8
Компанейский метрополис
Лондон, 1666–1820 годы

Кофеин течет в жилах современного города. Достаточно выглянуть на улицы того города, где вы живете, чтобы понять, какое влияние имеет эта горьковатая штука. Кофе служит топливом для особого вида социальной алхимии в урбанистической среде. Оживление кофеен с 1990-х заполнило брешь в городской жизни – брешь в коммуникабельности, которая была особенно заметна в Британии, Соединенных Штатах и Австралии, там, где центры городов начали беднеть. «Старбакс» заявлял, что кофейни – «третья точка» города, «комфортабельное пространство социального общения, удаленное от дома и работы, подобное расширенному варианту крыльца».

В Южной Корее кофе пили на бегу, приобретая в торговых автоматах за копейки, пока в 1999 году на сцене не появился «Старбакс». Благодаря его влиянию возникли новые городские «племена»: k’ap’emam (кофемамы), k’op’isŭjok (кофисное племя) и k’ap’ebŭrŏrijok (кафетечное племя, то есть те, кто пьет кофе в библиотеках). Для культуры, в которой до сих пор не так много общественного урбанистического пространства, и тем более для женщин, «Старбакс» обеспечил комфортную, модную среду, где молодые женщины могли проводить время и общаться за пределами ограничений и гендерных ожиданий, царивших дома. И не только в Южной Корее, но вообще везде кофейни – это места, куда можно пойти одному, где можно наблюдать за людьми, и там же вы можете броситься в потоки городской жизни.

Кафе – наиболее могущественный символ частно-общественного урбанистического пространства. Открытые для всех, они, тем не менее, сохраняют индивидуальный характер и помогают формировать сообщество. В Тегеране, как и в других городах, есть кафе, которые обслуживают различные урбанистические племена: интеллектуалов, читателей, поклонников джаза, любителей классической музыки, синефилов, политических диссидентов, студентов и так далее. Вы выбираете кафе, а оно дает вам обстановку и чувство товарищества. Кафе в Тегеране часто выглядят анонимно, если смотреть снаружи, они обещают безопасность, убежище среди подобных тебе компаньонов; и внутри обязательно есть «социальный стол», который стоит в стороне для тех, кто хочет встретиться и поговорить. Кафе являются центрами для молодежной урбанистической самоидентификации, это рай без ограничений и запретов официального города.

Именно поэтому они становятся целью рейдов со стороны шариатской гвардии: в 2012 году восемьдесят семь кофеен были закрыты за «несоответствие исламским ценностям». Годом позже кафе «Прага», популярное среди студентов, интеллектуалов и противников режима, закрылось само, не желая подчиниться закону, который потребовал от всех кафе установить камеры наблюдения для осуществления «гражданского присмотра».

Центральная позиция кафе в современной урбанистической культуре глубоко отпечаталась в истории и искусстве. Париж стал культурной столицей XIX века, писал Ральф Уолдо Эмерсон, поскольку его «наивысшее достоинство в том, чтобы быть городом бесед и кафе». С 1860-х кафе из городского центра расползлись по бульварам. Американский турист в 1869-м был изумлен, увидев людей всех классов на тротуаре, где они «курили, пили, болтали, читали газеты»: «Вот она, настоящая демократия». Таким он и был, современный компанейский город в действии: место для случайных встреч, наблюдения за людьми, общения, постоянно изменяющийся театр улиц. К 1880-му в Париже было 40 тысяч кафе, огромный выбор мест для социализации – где, как и с кем. Были нарядные фешенебельные заведения на бульварах, простые, непритязательные, предназначенные для рабочего класса, и множество промежуточных вариантов. Вы могли отправиться в кафе, которое изображало буколическую сельскую атмосферу, или в другое, где имелся шанс подцепить девчонку. Самое важное, что кафе функционировали в качестве центров для лежащего вокруг района. Там было накурено, пахло кофе и вином, щелчки домино и нард по столу смешивались с шелестом разворачиваемых газет, «добрые шутки и состязания, любопытство и беспрерывная болтовня». Фраза, появившаяся у рабочего класса, – «друг по кафе» – означала завсегдатая, с которым вы ассоциируете кафе своего квартала, но которого никогда не встречали снаружи. Напряженная городская жизнь была бы невозможной без смягчающего социального эффекта кафе.

Эдгар Дега и Джеймс Мак-Нейл Уистлер посещали кафе под именем «Мольер». Заведение «Тушканчик» привлекало Клода Моне, Альфреда Сисли, Камилля Писарро, Поля Сезанна, Пьера-Огюста Родена, Эмиля Золя, Луи Эдмона Дюранти и Стефана Малларме. Импрессионизм возник из сообщества в кафе, как и кубизм, и литературный модернизм. Моне очень ценил «вечное столкновение мнений» в «Тушканчике», которое «помогало оттачивать наш разум». Культура кафе состояла из вспышек-бесед, а беседы были топливом для искусства. «Из них, – писал Моне, – мы выходили воодушевленными, с более сильной волей, с мыслями более чистыми и определенными».

Городская атмосфера кофеен, которая ассоциируется с художественным блеском и духом богемы, сделали их центральными пунктами в декорациях фешенебельной жизни. В наши дни появление хипстерских кофеен в бедных районах – признак изменения городской среды и роста цен на недвижимость; идеальный момент для инвесторов наступает, когда количество кофеен в ранее неинтересном для них районе сравнивается с количеством ларьков с жареной курицей. В Гарлеме в 2010-х брокеры, работающие с недвижимостью, тайком вкладывались в кофейни, чтобы искусственно ускорить рост благосостояния и инициировать спрос на жилье. Это были «потемкинские деревни» городского мира.

Вещи наподобие фабрик, железных дорог, автомобилей, электричества и армированного бетона естественно придали городам определенный облик. Кофе тоже необходимо включить в этот список. Его трансформирующее воздействие было не меньшим, по крайней мере на одну из важнейших опор городской жизни – общение.

Путь кофе к популярности начался в Эфиопии, где его впервые начали возделывать. С XV века йеменские торговцы экспортировали его в суфийские общины, чтобы помочь верующим сохранять бодрость во время долгих ночных церемоний. Затем кофе попал в Мекку и Медину, в Каир, Алеппо и Дамаск, с 1550-х кофейни появились в Константинополе, к концу века они захватили город целиком.

Англичанин Джордж Сэндис, посетивший Константинополь в 1610 году, был опечален, когда не обнаружил таверн, где можно было завязывать контакты с торговцами. Вместо питейных заведений он увидел нечто под названием «Коффа-дом»: «Там сидят они, болтая, большую часть дня; и попивают напиток, называемый коффа (от ягоды, из которой изготавливают его), из маленьких фарфоровых чашек, такой горячий, что они едва могут выносить; черный, как сажа, и на вкус не сильно от нее отличается».

Кофейни изменили Константинополь, они дали ему новое пространство для встреч и общения за пределами традиционных ограничений дома и мечети. Английские торговцы в городах вроде Алеппо, Смирны и Константинополя тоже начали пить кофе, и подобно миллиардам людей в более позднее время привыкли к нему. Вернувшийся из Смирны в 1651 году купец Даниэль Эдвардс привез с собой кофейные бобы и все принадлежности для варки. В доме своего богатого тестя в центре лондонского Сити Эдвардс начал угощать друзей и партнеров. И напиток стал столь популярным, что визиты жаждущих кофеина дельцов сделались раздражающе частыми. Эдвардс решил открыть небольшое заведение в церковном дворе в переулке Святого Михаила, а к делу приставил греческого слугу Паскуа Розе. В 1654 году Розе перебрался в дом на другой стороне переулка, и там открылась первая кофейня в Западной Европе.

Экзотический напиток привлекал любопытных, в их числе оказался энциклопедист Самюэль Хартлиб, который писал: «Эта разновидность турецкого напитка, которую делают из воды и некоей ягоды или турецкого боба… он горячий и неприятный, но хорош после закусок, а также избавляет от газов очень хорошо».

Всякая новизна в городе, вне сомнений, привлекает зевак и любителей развлечений. Но мало кто поставил бы на то, что кофе преуспеет и приживется. Однако уже в 1660-х в Сити было более восьмидесяти кофеен, и еще больше в Вестминстере и Ковент-Гардене. К концу века число таких заведений превысило тысячу. Кофейни распространились по городам по всей Англии, а также Шотландии и Ирландии, через Атлантику перебрались в Бостон, Нью-Йорк и Филадельфию, а через Ла-Манш – в Париж, Амстердам, Вену и Венецию. Всего через несколько лет после их появления в Лондоне «весь район кишел [в кофейнях], словно пчелы, и жужжал ничуть не хуже».

«Какие новости?.. Принеси кружку кофе», – визгливо требовал попугай у каждого нового посетителя, входившего в одну из кофеен. Он всего лишь повторял фразы, которые изрекали каждый день сотни лондонцев, стремившихся отведать чашечку новомодного напитка. «Какие новости?» – этот вопрос открывал гамбит обычного разговора в кофейне. За пенни вы могли прихлебывать свой кофе у огромного стола, заваленного газетами, сатирическими памфлетами и курительными трубками.

Новости в Лондоне конца XVII века становились ценным товаром, а кофейня – главным центром их распространения. Пострадавшие от гражданской войны в 1640-х, которая привела к казни короля, Англия и Шотландия жили в тревожном состоянии, когда Паскуа Розе открыл свое заведение. В 1659–1660 страна снова оказалась в кризисе перед лицом боровшихся за власть партий. Кофейня стала идеальным форумом для дискуссий и обмена новостями в эти горячие деньки. Молодой Сэмюель Пепис, охочий до новостей, слухов и общения с власть предержащими, начал посещать кофейни специально, чтобы слушать дебаты. В кофейне «Голова турка» в Вестминстере он сталкивался с аристократами, политическими философами, купцами, военными и учеными, которые яростно обсуждали будущее страны.

Пепис и другие были изумлены эрудицией, которая проявлялась во время этих дискуссий, а также вежливостью дебатов. В таверне или на постоялом дворе не могло быть такой атмосферы; имелось в горячем черном напитке нечто такое, что успокаивало и стимулировало разум. В кофейне вы вели себя определенно метрополистическим образом, поскольку употребляли определенно метрополистический напиток.

Посетители кофеен потребляли новости, но они точно так же их и формировали. Журналисты находили очень многое для своих репортажей, вслушиваясь в какофонию в кофейнях, государственные шпионы процеживали болтовню в поиске ценной информации. Дискуссии по поводу состояния мира стали публичными, и для них предлагались особые декорации.

В кофейне вам полагалось сесть на свободное место, ближайшее к уже занятому, вне зависимости от того, кто там находился; никаких особых сидений для важных господ. Кофейня, как сказал Сэмюель Батлер, то место, где «встречаются люди всяких качеств и занятий, чтобы потреблять иностранные напитки и новости, эль, а также курить и спорить». Собственник «не позволял каких-то различий между персонами, так что джентльмен, мастеровой, лорд и жулик сидели рядом как единое целое, как будто они решили добраться до первопричин всего».

Правительство опасалось воздействия этих радикальных новых публичных площадок, оно верило, что кофейни – логова республиканства и мятежа. Это увлечение горожан раз за разом атаковали в печати, и часто критика была нацелена ниже пояса. Читаем «Петицию женщин против кофе»: «Чрезмерное употребление этой новомодной, отвратительной, варварской жидкости, именуемой кофе… в такой степени кастрировало наших мужей и искалечило наших добрых поклонников, что они стали импотентами, будто старики, и столь же неплодородными, как те пустыни, откуда эту несчастную ягоду, как говорят, и привозят».

Но даже подобные утверждения не нанесли удара по репутации кофе: стимулирующий эффект от него был куда более очевидным, чем ослабляющий. Кофейни помогли родиться бизнесу на новостях, но они же произвели и важный экономический эффект. Торговцы акциями считались чересчур вульгарными, чтобы пускать их на Королевскую биржу, так что торговля ценными бумагами в Лондоне началась в более свободной обстановке кофейни Джонатана в Чендж-элли. И в этом смысле кофейни поставляли новости всех сортов: регулярно обновляющиеся списки демонстрировали цены на товары, ценные бумаги и валюты разных стран. Кофейни начали расти в Чендж-элли как грибы после дождя, создавая среду общения, в которой мог действовать рынок ценных бумаг и в которой все имели к нему доступ. Кофейня Гаррауэя, расположенная в том же переулке, проводила аукционы, на которых оптовики представляли партии товара, только что прибывшего из дальних стран и сгруженного на пристань.

Позаимствовав многие идеи, родившиеся в Амстердаме, Лондон в первые годы XVIII века изменил лицо капитализма. Английский банк был основан в 1694 году, чтобы обеспечить большие займы для государства. Создание национального долга, который оплачивало общество, помогло Великобритании получить статус сверхдержавы. Кофейни в Чендж-элли превратились в настоящие рынки правительственных и банковских ценных бумаг, а также акций и облигаций громадных компаний. Появление современного финансового капитализма потребовало заключения сделок лицом к лицу; кофейня была естественным местом рождения этого процесса. Брокеры и дилеры работали в кофейнях, заполнявших переулок, наживаясь на новостях, слухах и сплетнях, которые текли через него.

Основой этого мира спекуляции была новая отрасль промышленности, которая помогла Лондону продвинуться дальше на пути к коммерческому гигантизму. Кофейня Эдварда Ллойда в первую очередь специализировалась на получении самых надежных новостей обо всем, связанном с морской торговлей; она привлекала моряков, капитанов и купцов, они встречались тут, общались и торговались. На возвышении стояла кафедра, с которой официант зачитывал последние новости. Затем то, что он прочитал, вывешивали на стене, и только после этого листок начинали широко продавать по городу. Посреди суматохи кофейни торговцы и шкиперы собирались, чтобы застраховать риски масштабных коммерческих предприятий. Кофейня Ллойда стала первым не только в Лондоне, но и во всем мире рынком страховых услуг; каждый день брокеры торговались по поводу гарантий, пытаясь добиться наилучших условий для клиентов.

Финансовая революция произошла за пределами главных общественных институтов, она оказалась естественной, компанейской и межличностной. Кофейня ничуть не напоминала агору, форум, рыночную площадь или даже римскую баню; она располагалась посредине между общественным и частым, она была продолжением дома хозяина, но ее могли посещать все. Кофейни, специализирующиеся на различных отраслях торговли, объединяли людей, которые в ином случае просто не встретились бы, позволяли им обмениваться информацией и устанавливать деловые связи. Функционируя в качестве рынков ценных бумаг, кредитных и страховых услуг, торговых площадок, аукционных домов, оптовых баз и новостных хабов, они также служили офисами и переговорными для формирующегося класса капиталистов. Другими словами, галактика лондонских кофеен обеспечивала динамическое, текучее, неформальное общественное пространство, подобного которому ранее не было.

Лондон конца XVII века был в той же степени научным центром, что и деловым. Основание Лондонского королевского общества по развитию знаний о природе сделало науку предметом широких дискуссий. Движущей силой Общества стал человек, испытывавший болезненную тягу к кофейням. Дневники Роберта Гука говорят нам, что он посетил шестьдесят четыре разные лондонские кофейни между 1672 и 1680 годами, заглядывая как минимум в одну каждый день, иногда в три, а в одном случае даже в пять. Публичная природа науки конца XVII века делалась очевидной в тех же кофейнях. Подобные заведения становились сценами для «представлений», давали которые ученые-виртуозы. Формальные лекции Гука в Грешем-колледже посещались плохо, иногда вообще никто не приходил, а в более расслабленной и неформальной обстановке кофейни он мог рассчитывать на заинтересованную аудиторию.

Джеймс Ходжсон читал бесплатные лекции по ньютонианской математике и физике в «Морской кофейне», и там же он демонстрировал воздушные насосы, микроскопы, телескопы, призмы и другие аппараты, которых ранее за пределами Королевского общества никто не видел. Люди из Сити интересовались математикой и наукой, поскольку те обещали прогресс в навигации, что волновало сердца торговцев столь же сильно, как и страхователей в кофейне Ллойда. Культура кофеен позволяла теоретикам вступить в контакт с моряками, носителями практических сведений. Финансовая революция и научная революция встречались за чашкой кофе.

Точно так же любимыми местами для встреч могли похвастаться и другие виды деятельности, серьезной и не особенно. Одна кофейня предлагала уроки фехтования, другая – изучение французского языка. Отправляйтесь в кофейню Уилла в Ковент-Гарден, а потом к Баттону, и вы встретите всех значимых поэтов и писателей города. Отправляйтесь к Дюку, и окажетесь среди актеров и драматургов; в «Старой Бойне» можно попасть на тусовку художников. Модники и придворные собирались в заведении Уайта на Сент-Джеймс-стрит, продавцы книг и издатели – у Чайлда, что рядом с собором Святого Павла. «В кофейнях невольно общаются все разновидности людей, богатые сталкиваются с бедными как старые знакомые», – комментировал Джон Хафтон, член Королевского общества.

Упомянутый выше Пепис не особенно любил кофе, и ничего удивительного. Небольшое количество бобов варили в котле, получалась более слабая и менее вкусная версия того, что мы делаем сейчас. Но напиток сам по себе вовсе не был главным делом. «Я нахожу много удовольствия [в кофейнях], – говорил Пепис, – благодаря разнообразию компании, а также темам бесед». Кофейни играли важную роль в городах, они давали мотив и место для спонтанных встреч и для создания неформальных социальных связей. Лондон конца XVII века, где через край лились знания по поводу финансов, науки и искусства, наглядно показывает, как города могут максимизировать вероятность случайных встреч, незапланированных дискуссий и обмена идеями. Изобилие мест, где можно собраться компанией и поразвлечься, сделало города более динамичными, чем они были до того. Кофе творит свою магию не само по себе; кофейни с их ритуалами общения и социализации стали воплощением новой, формирующейся урбанистической культуры.

Долго бывший незначительным, отсталым городом, Лондон процветал в конце XVII века, а в XVIII веке стал величайшим глобальным метрополисом, похитив корону международной торговли у Амстердама. Население Лондона удваивалось каждый век: более 250 тысяч в начале XVII века и 500 тысяч – к его концу; еще через сто лет Лондон стал первым европейским городом, который перевалил за цифру в миллион… после Рима II века.

Стремительно увеличивалось не только население; доход на душу населения вырос как минимум на треть между 1650 и 1700 годами, в тот период, когда на сцене появились кофейни. У людей были деньги, чтобы тратить, и они тратили их не только в новомодных кофейнях, но на целый ряд потребительских товаров, на модные вещи и на литературу. Наиболее важно, что они щедро расходовали на развлечения.

Но с этим быстрым подъемом благосостояния явилось и постоянно грызущее беспокойство. Головокружительная экспансия Лондона, его новый, только что разбогатевший средний класс, его яркая потребительская культура, циклы подъема и упадка представляли серьезную угрозу для сложившейся социальной системы. Для некоторых кофейни были бастионом политических бесед и городской общительности; другие воспринимали их как воплощение ужаса современного мегаполиса – противоречивый хаос ничем не сдерживаемой болтовни, неразбериха, в которой без ограничений смешиваются разные классы, царство коммерции, покушающееся на традиционный авторитет церкви и государства.

Лондон был уничтожен пожаром 1666 года, и из пепла он восстал новым городом. Густонаселенный и невероятно богатый, он выглядел возрожденным Вавилоном, пугающим монстром, где обитают толпы людей, а уличное движение шумно и плотно. «Град Лондона – некий большой Лес Диких Зверей, – предупреждал моралист, – где большинство из нас странствует меж рискованных затей, и все мы с равной дикостью относимся друг другу, одинаково разрушаем друг друга».

«Странные торопливость и нахальство», «деловитое секретничанье и вред» были сами по себе плохи. Но куда более тревожным выглядело то, каким образом обширный метрополис обезличивал людей, позволял им прятать свою идентичность так, что «злодеи, обманщики и самозванцы» кишмя кишели на его улицах.

Чепуха – таков был ответ. Город был машиной усовершенствования, а не устройством для порчи морали. В городе «мы полируем друг друга, стесываем наши углы и грубые стороны посредством дружеских столкновений», – писал герцог Шефтсбери в 1711 году. Позже в том же столетии шотландский философ Дэвид Хьюм утверждал, что мужчины и женщины, которые «набиваются в города», проходят через «повышение гуманности от привычки жить вместе, вкладываясь в удовольствия и развлекая друг друга».

Разговоры, удовольствие и развлечение: досуг был главным фактором, который помог облагородить общество в современном метрополисе. Британская урбанистическая культура с конца XVII века во все большей степени начала определяться такими вещами, как «вежливость» и «воспитанность». Сотни книг о том, как себя вести, наводнили рынок, предлагая советы, как поступать на публике и в частной жизни. Традиционные представления о хороших манерах и куртуазном поведении исходили от королевского двора и больших сельских резиденций аристократии – именно там задавались стандарты манер и умения вести беседу. Но в эпоху кофеен воспитанность начала ассоциироваться с чем-то совершенно иным. Манеры, рожденные городской средой, взяли верх над пышной и жесткой придворной культурой доброго, но старого времени. Точно так же, как научные дискуссии, политические дебаты и деловая жизнь выбрались из замкнутых миров университетов, парламента и гильдий на открытые форумы вроде кофеен, культура поведения и искусство в качестве развлечения постепенно распространялись все шире и находили спрос у публики.

Вежливость и воспитанность были урбанистическими и определенно современными. Лондон предлагал мириады возможностей для общения, в результате которого люди становились более утонченными. И наоборот, воспитанность делала городскую жизнь легче, поскольку она обеспечивала социальную «смазку» при общении незнакомцев в насыщенной урбанистической среде. «Беседа создает эти благоугодные узы, которые привязывают нас друг к другу» – разъяснял трактат, именуемый «Вежливый джентльмен». Другой писатель декларировал, что истинная цель воспитанности – «создавать компанию и поддерживать беседу легким и приятным образом».

Большой город – одно из чудес человеческого существования. Именно воспитанность мешает человеческому муравейнику деградировать в бесконечное насилие; писаный и неписаный коды поведения, которые управляют повседневными взаимодействиями между людьми. В любой момент на улице любого города можно наблюдать сложный, не контролируемый извне поведенческий балет, возникающий, когда люди совместно пользуются магазинами, улицами, офисами и средствами транспорта.

Стандарты приемлемого поведения со временем неизбежно изменяются. Конкурировали различные системы того, как необходимо взаимодействовать на публике людям разных рас, этничностей, полов, сексуальных предпочтений и идентичностей. Например, в барах Лос-Анджелеса минимальные нормы воспитанности для всех клиентов: «Не приемлемы ни при каких условиях: сексизм, расизм, дискриминация инвалидов, гомофобия, трансфобия; проявление любого из этих отвратительных качеств в нашем заведении приведет к тому, что мы попросим вас удалиться». Правительство Шанхая выпустило руководство «Как быть приятным шанхайцем» для Мировой выставки в 2010 году. Внутри была информация обо всем: о том, как одеваться, и о том, какие манеры приемлемы за столом.

Городской список из семи «не-делай-так», устанавливающий «цивилизационные стандарты и гражданские моральные нормы», был опубликован и распространен в 1995-м, когда Шанхай подвергался быстрой трансформации и в него приезжали миллионы иммигрантов, почти все из сельской местности. Считайте: не плюй, не мусори, не порти общественную собственность, не порти зеленые насаждения, не переходи улицу на красный свет, не кури в общественных местах, не ругайся неприличными словами.

Обновление 2017 года показывает, как за двадцать два года изменился город: исчезли упоминания плевков и вандализма (судя по всему, это все же усвоили), но появились запреты парковать машину «не там и не так», позволять домашним животным беспокоить соседей, пролезать куда-то без очереди, мешать другим громкими разговорами.

Для человека, делающего карьеру в быстро растущем Лондоне, было сущностно важно найти способ втереться в доверие у партнеров и вышестоящих. Если вы не вели себя так, как положено, то шансов на успех у вас просто не могло быть. Вежливость была частично реакцией на тревогу, вызванную головокружительным взлетом города, антидотом от страхов коммерциализованного города, свободной экономики, в которой ослабли все традиционные связи, державшие общество вместе. Если хорошие манеры более не определяются двором или церковью, как писали авторы вроде Эддисона и Стиле, тогда они будут рождены самим современным коммерческим обществом. Точно таким же образом королевский Лондон более не был центром искусства, литературы, театра и музыки; производство и потребление объектов культуры переехало в урбанистическую реальность. Единственным арбитром хорошего вкуса стал рынок.

И рынок реагировал удивительным образом. Он наложил на Лондон физический отпечаток, который вполне очевиден до нашего времени. Планировка растущего фешенебельного Вест-Энда, которую определяли застройщики, с его террасами симпатичных домов и площадей с зелеными садиками, – все это было манифестом тогдашней вежливости. Витиеватые украшения прежней эпохи сошли со сцены; их место заняла утонченность классицизма. Единообразие и сдержанность доминирующего палладианского неоклассицизма отражали самообладание и простоту индивидуальной вежливости. Один современный архитектор назвал градостроительство георгианской эпохи «театром вежливого мира»: серия взаимосвязанных площадей, улиц, парков, кофеен, клубов, театров, музеев, церквей и променадов складывалась в единое «вежливое» общественное пространство, поощряющее общение и смешение.

И вот мы в современном городе, управляемом не устаревшими авторитетами, но рыночными силами, и построенном вокруг досуга, моды и вкусов населяющих его людей. Новый вид мегаполиса, в один миг узнаваемый и по сей день: с ресторанами, кафе, барами, музеями, галереями, ночными клубами, театрами, торговыми центрами, спортивными аренами и настоящим «шведским столом» возможных занятий, которые существуют, чтобы развлекать нас. Все это, собственно, и дает городу его raison d’être. Но подобная урбанистическая реальность, выстроенная вокруг меняющихся вкусов и немалых доходов его жителей, совершенно недавнее явление на исторической шкале. Она появилась на сцене в ту эпоху, когда Лондон из отсталого городка превращался в глобальный метрополис.

Радикальная культура кофеен 1660-х послужила предвестником этого изменения городов. Но кофейня была только одним из многих видов новых коммерческих предприятий, которые обслуживали растущую потребность в общении и социализации. Парк развлечений Воксхолл-Гарденс открылся на южном берегу Темзы в те же 1660-е. В 1729-м он перешел под управление Джонатана Тайерса, импресарио и застройщика. Тайерс перестроил парк под вкусы публики того времени, создал тщательно продуманную обстановку для приятного времяпрепровождения и неформального публичного взаимодействия.

Он превратил то, что было лесочком с таверной в центре, в тематический парк XVIII века. Гости, прибывавшие на лодке, входили в Воксхолл-Гарденс и шагали по усыпанным гравием дорожкам, освещенным сотнями ламп, что свисали с деревьев. Система дорожек, проложенных в виде решетки, поощряла случайные встречи и общение. Гуляющие могли наслаждаться картинами, размещенными в стеклянных витринах, а также музыкой, которую играл оркестр на восьмиугольной сцене посреди зарослей. Состоятельные гости могли присесть в одной из наполовину открытых лож или в полукруглых колоннадах, что располагались вдоль главных променадов. Тут устраивались аристократы и высший свет, ели на публике, смотрели на других и ловили на себе любопытные взгляды, ощущая тем самым собственную избранность. Сама идея того, что можно есть на публике, об этом нужно напомнить, была тогда новой и шокирующей. Аристократы, сидевшие за столиками и болтавшие под музыку, являлись такой же частью шоу, как и все остальное, что задумал Тайерс. Это была одна из сторон Лондона XVIII века в миниатюре: люди разных классов испытывают один и тот же опыт, но их разделяют невидимые барьеры статуса.

Те, у кого не хватало денег на элитные места, перекусывали на природе, под деревьями были предусмотрены столы для пикника. В плохую погоду оркестр играл в большой ротонде, освещал которую один из самых больших канделябров страны, а гости могли поесть в экзотической Турецкой палатке.

Повсюду по парку были разбросаны павильоны, статуи, стилизованные руины и триумфальные арки. Край парка скрывали искусно размещенные trompe l’oeil, рисунки, которые создавали иллюзию, что сельская местность тянется дальше, до горизонта.

Каждый сезон Тайерсу приходилось добавлять что-то к его зачарованным садам, чтобы обеспечивать новизну, чтобы спектакль не приедался. Лондонский дебют Моцарта состоялся именно в Воксхолле, и он был одним из многих известных музыкантов тех дней, кто играл тут. Еще парк был настоящей выставкой современного искусства, публичной художественной галереей эпохи, когда галерей еще не существовало. Освещение, музыка, картины, здания, фейерверки, элегантный ландшафт и толпы людей – все это оказывало сильнейшее воздействие. Генри Филдинг писал: «Должен открыто признать, я обнаружил, что моя душа целиком, какова она есть, растворилась в удовольствии… беседы, в то время как вокруг звучала рапсодия веселья и чуда… я едва способен поверить, что подобная волшебная сцена была реальной».

Воксхолл-Гарденс отметил момент возникновения индустрии массовых развлечений. Это был ночной клуб Лондона, в котором, если верить немецкому туристу, встречались «развлечения, не имеющие себе равных, как я слышал, по всей Европе». Обычный вечер означал 2000 визитеров, но часто их было много больше, иногда 7000 человек, громко требовавших еды. В вечер дебютного представления «Музыки для королевского фейерверка» Генделя (1749) в парк набилось 12 тысяч человек. К концу века в вечер выходного дня через ворота Воксхолла могли пройти 16 тысяч человек, заплатив приемлемую входную плату в один шиллинг.

Парки развлечений и кофейни находились в числе тех аттракционов, которые притягивали людей в ядовитые метрополисы. Имевшие богатства, нажитые на земле, желали их потратить в столице, в новых, только что появившихся центрах отдыха и потребления. В начале века в Лондоне было только два театра, Королевский театр на Друри-лейн и театр «Линкольн-Инн», оба работали согласно королевскому патенту. Однако с 1720-х начало открываться все больше заведений такого типа; они обслуживали растущую жажду развлечений, и среди них оказался большой театр в Ковент-Гарден. Оформление спектаклей становилось все более продуманным и технически сложным, чтобы удивлять и привлекать толпу. Новые театры строили в той манере, которая нам хорошо известна сегодня, с ложами, оркестровой ямой и галеркой, с многочисленными лампами для освещения сцены.

К концу века каждый вечер Ковент-Гарден посещали 3000 человек, а всего в лондонских театрах было 29 500 посадочных мест. Театры чуть более скромные, чем Ковент-Гарден, такие как Сэдлерс-Уэллс, Адельфи или Королевский в башне Гамлета, в среднем вмещали по 1800 зрителей. Французский турист описывал, как лондонцы из низших классов – моряки, слуги, «мелкие торговцы», их жены и подружки – «получали удовольствие» на галерках Ковент-Гардена. Сидя наверху, словно «боги», они и вели себя как боги, «меча вниз гром и молнии равно как на актеров, так и чистую публику, гром и молнии в виде яблочных огрызков и апельсиновой кожуры». Разглядывание аристократов в ложах, особенно придворных и дам высшего света, само по себе считалось развлечением; стоящие высоко на социальной лестнице были доступны для освистания и грубых шуток точно так же, как и актеры на сцене. Именно в театрах аристократы ссорились, унижали друг друга и интриговали под аккомпанемент пьес; тут рождались сплетни и слухи.

Лондонцам театры нравились, поскольку внутри сталкивались люди из всех классов, от слуг и матросов до дельцов из Сити, адвокатов, плутократов и аристократов. Подобное смешение и цена за вход всего в шиллинг, а также удовольствие, частично растущее «из цели забыть хотя бы на время о социальном разделении», обеспечивали этому виду развлечений высокую популярность. Театр был местом, где можно было почувствовать – да, тут собрался весь миллионный город. В театрах ощущалась власть толпы, и горе тому, кто осмеливался встать на ее пути. Лондонские лакеи устроили бунт в 1737-м, когда была сделана попытка запретить прислуге доступ на галерку театра на Друри-лейн. Ковент-Гарден пережил шестьдесят семь ночей непрерывных протестов в 1809-м, когда он поднял цены на билеты. Никто не хотел оказаться выброшенным из яростно бьющегося сердца Лондона.

Книга 1728 года, предположительно написанная А. Примкоком, под названием The Touchstone, перечисляет «правящие в городе разновидности увеселений». Своеобразный тур по «новым коммерческим развлечениям» Лондона, который предлагает Примкок, затрагивает все первейшие виды досуга большого города, музыкальные и танцевальные мероприятия, театры, оперы, клубы и маскарады. Но затрагивая «высокую» культуру, он упоминает и целый ряд других забав: кукольные представления, плясуны на канате, жонглеры, акробаты, уличные фарсы, бродячие музыканты, собачьи и петушиные бои и сады с медведями. Имелись музеи восковых фигур, шоу уродов, фокусники, бродячие зверинцы, ярмарки, выставки разных диковинок, театры Панча и Джуди, уличные певцы. Тротуары населяли многочисленные продавцы баллад, они продавали свои тексты и пели их, многие баллады были откровенно непристойными. С 1730-х матчи по крикету стали собирать в районе Артиллери-Граунд 10-тысячные толпы готовых платить зрителей; с этого времени начинается история массового коммерческого спорта. Амфитеатр Астли в Ламбете был очень прибыльным цирком, который специализировался на конных трюках и представлениях. В своем журнале The Female Spectator Элиза Хейвуд бичевала «наших современных продавцов развлечений», тех предпринимателей, которые изменили город, выстроив его вокруг увеселений.

Дикие выходки в театре, медвежья травля, петушиные и собачьи бои: это был вовсе не вежливый, благовоспитанный город, что бы по этому поводу ни говорили сами люди. Лондон, становившийся величайшим метрополисом мира, привлек тысячи работников, чтобы строить красивые новые площади, обслуживать растущий класс бездельников, трудиться в доках и делать всю остальную грязную работу для этого коммерческого левиафана. Муравейник гниющих средневековых зданий, что теснились в районе Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, выглядел ужасающей коллекцией общежитий для только что приехавших мигрантов. «Лежбище Святого Джайлса», как называли это место, было населено бедными ирландскими рабочими: строителями, каменщиками, лодочниками, носильщиками портшезов, угольщиками и уличными торговцами, благодаря мускулам которых город функционировал.

Этот небольшой, грязный, ветхий, полный насилия район был чуть ли не худшими трущобами в истории. Одно из его обветшалых зданий вошло в историю как Крысиный замок. Прилегающие поля служили площадками для кулачных боев и стравливания собак. Подобно трущобам в городах вроде современного Мумбаи, Сент-Джайлс был неизбежным признаком метрополиса, население которого растет быстрее, чем объемы доступного жилья. Имелись многочисленные меблированные комнаты, где в тесноте обитали сотни пришельцев, привлеченных в столицу обещанием работы. «Лежбище Святого Джайлса» было закрытым урбанистическим сообществом внутри города, местом, куда чужаки не рисковали соваться. Но при этом Сент-Джайлс находился на расстоянии броска камня от одного из новейших и фешенебельных районов Лондона, Блумсбери, с его аристократическими площадями, большими особняками и Британским музеем (основан в 1753-м).

Части Сити, обращенные в пепел Большим пожаром 1666 года, отстроили заново в кирпиче и камне, улицы сделали шире, дома красивее, не забыли и о больших общественных зданиях вроде собора Святого Павла, тех пятидесяти церквей, которые возвел Кристофер Рен, Английского банка и Мансион-Хауз. Но в новом роскошном городе встречались улицы и переулки, избежавшие огня, – напоминание о прежнем Лондоне: деревянные домишки, узкие проходы и вонючие, темные закоулки. Внешние окраины районов вроде Фэррингдона и Клеркенвелла были типичными трущобами самого богатого города на земле, с их питейными заведениями, похожими на тоннели улочками и «грубыми играми» обитателей. До 1750-х Хокли-ин-де-Хоул, часть Клеркенвелла, являлось местом, где проводили бои без правил, кулачные поединки, травили медведей и выводили лютых бойцовых собак.

Лондон XVIII века был шумным, переполненным городом, в нем происходили войны между бандами, ограбления, а мелким преступлениям и вовсе не было счета. Но это был также город, который много работал. Почти каждый визитер отмечал нескончаемое давление толпы, плотное уличное движение и суматошный уличный шум, который бил по ушам, едва гости оказывались в мегаполисе. Портшезы, наемные экипажи, телеги, поющие торговцы уличной едой и продавцы баллад вносили свой вклад в какофонию.

Открытое пространство на площади Сент-Джеймс, на которой двадцать из двадцати трех домов принадлежали аристократам, напоминало «общественную свалку навоза»: кучи мусора, пепла, требухи и даже собачьи трупы. Лондон был местом, где вежливость сосуществовала с въевшейся грязью, как физической, так и моральной. Обитатели рабочего Сохо конфликтовали с представителями верхних классов из Мэйфейр.

Топография Лондона делала почти невозможным для «воспитанного» человека изолировать себя от городской реальности. Город был велик по стандартам того времени, но требовался всего один час, чтобы пересечь его с севера на юг, и, возможно, три – с востока на запад. На протяжении XVIII века главные торговые улицы, такие как Стрэнд, Флит-стрит, Чипсайд и Корнхилл, располагались в Сити, и это значило, что модникам из Вест-Энда приходилось двигаться через самые разные районы, чтобы сделать покупки. К удивлению иностранцев, королевские парки были открыты для всех: гуляющие представители элиты сталкивались с лондонцами всех сортов.

Чужаков изумляло то, как Лондону удавалось выравнивать социальные различия, по крайней мере в публичных местах. Немецкий турист заметил, что никакой министр или аристократ не мог рассчитывать на то, что бедняки станут уступать ему путь на улице: «Они ежедневно ходят пешком по самым людным и посещаемым улицам Лондона, где их пихают, толкают локтями и обрызгивают грязью; они же даже не жалуются».

В свете эгалитарных ожиданий урбанистической жизни аристократия и джентри Лондона начали одеваться, как все на улицах, избегать слишком красивых и богатых нарядов. «В прежние времена, – писали в 1780-х, – джентльмена легко можно было различить во множестве благодаря его платью. Но в настоящее время все внешние проявления ранга человеческого уничтожены». Мечи и шпаги уступили место тростям и зонтикам. К концу столетия мужская мода стала менее пышной: богатые носили мрачную, скромную одежду, которая не выделялась. С этого началось доминирование того урбанистического облачения, что станет обычным в следующие века: костюмы и галстуки.

Запутанная мозаика из совершенно разных типов людей и районов, где бедность и отчаяние жили буквально щека к щеке с изобилием и роскошью, Лондон был лихорадочной мешаниной. Но если «воспитанность» не завоевала этот грубый и активный город, то внешняя корректность была очевидной повсюду. Восемнадцатое столетие стало золотым веком для урбанистической коммуникабельности.

Кофе не смог отучить лондонцев от употребления алкоголя, который оставался главной опорой городского общения. В 1737 году столица империи, по подсчетам того времени, могла предъявить 531 кофейню, и это по сравнению с 207 постоялыми дворами, где наливали спиртное, 447 тавернами и 5975 пивными. Это означает, что одно лицензированное питейное заведение приходилось на 13,4 частного дома. Необходимо отметить, что не включены еще 7000 заведений, где между 1720-ми и 1750-ми годами торговали джином. Подобно кофейням, лондонские пабы были местом веселья, общения и чтения газет; они служили биржами труда для лондонцев всех сортов, от купцов и ремесленников до рабочих.

Одна из главных функций питейных заведений состояла в том, что они давали приют клубам – те обычно размещались в задних комнатах.

Начало XVII века было эпохой расцвета клубов, в которых люди разных занятий могли встречаться и серьезно выпивать. Существовали Пукательный клуб, Уродский клуб, Малышовый клуб (для мужчин ниже пяти футов), Высокий клуб, Сражающийся клуб, Жирдяйский клуб, Клуб одноглазых мужчин, клубы для горожан с длинными носами и так далее. Имелись клубы для литературных эрудитов, любителей науки, политические и философские. Для менее состоятельных возникали пунш-клубы (выпей столько, сколько сможешь, за шиллинг) и клубы пения. Ученики всех сортов и молодые женщины встречались в клубах «Петушок и Курочка», там они танцевали и находили себе пару. Знаменитое общество спорщиков собиралось у «Робин Гуда», прямо рядом со Стрэндом, привлекая «каменщиков, плотников, кузнецов и других», и каждому отводилось пять минут, чтобы высказаться. Создавались ассоциации людей, мыслящих схожим образом, друзей, профессионалов одной сферы, соседей, спортивные и занимавшиеся делами милосердия. В городе мигрантов клубы выходцев, скажем, из Шотландии или Стаффордшира обеспечивали готовую среду, способную смягчить одиночество, неизбежное для новичка в метрополисе. Назовите что угодно, и наверняка в Лондоне был клуб, имеющий отношение к этой вещи или явлению.

Развлекались в первую очередь на публике, в грубой, пошлой культуре, где доминировали мужчины и выпивка. Джозеф Брэсбридж, ювелир, чья мастерская находилась на Флит-стрит, со стыдом вспоминал, что в молодости, только начиная карьеру, он был решительно настроен оставаться «веселым парнем», а это означало пить до рассвета в клубе при таверне «Глобус» в компании товарищей: хирурга, печатника, парламентского репортера, клерка из казначейства и смотрителя Ньюгейтской тюрьмы. Это не были люди низкого звания по всем стандартам; один из них в конечном счете стал лорд-мэром.

Брэсбридж описывал город, в котором смешивались низменные и высокие удовольствия. Возьмем Воксхолл-Гарденс, по всей видимости – воплощение элегантности. Стремясь привлечь солидную публику, Джонатан Тайерс осветил все проходы… все, кроме одного, Темной аллеи. И так называемые уважаемые люди появлялись оттуда, застегивая ширинку после встречи с проституткой. Тайерс был деловым человеком, и он лучше других знал, что при всех претензиях воспитанности секс продается, и продается он и в «приличных» внешне местах. Театры, маскарады и общественные парки просто кишели проститутками и шлюхами.

Зажатый между смакованием «элегантных наслаждений» благовоспитанного высшего общества и стремлением к иному, более грубому миру несдерживаемого веселья и «романтических приключений», Джеймс Босуэлл был не единственным, кто чувствовал, что этот метрополис создает невероятное напряжение в его желаниях. Лондон был «местом удовольствия», но точнее, с его многочисленными проститутками и актрисами, просто излучавшими искушение, он был местом мужского сексуального удовольствия. Проституция была заметна всюду, но в особенности она концентрировалась вокруг Ковент-Гардена, Стрэнда и Линкольнс-инн-Филдс. Спрос на продажный секс был невероятный, и естественно, что он удовлетворялся. Первая гравюра Уильяма Хогарта из серии «Карьера проститутки» показывает наивную провинциальную девушку, Молл Хэкэбаут, только что с экипажа, надеющуюся на карьеру швеи в Лондоне. Внешность девушки притягивает внимание знаменитой сводни Матушки Нидэм, и та соблазняет девушку легкими деньгами и красивой одеждой куртизанки высшего класса. Дальнейшие изображения показывают, что барышня процветает, купается в роскоши, продавая себя, а потом становится обычной проституткой и умирает от сифилиса в возрасте двадцати трех лет. Роман Даниэля Дефо «Молль Фландерс» показывает, как женщина выживает в жестоком мужском городе, меняя секс на деньги, либо в браке, либо в качестве проститутки.

Количество продажных женщин в Лондоне всегда преувеличивали: например, цифра в 50 тысяч для конца XVIII века включает женщин, которые вовсе не были работницами секс-индустрии, то есть десятки тысяч незамужних дам, просто живших с мужчинами. Но очевидное присутствие проституции создавало картину настоящей эпидемии, того, что легкая доступность секса определяет мужское поведение в обществе.

В романах XVIII века Лондон снова и снова описывается как место сексуальной опасности для женщин. В душераздирающем эпизоде книги Фанни Берни «Эвелина» (1778) главную героиню практически насилует в Воксхолл-Гарденс группа пьяных мужчин. Женщины без сопровождения, шагающие по улицам, рассматривались как жертвы в мужской игре. Это была неизбежная реальность Лондона и других больших городов задолго до ХХ века. Социальные возможности, допустимые для мужчины, являлись запретными для женщины. Дама высшего или среднего класса рисковала потерять репутацию, если ее видели в одиночестве на улицах города. Там, где лошади служили главным средством передвижения, улицы были завалены навозом, они были шумными, их заполняла толпа. Женщина в такой обстановке, особенно вечером, не могла чувствовать себя в безопасности от нежелательных сексуальных домогательств и еще худших вещей.

Но представление о том, что женщины удалились из общественных мест в частную, заперлись в домах, не совсем корректно. Иностранные туристы замечали необычную свободу, которой пользовались состоятельные дамы Лондона по сравнению с другими городами Европы. Изменения, которые произошли в урбанистической среде XVIII века благодаря тому, что она оказалась перестроена вокруг досуга, обеспечили представительницам среднего и высшего класса возможность участия в социальных ритуалах без потери статуса и уважения. Если путешественники находили, что Лондон грязен, то изобилие магазинов их просто восхищало: «Шторы, канцелярские товары, сладости, пирожные, ювелирные изделия, меха, книги, фрукты, фарфоровая посуда, одежда – один магазин рядом с другим, без перерыва, магазин в каждом доме, улица за улицей и миля за милей; все товары красивы и изящно разложены». Главные торговые артерии начала XVIII века были дополнены Ковент-Гарден, Риджент-стрит и Оксфорд-стрит в начале девятнадцатого. За большими полукруглыми окнами торговцы искусно размещали всякие роскошные штуки, освещая их по вечерам. Такие магазины были безопасны, они притягивали женщин, которые отправлялись за покупками группами, и шопинг был непременной частью дневных дел. В своем романе «Эвелина» Берни отмечает «развлекательный» аспект шопинга, церемонию, которая сопровождает его, и социальную функцию этой церемонии: «У шляпников те леди, которых мы встретили, были так тщательно наряжены, что я скорее подумала бы, что они наносят визит, а не идут за покупками». Театры, парки, опера, общества милосердия, выставки, балы и магазины – все это обеспечивало женской элите возможность участвовать в публичной жизни растущего метрополиса.

Но всюду, от уличной торговки до собственника большого бизнеса, женщинам приходилось буквально выгрызать карьеру в экономике с очевидным гендерным перекосом; часто они находили работу – как это происходит до сих пор в новых мегаполисах – в неформальной экономике, а вовсе не в сфере торговли или финансов. Сети информационного обмена и общения в кофейнях, пабах и клубах, где создавались важные деловые связи, были исключительно мужскими. Женщинам приходилось оперировать в другой части экономики; они были теми, кто кормил, одевал, мыл, создавал уют в доме, обучал и развлекал метрополис. Уличной торговлей большей частью занимались женщины; они управляли кофейнями, питейными заведениями и постоялыми дворами; они готовили, убирались и стирали белье. Большинство школ, в которых дети Лондона получали начальное образование, были созданы женщинами. Обширная индустрия изготовления одежды почти целиком находилась под контролем деловых дам, как и значительный кусок розничной торговли. Многие женщины делали деньги, управляя меблированными комнатами для тысяч мужчин, женщин и семей, которые снимали в городе жилье. Бум популярных развлечений открыл новые возможности – актрисы, певицы, импресарио, музыканта. Тереза Корнелис приехала в Лондон из Венеции в юном возрасте, в 1720-х. В 1760-х, после карьеры в опере, она стала невероятно богатой и знаменитой как организатор экстравагантных балов-маскарадов на площади Сохо.

В этом аспекте урбанистической жизни, как и во многих других, Лондон демонстрирует самые большие, подчеркнутые образцы того, как в XVIII веке менялись города в Европе и Америке. Сдвиг от королевского двора к метрополису впервые стал очевиден в кофейнях второй половины XVII века. Эти заведения помогли создать городскую среду для общения, которая стала очень важной в следующем столетии, то место, где граждане-потребители придавали форму культуре и моде, где досуг и шопинг стали основными видами городского опыта. Театры и оперы, кафе и рестораны, музеи и галереи, все эти объекты вышли на первый план, сделались частью современных мегаполисов.

«Пойдем быстренько в кафе, чтобы я могла зафиксировать мои впечатления, пока они свежие», – так сказала американская художница Дженис Бяла своему любовнику Форду Мэдоксу Форду в 1935 году, после того как она увидела особенно впечатляющий пейзаж в Лондоне и захотела немедленно зарисовать его. Когда Форд ответил, что в Лондоне нет кафе, она пришла в ужас: «Но если в Лондоне нет кафе для художников, то как в этом городе ожидают получить картины?.. Или письма? Или цивилизацию? Вообще что угодно?».

В то время как аристократы Италии, Германии, Испании и Франции (и американские «утонченные люди») наслаждались оживленными кафе на тротуарах собственных городов, Лондон – некогда открывший врата, через которые в Западную Европу явился урбанистический феномен кофеен, – не мог похвастаться ничем подобным. Что же произошло?

Изменения начались очень давно. Например, Шоколадный дом Уайта стал эксклюзивным Клубом Уайта в 1736-м. Кофейня Джонатана в Сити, где любой мог стать торговцем акциями, всего лишь купив чашку кофе, стала неудобной для брокеров-профи. В 1761-м они платили собственнику 1500 фунтов в год, чтобы иметь право на эксклюзивное использование кофейни три часа каждый день. После судебного процесса лорд главный судья установил, что кофейня – свободный и открытый рынок, и выступил против брокеров. В ответ они построили заведение для себя, «кофе-и-бизнес» в одном флаконе, «Новый Джонатан» на Свитингс-Элли. Вскоре его переименовали в Лондонскую фондовую биржу, вход куда был дозволен только тем, кто платил шесть пенсов в день. В 1801-м все, кроме членов клуба, покупавших годовую подписку, были исключены. Параллельно завсегдатаи кофейни Ллойда сначала переехали в собственное заведение, а потом, в 1773-м, заняли верхний этаж Королевской биржи.

Неформальная атмосфера кофейни сдалась перед куда жестче управляемыми и регулируемыми финансовыми рынками. Но кое-какие следы старого времени остались. Пусть даже и размещенная в башне из нержавеющей стали Ричарда Роджерса, лондонская контора «Ллойд», крупнейший страховщик мира, продолжает иногда вести бизнес лицом к лицу, родившийся в те времена, когда страховой полис выписывали в суматохе кофейни. Клерки по-прежнему восседают на высоких стульях и носят архаичные фраки.

Бизнес и торговля переехали из общественных пространств в специально отведенные места, куда доступ остался только для избранных, в конторы и позже – офисы. И во многих других направлениях компанейское общение, свойственное XVIII веку, уступило место более эксклюзивным формам общения. Как заметил наблюдательный Генри Джеймс, отсутствие уличных кафе в Лондоне 1880-х было ярким признаком общества с жесткой классовой системой. Джентльмены пили кофе; но они делали это в комфортабельной, уединенной атмосфере клубов. Бедные хлебали черное пойло у ларьков, заворачивая к ним по пути на работу.

По мере того как время шло и Лондон расширялся, вмещая уже шесть миллионов жителей, тяга к просторному дому с садом вынуждала все большее число представителей среднего класса уезжать из центра. В то время как буржуазные парижане и обитатели других больших городов Европы владели апартаментами в центре, их коллеги в Лондоне были жителями пригородов. Континентальные кафе стали частью социальной жизни компактных городов. На протяжении XIX века Лондон снова перестроился, на этот раз вокруг современного транспорта. Железные дороги, конки, трамваи и метро позволили людям жить дальше от центра. Развитие пригородов помогло убить веселый город, столь привлекательный в XVIII веке, когда его можно было обойти пешком, а население не превышало миллиона.

Кончина кофейни последовала за упадком общинной жизни, за появлением тенденции к эксклюзивности в науке, бизнесе и искусстве, за сдвигом от общественной открытости к сегментации, субурбанизации и формализации. Когда кофейня исчезла, Лондон как раз занимал место не знающей конкурентов мировой силы, переживал триумф в качестве коммерческого метрополиса. У него был, если верить тому же Генри Джеймсу, «невероятно коммерческий характер». Не для этой имперской столицы, сосредоточенной на деле, постоянно осознающей классовые различия, были фривольность и дружелюбие парижских кафе. Старое время ушло.