Глава 8
Подопытные кролики

Я – Чак Йегер в области эректильной дисфункции. По крайней мере, один из них. Летом 2005 года я только что окончил отделение антропологии Висконсинского университета в Мадисоне, и скромная студенческая стипендия уже заканчивалась. У меня не было страховки, зато полно долгов по студенческим займам. Для меня, как и для тысяч американских студентов, одним из самых верных способов легко и быстро заработать деньги было участие в тестировании лекарств в качестве подопытного. Мадисон – один из нескольких крупнейших центров клинических исследований в Америке, и сдать свой организм напрокат было очень легко: достаточно найти в местном еженедельнике соответствующие объявления – они располагались рядом с рекламой эскорт-услуг и предложениями отношений без обязательств.

Как и в случае с проституцией, все решали деньги. 3200 долларов, предложенные на сайте Covance – местной исследовательской организации, которая проводит клинические испытания по поручению ряда крупных фармацевтических компаний, – казались выгодным вариантом. Всего за несколько недель я мог заработать столько же, сколько обычно за три месяца. Лекарство, которое мне предстояло испытывать, было вариантом виагры – одного из самых дорогих лекарственных средств в истории.

В то время компания Pfizer царила на рынке лечения эректильной дисфункции, и Bayer Pharmaceuticals тоже хотелось заполучить кусочек пирога. Предлагаемое Bayer средство – левитра – лишь незначительно отличалось от виагры. На промышленном жаргоне такие лекарства называются «я такое же» (me too): основные фармакологические свойства препарата почти такие же, как у того, что уже имеется на рынке, но различий при этом достаточно для получения отдельного патента. Лекарства «я такое же» должны, однако, преодолеть регуляторные барьеры, и Bayer поручила клинические испытания компании Covance. После краткого осмотра Covance наняла меня и еще человек тридцать: мы должны были провести четыре уик-энда вместе, взаперти и под лошадиными дозами укрепляющих пенис средств.

Конечно, мне должны были заплатить, но клинические исследования не вполне безопасны. Так, в 2006 году восемь добровольцев согласились принять участие в недельном испытании TGN1412 – экспериментального лекарства, которое должно было лечить ревматический артрит и лейкемию. Через несколько минут после получения первой дозы шесть человек вырвало, и они потеряли сознание. Сотрудники лондонской больницы Нортвик-парк доставили их в травматологическое отделение, где врачи констатировали симптомы множественного поражения органов. Жизни добровольцев удалось спасти, но препарат нанес необратимый урон их иммунной системе. Один потерял пальцы на руках и ногах. У другого начался рак – возможно, именно из-за применения препарата.

В 1999 году в Филадельфии все зашло еще дальше. Джесси Гельсингер умер через пять дней после того, как получил один из первых коктейлей для генной терапии; ему было всего восемнадцать. Генная терапия открывала блестящие перспективы в плане борьбы с генетическими заболеваниями, вызывая определенные изменения в генах человека и замещая «плохие» гены «хорошими». Если бы препарат сработал, это могло стать первым шагом в совершенно новой области медицины и вызвало бы настоящую революцию. Но смерть подопытного юноши подействовала как ледяной душ. Генную терапию как таковую СМИ назвали тупиковой ветвью, а общественное возмущение практически закрыло возможности для научного поиска в этой области. Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов и частные инвесторы были так потрясены смертью молодого человека, что новые шаги в генной терапии начались лишь через десять лет. Мрачная тень этого исследования до сих пор висит над всеми современными экспериментами, повышая, помимо прочего, стоимость разработки новых лекарств. Если исследование лекарства окажется неудачным, это грозит не только чьей-то смертью, но и потерей миллиардов долларов, вложенных в разработку.

Однако доза выпущенной под другим названием виагры казалась не столь опасной. В конце концов, ее уже применяли миллионы людей по всей стране. Когда я впервые прибыл в одноэтажное здание за городом, медсестра записала мои данные, показала, где оставить сумки, и вручила бейдж, который мне нужно было повесить на шею.

Я прошел через коридоры мимо комнат отдыха, где сильно пахло латексом и антисептиками; миновал людей в возрасте за тридцать, которые участвовали в другом исследовании и держали на сгибе руки пропитанные кровью марлевые тампоны. Выглядели эти тампоны как японский национальный флаг в миниатюре.

Через час после прибытия последних участников тестирования левитры старшая медсестра собрала добровольцев в столовой и перечислила правила:

«Можно относиться к этому как к исследованию системы подпитки-продувки, – объяснила нам медсестра. – Мы пытаемся выяснить, как долго препарат остается в организме. Нам не нужно знать, возникает ли у вас… гм… нам не нужно знать, достигается ли желаемый эффект – нас интересуют только побочные». К нашему облегчению, мы поняли, что наша эрекция ее не интересует. Выйдя из зала, я сел на диван перед огромным телевизором и познакомился с другими участниками исследования – по меньшей мере половина были в этом деле профессионалами.

Один из них, 44-летний ветеран почти пятидесяти клинических исследований по имени Фрэнк, приехал сюда на автобусе из Флориды. Он был одет в голубые спортивные брюки и выцветшую футболку, явно предпочитая удобство стилю. Он объяснил, что главное – не обращать внимания на незначительный дискомфорт. А если все станет совсем плохо, я это сразу пойму.

Один раз, по его словам, какой-то участник вышел из себя прямо на первом же уколе: начал кричать, что экспериментальный коктейль жжет ему руку, и требовал дать ему уйти. Медсестра предложила ему отправиться на выход немедленно, «но о плате придется забыть». Пациент в итоге ушел, а Фрэнк решил остаться. Он ни за что не отказался бы от легких денег. Ему вкололи дозу, и он ощутил такое же жжение, как и парень до него. Но он не запаниковал и остался спокоен. Через несколько дней врачи свернули исследование и отправили препарат в лабораторию на доработку. «Мы как будто их обманули: те, кто не ушли, получили оплату за все тридцать дней, хотя провели в клинике всего несколько дней», – с ухмылкой рассказал он. Он не знал, не повредили ли ему какие-нибудь органы, но ведь тем самым он заработал 8000 долларов.

Если это обман, то в чем он заключался? Во время клинических исследований подопытные не работают в привычном понимании; многие даже считают свое участие источником легких денег. Однако то, что они не занимаются активным трудом, вовсе не значит, что они не оказывают ценных услуг фармацевтическим компаниям. Товар, который предлагают эти «подопытные кролики» – не физическое или мыслительное усилие. Но их работа потенциально опасна для здоровья и отнимает много времени.

Задумавшись над вопросом, социальные антропологи Кэтрин Уолдби и Мелинда Купер придумали термин «клинический труд» для описания той деятельности, которой практически профессионально занимается Фрэнк. Без этого ценного вклада почти весь фармацевтический бизнес попросту зашел бы в тупик. Официальная позиция фармацевтической отрасли, впрочем, состоит в том, что клинического труда не должно существовать. Участие в клинических испытаниях – та же смесь альтруизма и доходности, которая присутствует на всех остальных красных рынках. Хотя фармацевтические компании нехотя оплачивают людям время, потраченное на клинические исследования их продукции, они то и дело утверждают, что подопытный кролик – не профессия. Это дело добровольное. Однако почти 15 тысяч жителей США благодаря клиническим испытаниям существенно увеличивают свои доходы. Налоговое управление США тоже не видит в этом каких-либо проблем и преспокойно облагает налогом выплачиваемые компанией средства.

В отличие от работы на потогонных фабриках, оказания бухгалтерских услуг или занятий проституцией, подопытный необязательно что-то делает. Фармацевтические компании просто берут в аренду их тела для изучения процесса метаболизма. Лаборатории платят за время, которое у подопытных отнимают исследования, и за потенциально серьезные риски для здоровья.

С точки зрения качества данных работа с профессиональными «подопытными кроликами» представляет проблему. Для достижения наилучших результатов врачам требуется вычленить как можно больше вариантов, а это сложно сделать, если испытуемые кочуют из одного исследования в другое, накапливая в организмах невесть какую смесь препаратов. Те, кто долгие годы испытывает на себе лекарства, могут настолько приспособиться к их переработке в организме, что их иммунные системы могут реагировать совершенно не так, как у обычных людей. Вот почему в идеале подопытный не должен ранее принимать никаких препаратов. В лучших исследованиях подопытные действительно ранее не проходили лечения, то есть почти не имели истории болезни. Чем чище предыстория пациента, тем проще фармацевтической компании превратить данные, полученные от его организма, в звонкую монету.

У профессиональных подопытных обычно есть собственные интересы, которые ставятся впереди клинических. Чувство самосохранения может искажать результаты. Они порой пытаются обмануть систему, не принимая лекарства или включаясь в одно исследование за другим. Чрезмерное количество взаимодействующих лекарств – и исследования придется попросту проводить заново.

В то же время фармацевтические компании обуреваемы противоречивыми чувствами. Клиническое тестирование по природе своей вещь довольно опасная, и центрам исследований не всегда удается заполнить вакансии добровольцами. Настоящие волонтеры, действующие из чистого альтруизма, встречаются редко. А если платить деньги, то появление профессиональных подопытных практически неизбежно. Альтернативой может служить возвращение к более ранним моделям набора добровольцев.

После Второй мировой войны и до 1970-х годов примерно 90 % лекарств сначала испытывали на заключенных. У них почти не было выбора: либо тяжелый труд, либо судьба подопытного кролика. В тюрьмах разрешалось пристально следить за любыми движениями узников, которым трудно было бы даже попытаться как-то обмануть систему.

Скрупулезное ведение протоколов привело к расцвету фармацевтики: очень точные данные удавалось получить за копейки по сравнению с нынешним положением дел. Но со временем активные защитники прав заключенных смогли добиться запрета этой практики. Они сравнивали опасность тестирования лекарств на заключенных с изучением сифилиса в городке Таскиги, которое велось с 1930-х по 1970-е годы и в котором контрольная группа нищих чернокожих инвалидов сознательно не подвергалась лечению во время тестирования эффективности препаратов против сифилиса. Когда исследования в тюрьмах запретили, фармацевтические компании лишились всей своей базы человеческих организмов и вынуждены были переосмыслить стратегию исследования – теперь вместо кнута пришлось предлагать пряник.

Узников сменили оплачиваемые добровольцы. И вскоре сформировалась целая категория людей – в основном рабочих, бывших заключенных, студентов и мигрантов, которые считали участие в клинических исследованиях шагом к финансовой независимости. После этого фармацевтические компании оказались в невыгодной позиции.

В статье антрополога Адрианы Петрина приводились слова опытного вербовщика участников клинических исследований, который признавался, что набор подопытных – это вечная проблема: «Я не знаю никого, кому это регулярно бы удавалось. Иногда вам везет и вы быстро закрываете все позиции, но по большей части найти пациентов очень трудно, причем именно потому, что все их ищут».

В комнате отдыха во время исследования Фрэнк рассказал, что может считаться настоящим ветераном бизнеса. Высокий, с копной неопрятных черных волос, он заканчивал профессиональные занятия клиническими исследованиями. Он объяснил, что сделать карьеру в этой области не так просто: профессиональные подопытные кролики мигрируют между центрами тестирования от Майами до Сиэтла, как сезонные рабочие. «В идеале подопытный кролик записывается на исследование раз в два месяца, чтобы предыдущий препарат вышел из организма. Это дает тридцатидневный запас прочности на случай неожиданных реакций», – сказал он. Кроме того, профессионалы (по большей части бывшие заключенные, нелегальные мигранты и студенты), конечно, стремятся быстро заработать.

И еще один совет: «Если ты хочешь продолжать этим заниматься, следи за венами, иначе будешь похож на наркомана». А выглядеть как наркоман – верный способ получить отказ при наборе на любые исследования. Он рассказал, что в места уколов нужно втирать витамин Е, чтобы ускорить заживление, и по возможности менять руки для уколов. «Первый раз, когда тебя протыкают иглой, очень больно, но между третьим и десятым разом уже перестаешь беспокоиться. Через год исследований уже хочешь отобрать шприц у лаборанта и ввести самостоятельно. А если лаборант неопытный, то так и делаешь, иначе тебя, чего доброго, разрежут на кусочки». Для профессиональных подопытных кроликов их вены – источник заработка. Без них и без уколов Фрэнк пошел бы по миру.

Вооружившись всеми этими знаниями, я почувствовал себя готовым ко второму дню исследований, когда в 6:45 утра мне ввели первую дозу препарата. Перед этим мне дали немного хлопьев, цельного молока и пятнадцать минут на подготовку, после чего велели присоединиться к одной из подгрупп. Мы знали, что разным подгруппам будут давать плацебо, средние дозы и большие дозы левитры. Я посмотрел на Фрэнка и улыбнулся ему. Он спокойно и привычно взирал на сестринский пост, как автогонщик, анализирующий трассу.

Игла вошла легко, и привлекательная молодая медсестра, работавшая в утреннюю смену, отправила меня к старшей медсестре, хранившей суровое выражение лица. Она сидела за столом. Рядом с ней стояла женщина с фонариком. Перед ними на голубом бумажном полотенце лежала таблетка и стоял стакан воды.

– Положи таблетку на язык и запей полным стаканом воды. Убедись, что таблетка проскочила внутрь. Если спрячешь ее во рту, ты будешь исключен из исследования.

Я понял, что у Фрэнка, вероятно, были в арсенале подобные методы. Я проглотил таблетку, женщина посветила мне в рот фонариком и заставила подвигать языком, чтобы убедиться, что я не жульничал.

Сейчас дозы левитры могут составлять 2, 5, 10 и, в самых тяжелых случаях, 20 мг. Я получил тридцать. Такая большая доза была призвана проверить верхний предел человеческой выносливости, чтобы убедиться, что миллионы тех, кто будет принимать лекарство в дальнейшем, не отравятся. Однако для подопытных кроликов вероятность отравления входит в правила игры. Возможно, 30 мг достаточно, чтобы чей-то пенис вообще отвалился. Этого не хочется никому.

Затем я встретил Фрэнка и спросил его, принял ли он таблетку. Он объяснил, что профессионалы могут спрятать таблетку от проверяющего, но то, что мы тут принимаем, этого не стоит.

«Лекарства «я такое же» – самые безопасные. Беспокоиться не о чем». Я почти верю Фрэнку, что опасности нет. Ведь это всего лишь незначительно измененная виагра. А оба препарата лишь перенаправляют потоки крови. Чем это может навредить?

Чтобы получить одобрение, лекарство должно пройти три фазы клинических исследований. Самая опасная фаза – первая, когда группа добровольцев принимает большие дозы экспериментального препарата для проверки его токсичности для здоровых пациентов. Эта фаза определяет максимально допустимую дозу, которую может выписать врач.

Вторая фаза проводится на более широкой группе больных пациентов – тестируется эффективность лечения конкретного расстройства; третья фаза самая обширная и самая безопасная, от нее зависит клиническое применение препарата. Профессиональные подопытные кролики почти всегда принимают участие только в самых опасных и самых высокооплачиваемых исследованиях.

Исследование в Мадисоне было как раз первой фазой, и я довольно скоро понял, что принимаю участие в испытании переносимости человеком эректильных интеракторов. Через час голова у меня начала болеть так, будто ее раскололи надвое. Я лег в кровать и приглушил свет. Поиск максимально допустимого уровня подразумевает, что исследователи постоянно ходят по краю, уменьшая дозу только после того, как предыдущая признается опасной для здоровья. В коридоре, под беспощадным фосфоресцирующим светом, я услышал, как кого-то из других участников исследования рвет. Его тошнило в туалете около получаса, а медсестры за прозрачным плексигласовым барьером следили за ситуацией. Он просил дать ему адвил, но медсестра по селектору ответила, что должна получить разрешение от начальства на любой лечебный препарат. Она не хотела исказить данные. Разрешение дать несчастному средство от головной боли поступило по цепочке только через три часа.

Лишь у двоих участников исследований не случилось головных болей, так что верхний предел дозировки лекарства от эректильной дисфункции снизился. Приемная была полна головных болей и эрекций – не особенно сексуальное сочетание.

Я собирался вернуться сюда еще на два уик-энда, но, когда я шел к выходу, медсестра вручила мне чек с меньшей суммой и сказала, что мои услуги больше не требуются. Мне не объяснили, в чем было дело – возможно, данные, которые поставлял мой организм, не соответствовали их стандартам или им просто не хотелось вносить пациентов с жуткими головными болями в официальные отчеты. Но какие-то деньги я получил. После исследований Фрэнк написал мне по электронной почте, что иногда лучше не признаваться в симптомах, если хочешь забрать всю сумму. Сам Фрэнк сумел остаться в группе до конца и получить полную стоимость, после чего уехал в Майами на месячный отдых в конце лета.

Мне стало интересно, мог бы я решить профессионально заниматься испытаниями лекарств от эректильной дисфункции. Действительно ли риски настолько малы? Ограничивается ли дело деньгами и головной болью? И в чем цель появления на рынке очередной разновидности виагры?

Оставив путь подопытного кролика, я вернулся в мир без страховки и работы и стал искать другие варианты добычи средств к существованию.

Как и у всех подопытных кроликов, мои обязанности подходили к концу в тот момент, когда мой организм прекращал перерабатывать препараты. Я начал подумывать о работе в Индии. У меня была магистерская степень. Возможно, я мог бы возглавить программу для студентов колледжей. Но оказалось, что не я один искал работу за рубежом.

Даже если протоколы испытаний свидетельствуют о том, что препарат безопасен и прошел очень тщательную проверку, получение разрешения на него – длительный и дорогостоящий процесс, который запросто может обойтись компании в миллиард долларов. Но и в этом случае твердо рассчитывать на итоговое одобрение не приходится. Хотя сверхпопулярные препараты вроде виагры или элитные средства против рака с лихвой возмещают стоимость инвестиций, разработчикам лекарств грустно смотреть на стоимость клинических исследований в США и Европе. И тем не менее, в течение двадцати лет после запрета тестирования на заключенных фармацевтические компании несли бремя дополнительных трат. Новая эра началась в 1990-е годы: в биотехнологические стартапы стали вкладываться значительные инвестиции, а фармацевтические корпорации вышли на фондовые биржи, что превратило этот бизнес в азартную игру с высокими ставками и высокими доходами.

Биотехнологические и фармацевтические компании стали все чаще возглавлять бизнесмены и советы директоров, а не ученые и врачи, которые все же имели законный интерес к излечению пациентов. Инвесторы могут поддержать компанию, пока она стоит недорого, в ожидании результатов многообещающих клинических исследований, которые за один вечер удваивают стоимость акций и приносят инвесторам миллионы – даже если в конечном счете лекарство оказывается пустышкой и не проходит последующие стадии регулирования.

Стремление к выходу на фондовый рынок привело к тому, что спасательная функция новых лекарств уступила место финансовой. Если сейчас наблюдается бум препаратов, регулирующих давление и излечивающих эректильную дисфункцию, то другие области научного поиска, не столь выгодные, получают меньше финансирования.

В 1990-е годы стало проводиться столько клинических исследований, что сами фармацевтические компании с ними уже не справлялись. Им потребовалась специализированная помощь для удовлетворения спроса на данные. Прежде все испытания компании проводили самостоятельно, при участии университета или медицинского исследовательского центра, теперь же на рынке появился ряд независимых КИО – контрактных исследовательских организаций, сочетавших управленческие навыки и клинический опыт. Они могли проводить клинические испытания в промышленных количествах и специализировались на массовом рынке. Все, что оставалось ученому, – предложить идею и протокол тестирования, после чего такие компании, как Premier Research Group в Филадельфии или Covance в Мадисоне, штат Висконсин, организовывали типовые клинические исследования на своей территории.

Сначала большинство КИО располагались в университетских городах, где было много студентов, нуждающихся в быстрых деньгах и легко записывающихся в подопытные. Проблема, однако, была в том, что студентов оказалось недостаточно для значительного количества исследований. Тогда КИО переместились в бедные районы, где легко можно было найти целевую аудиторию в лице людей с низкими доходами; примерно так же поступили в 1950-е годы банки крови. Поскольку от КИО требовались только данные и ничего больше, они могли экономить так же, как любая другая корпорация: находя все более дешевые источники труда. Сегодня КИО можно найти почти в любом городе на американо-мексиканской границе, где они привлекают к своей деятельности мигрантов.

Служба генерального инспектора отметила, что с 1990 по 2001 год произошло шестнадцатикратное увеличение числа клинических исследований в районах с низкими доходами населения. Предсказывалось, что к 2007 году это число еще удвоится.

Однако оценка оказалась неверной. Количество КИО в Америке на самом деле даже уменьшается. Генеральный инспектор не принял во внимание глобализацию. Сбор данных легко препоручить иностранным компаниям с менее жесткими этическими стандартами, более низкими операционными расходами и подушевыми доходами. В 2004 году компания Rabo India Finance провела исследование, которое показало, что перенос клинических испытаний в Индию или Китай сократит общую стоимость на 40 %. К 2005 году двенадцать крупнейших фармацевтических компаний проводили половину из своих 1200 клинических исследований в Великобритании, России, Индии и Китае.

Это благоприятная ситуация для американских разработчиков лекарств, и не только благодаря экономии, но и потому, что такие тесты решают проблему существования профессиональных американских подопытных кроликов. Если учредить лаборатории там, где пациенты почти не имели ранее доступа к услугам здравоохранения, это может гарантировать необходимое для исследований отсутствие предыдущего лечения. Во многом из-за неспособности государства обеспечить граждан услугами здравоохранения в Китае и Индии появилось огромное население без предыдущего опыта лечения даже критических случаев. К 2010 году Индия получала за это до 2 миллиардов долларов в год.

При этом в Индии «не только низка стоимость исследований, но также имеется квалифицированный персонал для их проведения», – говорит Шон Филпотт, бывший главный редактор American Journal of Bioethics, а ныне руководитель Наблюдательного совета по клиническим исследованиям на людях при Управлении по охране окружающей среды США. Однако всплеск интереса со стороны потенциальных подопытных ставит те же вопросы, которые в итоге привели к отмене исследований в американских тюрьмах. «Те, кто участвует в клинических исследованиях в Индии, обычно почти не имеют образования. Сто долларов – это предложение, от которого они просто не могут отказаться – возможно, они даже не понимают, что их эксплуатируют», – говорит Филпотт.

Ситуация напоминает то давление, которое в Сунами-Нагар приводит к продаже почки. Те, кто участвует в клинических исследованиях в Индии, принадлежат к тому же социально-экономическому классу, что и те, кого обманывают посредники по продаже почек, центры суррогатного материнства и воры крови. Надзор за этими рынками и эксплуатация на них имеют много общих черт. Поскольку Индийское управление по контролю за лекарственными средствами плохо справляется со своими задачами, фармацевтические компании нередко отбрасывают этические нормы с целью получения более показательного набора данных. И ошибки уже случались.

В 2004 году Управление по обороту лекарственных средств в Индии провело расследование в отношении двух биотехнологических стартапов в Бангалоре – Shantha Biotech и Biocon – в связи с проведением незаконных клинических исследований генетически модифицированного инсулина. Восемь пациентов погибли. Обе компании даже не запросили у пациентов информированного согласия и уж тем более не приняли мер для сведения к минимуму опасности для их жизни.

Другой случай: компания Sun Pharmaceuticals убедила четыреста врачей выписать от бесплодия летрозол, который вообще-то служит лекарством от рака груди. Они надеялись получить разрешение на дополнительное применение препарата (что удвоило или утроило бы продажи), но пациенткам, его принимавшим, не сообщили, что они участвуют в исследовании. Хотя женщины не жаловались на серьезные побочные эффекты, все могло кончиться катастрофой.

Возможно, это был не единственный случай, когда лекарство от рака тестировалось на беременных или желающих забеременеть женщинах. Через два года после той истории с исследованиями летрозола, когда я уже жил в Ченнаи, мне довелось освещать для Wired News историю о том, как ребенок родился с серьезными дефектами, вызванными циклопией – редким генетическим заболеванием. При циклопии сливаются правое и левое полушария мозга, что привело в данном случае к образованию единственного глаза в середине лба – отсюда и название. В больнице Кастурба Ганди, где родилась девочка, мне рассказали, что мать сообщала, что пыталась забеременеть на протяжении нескольких лет, и в итоге ей в местной репродуктивной клинике дали какой-то неизвестный препарат.

Мне показали конфиденциальный отчет, где администрация больницы писала, что матери, возможно, дали экспериментальный препарат против рака под названием циклопамин. Я провел собственное исследование и выяснил, что циклопамин еще только проходит клинические исследования в США. Это соединение получается из североамериканского вьюнка полевого и издавна используется коренными американцами как средство контрацепции и болеутоляющее. В 1950-е годы американские пастухи отметили, что беременные козы, питавшиеся вьюнком полевым, родили затем целое поколение одноглазых козлят. Дальнейшее исследование растения показало, что химический циклопамин блокирует генетический путь, необходимый для развития рака мозга и предстательной железы.

Биотехнологические гиганты Genentech и Cirus посчитали, что очищенный циклопамин способен остановить развитие рака предстательной железы. Обе компании отрицали проведение клинических исследований в Индии и заявляли, что любое использование соединения беременными женщинами может быть опасным. Однако я нашел поставщиков лекарств из Мумбаи и Дели, которые по телефону выразили готовность продать его мне. Хотя мои дальнейшие исследования в течение нескольких недель почти не добавили информации по делу одноглазого младенца, они поставили под угрозу эксперименты с летрозолом, проводившиеся в нескольких сотнях километров.

«Жизни людей из третьего мира ценятся намного меньше, чем жизни европейцев. Это колониализм в чистом виде», – сказал Шрирупа Прасад, приглашенный профессор истории медицины из Висконсинского университета в Мадисоне.

В Китае ситуация потенциально еще опаснее, поскольку правительство извлекает из недостаточно развитого здравоохранения солидные доходы. Самые яркие примеры можно найти в провинции Хэнань, где обедневшие крестьяне регулярно становятся жертвами воротил красного рынка. Их используют и как доноров, и как ничего не подозревающих участников экспериментов.

В 1990-е годы глава Управления здравоохранения провинции Хэнань учредил биотехнологическую компанию, которая платила за сбор крови. Ситуация напоминала профессиональное донорство в Индии до его отмены, вот только доноры крови не могли повышать цену на свои услуги. В лаборатории кровь разделялась на компоненты и затем продавалась на национальном (а возможно, и на международном) рынке.

Антрополог Энн С. Анагност писала, что биотехнологическая промышленность превратила кровь в рыночный товар. Теперь она продается и покупается, как золото. Посредники и брокеры самостоятельно собирают кровь и переправляют ее корпорации, которая платит деньги, не спрашивая об источнике. Анагност утверждает, что в координации работы принимает участие даже армия.

Как и в истории с пиратами крови из индийского Горакхпура, значение имело лишь количество крови, а не процесс ее сбора. Чтобы сэкономить, необученные лаборанты пользовались одной иглой по нескольку раз, что привело к распространению вируса СПИДа среди доноров. Вскоре в Хэнане показатель заболеваемости СПИДом стал одним из самых высоких в Китае. После многих лет небезопасного сбора крови правительство перестало за нее платить, но ущерб уже был нанесен.

Однако в 2002 году биотехнологические инвесторы превратили эпидемию СПИДа, вызванную неаккуратным сбором крови, в возможность для клинического исследования. Они начали искать подопытных среди бывших доноров крови, чтобы провести клинические испытания экспериментального средства от СПИДа. Пилотное исследование было проведено в 2003 году калифорнийской компанией Viral Genetics. Для него были отобраны 34 ранее не подвергавшихся лечению жителя провинции Хэнань в последних стадиях заболевания. Их состояние настолько ухудшилось, что традиционные антиретровирусные средства уже не помогали. Надежда возлагалась на то, что экспериментальный препарат VGV-1 поможет вернуть эффективность лекарствам предыдущего поколения, что даст больным СПИДом возможность прожить дольше. Эти люди были идеальными кандидатами, поскольку правительство оставило их наедине с ВИЧ. Клиническое исследование было первым для большинства бывших доноров крови шансом получить хоть какой-то медицинский уход. Когда исследование началось, им не предоставили никакой информации ни о рисках, ни даже о том, как лекарство может им помочь (впрочем, оно не помогло). Через международную сеть активистов информация об исследовании дошла до комиссии по биомедицинской этике в Америке, отвечающей за разрешение таких исследований. Комиссия ответила, что, вероятно, следует внести небольшие правки в правила получения информированного согласия.

Но антрополог Мелинда Купер отмечает, что комиссия слишком много внимания уделила согласию и слишком мало – практически систематической эксплуатации людей, навсегда оставшихся жертвами медицинского обмана. Какими бы ни были условия контракта, подопытным, по ее словам, «нечего было продавать, кроме себя самих».

На более глубинном уровне клинические исследования в Хэнане показывают, что подопытные не имеют никакой выгоды от фармацевтических экспериментов. В разработке лекарств они становятся неравноправными партнерами, никогда не получают ни рыночной цены за свое участие в исследовании, ни доступа к патентованному лекарству после его разрешения.

Если бы новое лекарство, разработанное в Хэнане, получило разрешение и вышло на рынок, крайне маловероятно, что оно появилось бы в Китае при жизни этих пациентов. Как и в случаях с почками, яйцеклетками и остальными органами с красных рынков, плоть подопытных кроликов может продвигаться по социальной иерархии только вверх. Большинство выгод, которые фармацевтические компании получают от вывода клинических исследований за рубеж, никогда не поступают обратно в общество.

Бедные и обездоленные рискуют при тестировании лекарств, а плоды пожинают богатые и влиятельные. Согласно исследованию 2006 года, проведенному Ernst and Young, всего 10 % населения Китая – те, кто застрахован, – вообще могут приобрести патентованные препараты.

При оценке человеческих тел налицо двойные стандарты. Во время исследования его участники – добровольцы-альтруисты, помогающие развитию науки. После него их вклад моментально забывается, и участники не получают ни финансовой прибыли от нового патентованного лекарства, ни возможности получить новое лечение. Хотя они подвергают риску свое здоровье в процессе исследования, компании, зарабатывающие миллиарды на продаже лекарств, отказываются признавать, что для создания препарата нужна не абстрактная плоть, а души и тела реальных людей.