4
Имперский мегаполис
Рим, 30 год до н. э. – 537 год н. э.

«Больше» всегда значило «лучше» для римлян: большие города, большие общественные здания, большие амбиции, большие территории, больше роскоши, власти, богатства. Когда понимаешь масштабы, в которых существовала столица колоссальной империи, то не можешь справиться с ошеломлением.

Если вы хотите ощутить всю славу Рима в самом ее полном воплощении, то можно взглянуть на одно здание, воплощающее громадный аппетит этого города. «Вкалывай и будь осторожен, отойди в сторону! – гласит панегирик поэта Стация. – Я пою об общественных банях, которые сверкают белоснежным мрамором!»

К III веку в Риме имелось одиннадцать просторных имперских бань (термы) и около 900 balneae меньшего размера (некоторые были частными), так что было из чего выбирать. Но самыми восхитительными были термы, построенные братоубийцей и психопатом императором Каракаллой в 212–216 годах. На их возведение понадобилось 6300 кубических метров мрамора весом 17 тысяч тонн. Комплекс располагался в парке, центр сооружения венчал огромный купол – почти столь же большой, как на Пантеоне.

Римлянин, отправившийся в баню, следовал определенной процедуре. Раздевшись, он мог заняться физическими упражнениями, перед тем как отправиться в воду. Сначала его ждал фригидарий, бассейн с холодной водой, потом тепидарий, где было тепло, ну а горячая вода находилась в калидарии. Одолев эту последовательность бассейнов, римлянин или римлянка шли на массаж с использованием разных масел и благовоний. «Умащен маслами, я сделал упражнения, я посетил баню», – кратко подвел итоги всей процедуры Плиний Младший. Это был базовый паттерн для всех римских бань, находились ли они в столице империи, в Малой Азии, Северной Африке или в холодных диких землях на севере Англии.

Однако в термах Каракаллы подобный опыт был раздут до крайних пределов. Погружаясь в холодную воду фригидария, вы делали это в центре огромного здания под сводом высотой в сорок футов. Его поддерживали гигантские, весом в пятьдесят тонн и высотой в одиннадцать метров серые дорические колонны, изготовленные из египетского гранита и украшенные причудливыми капителями из белого мрамора. Исполинский потолок в виде купола покрывала штукатурка, а поверх нее лежала яркая краска, фрески и блестящая стеклянная мозаика. Стены из полированного мрамора отражали солнечный свет, струившийся через большие окна с арками. Из ниш, расположенных между похожими на башни колоннами, вниз смотрели статуи богов и императоров. Во фригидарии множество изваяний находилось на уровне пола, и среди них был трехметровый Геркулес Фарнезе. Мозаики, фрески и статуи изображали с потрясающей детальностью императоров, мифических героев, знаменитых атлетов, борцов и гладиаторов.

Бани Каракаллы, а позже и бани Диоклетиана вдохновили множество грандиозных строительных проектов, среди которых и большие готические соборы Средневековья. Задуманный как ворота к величайшему городу на земле, вокзал Пенсильвания в Нью-Йорке был открыт в 1910 году, и до неразумного уничтожения в 1963-м он был одним из архитектурных шедевров ХХ века, храмом славы не только города, но и самой идеи современного транспорта. Фасад его спроектировали на основе римского Колизея, но главный зал, похожий на пещеру, был репликой терм Каракаллы. Освещенный громадными арочными окнами зал являлся самым большим помещением в городе. «Садясь на поезд или встречая его на Пенн-стейшн, – вспоминал историк архитектуры Ричард Гай Уилсон, – ты становился частью пышной процессии, все действия и движения обретали значимость, когда совершались внутри такого величия».

Римляне получали удовольствие от роскоши, когда в банях они становились участниками чего-то похожего. Бани Каракаллы были одним из нескольких комплексов, больше напоминавших дворцы. Каждый день они во всем великолепии были открыты для всех римлян – патрициев и плебса, богатых и бедных, иностранцев и урожденных, граждан и вольноотпущенников. К IV веку, по всем оценкам, более шестидесяти тысяч жителей Рима могли одновременно наслаждаться омовением. Полководец Агриппа (25 до н. э.), а также императоры Нерон (62 н. э.), Тит (81 н. э.), Траян (109 н. э.) и Коммод (183 н. э.) уже снабдили город обширными общественными термами; но еще более крупные и роскошные были возведены в следующие столетия Александром Севером, Децием, Диоклетианом и Константином. Украшенные бани были в первую очередь воплощением власти – императора и самого Рима над миром, а также города над природой. Высокие и низкие по происхождению могли пользоваться ими совместно в лучах римского великолепия и могущества. Именно в термах рафинированная урбанистическая цивилизация эпохи проявляла себя среди мрамора и мозаик.

Бассейны были лишь частью того, что могли предложить эти огромные комплексы. Термы имели сауны и массажные комнаты, помещения для косметических процедур (Сенека вспоминает тревожившие его вскрики клиентов, которым удаляли волосы из-под мышек). Серьезными упражнениями – поднятием тяжестей, борьбой, боксом и фехтованием – можно было заниматься в двух больших гимнасиях, где располагалось еще больше шедевров античной скульптуры; до нашего времени дошла только колоссальная групповая сцена, известная как Бык Фарнезе, вырезанная из единого блока мрамора. Снаружи, в садах, искавшие физических нагрузок могли принять участие в атлетических состязаниях и играх. В более задумчивом состоянии духа можно было посетить лекции, читавшиеся в специальных залах, или взять текст на греческом или латыни в одной из двух библиотек, чтобы отправиться с ним в читальную комнату. Имелись закусочные и магазинчики, продававшие благовония и другие косметические аксессуары. Ниже располагалась сеть тоннелей, обеспечивавших дренаж и доступ к топкам, потреблявшим десять тонн дерева ежедневно, чтобы нагреть бассейны и сауны.

Само описание терм Каракаллы говорит о том, что они выглядели как роскошный курорт или санаторий. Но они были чем угодно, но только не курортом и не санаторием. «Нахожусь среди терзающего уши галдежа. Разбил я стан сегодня в банях!» – жаловался Сенека. Важные граждане являлись в термы в сопровождении свиты обнаженных спутников, чтобы напомнить другим о собственном статусе и благосостоянии. Посетители обсуждали дела, спорили по поводу политики, распространяли слухи и приглашали друзей на пир. Сюда являлись, чтобы и на других посмотреть, и себя показать; ели, пили, спорили, флиртовали и иногда занимались сексом в альковах, корябали граффити на мраморе. Собиравшиеся на пир заглядывали сначала в термы, чтобы немного размокнуть. Вино приносили по первому требованию. Поэтому роскошные императорские бани дрожали от шума, от какофонии тысяч разговоров и споров, от криков продавцов, пытающихся сбыть сладости, напитки и пряные закуски. Поднимавшие тяжести кряхтели и пыхтели; орали зрители, наблюдавшие за игрой в мяч; из массажных комнат доносились шлепки рук по плоти; все это заполняло сводчатые помещения. Некоторым посетителям нравилось петь, находясь в бане. Толпы собирались вокруг жонглеров, гимнастов, фокусников, шутов и заклинателей змей.

Овидий пишет, что бани были первейшим местом, где встречались молодые любовники в эпоху Августа: «Многочисленные бани прячут внутри тайные развлечения». Схожим образом Марциал смотрел на термы как на места, где мужчины и женщины могут с легкостью начать сексуальные отношения. Описанный им человек, чье имя не называется, использовал бани для того, чтобы открыто разглядывать пенисы юношей, в то время как ранее честная жена по имени Левина оказалась настолько испорчена после посещения открытой для всех термы, что сбежала с молодым любовником. Очаровательный кусочек граффити в одной из бань гласит: «Апеллес… и Декстер завтракали здесь с полным удовольствием и трахались в то же самое время». Вернувшись еще раз, парочка сделала еще одно письменное признание: «Апеллес по прозвищу Мышь и его брат Декстер с большим удовольствием поимели двух женщин дважды».

Бани предлагали уникальную всеохватывающую урбанистичность и урбанистический опыт. Прежде всего они были разновидностью публичной активности. Богатые и бедные вступали в близкие контакты; дружба начиналась и подтверждалась; решались деловые вопросы; разговоры и споры кипели, заканчивались и возобновлялись. Подобная возможность для социализации в пределах города, какую бы форму она ни принимала, была, вероятно, его главным удовольствием и стоила того времени, которое римляне тратили на термы.

«Я должен пойти в баню, – писал воодушевленный римский подросток после того, как закончились его уроки. – Да, самое время. Я ухожу. Я беру полотенца, со мной идет слуга. Я бегу и сталкиваюсь с другими, кто тоже идет в баню, и я говорю им, всем и каждому: “Как ваши дела? Хорошей бани! Хорошего ужина!”».

Подобная страсть к посещению терм со стороны римлян всегда вызывала вопросы. Не был ли это фатальный порок? Чем больше времени проходило, тем яростнее становилась приверженность к баням и связанным с ними видам активности. Горожане проводили в термах все больше времени, и само собой, все это барахтанье, приукрашивание и увеселение мало сочетались с суровым и стоическим духом, который сделал Рим повелителем Средиземного моря и Западной Европы.

Просторные дворцы-термы резко контрастировали со многими другими общественными зданиями имперской столицы. Публичные пространства Рима могут рассказать о прогрессе государства и города от группы бедных хижин на верхушке Палатинского холма до повелевающей миром супердержавы. Подобно всем глобальным мегаполисам, Рим черпал энергию из своих мифов и истории. Грандиозный храм Юпитера Оптимуса Максимуса на Капитолийском холме, самое большое святилище мира, был заложен последним царем Рима, Тарквинием Гордым; но, как говорит легенда, закончить и освятить его удалось только в тот год, когда римляне свергли монархию и установили республику (509 до н. э.). В сражениях против сброшенного царя участвовали боги Кастор и Поллукс, естественно, на стороне республиканцев. Храм, посвященный этим небесным близнецам, был одним из самых узнаваемых объектов на римском форуме, памятником тому, как жители города сражались за libertas – свободу, – и тому, что их государственное устройство санкционировано сверху.

История просто покрывала город, так что, гуляя по Риму, нельзя было не натыкаться на напоминания о его победах, особенно о тех, которые произошли между IV и I веками до н. э. Римляне имели привычку смотреть в прошлое и не в свою пользу сравнивать себя с предположительно суровыми и стойкими предками, а также испытывать страх по поводу того, что они становятся все мягче и изнеженней. Создание грандиозной империи вывело подобные опасения на первый план. Настоящий поток предметов роскоши тек в Рим, который из небольшого, но амбициозного городка распухал в зрелый имперский метрополис. В столицу привозили экзотические продукты, театры, рабов, предметы искусства, иммигрантов, благородные металлы, драгоценные камни и вообще все, что можно было найти в присоединенных землях. Привезли и бани.

Привычка мыться в банях появилась в Риме в то самое время, когда он обрел некую степень величия. На протяжении периода восхождения город прятался за большими стенами, которые скрывали величие его ландшафта. Антиохия, Александрия, Карфаген и Коринф были определенно более впечатляющими городами. Умудренные македонцы относились к Риму с презрением, как к деревенщине, и это мнение только укрепилось, когда посол провалился в незакрытый канализационный сток. Все изменилось во второй половине II века до н. э., за этот период Рим обрел величественный облик, достойный столицы колоссальной империи. Великие деятели I века до н. э. – Сулла, Красс, Помпей и Цезарь – показывали могущество, строя храмы, форумы, базилики, триумфальные арки, алтари, театры, сады и другие гражданские и религиозные сооружения. Но бани всегда были ниже их достоинства. Хотите отправиться в баню – устраивайте ее для себя сами.

После десятилетий гражданских войн, которые закончились смертью Антония и Клеопатры, единственным правителем Рима стал Октавиан, сумевший устранить всех конкурентов. В 27 году до н. э. он получил титул Августа и был назван принцепсом; республика существовала только по имени. Правой рукой Октавиана был государственный деятель и полководец Марк Випсаний Агриппа. Подобно великим людям более раннего времени, Август и Агриппа выражали собственное могущество в монументальных сооружениях. Агриппа дал денег на постройку Пантеона и Базилики Нептуна помимо многих благородных зданий из мрамора. Но он также начал работу и над баней в 25 году до н. э., и в эти термы поставлялось 100 тысяч кубических метров воды ежедневно из частного акведука, построенного Агриппой специально для этой цели (Аква Вирго, который до сих пор питает фонтан Треви). Это событие отметило внезапный сдвиг, случившийся в поздний республиканский период: от скромных частных balneae к роскошным общественным thermae.

Когда Агриппа умер в 12 году до н. э., то его банный комплекс был оставлен в наследство народу Рима. Подобное завещание подняло термы на уровень прочих общественных зданий, легитимировало их статус как средство проявления архитектурных амбиций самого высокого уровня. Следующим масштабным сооружением подобного рода стали бани Нерона в 60-х. Уникальная политическая динамика, которую можно было наблюдать в Риме, возникала в значительной степени потому, что и элита, и массы соревновались в том, чтобы наслаждаться преимуществами, которые выпали на долю их города-государства. Когда республика уступила место империи, большие высокотехнологичные сооружения для отдыха и омовения стали центром общественной жизни римлян.

В начале I века н. э. Сенека посетил дом Сципиона Африканского, героя, победившего Ганнибала в 202 году до н. э. Баня великого полководца была маленькой, темной. В те времена, писал Сенека, римляне мылись от случая к случаю, и только из необходимости, а «не исключительно для удовольствия».

Какая перемена за два столетия произошла со скромным и мужественным римским характером:

«Любой сочтет себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде – редкое украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из серебряных кранов.

Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, – а что, если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоцветам».

Современник Сенеки мог сказать о своих республиканских предках: «О да, грязными мужами были они! Как, должно быть, они пахли!» Но Сенека знал, что возразить брезгливому согражданину: «Они пахли солдатской службой, трудом, полем». Непритязательность их говорила откровенно о стойком республиканстве и храбрости. Сенека извлекает и более глубокий моральный урок: «Теперь, когда роскошные банные здания вошли в обыкновение, люди на самом деле грязнее, чем когда они ходили за ярмом».

Неодобрение бань как мест, распространяющих порок и упадок, повлияло на поколения историков, которые видели в термах семена упадка и падения Рима. Императоры, как говорилось, успокаивали римлян, превращали их в тупую покорную массу обильными дарами из «хлеба и зрелищ», и роскошные общественные термы принадлежали к последней категории. Но мы можем посмотреть на публичные бани так, как это делали римляне, как на вершину городской цивилизации. Чистота отличала римлянина от грубого немытого варвара. Более чем что-либо иное посещение бань определяло сущность римлян: городскую, рафинированную и современную.

Но есть и другой взгляд на феномен римских бань: Рим эпохи Сенеки сильно отличался от Рима Сципиона Африканского. Город с населением более миллиона человек, первый в истории, достигший такого размера. И вместо того чтобы смотреть на термы как на рассадники упадка или даже предельной урбанистичности, куда разумнее воспринимать их как базовую потребность горожан. Чтобы рассказать эту часть истории, мы должны ненадолго покинуть Рим и поведать справедливую всегда и всюду сказку о воде и городе.

Баня – первобытная встреча с природой, радостный опыт телесного освобождения от физических искажений и стандартов украшения, которым мы вынуждены следовать ежедневно, когда являемся частью толпы и неизбежно вступаем в близкий контакт с запахами и телами незнакомцев. Полная или почти полная нагота, когда сбрасываются одеяния, говорящие о социальном статусе, также редкая ситуация гражданского уравнивания. Экономист и банкир сэр Джосайя Стэмп, писавший в 1936 году, когда открытые плавательные бассейны переживали бум по всему развитому миру, заявлял: «Совместное мытье приводит богатых и бедных, высоких и низких, к общим стандартам радости и здоровья. Когда мы отправляемся поплавать, то мы отправляемся к демократии».

Пляж Копакабана предоставляет роскошное место отдыха для 7,5 миллиона жителей Рио-де-Жанейро. Эта полоса песка и другие пляжи Рио – не только вода и бегство от мрачной реальности городской жизни, но и целая городская культура: изобилие футбольных и волейбольных турниров, случайные встречи и семейные события, вечеринки и фестивали. Пляж – не столько удобное общественное пространство, сколько непрекращающийся спектакль. Местные вместо «хорошего дня» говорят «хорошего пляжа»: Tenha uma boa praia. В мегаполисе, где царит неравенство, пляж снимает с людей все внешние знаки иерархии. Пляжи имеют большое значение в Лос-Анджелесе, городе, где мало общедоступных общественных пространств. Право свободно посещать сорокамильную береговую линию, что тянется от Малибу до Палос-Вердес, горожане яростно защищали от покушения со стороны любителей роскошных особняков.

Другие метрополисы тоже имеют пляжи под рукой – вроде Кони-айленд в Нью-Йорке, – но редко бывает так, чтобы они находились в пределах города, чтобы туда могли добраться все жители. Но почему бы не принести пляж в город? С 2003 года в Париже стали организовывать общественные пляжи, чтобы люди, пойманные в кипящем котле летнего города, могли охладиться и расслабиться. Часть проспекта Жоржа Помпиду рядом с Сеной закрывается для движения в летние месяцы, ее покрывают песком, ставят пальмы, зонтики от солнца и вешают гамаки. Парижские пляжи придумал мэр-социалист, желавший, чтобы парижане имели возможность «владеть публичным пространством и получать от него городской опыт, что отличается от обычного», особенно те горожане, кто замкнут в безликих пригородах-banlieue и не может позволить себе отпуска. Подобная инициатива была политическим актом. Как говорил сам мэр в то время, «Парижские пляжи станут приятным местечком, где будут встречаться и смешиваться самые разные люди. Это философия города, поэтическое время для того, чтобы быть вместе, для братства».

Вот она, попытка восстановить то, что некогда было неизменной – и давно забытой – чертой городской жизни. На протяжении лондонской истории Темза и впадавшие в нее речушки в пригородах вроде Ислингтона, Пекхэма и Кэмбервелла использовались легионами мужчин-купальщиков по воскресеньям. Поэма XVII века превозносит вид тысяч горожан, наслаждающихся освежающей прохладой Темзы в «летний сладчайший вечер». Джонатан Свифт вспоминал, как голышом нырял рядом с Челси. «Жаркая погода заставляет меня жаждать жесточайше, и я прямо в эту минуту отправляюсь поплавать», – писал он другу. Пятнадцатью годами позже Бенджамин Франклин проплыл от Челси до моста в Блэкфрайерс (дистанция в три с половиной мили), демонстрируя разные стили плавания. Прошло столетие, и писатель Викторианской эпохи поносил «жалкие заменители дегенеративной цивилизации, именуемые банями». Настоящее погружение в воду, если верить ему, необходимо проделывать обнаженным в «живой или текущей воде… или не мыться вообще».

Но в середине XIX века купание в пределах города и правила приличия более не были совместимы. Дома и голые купальщики уже не могли находиться рядом. Некий горожанин, написавший в газету, прямо жаловался, что вынужден был удалить жену и дочь от окон, откуда открывался вид на Темзу, по причине «отвратительного зрелища» из пловцов, которые «исполняли все возможные эволюции без малейшего контроля» (на самом деле они всего лишь плавали от берега к пароходу и обратно). Другой человек жаловался на «крики и неподобающий шум», издаваемые «сотнями голых мужчин и юношей», плававших в озере Серпентин в Гайд-парке. Напрасно городские купальщики возражали, что подобное удовольствие разрешено со времен незапамятных.

Помимо ханжества промышленная революция сделала городское купание в обнаженном виде рискованным мероприятием. К 1850-м Темза была смердящей канавой, поскольку городские стоки сбрасывали прямо в нее ежедневно фекалии трех миллионов человек. До начала стремительной урбанизации XIX века многие жители городов могли легко добраться до сельской местности, до ее потоков и прудов. Распространение общественных плавательных бассейнов совпало со временем, когда доступ к природе из центра большого города стал почти невозможным. Тревога по поводу обнаженной плоти и неправомерных контактов между мужчинами и женщинами (особенно мужчинами и женщинами разных социальных классов) привела к тому, что городское купание стало проводиться в контролируемой и разделенной среде. Первые современные муниципальные бани открылись в Ливерпуле в 1829 году, и они были спроектированы такими величественными и монументальными, как мэрия или музей. Они символизировали заботу города об общественном здоровье, и с них началось соревнование между британскими городами – кто построит большие, красивейшие и наилучшие бани, чьи симпатичные здания начали расти среди городской застройки. Германия последовала этому тренду в 1860-х, США – в 1890-х.

Ситуация в трущобах Нью-Йорка конца XIX – начала XX века показывает, насколько высокую цену люди готовы платить, чтобы удовлетворить желание окунуться. Один житель бедного района вспоминал, что при полном отсутствии парков «единственный отдых состоял в том, чтобы отправиться на Ист-Ривер, туда, где баржи. Люди там купались, но туда же и опорожняли кишечник». В 1870–1880-х двадцать три плавучие бани появились на Гудзоне и Ист-Ривер для самых бедных и грязных горожан. Плавать приходилось брассом, чтобы буквально «отталкивать в стороны мусор». Однако купание оставалось безумно популярным, особенно среди городской бедноты по всему миру. Муниципалитеты, пытавшиеся его запретить, встречались с яростным сопротивлением мужчин рабочего класса, решительно настроенных защитить один из немногих доступных для всех видов отдыха и развлечений.

Именно этот дух показала прогремевшая пьеса «Глухой тупик», поставленная в 1935 году на Бродвее; она показала полуголых уличных юнцов из многоквартирных домов Нижнего Ист-Сайда, играющих у пристани на Ист-Ривер. Хулиганы из трущоб, может быть, не имели хороших перспектив в условиях Великой депрессии, но у них были молодые, крепкие тела и шанс сбежать из душного «парника» большого города в холодную воду. Единственное удовольствие, доступное этим мальчишкам, имело большое символическое значение для театралов, набивавшихся в зрительные залы. За год до того, как пьеса была поставлена, 450 человек утонуло в реке (почти такое же количество пловцов погибало каждый год в Темзе викторианского Лондона). И если вы не тонули, то до вас добирались микробы: купальщики сталкивались с канализационными стоками, пятнами нефти и прочими индустриальными отходами; полиомиелит и тиф процветали в таких условиях. В любом случае, возможность купаться отступала под натиском того, что называется «облагораживанием городской среды». В «Глухом тупике» игровая площадка у воды находится под угрозой со стороны роскошных апартаментов, которые понемногу занимают берега, прельстившись на красивый вид и пристани для частных яхт и лодок.

Через год после того, как «Глухой тупик» был поставлен на Бродвее, во время рекордной жары лета 1936 года одиннадцать громадных открытых бассейнов открылись в самых густонаселенных и бедных районах Нью-Йорка; каждый обошелся в миллион долларов, и все произошло в рамках программы Рузвельта «Новый курс». За это лето более 1,79 миллиона людей использовали бассейны для того, чтобы поплавать, понырять или просто поплескаться. В то же время в Британии глава Совета графства Лондон Герберт Моррисон заявил, что Лондон должен стать «городом бассейнов», в котором каждый гражданин будет иметь возможность пешком добраться до открытого бассейна.

Американские семьи из рабочего класса, жившие в тесных и вонючих многоквартирных домах, получили возможность собираться на солнце рядом с водой и устраивать совместные пикники. Бассейн в парке Томаса Джефферсона (Восточный Гарлем) мог принять 1450 человек одновременно; бассейн в Колониальном парке (Центральный Гарлем) – 4500, а в восстановительном центре парка Бетси-хед (Бруклин) – 5500. Это были места для игр, где юноши и девушки встречались, знакомились и влюблялись. Новые бассейны стали центрами общественных парков, которые были заново оснащены игровыми площадками, баскетбольными кольцами, беговыми дорожками, рукоходами и турниками.

Монументальные европейские бани XIX века также были местами для общения и социализации, а не просто мытья; они были подчеркнуто элегантными и воодушевляющими, настоящими символами гражданской гордости. Бассейны и парки Нью-Йорка, созданные в рамках «Нового курса», как и прославленные бассейны в стиле ар-деко, открытые в то же время в городах Европы, говорили о кое-чем совершенно ином. Они поместили возможность играть и развлекаться в центр большого города. Выражаясь более радикально, они впервые дали тинейджерам пространство, которое принадлежало им, место передышки, укрытие посреди каменных джунглей. Когда мэр Фиорелло Ла Гуардиа открывал бассейн в парке Томаса Джефферсона в Восточном Гарлеме, он прокричал толпе взволнованных подростков: «О’кей, детишки, это все ваше!» В городе, где не хватало места для его беднейших обитателей, бассейны быстро стали бьющимся сердцем общественной жизни, центром рождающейся молодежной культуры 1930–1940-х. Появившись в социально консервативных иммигрантских районах вроде Восточного Гарлема, открытые бассейны ломали границы между полами, они позволяли юношам и девушкам не только смешиваться на равных, но делать это без излишков одежды и вдали от глаз родителей.

В бассейнах не было никакой официальной сегрегации, но они находились на переднем краю городской расовой проблемы. Когда открывали бассейн в парке Томаса Джефферсона, то предполагалось, им будут пользоваться представители белого рабочего класса, преимущественно итало-американцы. Африканские семьи Гарлема ходили в бассейн Колониального парка. Купание также долгое время происходило раздельно согласно полу. Но с рассветом совместного купания в 1930-х и появлением радикально открытых плавательных костюмов (их популяризовало кино) возникла тревога по поводу того, что мужчины-афроамериканцы будут встречаться с белыми женщинами в бассейнах. Подобное случалось не везде, но можно вспомнить Бетси-хед в Бруклине, где доминирующая еврейская община была разбавлена афроамериканцами в 1930-х.

В 1950-х начались драки между черными и белыми подростками за доступ к бассейнам. В Восточном Гарлеме юноши итальянского происхождения негодовали по поводу того, что недавно прибывшие иммигранты-пуэрториканцы пытаются проникнуть в их бассейн в парке Томаса Джефферсона, чтобы флиртовать с их девчонками. В романе Эдвина Торреса 1975 года «Путь Карлито» протагонист, житель Гарлема пуэрториканского происхождения, вспоминает территориальные схватки за бассейн:

«Давай расскажу тебе о тех разборках. Макаронники типа говорили, что ни один латинос не может заглянуть на восток Парк-авеню. Но там был только один бассейн, тот, что в Джефферсоне, на Сто двенадцатой улице и Ист-Ривер. Типа, чувак, ты должен был одолеть Парк, Лексингтон, Третью, Вторую, Первую, Плезант-авеню. Одни итальяшки. Парни постарше стояли перед магазинами и около подъездов, злобно таращились на нас, каждый в нижней рубахе; мальчишки были на крышах с мусорными ведрами и в подвалах с битами и велосипедными цепями… Нас били – их территория, слишком много пацанов… Мы пытались смешаться с остальными, но они даже не пускали нас к бассейну…».

Плавательные бассейны стали важнейшими точками в городе рабочего класса, местами, которые требовалось защищать (прежним жильцам) и осаждать (новичкам). Много позже пуэрториканцы вспоминали символическую важность бассейна и собственную решимость не быть униженными. Больше всего они хотели пользоваться бассейном и быть частью социальной жизни вокруг него, как все остальные. Многие преуспели, несмотря на унижение на уличном уровне, и со временем бассейн стал в такой же степени латино, в какой он был итальянским.

Эта история – свидетельство того, что возможность окунуться во все времена была очень важна для горожан. Бассейн (или река, или пляж) не просто довесок или придаток к городу: это одно из самых любимых из всех общественных пространств и бесценный актив.

Lavari est vivere – гласит одно из римских граффити: «Мыться значит жить». Очистительное переживание теплой воды, облаков пара, мраморных полов и стен, благовонной атмосферы и роскошного ухода за собой добавляло многое к тому состоянию ментального и физического блаженства, которое римляне называли voluptas. «Бани, вино и секс разрушают наши тела, – сообщает нам одна из эпитафий, – но бани, вино и секс составляют сущность жизни».

Возможно, не является совпадением то, что имперские термы появились в тот период, когда Рим стал городом миллиона душ. Спутанный кроличий силок улиц был шумным, люди и повозки заполняли его день и ночь. Дым от очагов, разведенных в харчевнях, пекарнях, литейных мастерских, и от тех топок, что нагревали бани, висел в воздухе. Тибр был загрязнен канализацией, промышленными отходами и сливаемой из бань водой. Многие бедняки жили рядом с рекой, в сырости, благоприятной для комаров; эпидемии малярии разражались каждые несколько лет. Масштабы урбанизации означали, что больше нет ручьев или речушек, доступных для городских низов.

«Как может человек писать поэмы в таком городе?» – вопрошал Гораций в I веке. Рассудок отвлекали скрипящие телеги, подъемные краны утыкались балками в небо, собаки рыскали по грудам отбросов, грязные свиньи загораживали дорогу. Форумы и перекрестки всегда были забиты людьми, вовлеченными в «яростные споры» по разным поводам, в бесконечные разговоры. Ювенал около 110 года н. э. описывал улицы Рима с «повозками, грохочущими по узким кривым улицам, и проклятиями возниц, застрявших в пробке». Не легче приходилось и пешеходам: «Я блокирован волной людей передо мной и теми людьми, что в огромном количестве пихают меня сзади. Один человек вонзает в меня локоть, другой ударяет меня шестом. Один человек задевает мою голову бревном, другой – винным кувшином. Мои ноги покрыты грязью. Громадные ступни пинают меня со всех сторон, а потом солдат наступает подкованной сандалией прямо на мои пальцы».

Бо́льшая часть населения Рима теснилась в блоках многоквартирных зданий, известных как инсулы, а insula по латыни – «остров». В IV веке, когда популяция города достигла пика, количество инсул оценивалось в 46 тысяч, и это по сравнению со всего лишь 1790 домами на одну семью. Подобно многим обитателям глобальных финансовых центров сегодняшнего мира, люди платили огромные деньги за крохотное жилище. Римские инсулы – некоторые поднимались до восьми, девяти или даже десяти этажей – были известны тем, что они плохо строились, еще хуже обслуживались и часто горели. Ничего удивительного, что, согласно Ювеналу, эти здания «дрожали от малейшего порыва ветра». Если начинался пожар, то «последним сгорал тот, у кого не было над головой ничего, кроме крыши, там, где голуби несут яйца».

Законы требовали, чтобы проход вокруг инсулы был шириной всего в семьдесят сантиметров, так что они были натыканы очень тесно. Мастерские и таверны занимали первый этаж, выше располагались жилища; на втором самые просторные и дорогие, но чем выше, тем меньше и дешевле (а также более опасными) становились комнаты. Бо́льшая часть комнат сдавалась, и удобств вроде туалетов или кухни предусмотрено не было. Использовались ночные горшки, а их содержимое выливалось в бочки, что стояли на лестнице первого этажа; опустошали их, само собой, не сказать чтоб часто. Питались римляне в многочисленных харчевнях, которые усеивали городские улицы.

Когда около миллиона потеющих людей находятся в условиях более или менее похожих на трущобы, то ничего удивительного, что жизнь в основном протекает за пределами дома: в торговых рядах, на рынках, перекрестках и общественных парках. Римский день начинался с первыми лучами солнца, когда мужчины оставляли жилища, чтобы посетить своих патронов, жест почтительности, который занимал около двух часов. Третий, четвертый и пятый часы отводились на negotia – дела, – которые заканчивались ланчем и сиестой в шестой час. Затем приходило время удовольствия, voluptas.

Марциал утверждал, что лучшее время для посещения бани – восьмой час, когда вода находится в своей «зоне Златовласки», она не слишком холодна и не слишком горяча. В этот момент, около двух дня по нашему, большие бани начинали заполняться обитателями Рима.

Роскошные бани контрастировали с реальностью повседневной жизни. Метрополис, где находится миллион человек, не может обеспечивать жителям те же возможности и социальные связи, что город меньшего размера. В термах граждане могли ощутить себя настоящими римлянами, частью единого целого, а не фрагментами толпы. Убогость частной жизни компенсировалась общественным величием.

Римское выражение theatrum mundi было переведено Шекспиром как «весь мир – театр». Бани обеспечивали главные декорации в театре городской жизни, они были частью культуры, которая поставляла удовольствия и развлечения. В I веке н. э. 93 дня в году отводились на роскошные публичные игры, к IV веку число таких дней увеличилось до 175. Целый город мог одновременно смотреть игры на многочисленных аренах во время этих частых праздников. Большой цирк, реконструированный Траяном (который тоже строил бани) имел вместимость в 150–200 тысяч, аудитория Колизея составляла более пятидесяти тысяч. Три ведущих театра имперской столицы могли вместить одновременно 50 тысяч человек.

Бани Каракаллы стали центральным компонентом нового подхода к застройке Рима. Их поставили на красивой улице, которая намеренно вела гостя города мимо наиболее впечатляющих и величественных зданий: не считая бань, это был Большой цирк, Палатинский дворец и Колизей. Отметим, для чего предназначались почти все эти строения – получение удовольствия. Гонки колесниц, скачки, гладиаторские бои, реконструкции морских сражений, звериная травля, театральные эксперименты, военные триумфы: место почти непрерывных спектаклей и развлечений, большей частью кровавых и садистических.

Римляне знали, что удовольствие и напыщенность вовсе не роскошь и не прихоть; это ключевые ингредиенты любого большого успешного города, столь же незаменимые, как судебные законы и величественные монументы. Когда ты становишься частью кипучей, ревущей толпы – в Колизее ли II века или на «Стад де Франс» двадцать первого, – то это в любом случае заразительный опыт. Ты можешь отодвинуть собственную личность на второй план, влиться в толпу и ощутить себя частью города. Футбол в современном мире дает членам сообществ, состоящих из миллионов человек, племенную идентичность. Способность города проводить Олимпийские игры, большие поп-концерты или марафоны и почти постоянно развлекать жителей с помощью спорта, театров, музеев, парков и ночных клубов жизненно важна, если город стремится к величию. Условный Большой Город предлагает благосостояние и возможности; он также дает вам шанс быть частью чего-либо большего, чем вы сами по себе. И из-за этого можно смириться с тем, что живешь в убогих условиях посреди роскоши или платишь невероятно высокую ренту за крохотное жилье. Города, которые в силах обеспечить подобное, всегда пожинают возмещение в виде легионов талантливых новоприехавших и богатых туристов.

Бани стали определяющей чертой римской урбанистической экспансии в те части мира, которые ранее не знали, не видели и не испытывали городского опыта. Посещение бани было таким поступком, с помощью которого германец, галл или бритт очищались от варварства и становились не просто римлянами, а горожанами.

Британские острова были заселены людьми за 10 тысяч лет до римского завоевания, но там не имелось ничего похожего на города. Самым близким к городу был oppidum, укрепленный поселок. С конца I века до н. э. британцы начали перемещаться из укреплений на холмах в низины, чтобы строить oppida, поселения, защищенные земляным валом. Часто oppida находились у слияния рек, в эстуариях или на пересекающих остров торговых маршрутах; в некоторых начали чеканить свою монету. Подобные образования были скорее прото-урбанистическими, чем урбанистическими. Самый обширный из этих британских oppida находился на берегах реки Колн в современном Эссексе. Он был известен как Камулодун, «Твердыня Камулуса», британского бога войны; Колн защищал поселение и обеспечивал доступ к морской торговле.

В 43 году н. э. процветающий Камулодун обнаружил под своими стенами самую безжалостную боевую силу той эпохи, войско, в котором имелись слоны, метательные машины и сам римский император. Каратак, вождь племени катавеллаунов, бежал перед лицом такого могущественного врага; император Клавдий принял сдачу нескольких других вождей в бывшей столице Каратака, Камулодуне.

Вскоре после того, как владыка Рима отбыл, началась работа над первым британским городом, ныне известным как Колчестер. Он начал жизнь как римский военный лагерь, построенный на основе существовавшего oppidum, окруженный стеной и с решеткой улиц. Здания большей частью были простыми прямоугольными бараками, размещенными с военной точностью, чтобы принять 20-й легион, подразделения фракийской кавалерии и 1-ю когорту германцев-вангионов.

За шесть лет старая крепость оказалась уничтожена, и ее место заняли новые улицы. Город стал в два раза больше, сделался гражданским поселением, столицей новенькой римской провинции Британия, а население его составили большей частью урбанизированные легионеры-ветераны, их прихлебатели, в также местные элиты, подвергшиеся романизации. В центре города стоял римский храм из средиземноморского мрамора, имелся форум, гражданские здания, театр и монументальные врата с двумя арками. Остатки общественных бань пока не обнаружены, но они вполне могут находиться под современным городом. Сомнительно, чтобы в I или II веке какой-нибудь город в пределах империи не мог похвастаться красивыми банями, будь это маленькие частные бани или обширные муниципальные, вроде терм Адриана в Лептис Магна (Тунис), сооружений в португальской Коимбре или Терм Клюни в Париже.

Римские солдаты ожидали, что на службе у них как минимум будет возможность ходить в баню и развлекаться так, словно они находятся в Риме или по меньшей мере в родном городе в Италии, Южной Франции или где-либо еще в империи. На холодном и сыром севере бани обеспечивали лишенным средиземноморского солнца военным такое необходимое тепло. Вследствие этого первыми каменными зданиями, возведенными в военных лагерях вроде Эксетера или Йорка, были бани и амфитеатры, дававшие возможность проводить игры и представления. Подобно Колчестеру эти укрепленные поселки вскоре стали colonia, то есть городами для ветеранов. Во II веке, когда около 10 % громадной римской армии квартировалось в Британии, не было недостатка в желающих принять участие в местной строительной программе.

То, что произошло в Британии в первые десятилетия римской оккупации, было повторением случившегося повсюду в неурбанизированном мире, в Иберии, Галлии, Германии, Паннонии (современные Венгрия и Австрия) и Дакии (Румыния и Молдавия). Сначала накатывало ужасное цунами насилия, вторжение и оккупация, за которыми оставались трупы и разрушенный образ жизни. Затем являлись прогресс и урбанизация.

Римская империя была сетью из имперских городов: тысячи поселений, выстроенных по средиземноморской модели, соединялись мостами и дорогами. Как показывает случай Британии, урбанизация в только что завоеванных землях обеспечивала не только военно-административные центры, но и дом для отставных солдат, которых всегда можно было призвать в случае местных проблем. Города играли еще и иную роль. Они обеспечивали завоеванным, особенно элите, возможность принять римское правление и римский стиль жизни. Слово «цивилизация» происходит от латинского civis, небольшой город, в то время как «урбанистический» – от urbanitas, одно из значений которого – искусство говорить хитро, уклончиво, красиво, что неизбежно возникает, если тебе приходится иметь дело с самыми разными людьми, а такое возможно лишь в городе. Латинское слово cultus, от которого произошел термин «культура», значит «утонченность» и «умудренность», нечто противоположное rusticitas, сельской простоте.

Быстро выросший город Лондиниум стал вратами, через которые в Британию потекло иноземное влияние, входом для экзотических товаров и людей со всех краев римского мира. Он появился в тот момент, когда империя находилась на пике развития. Благодаря останкам кораблей, найденным на дне Средиземного моря, и загрязнению в ледяной шапке Гренландии видно, что уровень торговли и производства металла в I и II веках был высочайшим в Европе до наступления промышленной революции в конце XVIII – начале XIX века.

Бани были впечатляющим физическим воплощением «цивилизации», и они доминировали в ранних городских образованиях на диком западе Европы. Термы в Лондиниуме датируются последними десятилетиями I века н. э., и сейчас они известны под именем бани Хаггин-Хилл (несколько ярдов к юго-востоку от собора Святого Павла). Они возникли, когда город приобретал форму, и были массивным комплексом в сравнительно небольшом урбанистическом районе, обслуживали смешанную клиентуру из римских купцов и британских аристократов, погружавшихся в римскость.

Но одной важной вещи бани все же не делали – они не помогали людям держать себя в чистоте. Император Марк Аврелий сказал по этому поводу: «Что приходит в голову, когда думаешь о банях, – масло, пот, грязь, жирная вода, всеобщая суета…» Насколько часто меняли воду в имперских термах, мы не знаем. Но тысячи посетителей в день наверняка оставляли ее в худшем состоянии, чем описал Марк Аврелий; они бултыхались в теплом бульоне, полном бактерий, вирусов и яиц паразитов. Находки гребней, одежды и даже окаменелых фекалий по империи показывают, что римляне, несмотря на продвинутую гидротехнику и туалеты, были столь же заражены кишечными паразитами, вшами и блохами, как и те общества, где вообще не мылись, если даже не сильнее. Вода шла по свинцовым трубам, и это приводило к отравлению свинцом, которое ослабляет иммунную систему, а вода, в которой мылись многие, помогала распространяться дизентерии и другим болезням. Город сотен сверкающих бань, быть может, но это не мешало эпидемиям регулярно опустошать Рим. И все эти часы, проведенные в роскоши теплой воды, могли даже снижать выработку спермы, а это приводило к снижению рождаемости. Если все это правда, то можно добавить совершенно новый аспект к связи между банями и упадком Римской империи.

За годы были предложены сотни теорий, объясняющих падение великого государства. В третьем столетии империя оказалась в масштабном кризисе, враги перешли Рейн, Дунай и Евфрат, начались гражданские войны, серьезные эпидемии и невосстановимое разрушение торговых путей. Хотя Рим оправился, признаки долговременного упадка были очевидны на том широком холсте, который лучше всего отражал римский мир, – в городах. После кризиса III века самая идея римского города оказалась подорвана на западе империи. В Париже большие амфитеатры были снесены, и камни использовались для постройки стен, способных защитить город от варварских набегов. Подобное использование монументальных сооружений наблюдалось во многих городах Галлии и за ее пределами. Там, где они уцелели, форумы, амфитеатры и большие улицы постепенно «зарастали» слоем маленьких мастерских и магазинчиков. Слой «черной земли», который находят в британских городах, говорит, что там с III века начали появляться огороды и сады.

Торговля, некогда приведшая к тому, что города родились, так и не восстановилась. Пикты, готы, саксы, гунны, вестготы постоянно прорывали границы. Лишенные величественной красоты и сведенные к переполненным крепостям города не могли больше обеспечить полный «ассортимент» цивилизации. Денег, которые требовались на постройку бань, больше негде было достать. Два самых величественных комплекса терм в Западной Европе – в Париже и Трире – превратились в руины в III веке. Элиты провинций Западной Европы пытались сохранить римский стиль в собственных частных виллах – с фонтанами, статуями, колоннами, мозаиками и отапливаемыми банями. В тот век, когда города были буквально и фигурально демонтированы, вилла стала последним бастионом римскости, частной землей фантазий, где старые добрые времена сохранились для немногих.

Города – хрупкие образования, и без постоянных инвестиций, обновления и осознанного внимания их обветшание и фрагментация происходят удивительно быстро. Клирик Гильда в сочинении «На руинах Британии» вспоминал разрушение всех двадцати восьми римских городов сразу после того, как последние войска империи ушли с острова в 407 году. Прошло всего лишь два столетия деурбанизации, и от городов остались только оболочки. Лондиниум был полностью покинут к концу V века, и много позже саксонская деревня Лунденвик появилась в миле от призрачных руин там, где ныне район Ковент-Гарден. В Галлии и Германии римские города съежились до размера больших деревень.

Трир, некогда столица провинции с населением в 100 тысяч, распался на несколько деревушек вокруг собора; даже к 1300 году в нем обитало всего восемь тысяч человек. Отён, основанный Августом в Галлии, прошел путь от города с десятками тысяч жителей, что раскинулся на площади в 2500 акров, до деревушки в двадцать пять акров. В Ниме и Арле люди нашли убежище за громадными стенами амфитеатров, внутри которых появились городки. Города теперь были не более чем точками притяжения для грабителей и захватчиков; дороги из векторов торговли превратились в пути для вторжения. В Греции, на Балканах и в Италии люди покинули стоявшие у дорог города, переселившись на вершины холмов, туда, где их далекие предки до прихода римлян оборонялись от врагов. В Северной Европе появилось нечто вроде старых oppidum с земляным валом и деревянными хижинами.

Каменное строительство исчезло, количество грамотных людей резко сократилось. Если верить показателям загрязнения в ледяной шапке Гренландии, то выработка металла упала до доисторического уровня. Без дальней торговли, способной поддержать их, большие города стали экономически нецелесообразными. Могущество и благосостояние ушли из городов, переместились в монастыри, поместья и замки. На то, чтобы вернуться к римскому уровню урбанизации – с ее инфраструктурой, технологиями, санитарией, водопроводом, уровнем населения, гражданской культурой, стандартами жизни и утонченностью, – Европе понадобилось как минимум 1300 лет. Ни один город не мог похвастаться миллионом жителей до 1800 года. Исчезнувшие бани – эмблема урбанистической изощренности – вернулись в общественную жизнь только после того, как в Ливерпуле в 1829 году открылись бани Пир-Хед.

«Тому, кто однажды омылся во Христе, не требуется повторного омовения», – сказал святой Иероним. Для создания бань не хватало не только умения и технологии, но также культуры общественного мытья. Христианство не одобряло наготу; проповедники осуждали тщеславие и излишнее внимание, которое римляне уделяли собственному телу; на фривольные бани смотрели как на источник греха и всяческой заразы. Все, что осталось, – традиция омовения паломников; социальная и коммунальная культура городских бань, не говоря уже о связанных с ними удовольствиях, – все это умерло.

В самом Риме виадуки продолжали доставлять подогретую воду в дворцовые бани. В 408 году граждане все так же ходили в термы Агриппы, Каракаллы или Диоклетиана, как и многие поколения их предков. В V веке, когда городская ткань Европы оказалась разорвана на лоскуты, Рим оставался образцом того, как может и должен выглядеть великий метрополис. Зерно с Сицилии и из Северной Африки, оливковое масло, китайский шелк, пряности из Индонезии и многое другое продолжало прибывать в город. Империя распалась на две части, и правитель того, что осталось от западной половины, мог отсутствовать в столице годами, так что она превратилась в бледную тень бывшего величия. Сенат, некогда решавший судьбу государств, стал не более чем городским советом; форум, бывший сценой политических драм мирового масштаба, стал базарной площадью; языческие храмы закрылись по приказу христианских властей. Но Рим оставался величайшим городом, бо́льшая часть его величия и удобства никуда не делась. Население, уменьшившееся до 800 тысяч, было этнически разнообразным, хорошо накормленным и хорошо развлекаемым. Имелись два больших рынка, два амфитеатра, два цирка, три театра, четыре гладиаторские школы, пять озер для постановочных водных сражений, шесть обелисков, семь церквей, восемь мостов, десять базилик, одиннадцать форумов, двенадцать имперских терм, девятнадцать акведуков, двадцать восемь библиотек, двадцать девять проспектов, тридцать шесть мраморных арок, тридцать семь ворот, сорок шесть борделей, 144 публичных туалета, 254 пекарни, 290 складов, 423 жилых квартала, 500 фонтанов, 856 частных бань, 1790 особняков, 10 000 статуй и 46 602 многоквартирных здания.

В том же 408 году Рим осадила громадная армия вестготов, ведомых Аларихом. Через два года и через восемь столетий после того, как защита города была прорвана варварами, Аларих взял Рим. Вестготы находились в городе всего три дня, так что вред, причиненный столице и ее жителям, был сравнительно небольшим. Но психологическая травма оказалась невероятной силы. «Град, бравший весь мир, сам оказался взят», – изумленно написал по этому поводу святой Иероним. Дела пошли хуже, когда вторгшиеся вандалы основали королевства в Сицилии, на Сардинии и в провинции Африка (Ливия). Это были главные житницы Рима. Лишенный постоянного подвоза зерна город не мог прокормить огромное население. Вандалы взяли Рим в 455-м, и за четырнадцать дней грабежа расхитили бо́льшую часть сокровищ. Город уменьшался, с 600 тысяч в середине века популяция скатилась до 100 тысяч к его концу; у Рима осталось мало что, кроме наследия, но это было очень богатое наследие. Город начал поедать себя.

Люди, оставшиеся посреди опустевших осыпающихся высоток insula и ветшающих монументов древнего величия, начали забирать камни, мрамор, бронзу и свинец с благородных имперских зданий. На Форуме Августа появились печи для обжига извести, где расплавляли мраморные статуи, постаменты и колонны, чтобы получать штукатурку. Плоть города, пожираемая его же жителями, шла либо на продажу, либо на постройку церквей. Столетиями римляне жили, продавая предметы искусства, созданные в древности. Кое-что ремонтировали с помощью украденного камня, но Рим пришел в упадок: пустые разбитые портики, огрызки колонн, куски статуй и груды плит из мостовых; трава росла всюду, даже в Большом цирке. Но несмотря на такое запустение, Кассиодор, историк и писатель VI века, заметил: «Рим целиком – настоящее чудо». Он был «удивительным лесом зданий», в числе которых был «громадный Колизей, чья вершина почти недоступна человеческому взгляду; Пантеон с его куполом, размерами сравнимый с целым кварталом». Все еще использовались «бани, построенные большими, словно провинции».

Римляне продолжали наслаждаться, посещая свои драгоценные термы, и продолжалось это до 537 года, когда последняя капля воды попала в бани Каракаллы и другие места омовений. Армия остготов, осадивших Рим, взяла и разрушила акведуки. Вода не вернулась больше; но дворцы и общественные здания оставались сравнительно целыми еще несколько столетий – ошеломляющее свидетельство того, насколько могучей была сгинувшая цивилизация. Сохранилось достаточно, чтобы было что зарисовать художникам XVI и XVII веков. Бани Каракаллы, поскольку они находились за пределами города, превратились в импозантные руины. Бани Диоклетиана оказались перестроены в новые здания. Микеланджело превратил frigidarium с его колоссальным сводчатым залом и уцелевшими колоннами из красного гранита в неф базилики Санта-Мария-дельи-Анджели-э-деи-Мартири. Позже некоторые части громадного комплекса использовались как зернохранилище, а затем они стали частью Национального музея Рима. Грандиозная полукруглая апсида теперь часть ансамбля площади Республики.

К тому моменту Рим давно перестал быть политической силой, но закрытие бань в 537 году было важной датой. Источник древней урбанистической культуры на берегах Тибра пересох. Без акведуков Рим смог поддерживать численность населения на уровне тридцати тысяч. Если вы хотели помыться, то к вашим услугам был все тот же Тибр. Обиталище папства, центр христианского паломничества, место легендарных руин, способных тронуть любое воображение (и позволяющих заработать), Рим выжил, чтобы морочить головы будущим поколениям.

Западная Европа потеряла свои мегаполисы, но в городах Восточной Римской империи – в Северной Африке и Западной Азии – муниципалитеты заботились о том, чтобы вода продолжала поступать; бани оставались важной частью городской жизни. Традиции и роскошь публичного очищения в горячей воде были унаследованы и адаптированы в сотнях исламских городов. Общественные бани, именуемые хаммамами, имели большое значение для омовений, которые требовалось совершать перед молитвой. Они также служили как ключевые точки социализации для мужчин и женщин. В исламских городах хаммам, мечеть и базар были троицей институтов, формирующих основу урбанистической жизни. Бани процветали в городах Юго-Западной Азии, Северной Африки и Иберии; в Дамаске, например, было 85 бань в городе и 127 в пригородах.

Схожим образом бани в Японии начались с ритуального водного очищения в храмах. К XIII веку смешанные коммерческие общественные бани – sentos – с большими бассейнами и парными стали признаком городов и ритуалом повседневной жизни. Они были местами общественного взаимодействия, социализации и соседской идентификации, известной как hadaka no tsukiai – «товарищество голышом», которое лежало в сердце японского общества. Намного позже эта форма физической интимности была названа sukinshippu («близость, связанная с прикосновениями»). В XVIII столетии Эдо (Токио), имевший население, близкое к миллиону, мог похвастаться шестью сотнями общественных sentos, в 1968 году их число в городе достигло пика в 2687. Пейзаж Токио был отмечен многочисленными печными трубами, которые принадлежали как раз баням: ошеломляющее визуальное доказательство того, что совместное омовение занимало центральное место в социальной жизни города.

Бани могут служить средством измерения урбанистической витальности. Разрушение бань и акведуков в большей части Европы означало падение городской культуры. Их выживание в мусульманских метрополисах и городах по всей Азии символизировало мощь городской жизни. В то время как западная оконечность Евразии откатилась к варварству, остальной мир вступил в эпоху энергичной урбанизации.