11
Берлин — Лондон — Берлин

Знакомство с капризным бароном неожиданным образом изменило их жизнь. Омар, Халима и Нагиб привыкли к нужде и лишениям, теперь же они внезапно оказались среди берлинского высшего общества, причем малейшее упоминание о дружбе с бароном открывало перед ними любые двери. Барон фон Ностиц-Вальнитц предоставил им просторную, со вкусом обставленную квартиру в одном из сдаваемых им домов между Императорским банком и Драматическим театром, в том районе, где никогда не показываются бездомные, наводнявшие Берлин, и не скапливаются очереди бедняков перед бесплатными столовыми. Дважды в день Нагиб давал друзьям уроки немецкого языка, остальное время они проводили в архиве барона.

Просмотр и изучение имевшегося материала заняли три недели и обеспечили им обширнейшие знания предмета, так что Омара и Нагиба охватила настоящая эйфория. Они добровольно проводили в архиве дни и ночи, делали пометки, развивали теории и вновь отклоняли их. Подтвердилось то, что они давно подозревали: вся деятельность британской секретной службы была завязана на леди Доусон, и именно эта организация обладала наиболее полной информацией. Египетские националисты, среди которых ключевой фигурой можно было назвать Али ибн аль-Хуссейна, окончательно разругались между собой, кроме того, ими в основном руководила личная заинтересованность, что значительно усложняло процесс поисков. Что касается Дезьем бюро, то не вполне было ясно, над чем работают французы, так как они часто меняли место и объект исследования, и, не углубляясь в подробности, можно бы было упрекнуть их в некомпетентности и наивности, если бы не участие в проекте опытного Туссена, известного умением вести двойную игру и создавать иллюзию деятельности там, где ее нет.

Уже один тот факт, что немецкая секретная служба наблюдала за деятельностью служб стран-соперниц, при этом действуя столь умело, что те очень сомневались, что Германия в курсе тайны Имхотепа, доказывало превосходное качество ее работы. Так что Фрейенфельс, рассматривавший все занятия барона как баловство, был абсолютно прав, заподозрив в фон Ностице, работавшем теперь со своей вполне компетентной командой и пользовавшемся предоставленной ему по старой дружбе информацией, соперника императорской секретной службы; он даже начал бояться, что все сливки достанутся именно барону.

В баре отеля «Адлон» состоялась беседа бывших друзей, во время которой звучали достаточно резкие обвинения. Фон Ностиц заявил о разрыве сорокалетней дружбы, Фрейенфельс называл бывшего друга бессовестным эгоистом: ситуация стала слишком серьезной, чтобы доверить дело столь несерьезному человеку, и если барон этого не понимает, очень жаль.

Барон фон Ностиц-Вальнитц не понимал. Он вызвал Омара и Нагиба и объяснил им ситуацию, спросив, видят ли они возможность работать дальше. Он, в свою очередь, готов предоставить им любую посильную помощь.

До того времени ни французы, ни англичане, располагая значительными средствами, не сумели достичь значимых успехов. В этом, по словам Омара, был ответ на вопрос. Бесполезно бродить с лопатой по пустыне в поисках гробницы Имхотепа, если даже примерно неизвестно место, где она находится.

Фон Ностиц вскинул голову:

— Вы не верите, что она в Саккаре?

— Что значит верить? Необходимо знать! — бросил в ответ Нагиб. — Ни в одном из текстов, обнаруженных в пирамидах, нет указания на то, что создатель пирамид покоится вместе со своим господином либо возле него, то есть в тени пирамид. Конечно, нельзя полностью отвергать возможность того, что Имхотеп захоронен именно в Саккаре, это все же был город мертвых при Мемфисе, а Мемфис был столицей государства. Но с уверенностью этого утверждать также нельзя.

— Кажется, вы идете совсем по другому следу!

— Скорее, по следу следа! — ответил Омар. — Я считаю, мы должны искать там, где потерпел неудачу тот, кто стоял ближе всех к разгадке тайны.

— О ком вы говорите, Омар?

— Я говорю о профессоре Хартфилде. Хартфилд располагал наиболее полными сведениями и наиболее ценным элементом текста плиты, являющейся ключом к тайне.

— Но Хартфилд мертв. Его убрали с дороги чьи-то агенты. Это же ясно как день!

— Ничего неясно, — возразил Омар, — это не будет доказано, пока не найдут тело Хартфилда!

Барон взмахнул руками:

— Но вы же не думаете, что миссис Хартфилд была убита, а профессор похищен и теперь вынужден продолжать поиски для кого-то?

— Не вижу в этом ничего невероятного, — задумчиво проговорил Омар.

— И на чем основано ваше предположение?

— Может быть, это просто идея-фикс, — пожал плечами Омар. — Но у меня какое-то странное предчувствие. Однако даже если Хартфилд мертв, необходимо выяснить, что с ним произошло.

Нагиб кивнул, барон медленно покачал головой.

— Когда исчез профессор? — спросил он наконец.

— Судя по данным ваших документов, примерно четыре года назад. Я сужу по сообщению в лондонской «Таймс» от 4 сентября 1918 года. Жена Хартфилда Мэри была найдена мертвой позже в пяти километрах на запад от Саккары. Следы профессора не обнаружены.

— В пяти километрах на запад от Саккары, говорите? Что же понадобилось миссис Хартфилд в Ливийской пустыне?

— Если бы мы это знали, — усмехнулся Омар, — то продвинулись бы достаточно далеко. Но мы не знаем этого. Просматривая собранные вами документы, я заметил интересную деталь. Немецкая секретная служба узнала, что при миссис Хартфилд было найдено письмо…

— Ах, перестаньте вы! Мертвецы не носят с собой писем. Оно наверняка было подброшено, чтобы отвести подозрение от чего-то другого. Было бы интересно узнать о причине ее смерти. Как погибла миссис Хартфилд?

— Этого бумаги не говорят. Лишь то, что следов насилия на теле обнаружено не было.

Барон задумался. Затем спросил:

— Что же было в письме?

— Речь шла о встрече в каирском отеле «Савой». Во время нее должна была состояться передача отпечатка плиты за вознаграждение, от которого дух захватывает.

— Сколько?

— Десять тысяч английских фунтов.

— Десять тысяч фунтов? Это же куча денег!

— Это целое состояние. Впрочем, Хартфилды бедными людьми не были. В средствах они не были ограничены. Их дома в Бэйсвотере и Пэддингтоне приносили больше денег, нежели можно потратить. Однако, судя по всему, миссис Хартфилд предложение не приняла.

Нагиб полистал бумаги и извлек копию досье секретной службы, в котором шла речь о письме.

— Вот, — сказал он, похлопав по листку, — 12 октября 1918 года, в 11 утра должна была состояться передача. Но до этого, видимо, дело не дошло.

Фон Ностиц задумался:

— Если исходить из того, что Хартфилд еще жив, где бы вы начали поиски?

— Послушайте, — ни на минуту не задумавшись, ответил Омар, — я бы искал там, где этого еще никто не делал. Не в Саккаре, а там, где он жил, — в Лондоне. Я не собираюсь оспаривать важность достижений секретных служб. Но если мы хотим добиться успеха, нужно идти своим путем.

Решительность, с которой говорил Омар, понравилась барону, и на следующий день он достал юноше документы и посадил на паром, снабдив достаточной суммой денег. Халима, все больше увлекавшаяся столичной жизнью, осталась. Нагиб же получил разрешение на поиски в архиве Нового Музея. Официально его интересовали каталоги египетских экспонатов, на самом же деле он хотел изучить корреспонденцию касательно последних находок немецких археологов в Египте.

Сначала ему было отказано, позднее же, в ответ на личную просьбу барона, министр дал положительный ответ. Причина была в одной афере, ставшей настоящей сенсацией. Один берлинский археолог десять лет назад в Египте обнаружил бюст царицы Нефертити и, обойдя закон, вывез ее в Германию. Когда об этом стало известно, возникли трения на дипломатическом уровне, и с тех пор Египет тщетно прикладывал усилия, чтобы вернуть собственность.

Омар отправился в Дувр, там сел в поезд, следовавший до Лондона, прибыл в столицу ровно в 18:10 на вокзал Виктории, взял черное такси и отправился, минуя Букенгемский дворец и Парк-Лейн, в сторону Бэйсвотера. Неподалеку от вокзала Пэддингтон, где делает поворот Харроу-роуд, Омар снял номер в «Мидленде», — если верить проспектам, отеле высшей категории, — и осведомился, заполняя анкету гостя, далеко ли до Глочестер Террейс.

Портье сделал комплимент касательно прекрасного английского языка вновь прибывшего, поправил манжеты и, жестикулируя, указал Омару дорогу — нужно было трижды повернуть, путь не занимал и пяти минут. Не проглотив ни крошки, Омар лег в постель и основательно выспался.

Следующее утро было солнечным, что случается в Лондоне чаще, нежели принято считать, Омар проглотил скудный английский завтрак и отправился в путь. Несмотря на то что он впервые был в Лондоне, город не показался ему таким чужим, как Берлин. Омар мысленно поблагодарил за это профессора Шелли и его жену Клэр, которые в Луксоре долгими зимними вечерами рассказывали ему об Англии и Лондоне.

То, что отличало Лондон от Каира и любого другого египетского города, — это чистота его улиц и упорядоченность движения. Автомобилей было намного больше, чем экипажей, по улицам ездили двухэтажные омнибусы на высоких колесах.

Первое, что удивило Омара, когда он оказался перед домом 124 на Глочестер Террейс, — двухэтажным, белым зданием в раннем викторианском стиле, о чем в первую очередь свидетельствовал портал с колоннами, — была металлическая табличка с именем Хартфилд, которую, судя по ее блеску, полировали не реже раза в неделю. То же можно было сказать и о ручке звонка, за которую Омар решительно потянул. Дверь открыл седой пожилой мужчина, похожий на дворецкого. За ним появилась дама средних лет и таких же манер, судя по мужским брюкам и сигарете, которую она курила, зажав между зубами и не придерживая пальцами.

Омар не знал, как выглядел профессор Хартфилд, но сразу понял, что перед ним не он. Так что представился бывшим работником профессора, пожелавшим навестить его, будучи в Лондоне по делам. Он не видел профессора около четырех лет. Эти слова были встречены не слишком приветливо. Женщина отстранила старика и попросила Омара представиться, что он и сделал, не найдя причин скрывать свое настоящее имя.

После непродолжительной беседы, касавшейся в основном ее внешности и садовых работ, она представилась. Имя женщины — Амалия Дунс, она была родственницей миссис Хартфилд но материнской линии. Та же, упокой, Господи, ее душу, была ее тетей. Амалия Дунс, не замолкая, рассказывала Омару о том, что уже пятнадцать лет является добрым духом этого дома. Хартфилды отсутствовали месяцами, она же вела все дела еще до того, как погибла миссис Хартфилд и исчез профессор. Ее заявление о смерти профессора Омар молча отклонил на основании некоторых улик, свидетельствовавших об обратном.

Амалия Дунс была единственной законной наследницей Хартфилдов, и ее надежды на получение наследства были вполне обоснованы. То, что удивило Омара во время разговора на пороге дома, это сдержанность, с которой разговорчивая дама отреагировала на его вопрос о препятствиях в признании смерти профессора. Сама она, по ее словам, видела профессора в последний раз летом 1918 года, если не считать сна, в котором он явился ей в образе монаха в серой рясе. Она горько усмехнулась и сказала, что это случилось около трех недель назад, однако с тех пор она часто просыпается, напуганная видением профессора или монаха, склоняющегося над ней.

Чтобы избежать дальнейшего обсуждения снов Амалии Дунс, Омар вежливо распрощался, пообедал в «Кингз Армз» и отправился в расположенный неподалеку Гайд-Парк, где, усевшись на скамейку, наблюдал за лебедями и размышлял о том, что ему думать об этой Амалии Дунс. Ему показалось интересным, что заявление о смерти профессора было отклонено по причине определенных улик. Так что Омар направился в бэйсвотерский суд.

Старое здание имело угрожающий вид, как и все судебные учреждения мира, и прошло не менее часа, пока Омару удалось найти соответствующий отдел, а в нем судью Киттербелла, высокого мужчину с коротко остриженными волосами, уже с четверть века зарабатывавшего на хлеб и будущую пенсию тем, что с понедельника по пятницу, сидя за столом из темного дерева, выносил решения касательно заявлений о смерти в округе Бэйсвотер.

Омар предъявил паспорт и сказал, что у него есть вопросы по поводу дела Хартфилда, заявление о смерти которого было отклонено данным судом. Сказанное им не встретило особого энтузиазма со стороны Киттербелла, явно нарушив привычное течение его трудового дня и вынудив вызвать мисс Спаркинс, девушку, зимой и летом одетую в черное и принадлежавшую к союзу суфражисток. После долгих поисков она принесла соответствующие папки, и Киттербелл углубился в изучение их содержимого.

Между тем Омар рассказал судье ту же историю, что и миссис Дунс, о том, что когда-то он работал на Хартфилда и уже несколько лет не видел его, так что считал давно погибшим. Омар надеялся таким образом заставить судью прокомментировать решение об отказе признать смерть профессора. И он не ошибся в расчете.

Киттербелл достаточно несдержанно отреагировал на рассказ Омара, потребовал доказательства смерти, достал из папки квитанцию на двадцать тысяч фунтов из Вестминстерского банка и положил ее на стол. На квитанции стояла дата: Каир, 4 апреля 1921 года, а также подпись Хартфилда. В качестве адреса был указан счет в Миср банке в Каире, где указанная сумма и была снята по предъявлении доверенности и в соответствии с законом, о чем свидетельствовало подтверждение на запрос. Ни Вестминстерский банк, ни Миср банк не выразили сомнений в подлинности подписи, а так как покойники поставить свою подпись на документе не могут, видимо, следовало считать профессора Хартфилда живым. Археологи — люди своеобразные, они зачастую избегают общества, чего никак нельзя поставить в упрек в наши неспокойные времена. Может ли он, Омар Мусса, свидетельствовать о смерти профессора или назвать свидетелей?

Этого он не мог, да и не желал — то, чего он хотел, Омар достиг. Видимо, его давнее предположение подтверждалось: Хартфилд жил где-то в Египте, и не было причин считать, что он оставил планы найти гробницу Имхотепа.

Но с чего начать поиски? Казалось бессмысленным искать человека, желавшего скрыться, в стране, которая больше, чем Англия. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. Что же знала миссис Дунс?

Омар не сомневался, что она знала больше, чем сказала. Что было причиной ее сдержанности? Надежда получить наследство или сообщничество с профессором? Почему она не упомянула о денежном переводе? Если она вела все дела профессора, она не могла не знать о нем.

Так что на следующий день Омар вновь направился на Глочестер Террейс, чтобы узнать, известно ли миссис Дунс о переводе денег профессору в апреле прошлого года, который, без сомнения, являлся доказательством того, что профессор жив. Вопрос Омара подтвердил то, что Амалия Дунс и подозревала, — он явно пришел не просто навестить профессора. Не вынимая сигареты изо рта, она назвала Омара ищейкой и пригрозила полицией, при этом она считала подпись поддельной, а в ее доме ему больше показываться не рекомендовала.

Но бросать начатое, не добившись результата, было не в духе Омара. Поэтому он вновь отправился к судье Киттербеллу и расстроенно сообщил, что миссис Дунс считает подпись на чеке подделкой. Для Киттербелла важнее всего в данную минуту было избавиться от настырного информатора, он закатил глаза и подтвердил, что миссис Дунс заявляла о том, что подпись — фальшивка. Эксперт, однако, признал ее подлинность.

Когда же судья начал задавать вопросы касательно того, почему Омар интересуется данным делом, тот предпочел распрощаться.

Пока Омар занимался расследованием в Лондоне, в Берлине судьба готовила ему неожиданный удар, какого ему еще не приходилось переживать, один из тех, о которых не забывают даже тогда, когда раны, казалось бы, уже затянулись.

Все началось во время одной из коктейльных вечеринок, которые барон фон Ностиц-Вальнитц устраивал каждый четверг. Если попытаться классифицировать событие такого рода, его следовало бы отнести к разряду мероприятий, на которые приходят, чтобы «себя показать и на других посмотреть» — Ярмарка тщеславия, участвовать в которой считалось честью.

На ней можно было встретить не только актеров, режиссеров и писателей, но также конструкторов и владельцев электростанций. Здесь рождались звезды, критиковались министры, нанимались боксеры, заключались торговые сделки и делалась политика. За два дня до покушения министр иностранных дел Вальтер Ратенау беспечно беседовал здесь с Ф. В. Мурнау, чей немой фильм «Носферату» только что произвел сенсацию.

На одной из таких вечеринок, к радости представителей мужского пола, появилась и Халима, очаровавшая всех своим арабским акцентом. Затем произошло событие, которое могло показаться случайным. Макс Никиш, репортер «Берлинер Иллюстрирте», так неудачно столкнулся с Халимой, что опрокинул красное вино из своего бокала (Никиш пил только красное вино) на платье Халимы, испачкав его.

Никиш, известный тем, что ничто не могло взволновать его, после того как он проехал по натянутому в башне церкви императора Вильгельма тросу на цирковом мотоцикле, лепетал невнятные извинения, повторяя, как неудобно ему за свое поведение. Он предложил Халиме отвезти ее домой, чтобы хоть как-то искупить вину, и Халима согласилась, вынужденная покинуть общество.

Никиш, невысокий, щуплый человек, зачесывавший назад темные, блестящие волосы, был похож на Рудольфе Валентино. Он не выходил из дома без красной бабочки, вся же его прекрасная обувь была куплена у Вальдмюллера на Курфюрстендаме. Серый мерседес-бенц, на котором он передвигался, был явно не по карману репортеру, о чем, однако, знал лишь он сам.

Причину, по которой на сороковой год своей жизни он все еще не женился, также знал один только Никиш. В любом случае, он считался одним из самых завидных женихов в Берлине, и женщина, за которой он начинал ухаживать, что происходило нечасто, имела полное право гордиться этим. Никиш вел себя по-старомодному вежливо, даже излишне корректно, прикладывая все силы, чтобы не потерять достоинство и не испортить репутацию. Еще ни одному сплетнику не удалось приписать ему связь с той или иной особой, а их было немало в клубах и салонах на Лейпцигер и Доротеенштрассе.

Вследствие этого станет понятно то уважение, с которым было воспринято поведение Никита в течение следующих дней. Как и следовало ожидать, он отвез Халиму домой и терпеливо дождался, пока она переоденется, затем же, как и обещал, привез ее обратно к барону фон Ностиц-Вальнитцу. В тот вечер он ни на секунду не терял ее из вида, успел сделать множество комплиментов и, прощаясь, попросил разрешения увидеть ее на следующий день.

Будучи египтянкой, Халима не привыкла ни к комплиментам, ни к приглашениям на свидания; учтивость Никита льстила ей, и она согласилась. Во время завтрака посыльный принес ей букет желтых роз с запиской. Халима не помнила, чтобы ей когда-нибудь дарили цветы, записка же содержала приглашение на прогулку по магазинам с предложением заменить испорченное платье.

Произошло это в салоне на Александер-плац, куда были вхожи представители высшего общества. Новое платье было желтым, чуть ниже колена и узко в соответствии с модой, а на левом бедре собрано в крупные складки. Предположение, что платье может оказаться слишком вызывающим для восточной женщины, Никиш опроверг, сказав, что красивая женщина должна носить красивые платья, а ее недостойны и самые красивые из имевшихся.

Комплименты подобного рода, на которые Никиш не скупился, волновали, как шампанское, и вселяли незнакомое счастливое чувство. Всю свою жизнь Халима служила и терпела и никогда не жаловалась, потому что эта роль соответствовала ее происхождению и воспитанию. Теперь же она чувствовала себя дамой, о которой заботились и которой восхищались, она будто заново родилась.

Даже Омар, по которому она все же скучала, не относился к ней с таким уважением, как немец. Он не мог иначе, ведь он был воспитан на Востоке. От барона фон Ностица Халима узнала, что Омар задержится в Лондоне дольше вследствие некоторых событий, требовавших его присутствия, и что он передает ей наилучшие пожелания. И так вышло, что чувства Халимы неожиданно изменились в пользу Макса (она называла его Матцем, не в силах выговорить звук «кс»).

Вместе они поехали в «Скалу», известный театр-варьете, где капитан по имени Вестерхольд демонстрировал новую сенсацию — радиоуправляемый корабль. Они фланировали по сомнительным кафе и кабаре на Фридрихштрассе, смотрели известнейшие немые фильмы того времени — «Доктора Мабуза» Фрица Ланга на востоке города, «Носферату» Мурнау на Курфюрстендаме, в западной части, где оркестровая музыка сопровождала демонстрацию на экране. Можно было встретить их за ужином в «Адлоне» или в полночь у палатки Мейера на углу Фридрихштрассе и Таубенштрассе, где подавали лучшие котлеты в городе.

Перед этой палаткой между Уранией и Драматическим театром после долгих дней беззаботных свиданий Макс, наконец, признался Халиме в любви. Скорее это было даже не просто признание, потому что Никиш клялся Халиме в том, что не может больше жить без нее, умоляя поверить ему.

Будто окаменев, стояла Халима в свете уличного фонаря, она дрожала, но не из-за ночной прохлады, а от сознания важности происходившего. Макс обнял Халиму, он почувствовал ее дрожь и тепло ее тела.

— Не говори ничего! — настойчиво произнес он. — В жизни бывают моменты, когда мы не в состоянии найти нужные слова.

Халима пыталась сдержать слезы — почему, она и сама не знала. Ее так трогали манера этого мужчины, его сила и уверенность, внезапно превращавшиеся порой в привлекательные слабости. Она хотела, она должна была сказать ему о тысяче вещей, она должна была объяснить ему все, пока не стало слишком поздно. И она начала рассказывать ему свою историю, дрожа в его объятиях в свете фонаря на пересечении Фридрихштрассе и Таубенштрассе.

Она рассказала о бедном детстве, о том, как босой работала с отцом на плантациях сахарного тростника, о первой встрече с Омаром и той цене, которую ей пришлось заплатить за его свободу. Халима не умолчала ни о чем, ни об одиночестве и несправедливости, которые ей пришлось вытерпеть во время брака, ни о страданиях, которых ей стоила каждая близость с аль-Хуссейном. Она поведала о неожиданной встрече с Омаром и их общем решении бежать из Египта. Умолчала Халима лишь об истинной причине их знакомства с бароном.

— Теперь ты знаешь, — закончила Халима свое повествование, — что связался с прелюбодейкой, сбежавшей от мужа, что является страшным грехом согласно законам ислама. Я одна из тех женщин, от которых Аллах повелевает держаться подальше, покидать их жилища и наказывать по собственному разумению. Потому что мужчина может покинуть женщину, она же его — нет.

Халима ждала, что ее слова вызовут его отвращение, что Макс извинится и покинет ее. По крайней мере такое поведение ее нисколько не удивило бы, да, она даже втайне надеялась на него, потому что тогда бы ей удалось избежать всего, что готовило ей в будущем новую боль.

Но ничего подобного не произошло. Макс обнял Халиму еще крепче и покрыл ее лицо поцелуями. Разумно, как отец, он ответил:

— Халима, ты приехала из далекой страны, где царят иные законы и верования. Но теперь ты в Европе, и здесь, в Германии, многое иначе. Ты женщина и имеешь равные права с мужчиной. Если муж обращается с тобой жестоко, ты имеешь такое же право покинуть его, как и он тебя. И это не важно для человека, который тебя любит.

— Но ведь есть еще Омар! — в отчаянии вскрикнула Халима, пытаясь освободиться из его объятий. Она била Никита кулачками в грудь. — Он любит меня, а я люблю его!

Ее слова не испугали Макса. Он сжал ее руки и спокойно ответил:

— У любви свои законы, и они не подчиняются логике. Сегодня ты говоришь, что любишь Омара, но завтра это может измениться. Я сделаю так, как ты захочешь. Если ты прикажешь мне уйти, я уйду, но любить тебя не перестану.

И сквозь слезы Халима крикнула:

— Тогда уходи, прошу тебя, уходи! Нам больше нельзя видеться!

Будто ожидая именно такой реакции, Макс, не проронив ни слова протеста, взял Халиму за руку и махнул проезжавшему такси. Он открыл ей дверь и быстро поцеловал руку, пока она садилась. Его прощального взмаха Халима уже не заметила, потому что плакала, как ребенок.

Омар же, между тем, вцепился в загадку, как хищник в свою жертву. Все то, что ему до сих пор удалось узнать о Хартфилде, казалось бесполезным. Он должен был добиться большего на Глочестер Террейс.

Он не сомневался в том, что курящая сигарету за сигаретой миссис Дунс играла сомнительную роль во всей истории. Но как добиться от нее информации, он не знал. Мысль о том, чтобы расспросить соседей, он быстро отбросил. Во-первых, это не предвещало большого успеха — кто знает своих соседей в таком огромном городе, как Лондон? С другой стороны, он опасался, что о расспросах чужака сообщат миссис Дунс и она станет осторожней. Так что Омар решился на самый простой и утомительный способ: он устроился на улице напротив ее дома и стал ждать, кто придет в дом 124 на Глочестер Террейс. Так он проводил дни с семи утра до десяти вечера.

Ничто не бывает так скучно, как подобное наблюдение. Часы, пролетавшие обычно мгновенно, теперь растянулись в бесконечность. Пока Омар прохаживался по противоположной стороне улицы, он считал плитки тротуара, учил наизусть номера проезжавших автомобилей, а дважды в день, около полудня и вечером, он покупал последние номера газет, которые читал, прислонившись к углу дома.

В первый день не произошло ничего, не считая того, что утром дверь дома приоткрылась и чья-то рука забрала бутылки с молоком, которые незадолго до того принес темнокожий молочник. Молочник! Молочники и парикмахеры всегда знают больше всех!

На следующее утро Омар последовал за молочником, сунул ему в руку фунтовую купюру, что было немалой суммой для человека его положения, назвался частным детективом, что не было редкостью в Лондоне двадцатых годов, и попросил рассказать о жителях дома № 124 на Глочестер Террейс. Молочник оказался человеком, не слишком одаренным природой, чье внимание не распространялось дальше ступеней дома. На все вопросы он отвечал приветливой глупой ухмылкой, поднимая к лицу три пальца: «Миссис Дунс, сэр, три бутылки».

В тот день Омар увидел выходившего дворецкого, вернувшегося через два часа, видимо, купив необходимое для хозяйства. Одно было ясно уже теперь: слишком гостеприимной хозяйкой миссис Дунс не была; казалось, она жила совсем уединенно.

Задремав от скуки, Омар слишком поздно заметил, как на следующий вечер дом покинул высокий мужчина в пальто; не успел он перебежать улицу, чтобы проследить за гостем, как тот исчез в темноте. Мужчина, что можно было сказать с уверенностью, не был дворецким — незнакомец был высок и имел более легкую походку. Омара насторожило прежде всего то, что он не видел, как тот попал в дом.

На следующий день, в пятницу, знакомые события повторились: молочник принес бутылки, зашел почтальон, около десяти дом покинул дворецкий, затем ничего примечательного.

Было около восьми, уже темнело, когда случилось нечто неожиданное, на что Омар уже и не надеялся: дверь дома открылась, и вышла миссис Дунс в сопровождении мужчины. Мужчина был тем самым незнакомцем в пальто. Рука об руку они поднялись по Глочестер Террейс по направлению к Сассекским садам, Омар следовал за ними на безопасном расстоянии. Они шутили и, казалось, были в хорошем настроении, через некоторое время они зашли в один из многочисленных китайских ресторанчиков.

Удостоверившись в том, что миссис Дунс со спутником нашли свободный столик, он последовал за ними. Они устроились за одним из дальних столиков, разделенных бамбуковыми решетками, увитыми цветами, так что Омар мог позволить себе занять место за столиком напротив, не рискуя быть замеченным. Он хотел лишь запомнить лицо мужчины.

Скрыв лицо за меню, которое ему принес низенький китаец, Омар следил за парой напротив. Лишь когда подошел официант, мужчина повернул голову так, что его лицо стало видно Омару.

Во имя Аллаха Всемогущего! Мужчина, сопровождавший миссис Дунс, был Вильямом Карлайлем. Да, в этом не могло быть сомнений — Вильям Карлайль, журналист, с которым он познакомился четыре года назад в холле отеля «Зимний дворец» в Луксоре и который однажды исчез из своего отеля, оставив пиджак, конверт с марками на 15 фунтов и книгу с запиской, на которой стояло одно слово: «Имхотеп», дважды подчеркнутое.

Омару нелегко было привести в порядок собственные мысли. Миссис Дунс — профессор Хартфилд — Карлайль. Между этими людьми была какая-то связь, какая-то точка соприкосновения их судеб. В любом случае должна быть какая-то связь между Хартфилдом, который, видимо, все еще был жив, и Карлайлем, в чьем физическом существовании не могло быть сомнений, исчезнувшими чуть ли не в один день. Тысячи предположений проносились в голове Омара, но ни одно не казалось ему достаточно правдоподобным. Та сцена, которую он наблюдал, не давала никаких определенных подсказок.

Пока миссис Дунс и Карлайль делали заказ, Омар наблюдал за каждым их движением, которые зачастую могут сказать больше, чем слова. Слова могут солгать, глаза же — нет. Только удалился официант, Карлайль взял миссис Дунс за руку и долго, не говоря ни слова, смотрел ей в глаза. Ya salaam! Родственники, знакомые или деловые партнеры так не смотрят друг на друга! Они состояли в любовных отношениях.

— Что вам принести, сэр? — маленький улыбающийся китаец стоял перед Омаром, готовый принять заказ. Омар отложил меню и дружелюбно ответил: «Спасибо, я передумал!» Затем он покинул ресторан.

Похолодало, со стороны Гайд-Парка потянулся первый осенний туман. Омар поднял воротник. В том случае, раздумывал он, если между Амалией Дунс и Вильямом Карлайлем существует любовная связь, что, судя по всему, скорее вероятно, чем невероятно, возникает вопрос, какое отношение к происходящему имеет дядя Амалии, Эдвард Хартфилд. Хартфилд и Карлайль должны были быть знакомы, их общий интерес к Имхотепу не мог быть случайным. Но если они были знакомы, почему шли к достижению цели разными путями?

Омар, прежде придерживавшийся версии о том, что исчезновение Хартфилда вызвано не смертью, теперь не мог избавиться от чувства, что тот мертв. Быть может, это было нелогично и недоказано, но Омар был сыном пустыни, а дети пустыни обычно доверяют своим ощущениям. Так и не решив, где продолжить поиски, Омар вошел в отель «Мидланд».

Вместе с ключом портье передал ему телеграмму из Берлина. Нагиб сообщал, что он должен срочно вернуться, если ему дорога Халима. Что мог иметь в виду Нагиб? Омар этого не понял.

Даже если бы Омар понял предостережение друга, он опоздал бы. В Берлине многое изменилось. По Унтер ден Линден ветер гнал пожухлые листья, по утрам пахло туманом, сильнее всего в Лустгартене и у рейхстага, где через город течет Шпрее. Дожди шли чаще, чем и без того дождливым летом, а цены на хлеб, мясо и овощи росли с каждым днем. На многих автомобилях, стоявших вдоль улиц, появились надписи «Продается», и мужчины с табличками «Ищу работу», привязанными спереди или на спине, наводнили город.

Повсюду сновали торговцы контрабандным товаром и спекулянты, больше же всего было торговцев наркотиками. «Коко», как называли кокаин, был в моде, как и морфий, и стоили они в Берлине несравнимо дешевле, нежели в Париже или Лондоне. В одном из подвальных кабаков на Лейпцигерштрассе ярко накрашенная шансонетка в годах каждый вечер повторяла один куплет:

Песенка пришлась по вкусу, и люди с удовольствием подпевали, похлопывая себя по бедрам. Жизнь в те дни походила на танец на краю вулкана, люди тянулись к любым удовольствиям, они жили одним днем, как будто каждый был последним. Чарльстон и шимми стали любимыми ритмами в танцевальных салонах, а уличные мальчишки насвистывали песенку «Дядюшка Бумба из Колумбии», песенку, которая стала известной в исполнении шести мужчин во фраках, составлявших группу «Комедиан Гармонисте».

История с Максом Никишем так потрясла Халиму, что она заперлась в комнате и сутки проплакала в отчаянии. Она любила Омара, да у нее и не было причин разлюбить его; то, что приводило ее в ужас, была ее любовь и к Максу, единственной причиной не любить которого был Омар.

Раздираемая этими двумя чувствами и преследуемая страхом оказаться несправедливой к одному из мужчин, Халима на следующий день одна отправилась бродить по ночному Берлину, по барам на Иерусалемерштрассе — бесспорно, не самому достойному району, — где полицейский патруль нашел ее ранним утром, пьяную, прислонившуюся к воротам заведения, известного тем, что его посещали только мужчины, полностью удовлетворявшиеся присутствием представителей лишь своего пола.

На предложение служителей порядка проводить ее домой Халима ответила потоком ругательств на арабском и немецком языках, отказалась назвать имя и адрес и пригрозила, что барон фон Ностиц-Вальнитц всех их отправит за решетку. Вследствие чего и провела остаток ночи в полицейском участке на Лейпцигерштрассе. Запрос, обращенный к барону фон Ностиц-Вальнитцу, прояснил ситуацию, и Нагиб забрал Халиму домой, где вечером, проспавшись, она пришла в себя и ударилась в слезы.

Нагиб давно заметил, в каком отчаянии Халима, и пытался успокоить ее. Он предостерегал ее от отношений с немцами, которые иначе относились к женщине, нежели египтяне. Когда египтянин клянется женщине в любви, то его слова останутся верны на протяжении всей его жизни, клятвы же европейского мужчины даются на одну ночь. Так что ей следовало остерегаться мужчин, которые делают много комплиментов, хотят же лишь одного.

В ответ на слова Нагиба Халима закричала, что не нуждается в советах, а египтяне по сравнению с немцами — грубые эгоисты, думающие лишь о себе, и он, Нагиб, не является исключением. Так они обменивались оскорблениями, пока Нагиб не назвал Халиму ветреной девчонкой, в ответ на что она бросила в сумку из красной кожи пару платьев и со словами, что остальное заберет позже, захлопнула за собой дверь.

Взяв такси, Халима отправилась на Курфюрстендам в западную часть города. Здесь в основном обитали художники, актеры и журналисты. Никит занимал верхний этаж шестиэтажного дома, на первом этаже которого находился кинотеатр; но дома его не было. Халима постеснялась позвонить в редакцию и присела на пол возле двери. Через некоторое время она заснула.

Около полуночи домой вернулся Никиш и нашел Халиму спящей у двери. Халима перепугалась, когда Никиш попытался поднять ее, чтобы перенести на диван, но, узнав его, улыбнулась. Она хотела что-то сказать — извиниться или объяснить свое поведение, — но у нее не было сил говорить, и Макс, заметивший ее смущение, приложил указательный палец к губам, будто говоря: «Тихо, тебе ничего не нужно объяснять».

Халима позволила отнести себя в комнату, шикарно обставленную, с двумя огромными окнами. Под одним из них стоял диван, обтянутый синей кожей в соответствии с модой. Макс положил Халиму на кушетку, так что она увидела ночное небо в окне. Теперь, когда Макс был рядом, она была готова на все. Это было похоже на сон.

— Ты совсем не удивлен тем, что я пришла, — сказала Халима, Макс же теснее прижался к ней.

— А должен был? — Он склонился над ней, глядя в глаза.

— Да, — ответила Халима. — Это бы доказало, что ты принял всерьез мои слова прощания.

— Ах, я принял их всерьез, отнесся к ним даже слишком серьезно. Я был опечален. Но я знал, что ты вернешься. Разум не может убить твоего чувства.

— Ах, если бы ты не был так самоуверен, — ответила Халима смущенно, — и не обладал столь бесстыдным самообладанием!

— Самообладание, по словам одного из поэтов, — основа нравственности, — засмеялся Никит.

— И ты никогда не ведешь себя безнравственно? Я имею в виду, что должна сделать женщина, чтобы…

— Что?

— …чтобы ты переспал с ней?

Макс долго смотрел на Халиму и, разглядев едва заметные движения ее лица — нервное подергивание уголка глаза и подрагивание ноздрей, — осторожно опустился на нее. Он отвел ее руки за голову и медленно начал двигаться. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.

Мягкие движения мужчины привели Халиму в состояние опьянения, которое — о чем она и мечтала — заставило ее забыть обо всем. Внезапно ее тело восстало, и, как пойманный зверь, она начала вырываться, будто желая защититься от мужчины, от своих чувств, тогда как в тот момент она ничего сильнее не желала, как любить этого мужчину.

Двумя днями позже Омар вернулся в Берлин и, узнав о том, что произошло за время его отсутствия, почувствовал, что мир рухнул. Беспомощно бродил он по улицам огромного города, не в состоянии собраться с мыслями. Ну почему, почему, бормотал он целыми днями.

На мосту Императора Вильгельма за собором он остановился и долго смотрел на медленно текущую воду. Ему хотелось умереть; но чем больше он думал о смерти, тем сильнее его охватывала ненависть к мужчине, отнявшему у него женщину. Оружие! Ему нужен был револьвер, шестизарядный, этого хватит. На вокзале Александер-плац был неплохой выбор. Как во сне, он направился вверх по улице Императора Вильгельма в сторону Маркгалле, свернул на Нойе Фридрихштрассе и по ней дошел до вокзала.

Темнело, и город осветили сотни огней. Толпы людей валили из слишком узких дверей вокзала. Повсюду сновали спекулянты и безработные, и Омар внимательно присматривался к ним, ища того, кто мог бы предложить интересующий его товар. Один предлагал кокаин, другой — половину поросенка в обмен на фортепиано, еще один прошептал, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в коробке. Револьвер? — Нет. Может быть, у Кале Эльзнер. — Где? — У Ашингера на Александер-плац, но не раньше десяти.

На Александер-плац было полно народа и транспорта. Казалось, все автомобили, омнибусы, такси и трамваи города съехались сюда.

Маленькая блондинка не старше восемнадцати лет потянула Омара за рукав:

— Привет, господин, хотите немножко удовольствия?

— Я не хочу удовольствия, я хочу револьвер! — проворчал Омар на своем плохом немецком и попытался отделаться от девочки.

— Револьвер? — не отставала блондинка. — Эй, парень, не сходи с ума. Не ищи несчастья на свою голову.

Теперь Омар взглянул на девочку. Не ищи несчастья на свою голову. Так коротко и четко. Звучало, как строка Корана. Просто смешно. Вот появилась незнакомка, девка, и вернула ему рассудок.

— Меня зовут Тилли, — сказала малышка, решив, что заинтересовала господина. Она подняла руку с растопыренными пальцами, подмигнув: — Пять, только для тебя!

— Что пять?

— Ну, тысяч. За удовольствие!

Омар, наконец, понял. В то время столько же стоили фунт чая или дешевая рубашка.

— У меня топят. Это возле полицейского участка. Ну, дай же волю своим желаниям! Не можешь же ты оставить несовершеннолетнюю вот так, одну на улице!

У Тилли было милое, открытое лицо. Светлые волосы падали ей на глаза, и она время от времени сдувала их в сторону, выставляя вперед нижнюю губу. Она была стройной и изящной, но ее грудь не заметить было нельзя.

— Ты ведь не здешний? — спросила она, потому что Омар все еще молчал. — Выглядишь как-то удрученно. Я тебя развеселю.

Внезапно Омар потянулся к сумке, вынул пачку купюр и протянул девушке. Тилли сделала реверанс, будто маленькая девочка, и засунула деньги в поношенную бархатную сумочку.

Комната с отоплением находилась на первом этаже, сразу за входной дверью в дом, и Тилли гордо сообщила, что живет с подругой. Та рекламирует сигареты в ночном клубе в Шарлоттенбурге, так что ночью квартира свободна. Омар опустился в яркое кресло, на котором оставили отпечаток пережитые им годы, и посмотрел на девушку, которая начала раздеваться, будто бы это было самым обыкновенным занятием.

— Ты хочешь в одежде? — заметила Тилли, прищурившись, будто это обещало особое наслаждение. — Я не против. — Когда же она наконец заметила, что Омар смотрит будто сквозь нее, унесшись далеко в своих мыслях, Тилли встала перед ним на колени, взяла его руки в свои и сказала: — По-моему, тебе сейчас не нужна женщина для любви, тебе нужна женщина для разговора. Ну, давай, рассказывай.

И будто он только этого приглашения и ждал, Омар начал говорить. Он облегчал свою душу, поток его слов не заканчивался, он рассказывал о своей любви к Халиме, их рискованном побеге, неожиданном его завершении, о пустоте, наполнявшей его теперь, о беспомощности, которую он ощущал в сложившейся ситуации.

Тилли слушала Омара, ни разу не прервав, и, когда он кончил говорить, ответила после долгого молчания:

— Если бы ты спросил меня, я бы сказала, что ни одна женщина не стоит того, чтобы бегать за ней. Поверь мне, если она тебя любит, то вернется сама — у нас у всех бывают помутнения рассудка, а если она не вернется, значит, никогда не любила тебя.

Простые слова этой девчонки принесли внезапное облегчение Омару. Тилли удовлетворенно следила, как он пытается улыбнуться.

— Ты хорошая девочка, — сказал Омар, — почему ты это делаешь?

Тилли все простила бы ему в этой ситуации, любые подлости и бесстыдства, к которым она привыкла, но только не эти глупые слова, произносимые каждым вторым посетителем. И она ответила так же глупо:

— Ну, хорошо, если тебе так хочется знать: потому что это доставляет мне удовольствие и потому что так я зарабатываю больше, чем телефонистка, вот.

— Извини, — ответил Омар, — я не хотел.

— В любом случае, — заметила Тилли, — мать моей матери, то есть моя бабушка, работала на Алексе еще девочкой и тем не менее стала уважаемой женщиной. А по закону господина Менделя дети чаще бывают похожи на бабушек и дедушек, нежели на родителей.

Научное обоснование этого способа существования позабавило Омара, и они заговорили о жизни вообще и об отношениях полов; а потом вдруг пошли к Ашингеру, где даже ночью на столе можно было найти бесплатный хлеб, и пили пиво, и говорили о самом личном, потому что знали, что расстанутся и никогда друг друга не увидят вновь.

Ничего в его жизни за это время не изменилось, и все же Омар почувствовал себя лучше после этого необычного свидания. Самостоятельность девочки произвела на него впечатление, и он отодвинул чувство жалости к себе, которому с наслаждением предавался последние два дня.

На следующий день Омар появился в доме барона фон Ностица, который приносил ему всяческие извинения, ведь именно на его вечеринке Халима познакомилась с Никишем. Он был очень удивлен, услышав из уст Омара, что ни одна женщина не стоит того, чтобы за ней бегали, и если она его любит, то вернется сама, а если не вернется, значит, никогда не любила. После этих слов собеседники перешли к делу.

Омар сообщил барону, что напал на новый след, след, по которому уже шел однажды, но выпустил из внимания из-за нехватки сведений. Короче говоря, человек по имени Карлайль, бесследно исчезнувший, оставив в отеле личные вещи, в том числе листок с надписью «Имхотеп», вновь появился в Лондоне, причем в качестве любовника племянницы профессора Хартфилда. То, что профессор жив, подтверждает некая спорная улика — денежный перевод, осуществленный им в прошедшем году, вследствие чего было отклонено заявление о его смерти.

— Значит, вы полагаете, что Хартфилд жив? — взволнованно воскликнул фон Ностиц.

Омар беспомощно пожал плечами:

— Существуют как свидетельства его смерти, так и того, что он жив. Уверен я только в одном: тот, кто найдет Хартфилда, живым или мертвым, сразу на шаг приблизится к разгадке. И я решил найти Хартфилда!

Густав-Георг барон фон Ностиц-Вальнитц нервно стряхнул пепел:

— И как, если позволите, вы намерены сделать это?

— Я рассчитываю на вашу поддержку, — спокойно ответил Омар. — Как вы знаете, в Египте у меня есть враги, которые охотятся за мной. Вернуться в Египет под именем Омара Муссы было бы настоящим самоубийством. Но если бы вы сделали для меня фальшивый паспорт, все бы стало иначе. Я бы отправился в Египет и не вернулся бы, пока не нашел Хартфилда.

— Ну, если это все! — Маленький, толстый барон рассмеялся. — Все, что нам нужно, — это фотография и новое имя.

— Хафиз эль-Гафар, — сказал Омар, вспомнив имя своего квартиродателя, которое он уже как-то использовал в Луксоре, — Шарья Квадри, 4, Каир.

Узнав о намерении Омара вернуться в Египет, Нагиб приложил все усилия, чтобы отговорить друга. Он вполне может прямо здесь пустить себе пулю в лоб и, таким образом, сэкономить деньги на поездку, потому что с аль-Хуссейном шутки не пройдут. Он понимает боль Омара из-за ухода Халимы, но этой страсти к смертельному риску ему не понять. Самого его и десятью лошадьми в Египет не затащишь, даже если ему придется зарабатывать себе на жизнь, продавая газеты. Омар должен благодарить Аллаха Всемогущего за то, что такого поворота событий они могут не бояться. Во всяком случае, на его, Нагиба, помощь Омар может не рассчитывать.

Омар ответил, что он готов отказаться от помощи Нагиба, с Халимой же его планы также никак больше не связаны. Он собирается искать Хартфилда и найти его, живым или мертвым, и для этого барон оформит ему фальшивый паспорт. Он собирается отпустить бороду, какую имел раньше, став, таким образом, вновь похож на семь миллионов египтян.

Естественно, разговор окончился спором Нагиба и Омара. Через два дня господин Хафиз эль-Гафар сел на поезд до Мюнхена, потом пересел на поезд, следовавший до Триеста, где его ожидала каюта на корабле, следовавшем в Александрию, конечно, первого класса.