь шансы сколько-нибудь критического отношения к режиму были практически нулевыми.

Более сложной была ситуация в среде профессионалов с высшим образованием, адвокатов, врачей, учителей, инженеров, университетских профессоров и других. Как мы видели, Третий рейх оказал различное влияние на социальное положение этих групп — с одной стороны, был снижен статус адвокатов, госслужащих, школьных учителей и профессоров, а с другой — был серьезно повышен статус врачей. Нацистское презрение к интеллектуальности и популизм имели явно разрушительный эффект на социальный престиж таких групп в целом, и это отразилось в изменениях, произошедших в университетском образовании, включая катастрофическое сокращение числа студентов, требование проводить много времени в трудовых лагерях и ликвидация автономных студенческих организаций вроде советов. Быстро растущие влияние и престиж вооруженных сил открывали новые возможности для талантливых и амбициозных юношей из высшего и среднего классов в офицерском корпусе и по сравнению с ними делали работу по профессии скучной и бесперспективной. Часто повторявшееся и открытое презрение нацистов к юриспруденции делало такую карьеру непривлекательной, поэтому неудивительно, что к 1939 году повсюду раздавались жалобы на недостаток подходящих сотрудников в судебной и адвокатской специальности. Даже для таких относительно успешных при Третьем рейхе профессий, как инженеры, их положение улучшилось совсем незначительно. Перевооружение, требовавшее технического опыта в проектировании танков, кораблей, самолетов и вооружений, фортификационные сооружения вроде линии Зигфрида и общественные проекты вроде автомагистралей, строительство престижных зданий в Берлине, Мюнхене и в других местах — эти и другие задачи даже вынудили Министерство труда отменить для инженеров действие ограничений на перемещение рабочей силы в 1937 году, особенно если они меняли работу для дальнейшего профессионального обучения и развития. Однако ничего из этого не вело к увеличению их оплаты: например, в такой компании, как «Сименс», начальная зарплата квалифицированного инженера все еще была меньше, чем у школьного учителя первого года в 1936 году, организация инженеров под руководством Фрица Тодта в 1939 году продолжала жаловаться на то, что выпускники гуманитарных специальностей имели более высокое общественное уважение, чем инженеры. Присуждение в 1938 году на партийном съезде в Нюрнберге второй немецкой премии в области науки и искусства (замена запрещенной к тому времени Нобелевской премии) Фрицу Тодту, автоконструктору Фердинанду Порше и авиационным инженерам Вильгельму Мессершмитту и Эрнсту Хейнкелю в знак признания достижений немецких технологий в глазах большинства инженеров не было достойной компенсацией.

А все профессиональные объединения серьезно потеряли в своей автономности в ходе процесса координации в первые месяцы Третьего рейха, когда многие профессиональные союзы закрывали, объединяли и переводили под руководство нацистской партии. Все молча соглашались с этими действиями, как и раньше при вытеснении социал-демократов и коммунистов и изгнании евреев из профессиональных ассоциаций с последующим изгнанием из самих профессий. Упрощение университетского образования и профессионального обучения с их упором на идеологическое обучение и военную подготовку, а не на традиционное приобретение знаний и навыков усугубляло регламентирование профессиональной деятельности и вело к ощутимой деморализации среди многих специалистов. Даже врачи, вероятно самая привилегированная из традиционных профессий при Третьем рейхе, потеряли некоторые из своих старых привилегий, не получив ничего взамен. Например, когда в 1935 году правительство издало Имперский указ о врачах, дополненный Профессиональным уставом от ноября 1937 года, врачи обнаружили себя тесно связанными новыми правилами, установленными сверху, с уголовными санкциями, угрожавшими всем нарушителям. Дисциплинарные суды быстро стали активно рассылать предупреждения, налагать штрафы и даже приостанавливать врачебную деятельность тех, кто преступал закон. Теперь врачи не только должны были сами информировать созданную в 1936 году Имперскую врачебную палату о любых изменениях в своем финансовом положении и направлять туда все новые контрактные соглашения на утверждение, они также должны были нарушать врачебную тайну и сообщать властям о всех серьезных случаях алкоголизма, наследственных и врожденных болезнях и заболеваниях, передающихся половым путем. Указ 1935 года хотя и признавал в теории принцип конфиденциальности, явно утверждал, что на практике он мог игнорироваться, «если того требовал здравый смысл», который, разумеется, определялся режимом и его слугами. Врачи независимо от своей квалификации также обязаны были проходить курсы обучения расовой гигиене и наследственной биологии. Только в 1936 году такие курсы пришлось посетить пяти тысячам врачей: многие из них возмущались из-за необходимости слушать бесконечные лекции нацистских идеологов, чей уровень часто был ниже их собственного и чьи идеи многие из врачей рассматривали с оправданным скептицизмом и подозрением.

Еще больший удар по их коллективной гордости нанес отказ режима признать давнее требование работников медицины о запрете «шарлатанов», или знахарей без университетского образования, которых в Германии в 1935 году было не меньше 14 000, то есть трое человек на каждых десять дипломированных врачей. Национал-социалистический союз врачей, в котором состояла примерно треть врачей, не имел достаточного влияния и престижа и в целом считался весьма неэффективным. Положение Имперской врачебной палаты, в которой обязаны были состоять все врачи, было сильнее, но основная проблема заключалась в том, что руководители нацистов, начиная с Гитлера и до более низких уровней, с большим интересом относились к альтернативной медицине. Как мы уже видели, глава Имперской врачебной палаты Герхард Вагнер поддерживал так называемое новое немецкое целительство и пытался протащить курсы по нему в программу медицинских факультетов. В виду противоречивых взглядов организации врачей, с одной стороны, и своих руководителей, с другой, режим в течение многих лет колебался, пока в феврале 1939 года окончательно не было объявлено, что все непрофессиональные лекари должны были зарегистрироваться в Немецком союзе природных целителей, и с этого момента этой деятельностью больше не мог заниматься никто другой. Это не только давало лекарям профессиональный статус, но и с этого момента любой, кто мог продемонстрировать необходимый уровень знаний, мог получить звание «природного целителя», что приравнивало его к врачу, а врачей с университетским образованием теперь можно было принудительно привлекать для помощи зарегистрированным природным целителям, если те просили о помощи. Особенно талантливые целители могли получить доступ к медицинским кафедрам в университетах, не имея необходимой квалификации. Наконец, весь набор правил и положений не был подкреплен какими-либо санкциями против незарегистрированных целителей, которые могли продолжать свою практику, если они не брали за нее платы. Таким образом, медицинская профессия в Германии столкнулась с потерей профессионального статуса, увеличением вмешательства государства и разрушением традиционных нравственных императивов.

Однако все это более чем уравновешивалось огромным повышением власти врачей над отдельным человеком при Третьем рейхе, которая поддерживалась государственной политикой стерилизации и медицинской фильтрации в связи с самыми разными целями, начиная с призыва в армию и заканчивая заключением брака. Здоровье имело важнейшее значение для режима, главным приоритетом которого была расовая пригодность, и подавляющее большинство врачей охотно следовали новым государственным требованиям в этой области. На самом деле идея расовой гигиены имела широкую популярность в медицинской профессии задолго до 1933 года. После 1937 года заработок врачей резко увеличился, средний суммарный доход повысился с 9000 рейхсмарок в 1933 году до почти 14 000 четыре года спустя, а к 1939 году он достигал 20 000. Устранение множества еврейских врачей из профессии привело к росту практики оставшихся, восстановление экономики увеличило желание людей вкладывать деньги в фонды медицинского страхования, а сами фонды были реформированы, чтобы снизить стоимость посещения врачей для пациентов и упростить получение оплаты для врачей. Это сделало профессию врача намного более прибыльной, чем адвоката, а их доходы примерно в два раза превышали доходы стоматологов, чья роль в расовой гигиене и связанных с ней здравоохранительных схемах была более или менее минимальной. Быстрый рост вооруженных сил открывал новые возможности работы в медицинском корпусе не только для хирургов, но и для других врачей. Врачи привлекались для оказания медицинских услуг во многих филиалах нацистской партии, начиная со штурмовиков и заканчивая Гитлерюгендом. Самые амбициозные могли вступить в ряды СС, где могли заработать репутацию и сделать себе карьеру намного быстрее, чем в гражданской профессии. Гиммлер организовал медицинскую академию СС в Берлине для их идеологического обучения, а руководитель врачей в СС носил высокое звание имперского врача СС, равного по званию самому рейхсфюреру Гиммлеру. В целом оценивается, что в Германии около двух третей врачей были связаны с нацистской партией и ее филиалами. Ключевая роль врачей в воображаемом нацистами будущем отражалась в существовании таких институтов, как Школа руководства немецких врачей, тренировочный лагерь, расположенный в живописной части сельского района Мекленбурга, где члены Имперского врачебного союза проходили двухнедельную программу по нацистской идеологии для подготовки к политическим ролям в будущем Третьего рейха. Молодые врачи могли реализовывать свои амбиции в крайне идеологизированной области расовой гигиены, а более старшие, уважаемые члены профессионального сообщества могли вести традиционную работу и даже получать за нее больше, чем раньше, в обмен на беспрецедентно высокий уровень вмешательства в свою работу со стороны государства. Это была негласная сделка, на которую пошло большинство медицинских работников.

Другим профессиональным группам повезло меньше, в особенности это касалось обширной и разветвленной государственной службы в Германии. Несмотря на попытку Гитлера в 1934 году устранить разделение труда между традиционной государственной службой и партией, напряженность и противостояние между обычной и привилегированной ветвью «двойного государства» продолжались и становились еще сильнее. Хотя некоторые государственные институты вроде Министерства внутренних дел считали своим долгом предупреждать госслужащих о необходимости игнорировать инструкции со стороны агентств или отдельных функционеров нацистской партии, не имевших официальных полномочий, сам Гитлер, особенно в послании, прочтенном на партийном съезде в Нюрнберге 11 сентября 1935 года, регулярно настаивал на том, что если государственные институты не могли исполнять политику партии, то «движение» должно было брать эту функцию на себя. «Борьба с внутренними врагами не сможет быть сорвана официальной бюрократией или ее некомпетентностью». В результате государственная служба вскоре стала весьма непривлекательной для амбициозных молодых выпускников вузов, страстно желавших пробиться наверх в этой жизни. Как говорилось в отчете Службы безопасности в 1939 году: «Развитие сферы государственной службы в целом снова оказалось неверным направлением. Хорошо известные, угрожающие тенденции за рассматриваемый период продолжились в больших масштабах. Среди них нехватка персонала, безрезультатный набор и отсутствие молодых сотрудников из-за низкой зарплаты и публичной диффамации государственной службы, ошибки в кадровой политике в виду отсутствия какого-либо единого подхода и т.д.».

Уже в 1937 году наблюдались серьезные проблемы с набором на работу. Юридические факультеты немецких институтов, выпускники которых составляли значительную часть будущих государственных служащих, серьезно сократились в размерах с 1933 года, когда студенты стали идти на более модные направления, такие как медицина. С другой стороны, бюрократизация нацистской Германии — термин, фактически использовавшийся в 1936 году Имперским статистическим управлением, — привела к 20-процентному росту занятости в федеральных, земельных и районных администрациях с 1933 по 1939 год. Однако высокооплачиваемые административные посты в партии и ее дочерних организациях еще не появились. В 1938 году наблюдалась серьезная нехватка персонала в государственных управлениях на всех уровнях. Вместе с тем только летом 1939 года были хотя бы частично отменены сокращения зарплат, установленные программой жесткой экономии Брюнинга во время Депрессии. Министр внутренних дел Вильгельм Фрик рисовал катастрофическую картину хронической задолженности государственных служащих и предсказывал, что государственная служба вскоре окажется неспособна выполнять свои функции. Однако партия и ее лидеры, постоянно демонстрировавшие свое презрение к государственному аппарату и его сотрудникам, винить в резком упадке престижа и уважения государственной службы могли только себя.

Учитывая эти процессы, неудивительно, что в сентябре 1937 года озабоченный госслужащий граф Фриц-Дитлоф фон дер Шуленберг, состоявший в нацистской партии с 1932 года, выступил с отчаянным заявлением о происходивших событиях. Он привлек внимание министров к Имперскому закону о государственной службе, в котором она называлась одним из столпов государства. Без нее, отмечал он, не удалось бы должным образом реализовать Четырехлетний план. Однако ее эффективной работе мешал резкий упадок, вызванный постоянными политическими и расовыми чистками, а безудержный рост численности партии и государственных институтов привел к хаосу конкурирующих юрисдикций, который делал надлежащее управление практически невозможным. Он продолжал: «Несмотря на то что она [госслужба] имеет на своем счету значительные достижения за период после прихода к власти, ее публично осмеивают, называя «бюрократией», общество и сам Вождь порицают ее как чуждую народу и нелояльную, при этом никто не готов официально осудить такое пренебрежение к социальному институту, от которого зависит функционирование государства. Госслужащие, особенно на руководящих постах, подвергаются нападениям на своей работе, что по факту является нападением на само государство… В результате такого отношения государственные служащие чувствуют себя обесчещенными, лишенными достоинства и доведенными до грани отчаяния. Приход новых кадров практически прекратился… Статус госслужащего снизился практически до уровня пролетариата… А в бизнесе предлагаются во много раз большие зарплаты…».

Среди старших госслужащих, таких как Шуленберг, разочарование в связи с разрушением высоких надежд, которые они питали в 1933 году, было практически осязаемым. Ситуация, о которой он говорил, была даже хуже, чем во времена Веймара. Давняя и уважаемая традиция государственной службы уничтожалась.

Разрушение иллюзий Шуленберга быстро сделало его крайне враждебным к режиму. Однако в отношении подавляющего большинства госслужащих сила традиции и инерции оказались гораздо сильнее. Государственная служба занимала особое место в немецком обществе и политике с момента своего образования в Пруссии восемнадцатого века. Некоторые идеалы служения нации, презрения к политике и веры в эффективное управление дожили до двадцатого века и определяли отношение служащих к нацистам. Строгие бюрократические процедуры, формальные правила, изобилие званий и должностей и многое другое выделяли государственную службу в качестве особого института с особым самосознанием. Его нелегко было заменить. Некоторые продолжали службу в интересах нации, которую, по их мнению, государственная служба всегда представляла. Других привлекал авторитарный стиль Третьего рейха, его упор на национальное единство, устранение публичных политических конфликтов и, возможно в первую очередь, эффективное устранение целого ряда ограничений на бюрократическую деятельность. На смену подотчетности пришла эффективность, что также было привлекательно для многих служащих. В каждом министерстве в Берлине, каждом региональном и местном управлении госслужащие подчинялись законам и декретам, переданным им Гитлером, Герингом и другими министрами для исполнения, потому что они считали это своим долгом. Инакомыслие, разумеется, было искоренено в 1933 году, однако подавляющее большинство немецких бюрократов в любом случае были крайне консервативны и верили в авторитарное государство, считали коммунистов и даже социал-демократов предателями и поддерживали возобновление национальной экспансии и перевооружение.

Одним из таких бюрократов, во многом очень типичным для своего времени, был Фридрих Карл Гебенслебен, сотрудник управления городского планирования в Брауншвейге, объемная семейная переписка которого случайно сохранилась и содержит подробное описание положения среднего класса при Третьем рейхе. Карл Гебенслебен родился в 1871 году, в год объединения Германии, получил образование инженера и работал в системе железных дорог Берлина до прихода на свой пост в 1915 году. Он безусловно был человеком большой честности, ему доверяли коллеги, и в начале 1930-х годов он сочетал свой административный пост с должностью помощника мэра города. Его жена Елизавета родилась в 1883 году и происходила из процветающей фермерской семьи, как и он сам. Пара была одним из столпов брауншвейгского общества, они часто посещали концерты и поддерживали местный театр, их видели на всех важнейших общественных празднованиях, приемах и других подобных мероприятиях. Их дочь Ирмгард родилась в 1906 году, она вышла замуж за голландца, и большинство семейных писем было адресовано ей в Голландию. Их сын Эберхард родился в 1910 году, изучал право в нескольких университетах, включая Берлин и Гейдельберг, что было нормальной практикой в то время, и планировал сделать себе карьеру на государственной службе рейха. В целом это была крепкая, традиционная буржуазная семья. Но в начале 1930-х годов они явно находились в состоянии глубокой тревоги, обеспокоенные в первую очередь страхом перед коммунистической или социалистической революцией. Елизавета Гебенслебен в своем письме дочери 20 июля 1932 года выражала распространенное в то время мнение о том, что Германии угрожала смертельная опасность со стороны коммунистов, которых поддерживали и подстрекали социал-демократы. Она считала, что страна была наводнена русскими агентами, а насилие на улицах было началом запланированной дестабилизации страны. Таким образом, любые меры по предотвращению угрозы были оправданны.

Задолго до прихода нацистов к власти Елизавета Гебенслебен стала почитательницей Гитлера и его движения. «Эта готовность нести жертвы, этот горящий патриотизм и идеализм!» — восхищалась она в 1932 году, наблюдая демонстрацию нацистской партии. — И в то же время такая строгая дисциплина и контроль!». Неудивительно, что она горячо поддержала новое коалиционное правительство под руководством Гитлера, назначенное 30 января 1933 года, — в последний момент, как думала она, наблюдая за демонстрацией коммунистов против этого назначения («Не слишком ли поздно Гитлер встал у руля? Большевизм пустил намного, намного более глубокие корни в сознании людей, чем этого можно было ожидать»). Поэтому массовое, грубое насилие, обрушенное нацистами на своих противников в последующие месяцы, не заставляло ее не спать по ночам. «Эти безжалостные, решительные действия национального правительства, — писала она 10 марта 1933 года, — могут отвернуть от него часть людей, но совершенно очевидно, что сначала необходимо провести коренную чистку, в противном случае не удастся начать восстановление».

«Чистка» подразумевала и социал-демократического бургомистра Брауншвейга Эрнста Бёме, избранного в 1929 году в возрасте 37 лет. 13 марта 1933 года нацистские штурмовики ворвались на заседание совета и грубо выволокли его на улицу. В течение нескольких дней в заточении его заставили подписать документы с отречением от всех постов в городском управлении. Банда эсэсовцев привезла его в здание социал-демократической газеты, раздела догола и бросила на стол, избив до бессознательного состояния, после чего они вылили на него ведро воды, одели снова, провели по улицам и бросили в городскую тюрьму, откуда он вышел некоторое время спустя, чтобы вернуться к своей частной жизни. Будучи его помощником, Карл Гебенслебен временно и без колебаний занял пост городского бургомистра. Хотя он и был расстроен трагической и неожиданное сценой, разыгравшейся в палате совета, Карл жестко потребовал от газет опровергнуть сообщение в своих репортажах о том, что он плакал, когда бургомистра выводили из здания. Он действительно тесно работал с Бёме последние несколько лет, однако его моральный кодекс государственного служащего никогда бы не позволил такое неприкрытое выражение эмоций. Его жена Елизавета хотя и не одобрила это («Я бы предпочла, чтобы Бёме сняли с должности без этого позора»), утешала себя мыслью о том, что при революции 1918 года консервативный бургомистр в то время также был унижен «красными».

Как и другие консерваторы, Гебенслебены были успокоены почтением к традиции, продемонстрированным на церемонии открытия Рейхстага в Постдаме 21 марта. Они сдули пыль со своего черно-бело-красного имперского флага и с триумфом вывесили его наружу, а Карл принял участие в праздничном марше по улицам Брауншвейга. Все, что не нравилось Гебенслебену, особенно акты насилия, совершаемые штурмовиками и эсэсовцами, они списывали на работу коммунистических агентов. Они безоговорочно верили в сфабрикованные обвинения в растратах, выдвинутые нацистами против профсоюзных чиновников и других служащих. Когда Елизавета рассказывала дочери о речах Гитлера на радио, в ее словах слышалось возрожденное чувство национальной гордости: теперь у Германии был канцлер, на которого обращал внимание весь мир. Убежденная протестантка, она присоединилась к «Немецким христианам» («Что ж, реформы в церкви. Это хорошо») и с упоением слушала, как ее пастор сравнивал Гитлера с Мартином Лютером. Заблуждения семьи были так же велики, как и ее энтузиазм. Карл Гебенслебен приветствовал «жесткую дисциплину», введенную в общественной жизни и экономике «принципом лидерства, который был правомерным сам по себе», и «координацию вплоть до самых мелких институтов», однако полагал, что со временем в стране разрешат умеренную оппозицию на манер английской. В конце мая он со своей женой, наконец, вступил в нацистскую партию не в целях обезопасить себя, но из истинного чувства верности новой Германии. С гордостью, но немного смущенно он писал своей дочери: «Так что твоему «старику» пришлось как можно быстрее достать себе коричневую рубашку, форменную фуражку, галстук и партийный значок. Мама считает, что униформа мне потрясающе идет и делает меня на пару десятков (?) лет моложе!!! Вот так! Ох, дорогая моя, если бы кто-нибудь сказал мне раньше! Но это удивительное чувство, видеть, как все пытаются в строгой дисциплине работать на благо своей Родины, строго придерживаясь лозунга: Общественное благо — главный приоритет».

Как администратор Карл поддержал решение прекратить рассмотрение большинства будущих вопросов в городском совете, а вместо этого решать их в малой комиссии. «Таким образом, можно сохранить время и силы для полезной работы». Перед собой он видел новое время эффективных действий и согласованного управления. Однако все обернулось не совсем так, как он предполагал.

Это был не единственный вопрос, по которому Гебенслебены обманывали себя. В семье было много заблуждений по поводу отношения режима к евреям. В начале антисемитизм не был особо важной причиной для симпатии к нацизму в семье. Когда Елизавета Гебенслебен увидела разбитые витрины еврейских магазинов в городе в середине марта 1933 года, она списала это на счет «провокаторов… которые, как было установлено, пробрались в ряды НСДАП с целью дискредитации националистического движения внутри страны и за рубежом… Коммунисты и сочувствующие». Она думала, что если бы в этом участвовали нацисты, очевидно, что Гитлер этого бы не одобрил. Она считала антисемитские речи Геббельса и Геринга «ужасающими» и была встревожена тем, что нацисты срывали постановки под управлением дирижера Фрица Буша в Лейпциге (она считала, что это происходило, потому что тот был евреем, хотя это было не так). Такие нападения на еврейских деятелей культуры были «ужасающими», писала она и добавляла: «Среди евреев тоже есть свои проходимцы, но нельзя забывать обо всех великих людях еврейского происхождения, которым принадлежат такие огромные достижения в области науки и культуры».

Однако вскоре после бойкота еврейских магазинов 1 апреля 1933 года и сопутствующей массовой пропаганды она начала говорить по-другому. «Эпоха, в которой мы сейчас живем, — писала она своей дочери в случайном пророческом озарении 6 апреля 1933 года, — будет объективно оценена только нашими потомками». Она продолжала: «Вокруг нас вершится мировая история. Но мировая история вращается вокруг судьбы одного человека, и именно это формирует нашу эпоху, которая так чиста и возвышенна в своей цели, и так трудна, потому что наряду с испытываемой нами радостью мы также ощущаем сочувствие судьбе отдельного человека. Это относится и к судьбе отдельного еврея, но не меняет мнения по еврейскому вопросу по существу. Еврейский вопрос имеет мировое значение, как и коммунизм, и если Гитлер намерен решить его так же, как и вопрос коммунизма, и его цель будет достигнута, то, наверное, однажды Германии станут завидовать».

Она считала бойкот оправданным, учитывая «кампанию клеветы против Германии», которая, по словам режима, была организована марксистами и евреями за границей. Все рассказы о жестокостях против евреев в Германии были «голой выдумкой», резко объявляла она своей дочери в Голландии, следуя предписанию Геббельса придерживаться этой линии для всех, кто имел контакты с иностранцами. Она либо забыла те случаи, которые так шокировали ее всего три недели назад, либо сознательно решила не думать о них. Версальский мирный договор украл у Германии «возможность жить», напоминала она дочери: «Германия защищает себя тем оружием, которое у нее есть. То, что некоторым евреям указывают на дверь в юридической системе и медицине, правильно с экономической точки зрения, как бы сильно это ни ударяло по отдельным невинным гражданам». Она считала, разумеется ошибочно, что их число в соответствующих профессиях сокращается до процента, которое составляли евреи от всего населения (она не думала о том, что этот принцип не применялся к другим группам в немецком обществе, например, к протестантам, доля которых на руководящих постах была непропорционально выше, чем доля католиков). В любом случае, говорила она, демонстрируя, насколько глубоко нацистская пропаганда проникла в ее сознание в течение всего нескольких недель (возможно, потому, что она попала на благодатную почву скрытых предубеждений), евреям свойственно «коварство»: «Евреи желают править, а не служить». Ее муж Карл рассказывал истории об амбициях и продажности евреев, которые оправдывали чистки. К октябрю 1933 года она без усилий начала пользоваться нацистским языком в своих письмах, называя «Коричневую книгу» коммунистического фронта с описанием нацистских жестокостей работой «лживых еврейских клеветников».

Что касалось Карла, то для него достижением Третьего рейха была замена беспорядка и сумятицы порядком. «Когда национал-социалистическое правительство пришло к власти, — говорил он в приветственной речи нацистскому бургомистру Брауншвейга при его вступлении на свою должность 18 октября 1933 года, — оно столкнулось с хаосом». Ликвидация бесконечно дерущихся между собой политических партий веймарских лет проложила дорогу для систематического улучшения городской жизни. Кроме того, мы возродили чувство собственного достоинства Германии. Когда беспорядок снова попытался поднять свою голову в конце июня 1934 года в виде мятежа Эрнста Рёма и его коричневорубашечников, Елизавета с облегчением вздохнула, увидев действия Гитлера. В отличие от дочери она не выражала никаких сомнений в оправданности убийств, совершаемых по приказам Гитлера. «Ты чувствуешь себя абсолютно незначительным перед лицом величия, правдивости и открытости такого человека», — писала она. После этих событий родственникам было больше не о чем говорить в отношении политики. Их внимание обратилось на собственные заботы в связи с рождением внуков и на сына Карла и Елизаветы Эберхарда, который собирался поступать в докторантуру с консервативным пронацистским юристом Вальтером Йеллинеком в Гейдельберге, однако после обширного обсуждения Йеллинек внезапно исчез из переписки: оказалось, что он был евреем и поэтому потерял свою работу.

Эберхард прошел вневойсковую подготовку в СА, отслужил в армии и после этого поступил на работу в Министерство экономики в качестве младшего чиновника, вступив в нацистскую партию 29 ноября 1937 года. Семейный интерес к политике не возродился. Нацистская Германия предложила Гебенслебенам стабильность, о которой они мечтали, некоторый возврат к нормальному положению вещей после волнений веймарского периода. По сравнению с этим незначительные сомнения и жалобы о том, как это было сделано, казались несущественными, едва ли стоившими внимания. Поражение коммунизма, преодоление политического кризиса, восстановление национальной гордости — именно этого жаждали Гебенслебены. Все остальное они игнорировали, оправдывали либо незаметно принимали, поддаваясь постоянному вдалбливанию идей в головы народа со стороны пропагандистского аппарата Третьего рейха. Конформизм семей среднего класса вроде Гебенслебенов был куплен за иллюзии, которые будут грубо разрушены после 1939 года, Карл и Елизавета не дожили до этого момента. Карл умер в день выхода на пенсию 1 февраля 1936 года от сердечного приступа, а его вдова последовала за ним 23 декабря 1937 года. Карьера Эберхарда на государственной службе продлилась недолго: в 1939 году он был призван в армию.