13
Музыка пригородов
Лос-Анджелес, 1945–1999 годы

The Message, сингл в стиле электро-рэп, появившийся в 1982-м, – настоящее разоблачение уродства жизни в центре города и символ того, как изменился хип-хоп с момента, как он появился на городских в тусовках Нью-Йорка и занял место в глобальном мейнстриме. Все согласны, что хип-хоп родился на 1520, Седжвик-авеню, Бронкс, Нью-Йорк-Сити 11 августа 1973 года, когда диджей Кул Герк устроил вечеринку в комнате отдыха. Непримечательная высотка, где все случилось, появилась в 1967-м, и находилась она среди таких же домов, втиснутых между двумя ревущими хайвэями – I-81 и скоростной магистралью Кросс-Бронкс. «Когда я выбрался из подземки, то глазам моим предстало ужасное зрелище: ряд роскошных многоквартирных домов из красного кирпича… превращенных в громадную массу руин. Фасады были закопчены до черноты, часть стен обрушились, окна были выбиты, на тротуарах валялся мусор. Я прошелся… полмили вниз, на восток, и увидел развернувшуюся передо мной панораму недавних развалин». Подобный безрадостный пейзаж покинули около трехсот тысяч жителей.

Это вовсе не описание одного из разбомбленных мегаполисов Второй мировой. Нет, это Маршалл Берман описывает свой визит в Бронкс, где он вырос, в 1980-м. Бронкс стал «символом любой катастрофы, которая может приключиться с городом». Скоростная магистраль Кросс-Бронкс косой прошлась через жилые районы, разрывая сложившиеся сообщества и создавая непреодолимые асфальтовые барьеры. Как и во многих других городах, жителей переселили в бетонные высотки в других районах. Американские города, хоть и не тронутые войной, тоже ощутили послевоенный зуд, желание уничтожить старое и построить новое. Между 1950-м и 1970-м в США было уничтожено шесть миллионов жилых зданий. Половина находилась в центральной части городов, где население, по большей части цветное, жило очень плотно. Берман писал о жителях Бронкса, но с тем же успехом он мог писать о представителях рабочего класса по всему урбанистическому миру, от Парижа до Глазго, от Ист-Энда в Лондоне до Варшавы: «Они были готовы к мучительной бедности, но не к слому и коллапсу их грубого мира».

Высотное строительство и многополосные магистрали разорвали в клочья лучшую защиту против бедности, что ютилась в центрах – сообщество, опирающееся на уличную жизнь. Подобно многим другим зонам в центре, бетонные ломти в Бронксе быстро заразились криминальными бандами и торговлей наркотиками. Обезображенный шрамами от строительных проектов, бедности и безработицы, Бронкс пережил волну поджогов в 1970-х; владельцы зданий поджигали потерявшие цену жилые дома, чтобы получить страховые выплаты. Берман с симпатией смотрел на людей, с которыми он вырос и которые сохранили преданность району. «Этот терпящий бедствие народ принадлежит к одному из крупнейших теневых сообществ мира, к жертвам преступления, у которого даже нет имени. Позвольте нам дать ему имя: урбицид, убийство города».

Писавший в 1968-м отставной полковник разведслужб США сравнивал «цементные джунгли высотных зданий» в гетто больших городов страны – с их крышами и переулками – с джунглями Вьетнама. Он размышлял, получат ли американские солдаты в городской окружающей среде нечто лучшее, чем было у них в тропическом окружении. Ответ получился отрицательным. Но кризис и разрушение городского центра сделал тактику борьбы с повстанцами в городах актуальной для военных. Между 1964 и 1968 годами 52 629 человек были арестованы за участие в бунтах, охвативших 257 городов США. В мае 1968-го, после убийства Мартина Лютера Кинга, ФБР предупреждало, что Соединенные Штаты «могут оказаться перед лицом реального восстания в городских районах в ближайшие месяцы».

Хип-хоп – одна из доминирующих культурных форм на всей планете сегодня – появился из урбанистического кошмара Бронкса 1970-х. «Не дави на меня, / Я и так на краю, – говорят нам строчки The Message. – Я пытаюсь / Не потерять голову. / Иногда это похоже на джунгли и заставляет меня задуматься, / Как я ухитряюсь не провалиться в наркоз».

Хип-хоп возник как голос маргинализированной черной молодежи, запертой в опустошенном центре постиндустриального города. Голос позитива, выраженный в ограничениях жанра с его напряженной лирической изощренностью, был отчасти многословным ответом на мрачность урбанистической окружающей среды, а также ответным выпадом против тех, кто описывал молодежь как скопление преступников и наркоманов. Он предлагал альтернативу жизни в бандах и творческую отдушину в унылом городском центре.

Музыка небольших вечеринок и ночных клубов, хип-хоп и рэп обрели коммерческий статус с 1979 года. За следующие десятилетия они стали частью культурного мейнстрима, трансформировали поп-музыку и оставили свой след на моде, дизайне и искусстве. The Message – значительное явление в истории хип-хопа, эта композиция концентрирует его протестную направленность и социальную программу. Стремительный и глобальный успех жанра вернул достоинство гетто, а также помог выжечь на поверхности общественного сознания образ заброшенного городского района, откуда нет выхода.

Квинсбридж Хаузес – инновационные и разрекламированные кварталы бетонных домов, описанные в главе 11, – стали к 1980-м урбанистической преисподней бедности и деградации, центром наркоторговли, сценой постоянных гангстерских войн, где случалось больше убийств, чем в любом другом районе Нью-Йорк-Сити. Одновременно Квинсбридж стал одним из рассадников инноваций в области хип-хопа, провоцировал которые диджей Марли Марл. Работая на радио, он революционизировал звучание хип-хопа и помог создать проект Juice Crew в 1983 году, артистический коллектив, где собрались многие молодые таланты 1980-х, среди которых Роксана Шанте, Биз Марки и Биг «Дэдди» Кейн. Творческая энергия проекта воодушевила изгнанного из школы тинейджера, взявшего псевдоним Нас; позже он станет одним из самых успешных исполнителей рэпа 1990-х. «В Квинсбридже, – вспоминал Нас в 1998-м, – Марли Марл и Juice Crew давали надежду читавшим рэп черным вроде меня, что есть другая жизнь, помимо нашего капюшона… Они заставили нас поверить, что, хотя мы пришли с этих диких улиц, у нас остается шанс изменить жизнь».

Имевший корни в звуках и ощущениях улицы, хип-хоп сформирован особенностями места. Он очень летуч, легко впитывает и отдает сленг и словечки со всего мира, включает оскорбительное хвастовство, лирические полеты фантазии, юмор, социальный активизм и протест в форме автобиографии. Его тесная связь с местным, локальным, которая проявляется миллиардом способов, помогла сделать хип-хоп универсальным, глобальным движением, выражением той фрустрации, которая ощущалась повсюду в пришедших в упадок городских центрах. Дебютный альбом Наса IIImatic (1994), выпущенный, когда исполнителю было двадцать, стал нарративом от первого лица, детальным рассказом об опыте тинейджера, выросшего на руинах одного из самых знаменитых строительных проектов в США. «Когда я сделал IIImatic, я был мальчишкой из Квинсбриджа, пойманным в гетто, – вспоминал он через несколько лет. – Моя душа была заключена внутри проектов Квинсбриджа».

Работавший в стиле потока сознания Нас стал поэтом-хроникером одного конкретного места. Его лирика тесно связана с его собственной биографией и физическим обликом Квинсбриджа – в ней есть многочисленные отсылки к улицам, бандам и конкретным людям. Нас использует характерный для этого маленького уголка Нью-Йорка сленг. «Я хочу, чтобы ты знал, кто я: каков вкус улиц, как они пахнут и какие чувства вызывают. Как говорят с тобой копы, как они ходят, что думают. Что делают нарики – я хочу, чтобы ты обонял это, чувствовал это. Это было важно для меня, чтобы я рассказывал историю именно таким образом, поскольку я думал, что она не будет рассказана вообще, если ее не расскажу я».

IIIMatic – чертовски красноречивое разоблачение того, как утопические модернистские жилищные эксперименты повлияли на людей по всему миру. Подобно другим хип-хоп нарративам, он является свидетельством не только падения города во второй половине ХХ века, но и выгорания урбанистического идеала самого по себе. Тинейджер Нас мечтает о побеге, но бежать некуда. Нью-Йорк – превосходный образец метрополиса ХХ века – был в упадке. Мировая выставка 1964 года, состоявшая в городе (под бессмысленным слоганом «Человеческие достижения на уменьшающемся земном шаре в расширяющейся Вселенной»), оказалась затратным провалом, символом терзаемого проблемами города. В 1970-х Нью-Йорк был на грани разорения. Плоть города гнила, улицы населяли гопники, торговцы наркотиками и бездомные. Опросы 1990-х показывали, что 60 % жителей Нью-Йорка охотно поселились бы в другом месте.

Отлив от города начался сразу после Второй мировой и оказался очень сильным – оставил миллионы в ловушке посреди руин урбанизма. Промышленность, которая питала городскую жизнь, переместилась. Вместе с ней сдвинулись и миллионы людей, а с ними ушла жизнь из районов, где они обитали. Горожане оставили центр для кое-чего нового. Для невиданной ранее разновидности метрополиса.

В самом начале 1950-х, пока шло строительство, Лейквуд-Сити в южной части округа Лос-Анджелес, там, где раньше на 3500 акрах раскинулись поля лимской фасоли, называли «город завтрашнего дня уже сегодня». Каждый день армия рабочих – примерно четыре тысячи человек – сдавала как минимум пятьдесят домов в гигантской «сборочной линии» под открытым небом. Грубо говоря, один жилой дом вырастал каждые десять минут. Рабочие были поделены на тридцать команд, и каждая отвечала за отдельную задачу. В одном квартале заливали бетон, в другом монтажники устанавливали изготовленные заранее стены и балки. Черепицу укладывали на крышу в тот момент, когда маляры заканчивали внутреннюю отделку.

К 1953 году 17 500 «бунгало» и 140 миль дороги были готовы, и жители Лейквуда, большей частью молодые семьи, всего 70 тысяч человек, начали устраиваться на новом месте. Посредине поселка располагался Лейквуд-Сентер, огромный торговый центр, окруженный парковкой на 10 тысяч мест.

Несомненно, это был город завтрашнего дня. Молодые пары, по сути, покупали себе современный стиль жизни, сосредоточенный вокруг приватности дома на одну семью, дополненного крохотным земельным участком, вокруг досуга и потребительства. В солнечном климате, в расслабленной обстановке, с легким доступом к пляжам, сельской местности и горам, с хорошими школами, вкусной пищей и хорошо оплачиваемой работой, они могли приобрести рай, и они делали это.

Калифорнийская приманка повлияла на семьи со всех Соединенных Штатов, и они поехали в Лейквуд; в небольшом количестве новоселы прибывали также из Канады, Германии и Британии. В одном документальном фильме о Лейквуде говорится: «Им нравилось, что дома и опрятные улицы расположены вокруг суперсовременного торгового центра, где были акры свободных парковок. Весь их образ жизни, работы и шопинга зависел от современного пригорода. И для многих Лейквуд был раем».

Модель Лейквуда, когда массовое производство стандартных домов привязано к мегамоллу, оказалась повторена по всему округу Лос-Анджелес, по всей стране, да и по всему миру. За два десятилетия после того, как Лейквуд указал путь в 1950-х, города США получили 10 миллионов новых жителей, в то время как число жителей пригородов увеличилось на 85 миллионов. Исход из городов продолжался: во время Второй мировой только 13 % американцев жили в пригородах, но к 1990-м к этой категории относилось более половины населения. И географические последствия этой миграции оказались невероятно значимыми. Доля городской и пригородной популяции в США выросла на 75 %, застроенная городская и пригородная территория увеличилась на 300 %. Опирающийся на автомобили урбанизм создал новый вид мегаполиса, революционным образом изменив стиль жизни. Американская цивилизация в те годы формировалась вокруг приватной реальности индивидуального домохозяйства, а не вокруг общественной жизни города.

Но Лейквуд принес с тобой не только пионерские физический план, стиль жизни и социальные устремления. В 1953 году расположенный поблизости город Лонг-Бич решил включить в свой состав эту новую застроенную территорию. Боясь, что Лонг-Бич испортит утопию промышленностью и неподобающим жилищным строительством, жители Лейквуда создали собственный муниципалитет.

Перейдя на самоуправление, поселок стал получать меньше помощи в дорожном строительстве, образовании, здравоохранении и обеспечении безопасности от властей округа, но обрел значительную долю налогов от торговых центров и сохранил контроль над зонированием. Другими словами, Лейквуд стал сам определять собственную судьбу, отказываясь от вещей – от промышленной и многоэтажной жилой застройки, – которых он не хотел, и по определению еще и от нежеланных людей, которые приходят с такой застройкой. Установив контроль над будущим развитием собственной территории, Лейквуд мог избежать появления живущих на социальные пособия арендаторов; определяя размер участка и дизайн новых строений, он мог косвенно сохранять высокие цены на недвижимость, тем самым поддерживая собственную эксклюзивность.

Эта власть над окружающей средой вместе с возможностями нового стиля жизни стала одной из главных привлекательных черт Лейксайда. Город внутри города, он был миром в себе, который населяли одинаково мыслящие люди: белые домохозяева, средний класс и хорошо оплачиваемые «синие воротнички». Опыт Лейквуда изучали по всем США, и подобный план действий стал серьезным искушением для сотен других сообществ. В районе Лос-Анджелеса возникли дюжины автономных муниципалитетов, чтобы яростно отстаивать свои границы; они покрыли сотни квадратных миль бывших сельхозугодий бесчисленными акрами торговых центров и частных домов.

Лейквуд и созданные по его модели районы были заинтересованы сохранять ситуацию в замороженном состоянии. Пионеры, которые осваивали девственные земли, бежали в мир нового, вызывающего зависть стиля жизни. Но они в то же время бежали и от чего-то – от изношенного, старого города с его грязной промышленностью, сажей, преступностью, аморальностью, толпами и многоязычной армией разных национальностей. Семьи европейского происхождения из среднего и верхнего рабочего класса, приехавшие из тесных районов Нью-Йорка, Чикаго, Хьюстона, Сент-Луиса и так далее, искали идиллической жизни в солнечной, утыканной пальмами Калифорнии; им не хотелось, чтобы центр города, сочащийся пороком, явился следом за ними в новообретенную Шамбалу; они запирали за собой дверь, да еще и вешали дополнительные засовы.

Сегодня, через семьдесят лет после основания, Лейквуд заменил футуристический девиз 1950-х на иной. Когда я ехал через город по бульвару Дель-Амо августовским утром, то меня поприветствовал размещенный на надземном переходе баннер со словами: «Лейквуд. Времена меняются. Ценности – нет». Слоган превратился в реальность, пока я колесил по жилым улочкам Лейквуда XXI века. Красота: спокойные улицы в тени деревьев, опрятные домики, выстроившиеся в ряды, большей частью с оградой из штакетника, безупречные лужайки и обилие аккуратно подстриженных кустов. Над многими домами вьется американский флаг; минивэны и большие пикапы – обычное дело. Прошли десятилетия с момента воплощения начальной утопической мечты, но все выглядит так, что тут сохранилась квинтэссенция американского пригорода для среднего класса и «синих воротничков» во всей полноте, сохранился дух основателей.

Сегодня мы говорим о жизни в городском мире; но реальность в том, что для большинства из нас это пригородный мир, мир свободной застройки. Начиная с конца Второй мировой город, каким он был известен многие тысячелетия, подвергся быстрым и радикальным переменам. Ближе к концу XX века было сделано предсказание, что город растворится в бесконечно расширяющихся мегалополисах. Колоссальная городская конгломерация Большого Лос-Анджелеса, которая сегодня покрывает более 33 954 квадратных миль в Южной Калифорнии, во многих отношениях является метрополисом, или материнским городом стремительного роста.

Вид с воздуха на район Лос-Анджелеса – одно из самых впечатляющих зрелищ на земле, это чудовищная концентрация людей, активности и энергии. Больше, чем Республика Ирландия, с населением в 19 миллионов человек, это не город, а настоящая вселенная: созвездие городов, переросших жилых зон, индустриальных территорий, офисных парков, центров распределения, соединенных милями и милями асфальтовых дорог. Для многих визитеров в послевоенные годы этот чрезмерно огромный мега-мегаполис был отвратительной, жуткой вещью, непостижимой для тех, кто привык к традиционному, компактному городу с легко определяемым центром.

Но в XXI веке города такого типа и урбанистические регионы подобного масштаба – обычное дело на всех населенных континентах. Электростанциями глобальной экономики теперь являются не города, в двадцать девять урбанистических мега-регионов или совмещенных метрополистических территорий; вместе эти образования производят более половины мирового благосостояния. Существует коридор Бостон – Нью-Йорк – Вашингтон (БосВаш) с населением в 47,6 миллиона человек и отдачей в 3,6 триллиона долларов; Большой Токио с 40 миллионами и 1,8 триллиона; Гонг-Шен (Гонконг и Шеньчжэнь) с 19,6 миллиона и 1 триллионом. Последний в свою очередь является частью дельты Жемчужной реки, плотной сети из городов, где живут более ста миллионов человек. Китай планирует построить высокоскоростную железнодорожную сеть, которая свяжет еще больше городских кластеров в обширные, гиперурбанизированные регионы. В 2014 году китайское правительство объявило, о создании Кин-Цзинь-Эй, мегагорода площадью в 132 тысячи квадратных миль, что охватит Пекин, Тяньцзинь и Хэбэй (всего 112 миллионов человек). Добро пожаловать в бесконечный город!

Южная Калифорния первой столкнулась с этим феноменом, с децентрализованным метрополисом. И если эта историческая революция имеет духовный центр среди волн жилой застройки Лос-Анджелеса, то таким центром является Лейквуд, расположенный примерно в двадцати милях к югу от условного центра ЛА.

Писательница Дороти Паркер вроде бы заявила в шутку, что в Лос-Анжелесе «нужно обойти семьдесят два пригорода, чтобы найти город». Такое восприятие Лос-Анджелеса повторялось в разных формах у многих его недоброжелателей. Но это могло быть истиной, только если бы ЛА являлся традиционным городом с промышленным/деловым ядром и кругами жилых пригородов, которые нарастали бы один за другим. Но задолго до появления Лейквуда Лос-Анджелес был намеренно спроектирован как новый тип города ХХ века: децентрализованный мегаполис.

Имея население менее десяти тысяч в 1870-х, Лос-Анджелес стал глобальным метрополисом в то время, когда технологии меняли форму урбанистического мира – особенно технологии мобильности. К 1920-м у Лос-Анджелеса была наиболее развитая междугородняя железнодорожная система в мире, 1100 миль линий, которые связывали сотни деревень, поселков и городов в региональную урбанистическую сеть. Система эта протягивала свои щупальца в неразвитые районы, паучья сеть становилась скелетом будущего города, на котором требовалось только нарастить мясо. К этому моменту у энджелино было в четыре раза больше шансов иметь автомобиль, чем у американца из другого региона. Это был город, базирующийся на мобильности, а не на концентрации, как традиционный город. И те отрасли промышленности, что кормили его – нефть, резина, производство автомобилей, самолетов и кино, – нуждались в значительном объеме пространства.

По своей природе гигантские предприятия, голодные до территорий, расползались в стороны. Многочисленные города Лос-Анджелеса выглядели и ощущались как пригороды, конечно. Но при этом им просто не требовался центр – работа не концентрировалась в одном районе. Большой ЛА был не коллекцией пригородов, кормившей транспортный хаб в ядре, а лоскутным одеялом взаимно связанных городов, начавших сливаться. Например, Саутгейт в семи милях к югу от условного центра ЛА возник как пригород для «синих воротничков», с фабрикой «Дженерал Моторс» и массовой одноэтажной застройкой. Он выглядел как деревня с построенными на скорую руку домишками и садами, где бегали курицы и росли овощи. Используя растущую сеть транзитных линий и дорожную систему города, жители из рабочего класса могли добираться на работу по всему региону.

Лос-Анджелес не взорвался в результате бездумного расползания или зомбиподобного роста пригородов. Его расширение определялось теми отраслями промышленности, которые развивал город, а также урбанистической концепцией того, каким должен быть современный город. Согласно Дане Бартлетту, священнику-конгрегационалисту, приехавшему в Лос-Анджелес в 1896-м, «климат тут имел ценность». Имел ценность, поскольку привлекал состоятельных туристов на «национальную игровую площадку». «Но ни для кого климат не имел такую ценность, как для работающего человека, – писал Бартлетт в книге “Лучший город”. – Если ты живешь в Южной Калифорнии и принадлежишь к рабочему классу, то климат на твоей стороне: он поможет тебе сохранить здоровье, избавит от слишком больших счетов за отопление, позволит строить собственное дешевое жилье, выращивать цветы и овощи и держать цыплят. Подобные условия позволят даже бедняку жить по-королевски».

Бартлетт писал это в 1907 году, когда Лос-Анджелес был еще очень мал, и он предвидел будущее, в котором семьи рабочего класса проводят свободное время в горах или на пляже. Собственный дом с пляжем и работа на одной из разбросанных по районы фабрик – Бартлетт именует это «более благородным образом жизни», в котором красота и здоровье сосуществуют в городе, лишенном подавляющей переполненности.

Дана Бартлетт сформулировал идею того, как должен развиваться ЛА, которую разделили многие. Но он использовал урбанистическое будущее, которое предвидел англичанин Эбенизер Говард, чья книга «Города-сады будущего» (1902) была одной из наиболее влиятельных работ в области градостроительства. Города-сады умеренного размера, по замыслу Говарда, будут строиться в сельской местности, окруженные полями и лесами, в качестве противоядия к современному промышленному мегаполису. Распределенные по территории, полусельские метрополисы, что возникнут в ХХ веке, выглядели прямым ответом на зловещие, смертельные вавилоны столетия девятнадцатого – Манчестер, Чикаго, Нью-Йорк и многие другие.

Под руководством инженера Уильяма Малхолланда в Лос-Анджелесе был построен самый длинный акведук в мире; он доставлял воду на расстояние в 233 мили из долины Оуэнс в город. Изобилие воды открыло большие территории для продуктивного земледелия; оно позволяло вырабатывать электроэнергию, и главное – расти. Наличие дешевой воды дало ЛА возможность аннексировать соседние сообщества. Лос-Анджелес получил свой порт, интегрировав Уилмингтон и Сан-Педро в 1909-м, создав коридор от города до моря. Он приобрел Голливуд в 1910-м, долину Сан-Фернандо в 1915-м, Сотелл, Хайд-парк, Игл-рок, Венис, Уоттс и Туджунгу в 1920-х и 1930-х. В 1890-х Лос-Анджелес занимал 28 квадратных миль и имел население менее ста тысяч человек; к 1932-му он распух до 469 квадратных миль (рост в 1575 %, позволивший догнать по размерам Нью-Йорк) и 1,3 миллиона жителей (по сравнению с семью миллионами ньюйоркцев, обитавших на такой же площади). Его просторы и низкая плотность населения объяснялись тем фактом, что две трети энджелино жили в отдельных домах – невероятное число для города такого размера, в Нью-Йорке таких было 20 %, в Филадельфии – 15 %. Площади в округе Лос-Анджелес, занятые лужайками пригородных бунгало, тем временем увеличились до 95 квадратных миль, что в четыре раза больше Манхэттена. И это не учитывая обширных загородных клубов, гольф-клубов и парковок. Идеальный стиль жизни требует до жути много пространства. Субурбанизация была причиной расползания города; но и расползание вызывало субурбанизацию, поскольку люди искали желаемую сельскую идиллию где поближе.

В первой половине ХХ века Лос-Анджелес культивировал образ города будущего, такого, где активно сосуществуют люди и природа, где решены проблемы, одолевающие переполненный промышленный мегаполис. Базируясь на массовом транспорте, автомобилях, хайвэях, распыленной промышленности и домах на семью, Большой ЛА предсказывал будущее всех метрополисов. Хотя это шло вразрез с исследованиями по футуристическому урбанизму: разве мегаполис завтрашнего дня не должен быть вертикальным, сверкающим набором из небоскребов? Похоже, что нет. Вместо этого города начали расползаться по горизонтали.

«Город с индивидуальным характером бумажного стаканчика», – насмехался над Лос-Анджелесом Раймонд Чандлер. Центр города становился все более условным и деградировал все сильнее по мере того, как люди искали работу и дом на все более обширном пространстве. То, что одни воспринимали как бездонное, лишенное индивидуальности расползание, другие видели как возможность сбежать из гниющих ограничений мегаполиса. Пусть он и рос, но на большей части округа ЛА хвастливый миф о пасторали вполне себе работал. Роскошь владения собственным домом в приятном окружении притянула более двух миллионов человек в округ еще до Второй мировой; они приехали, чтобы работать в переживавших бум авиастроении, автомобилестроении, нефтяной и нефтехимической промышленности.

Территория долины Сан-Фернандо, часть города с 1913 года, превратилась из иссушенной территории в зеленый рай, после того как был построен акведук Малхолланда. Сан-Фернандо стал лоскутным одеялом городков, орошенных полей, ранчо, садов и гольф-клубов, соединенных с остальным Лос-Анджелесом линиями железной дороги. Сельская роскошь долины, ее скалы и горы стали антуражем для многочисленных вестернов, прошедших по экранам кинотеатров в 1920-е и 1930-е годы; здешние ранчо были раскуплены голливудскими звездами. Историк Кэтрин Малхолланд вспоминает детство: «Когда я думаю о том, как росла в долине в 1930-е, я вспоминаю уединенность: одинокий звук паровозного свистка, разрушающий сельскую тишину, визг койота, одинокий кролик, перебегающий дорогу и маячащий впереди, когда я еду на велосипеде в школу по ухабистой грязной дороге».

Сельская роскошь не может выжить долго рядом с огромным растущим городом. Приливная волна пригородного развития затопила Сан-Фернандо в 1940-х, тут появились десятки тысяч ранчеподобных домов, которые изгнали настоящие ранчо, грязные дороги и кроликов. Долина стала «американским пригородом», желаемым фантастическим миром из сверкающих бассейнов, лимонных деревьев, мини-моллов, автокинотеатров; прославленным по всему миру воплощением калифорнийской мечты и эпицентром базирующейся на автомобиле молодежной культуры. Мега-пригородный регион породил на свет стереотип материалистической, легкомысленной «девицы из Калифорнии», чье особое произношение покорило весь мир.

Долина Сан-Фернандо оказалась самым быстрорастущим регионом в Соединенных Штатах, ее население удвоилось в 1940-х, потом снова удвоилось в 1950-х и превысило миллион в 1960-х, когда монотонная стандартная застройка охватила все доступные территории. Британцы или американцы никогда не были привязаны к городам в такой степени, в какой жители Азии или континентальной Европы. Они обычно искали возможности покинуть город так быстро, как только возможно, вернуться в деревенскую обстановку. А возможность поступить таким образом прямо зависела от благосостояния. Только тот, кто мог позволить себе ездить, имел шансы покинуть перенаселенность, загрязнение и преступность городского центра. Железные дороги и трамваи сформировали красочные и дорогие пригороды на границе городов, и там поселились богатые люди XIX века.

Появившись впервые в Британии, пригороды ускорили рост в XIX веке, и тем более в двадцатом; попутно они изменили саму природу города. Движение «Дома для героев» и расчистка трущоб в Британии после Первой мировой привели к созданию обширных пригородных живых массивов на окраинах больших городов. Манчестер обзавелся городом-спутником, городом-садом Уайтеншо, где планировалось разместить 25 тысяч домов для 100 тысяч человек. Власти Лондона предложили проект восьми «коттеджных поселков» в 1920-х, мест, куда можно будет переселить большое количество «обитателей трущоб». Беконтри-Эстейт в городке Дагенхем стал крупнейшим проектом жилищного строительства в мире с его 25 769 строениями, большей частью индивидуальными, и населением в 116 тысяч на 1939 год. К западу от Лондона Metropolitan Railway Company создала серию идиллических поселков для представителей среднего класса, разместив поселки вдоль линий дорог. Известные своими особняками, использовавшими архитектурные элементы эпохи Тюдоров, эти обширные пригородные районы, исходившие лучами от столицы, получили название «Метролэнд». Оборудованный по последнему слову строительного мастерства, Метролэнд в период между войнами стал самым ярким примером неостановимого города, просачивающегося все дальше в поиске идиллической мечты – и по пути ненасытно пожирающего деревни, леса и поля. Хотя население Лондона между 1921 и 1931 годами выросло на 10 %, площадь подскочила сразу на 200 %. Освоение Сан-Фернандо в Лос-Анджелесе продемонстрировало тот же самый процесс – разве что более быстрый; но точно так же пригородный монстр алчно поглотил то, что он вроде бы любил больше всего.

Мечта о жизни в пригороде – о доме на одну семью в наполовину сельском окружении – общая для всего англосаксонского мира. Глубоко укоренившееся желание сбежать из гниющего левиафана, которым стал современный метрополис, существовало по всему индустриальному миру. Но послевоенный пригород принял ту форму, которую ему диктовали могущественные, хотя и часто невидимые силы.

Южная Калифорния активно вовлечена в бизнес по изготовлению мечтаний, и она прядет собственные мифы. Это мировая столица вальяжных ценностей, альтернативных стилей жизни и беззаботной пляжной культуры. Но современный ЛА – создание войны. Немалое количество обитателей Лейквуда работало на предприятиях Douglas Aircraft Company, расположенных вокруг Лонг-Бич и в его пределах. Они собирали военные самолеты, в том числе и «Ночных рыцарей», Douglas F3D Skyknight, один из которых покоится на бетонном шпиле в общественном парке, что занимает центр поселка. Точно таким же образом немалое количество оборонных предприятий сосредоточено и в Сан-Фернандо. Lockheed Aircraft Company стала крупнейшим работодателем в долине во время Второй мировой, она производила «Летающие крепости», Boeing B-17 Flying Fortress, и истребители. После войны компания занялась современными реактивными машинами, среди которых был самолет-шпион U2.

Пригородная утопия, которую можно наблюдать в Лейквуде, кажется мирной, но она была продуктом холодной войны, спальней для тысяч тел, что требовались для конструирования артефактов современного конфликта. Пионеры Лейквуда не только получали желанные дома, они также получали зарплату намного выше среднего по стране.

Они благоденствовали за счет холодной войны, но в то же время находились на ее переднем крае. Высокотехнологичный военный, производственный и исследовательский центр, каким являлся Лос-Анджелес, был одной из важнейших целей для советских ядерных боеголовок. Долина Сан-Фернандо могла служить типичным образцом социальных изменений и устремлений 1950-х, и пусть тут дети точно так же катались на велосипедах, а подростки ехали в кинотеатры под открытым небом, покой часто нарушался громкими хлопками – суперсовременные самолеты, которые испытывали Lockheed, преодолевали в небе сверхзвуковой барьер. Этот зеленый Эдем 1950-х защищали батареи ракетных установок противовоздушной обороны, у которых тоже имелись ядерные боеголовки. Местные ПВО входили в систему прикрытия Лос-Анджелеса, которую именовали «кольцом из сверхзвуковой стали», и она делала Большой ЛА одним из самых укрепленных городов мира.

Расползание пригородов и атомная эпоха были, таким образом, тесно связаны. Апокалиптическая литература и кино 1950-х изображали городскую жизнь достаточно пугающей, насыщая пригороды, загородные поселки и городки чувством психологической безопасности, чувством удаленности, пусть даже кажущимся, от будущего эпицентра взрыва в основном мегаполисе. Кроме того, процесс исхода получал определенный импульс от федерального правительства. Военные стратеги и градостроители пришли к заключению, что политика распределения людей и промышленности за пределами уязвимых компактных городов вполне может быть превентивной мерой защиты от ядерных ударов. Насильственное расселение было бы невозможно в стране демократии. Однако этот процесс можно было направлять косвенными средствами. Налоговые стимулы определили места, где разместится производство; а масштабные программы дорожного строительства сделали доступными для проживания территории, которые ранее считались чересчур удаленными. И помимо того был еще контроль федерального правительства над рынком жилищного строительства.

Искавшие дом супружеские пары могли верить, что они делают свободный выбор, но дорогу, ведущую к их уютному домику, спланировали на самом высоком уровне. Американские пригороды с их особенным видом и атмосферой были не проявлением национального вкуса или индивидуального выбора – они большей частью являлись творением государства. Основанное сразу после Великой депрессии Федеральное управление жилищного строительства (FHA) выделяло миллиарды долларов, чтобы обеспечить работу рынка ипотеки. До 1930-х, если вам требовался заем, то вы должны были предоставить депозит в районе 50 %, а ипотека выплачивалась всего за десять лет. Необъятная подушка безопасности для инвесторов, которую создало FHA, изменила все. Ее появление означало, что депозит стал минимальным или вовсе свелся к нулю; ставки по ипотеке упали, а ипотечный период оказался увеличен до тридцати лет. Ипотечный рынок просто взорвался, легкий доступ к владению домом открылся для всех, у кого в 1950-х медианный доход на домохозяйство составил 4000 долларов.

Но FHA вовсе не собиралось участвовать в сделках со всеми старыми домами. Агентство отдавало приоритет отдельным новым домам на широких улицах и в глухих переулках. Оно предписывало, чтобы дома были удалены как минимум на пятнадцать футов от проезжей части и чтобы со всех сторон их окружал сад. FHA одобряло однородную застройку и не одобряло районы смешанного назначения, где наряду с жильем имелись производство или коммерция. Оно предпочитало расширение плотности и плохо относилось к съемной собственности или присутствию старых домов, поскольку верило, что подобные вещи «усиливают тенденцию поселения представителей низшего класса». Ведь в конце концов, оно выдавало стандартные, одинаковые займы, рассчитанные на рынок всей страны; следовательно, FHA нуждалось в стандартных, одинаковых домах.

Другими словами, вы могли получить любой дом, который вам нравился, если этим домом было новенькое бунгало в пригороде. Вы могли желать поселиться в городе, но вам пришлось бы побороться, чтобы получить ипотеку на собственность в центре. Ничто из этого не было очевидным для покупателей; риелторы и ипотечные брокеры отправляли прямиком к образцовому дому FHA, который обычно располагался в новом загородном массиве. Причина, по которой пригороды так резко увеличились в 1950-х, была в том, что этого хотело правительство, и оно спонсировало этот процесс, тратя миллиарды долларов. Компания, построившая Лейквуд, возводила его, зная, что ей необходимо предоставить дома, доступные людям с определенной медианной зарплатой. Дом с тремя спальнями продавался за 8255 долларов; их покупали люди, бывшие в состоянии получить ипотеку на тридцать лет с выплатами по 50 долларов в месяц без первоначального взноса. Работа в пределах таких ограничений и конкуренция на прибыльном ипотечном рынке означали массовое производство блочных домов с большой скоростью. Одинаковые строения в пределах одного жилищного массива – с той же самой отделкой, бытовыми приборами, материалами и оборудованием – позволяли строителям экономить за счет масштаба; Лейквуд, например, получил 200 тысяч одинаковых внутридомовых дверей. Когда вы едете на машине по Лейквуду или Сан-Фернандо, то однообразие строений просто удивительное. Причина не в том, что люди этого хотели; просто жилищное строительство тут спонсировало правительство, пусть даже этот факт был скрыт от собственников, которые наслаждались иллюзией свободы.

Благотворная пригородная жизнь прославлялась в многочисленных ТВ-программах и фильмах, и это делало ее объектом желаний и мечтаний. Но реальную эстетику пригорода диктовала инвестиционная политика FHA и соображения национальной безопасности, выраженные в словосочетании «защитное рассредоточение». Жилищный акт 1954 года предписывал федеральным агентствам, в том числе FHA, обеспечивать снижение уязвимости городов перед вражеской атакой. На практике это означало рассеивание с помощью создания многочисленных пригородов. Закон также обязывал выдавать займы только на те жилые дома, которые были «субъектами урбанистических оборонных стандартов». Когда во время серии ядерных взрывов в пустыне Невада, получившей название «операция “Заварочный чайник”», тестировали разные типы строений, выяснилось, что дома в стиле ранчо переносят взрыв лучше остальных. Помимо того подъемные жалюзи максимально снижали ущерб для внутренностей дома. Поэтому ничего случайного нет в том, что девять из десяти новых домов Южной Калифорнии 1950 были именно такими.

Анархические пригороды Саутгейта, где «синие воротнички» строили собственные дома с нуля, открыли дорогу подстриженным лужайкам «испеченного» FHA, гладкого, как печенье, Лейквуда. В конечном счете пригороды стали означать подчинение. Подчинение, определяемое рынком жилья и политическими приоритетами, а не личным выбором или необходимостью. Оно было скрытым и выглядело скорее благодеянием. Ипотечные выплаты в 50 долларов ежемесячно за особняк на три спальни в пригороде – это было много дешевле, чем снимать жилье в заброшенном городском центре. Превращаясь в собственника дома, вы ощущали себя на пути к финансовой безопасности.

Политика правительства была откровенно нацелена на то, чтобы направить людей прочь из городского ядра на пригородную периферию. Огромное богатство, что пришло в Америку после Второй мировой, было инвестировано в изменение стиля жизни: создание автомобильных пригородов. Пятидесятые часто описывали как период «бегства белых» из хаотичных, этнически смешанных центральных районов в расово сегрегированную, предназначенную для среднего класса Шамбалу пригорода. На самом деле не все так просто. Существовала политика намеренного расселения из центра в пригороды. Она перекликалась с искренним желанием людей растить детей в собственных домах, вдали от городов, о которых им постоянно говорили, что те в тени ядерного удара и под вездесущей угрозой «урбанистической заразы».

Федеральная жилищная политика ускорила и так быстрое расширение городских территорий и отток населения из городских центров. Подумайте об изобилии Америки 1950-х, и вы автоматически вспомните зеленые пригородные улочки и благотворные семейные ценности живущих там людей. И в этом воспоминании будут присутствовать практически исключительно белые представители среднего класса. Стереотип согласуется с реальностью. Барьеры сегрегации пересекали Лос-Анджелес точно так же, как и другие растущие города США. До 1948 года собственники жилья в новых пригородных массивах могли отказаться продавать дома черным; Верховный суд, занимаясь в тот год делом Шелли против Крамера, отменил ограничительные соглашения, которые мешали собственникам жилья продавать жилье представителям национальных меньшинств или сдавать его в аренду. Но оставались другие способы сохранить пригород чисто белым. Риелтеры уводили потенциальных покупателей из меньшинств от районов новой застройки. FHA использовало свою власть, чтобы потворствовать созданию расово и социально гомогенных жилых массивов; благодаря усилиям агентства возникали пригороды, в которых доминировали примерно одинаковый уровень дохода и одна раса. Присутствия даже нескольких фамилий неевропейского происхождения в пригородном районе было достаточно, чтобы цены на недвижимость там упали, поскольку FHA отказывалось страховать ипотеку на расово смешанной территории. Учитывая этот откровенный экономический факт – и не забывая почти вездесущий расизм, – ничего удивительного нет в том, что во многих пригородах Лос-Анджелеса потенциальных жителей африканского или латиноамериканского происхождения запугивали вооруженные банды собственников жилья.

Идиллические пригороды были лилейно-белыми и сегрегированными по классу: однообразие домов подразумевало расовое и социальное однообразие. В 1960-м в Лейквуде из семидесяти тысяч жителей только семь были афроамериканцами; население Сан-Фернандо взлетело с 300 до 700 тысяч в 1950-х, количество афроамериканцев за то же время упало с 1100 до 900. Не должен изумлять тот факт, что хотя федеральное правительство выделило 120 миллиардов долларов на новое жилье к 1960-м, только 2 % от этой суммы пошло к небелым. Суды могли отменять сегрегацию на бумаге, но рынок жилья сохранял ее самые ужасные формы.

По мере того как семьи среднего и верхушки низшего класса европейского происхождения покидали город, их место занимали новые люди. Во время Второй Большой миграции более пяти миллионов афроамериканцев переехали с сельского юга в города северо-востока, на Средний Запад и на запад. Пока белая Америка становилась все более пригородной, черная Америка стала на 80 % городской. Мегаполисы, куда ехали черные, оказались около черты кризиса. Бо́льшая часть старого жилья стояла перед лицом сноса ради постройки высоток и хайвеев. Общественные здания втискивали в бывшие районы трущоб. Ипотеку и страховку для этих территорий оформить было очень трудно. Работы было мало, поскольку промышленность тоже приняла участие в исходе из города. Картина в Британии, Франции, Нидерландах и многих других странах была та же самая: упадок центра, который становится домом для сообществ мигрантов, в то время как рабочий и средний класс перебирается в более приятные для жизни пригороды, города-спутники и новые поселки.

В Лос-Анджелесе, как и в других американских городах, афроамериканцы оказались стиснуты в небольшом районе центра со старыми зданиями и жилыми массивами дешевого жилья – Южный Централ, Саутсайд и Уоттс – в то время, когда территория мегаполиса в целом активно прирастала пригородами. Упадок центра – с его безработицей, жильем низкого качества, преступностью и насилием – был частично спровоцирован турбореактивной субурбанизацией и в свою очередь добавил топлива в процесс бесконечного роста пригородов, ведь все больше и больше людей хотели сбежать из урбанистической ловушки и никогда не оглядываться. Городской кошмар также заставил людей из сообществ вроде Лейквуда преисполниться решимости сохранить тот рай, который они создали, всеми силами защитить его от загрязняющего влияния центра, возводя реальные и виртуальные заграждения на пути нежелательных людей.

Пригород: само слово насыщено значением. В литературе, музыке и кино пригород – это антиурбанистическое пространство, полярная противоположность волнению, свободе и сложности города; застроенная дикость превосходной мягкости, одурачивающего соглашательства, выдолбленного отчуждения, компульсивного потребительства и монотонная буржуазная белизна. Скука и единообразие пригорода выглядели одной из главных притягательных черт: безопасное место вдали от волнений хаотического города, Гдеугодновилль, лежащий в стороне от потока истории в опасном мире ядерного оружия. «Вы знаете улицу, на которой я живу – Эллесмер-Роуд, Вест-Блетчли? – спрашивает главный герой романа Джорджа Оруэлла “Глотнуть воздуха” (1939). – Даже если вы не знаете, то вы знаете пятьдесят других, похожих на нее как две капли воды. Вы знаете, как эти улочки пролегают по пригородам по всей их длине. Постоянно одно и то же. Длинные, длинные ряды маленьких домов на две квартиры… Отштукатуренный фасад, пропитанные креозотом ворота, изгородь из штакетника, зеленая входная дверь».

Существует давняя традиция литературного описания удушающей атмосферы, обывательских интеллектуальных амбиций и прозаических ценностей пригорода: от «Дневника никого» Джорджа и Уидона Гроссмитов (1892) до «Дороги перемен» Ричарда Йейтса (1961) и «Супружеские пары» Джона Апдайка (1968), от «Будды пригорода» Ханифа Курейши (1990) до «Поправок» Джонатана Франзена (2001). Пригороды были любимой музой режиссеров, которых привлекала тьма, что таится за поверхностным однообразием и стерильностью. «Синий бархат» Дэвида Линча (1986), «Красота по-американски» Сэма Мендеса (1999) и «Стэпфордские жены» Брайана Форбса (1975) немедленно приходят на ум как несомненные образцы классики этого жанра. Фильмы ужасов процветают за счет пригородов, словно вампиры на полном крови трупе жертвы: «Кошмар на улице Вязов» (1984), «Рассвет мертвецов» (1978). Пригороды – место, что прячет домашние сражения, тайны и преступления – «Отчаянные домохозяйки», «Клан Сопрано». В отличие от городской, пригородная жизнь течет за закрытыми дверями, что дает возможность для создания миллиардов нарративов, приправленных специями непознанного. Что именно происходит за той вон аккуратно подстриженной лужайкой?

Снова и снова пригороды показывают как небеса, которые превращаются в ад. Пригороды начинают критиковать, не в последнюю очередь за домашнее рабство, на которое обречена женщина, чей муж ездит на работу. Пригороды – отличная натура для художника: вся эта опрятность, жесткая семейная иерархия и однообразие могут покрывать ежедневное пьянство, употребление наркотиков, свингерские вечеринки и что-нибудь похуже, не так ли?

Самую суровую и неизменную взбучку пригороды получали от популярной музыки. В песне Мальвины Рейнолдс 1962 года пригороды изготовлены из «маленьких коробочек, сделанных из хлама». И подобно своим домам, люди, «помещенные в коробочки», имеют одинаковое окружение, работу и хобби.

Скука, самодовольство, гомогенность и лицемерие пригорода – естественная цель для поп-музыки. А почему нет? Нацеленная в первую очередь на подростков, поп-музыка говорит о повседневном монотонном опыте в преднамеренно санированном и безопасном для детей окружении, а также дает им чувство освобождения. В шедевре панк-рок-группы Green Day – Jesus of Suburbia (2005) пригород показан как апокалиптический, пустой, искусственный конструкт; он существует на конце заброшенного шоссе. Это некий Нигдевилль, место лицемерия, где все ходят к психотерапевту и пользуются антидепрессантами и где центром мира является универсальный магазин.

Композиция Suburbia группы Pet Shop Boys (1986) говорит о внутренней опустошенности пригородной жизни: все, что ты можешь делать, – потворствовать себе, бессмысленно рисуя граффити. В клипе мрачные ранчо Лос-Анджелеса совмещаются с мрачными псевдотюдоровскими дуплексами Лондона: опыт глобального пригорода всюду один и тот же.

Схожим образом трек Suburban Dreams (1980), созданный Martha and the Muffins, отражает универсальный опыт современной жизни: ты бесцельно гуляешь по освещенному флуоресцентными лампами моллу, попивая синтетические шейки и избегая неловких подкатов старшеклассников. Взрослая жизнь в пригородах – отупляющие разговоры о погоде, о том, кто сделал себе новый бассейн или купил крутую машину, в то время как подростки нигилистически слушают хэви-метал и болтаются по моллу.

Все подростки хотят сбежать из дома в мир, а вовсе не наоборот, как взрослые. Пригороды естественным образом маркируют линию фронта в конфликте между тинами и их родителями, столкновение ценностей и устремлений. Единственный выбор – бежать. Но куда? В композиции Sprawl II канадской группы Arcade Fire с альбома The Suburbs (2010) пригороды расползлись так широко, что завоевали целый мир; убегай, если хочешь, но то же самое ты найдешь повсюду. Что такое рок и панк-музыка, как не возгласы гнева, направленные против конформизма и потребительства? Шокировать буржуазные ценности – вот чего хотят подростки, и плевки в адрес пригорода – воплощения обычного стиля жизни – повторяющаяся тема в поп-музыке.

Но хотя общее восприятие пригородов укоренилось глубоко, сами пригороды за последние семьдесят лет были местом драматических изменений. В то время как центры городов оставались стабильными, пригороды подвергались быстрой, иногда моментальной эволюции. Именно в них текла городская история после Второй мировой. Пусть даже поездка по Лейквуду сродни путешествию на машине времени в 1950-е, стоит помнить, что это мастерски сделанная иллюзия. Волны перемен прокатились по местам вроде этого поселка, трансформировав все на пути. Чтобы понять современный урбанизм, увидеть, как развивается метрополис, вам придется покинуть музейно-туристический аттракцион в центре города и отправиться к мистическим окраинам.

Хотя поездка из Лейквуда в Комптон займет десять минут, она перенесет вас в совершенно иной мир. Дома выглядят так же – те же самые бунгало в стиле ранчо, однако это один из наиболее бесславных районов мира. Его глобальная известность пришла после дебюта лос-анджелесской хип-хоп-группы N.W.A. (Niggaz With Attitude), композиции Straight Outta Compton (1988) и исторического альбома для направления гангста-рэп, который с наслаждением описывает бандитские насилие и жестокость, что царят в худшем из районов Лос-Анджелеса. Не имея ротации на радии или показов на МТВ, альбом очень быстро стал платиновым.

Невероятный коммерческий успех Straight Outta Compton пришел в значительной степени за счет того, что N.W.A. претендовали на то, что они непосредственные участники лютых гангстерских войн Лос-Анджелеса, а не просто рассказчики. Очень популярный у тинейджеров из белых семей среднего класса (80 % фанатской базы, согласно меткам записи), этот альбом – полный выстрелов, завывающих полицейских сирен и откровенных текстов, не говоря уже о прославлении бандитской жизни, торговли наркотиками и злобы на полицию, – шокировал Америку. N.W.A. хвастались роскошными тачками точно так же, как автоматами АК-47. В сингле Fuck Tha Police один из членов группы, Ice Cube, неистово атаковал полицию ЛА: «Мы можем ходить пальцы к пальцам посреди камеры / Чего им связываться со мной, ведь я тинейджер / У меня немного бабла и пейджер / Обыскивая мою тачку, разыскивая продукт / Думают, что каждый ниггер продает наркотики».

Straight Outta Compton оказал настолько сильное воздействие большей частью потому, что он давал подросткам из пригорода вуайеристическое представление о гетто, но также и потому, что он выражал гнев по поводу того, чем стали некоторые части Лос-Анджелеса в 1980-х. Альбом сделал Комптон международным символом городского развала и нигилизма. СМИ называли Комптон «трущобами», его известность после появления Straight Outta Compton привела к тому, что он стал запретным районом.

Это партизанско-гангстерская война разразилась не среди мрачных модернистских башен Квинсбриджа, нет, она имела место в пригороде. Вторая Большая миграция привела тысячи афроамериканских семей в Южную Калифорнию во время Второй мировой и сразу после нее. Уставшие от плохих жилищных условий Южного Централа или Уоттса, они хотели приятный дом в пригородах не меньше, чем кто-либо еще.

Барьеры на пути к этой мечте были столь высоки, а жизнь в Южном Централе столь неприятной, что они были готовы платить больше за дом в месте вроде Комптона или Гриншо, чем представители белого рабочего класса. Комптон в конце 1940-х и в 1950-х был таким же белым, как большинство пригородов (краткое время он был домом Джорджа Буша и его семьи в 1949-м, когда будущий президент работал продавцом нефтяного оборудования в Dresser Industries). Некоторые белые домовладельцы были избиты своими же белыми соседями за то, что те обратились к риелторам, работающим с черными клиентами. Когда Альфред и Лукелла Джексон разгружали свой грузовичок в Комптоне в 1953-м, их атаковала толпа белых. Им пришлось защищать себя парой «кольтов» сорок пятого калибра и двенадцатизарядным короткоствольным ружьем. Повсюду белые банды жгли кресты на лужайках, портили дома и атаковали потенциальных черных покупателей.

Всюду, где только появлялись афроамериканцы, повторялся один и тот же сценарий. Идея того, что покупатели недвижимости из числа черных приводят к снижению цен, становилась самоисполняющимся пророчеством, ведь белые жители немедленно начинали панически избавляться от домов. И это в свою очередь приводило к тому, что большее количество афроамериканцев получало возможность сбежать из центра города. К 1960-м черные составляли 40 % населения Комптона; приходящие в ужас обозреватели смотрели на такие пригороды, как на объект атаки со стороны «расползающегося гетто»: центр города неким образом просачивался в белые анклавы. Однако на самом деле происходило нечто противоположное: Комптон был для афроамериканцев возможностью сбежать из центра в той же степени, как и для белых. Они были профессионалами, офисными работниками, мелкими предпринимателями, рабочими с фабрик и медицинскими сестрами. Дети афроамериканцев ходили в хорошие школы, а затем поступали в университеты вроде Калифорнийского и Беркли. Дома их были просторными, придомовые сады – ухоженными; у них столь же часто имелись катера и микроавтобусы для выездов на пикники. К искреннему удивлению многих белых, черные обитатели пригородов вели себя подобно всем остальным. В 1960-х Комптон успешно доказывал, что может существовать расово смешанный пригород в стране, где 95 % обитателей пригородных территорий имели европейское происхождение. «В кои-то веки, – сказал один из комптонских афроамериканцев, – негр не переехал в трущобы; в кои-то веки он перебрался жить в хороший дом».

Если присмотреться, из каких семей вышли основатели N.W.A., то испытываешь удивление. Отец Arabian Prince – писатель, его мать – преподаватель игры на пианино. Мать Easy-E работала администратором начальной школы, отец трудился на почте. Родителю MC Ren принадлежала парикмахерская, мать Ice Cube была клерком в больнице, а до того как стать рэпером, он сам изучал архитектуру. Они были порождением успешного афроамериканского пригорода, но в то же время рассказывали о гангстерских войнах и социальном распаде менее чем через три десятилетия после того, как Комптон называли «Беверли-Хиллз черного пояса». Что же пошло не так?

Эпоха смешанного в расовом отношении Комптона пришла к концу в 1965 году. Тогда в расположенном рядом Уоттсе полицейская жестокость привела к тому, что давно кипевшее недовольство органами правопорядка и трущобными условиями жизни наконец «сорвало вентиль». Во время прогремевших на весь мир беспорядков в Уоттсе последовало тридцать четыре смерти; ущерб оценили в 40 миллионов долларов, 977 домов сгорели или были разрушены. Насилие привело к бегству белых жителей соседних районов и состоятельных афроамериканцев. Они забирали с собой предприятия, и в результате Комптон в коммерческом плане превратился в пустыню. Эти события совпали с очередным перемещением промышленности, ее уводили еще дальше от центра города. Результат – в начале 1980-х большая часть крупных производств исчезла, оставив массовую безработицу и разрушенную налоговую базу.

Easy-E, Ice Cube, MS Ren и Arabian Prince были детьми 1960-х; когда они родились, более половины населения Комптона не достигло восемнадцати лет. Они наблюдали, как их район и их школы понемногу ветшают, как родителей увольняют и приходится жить на пособия. Коллапс системы общественного транспорта означал, что не было возможности отправиться куда-то в поисках работы. Утопический пригород очень быстро уступил место зоне катастрофы, где не осталось надежды нормально устроиться: магазины заколочены, общественные службы почти все закрыты. Лишенные будущего молодые афроамериканцы пополняли ряды уличных банд. Группировка «Калеки» была основана во Фримонтской школе Южного Централа в 1969-м; их смертельные враги, «Кровные братья», зародились в Комптоне, и свои алые цвета они взяли у местной школы. Банды, входящие в состав тех или других, процветали, в их число входило от 70 до 90 тысяч преступников и торговцев наркотиками. Территориальные схватки усилились в 1980-х, топливом послужили состояния, которые сколачивали на торговле крэком и кокаином.

Из черного Беверли-Хиллз в начале 1960-х – в 1980-х Комптон превратился в центр лютых гангстерских войн Лос-Анджелеса, местом, где перестрелки были обычным делом. Для рэпера Ice-T крэк, кокаин и деньги сделали жизнь бессмысленной. Хип-хоп изображал гангстерское обаяние города, предполагаемую роскошь уличной жизни и героизировал конфликт с полицией, но в то же время представлял опасность и бесцельность жизни. Полная угрозы насилия, конфронтационная лирика рэпа Западного побережья отражала мрачную реальность существования в Комптоне, пусть даже конкретные детали были выдуманными. Она обращалась к поколению, выросшему после 1960-х в среде, насыщенной жестокостью, где приходилось каждый день отчаянно сражаться за существование. В фильме «Цвета» (1988) Ice-T читает: «Моя жизнь – это насилие, но насилие – это жизнь / Мир – только мечта, а реальность – это нож… / Скажи мне, что ты оставил мне, что я получил?.. / Моя мать сидит на крэке / Моя сестра не может работать, поскольку на ее руке следы уколов».

Композиции вроде Fuck Tha Police были криком гнева и боли – и предупреждением о том, что случается, если пригороды становятся урбанизированным гетто. Они атаковали грубость и жестокость полиции Лос-Анджелеса, ее военизированных операций на улицах. Через четыре года ЛА вновь охватили бунты, после того как суд оправдал полицейских, которых обвиняли в избиении Родни Кинга в пригородном районе Сан-Фернандо. Брошенный на Комптон темный свет позволил увидеть проблему, которую мало обсуждали в 1980-х. К 1980-м 8,2 % жителей американских пригородов (7,2 миллиона) жили ниже черты бедности; за следующие два десятилетия этот показатель удвоился, и в результате обедневших обитателей пригородов стало больше, чем бедняков в центре города. Количество убийств в городах уменьшилось на 16,7 %, но выросло на 16,9 % в пригородах. Подобно Комптону (хотя и в меньшей степени), многие пригороды одолевали проблемы, свойственные городам. Они не стали полярной противоположностью мегаполисов; они были вплетены в их растущие тела, и на это указывало распространение преступности, торговли наркотиками и безработицы. Пригороды становились все более этнически разнообразными, и это тоже отражало процессы, происходящие в городах. Различие между городским и пригородным начало растворяться, что означало возникновение нового типа метрополиса.

В начальных кадрах сериала «Клан Сопрано» Тони Сопрано выезжает из тоннеля Линкольна. В зеркале заднего вида можно заметить панораму Манхэттена; город исчезает по мере того, как Тони едет дальше по платной магистрали Нью-Джерси. Подобно любому жителю пригорода, который постоянно ездит одним маршрутом, он устало забирает талон из окошка кассы. И подобно любому жителю пригорода, он прекрасно знает, что ждет его дальше: вынесенные за пределы города бизнес-парки, умирающие промышленные предприятия, спирали хайвеев, аэропорт, торговые центры пригорода, выцветшие домики постройки 1950-х. Более старые здания уступают место рядам современных пригородных жилищ, пока наконец Тони не паркуется перед своим семейным просторным особняком 1990-х, который выглядит так, словно его только что бросили посреди сельской местности.

Начальные кадры «Клана Сопрано» – то, что урбанистические географы именуют трансектом, поперечным разрезом от центра города до периферии, который открывает набор социальных и физических местообитаний. Путешествие Тони по расползшимся пригородам – это странствие через слои истории. Каждый город можно прочитать таким образом, как ландшафт, который открывает последовательность эпох, тот неостановимый, постоянный, насильственный поток изменений, в котором существуют мегаполисы.

В тот августовский день, когда я посетил Лейквуд и Комптон, я ехал через городской пейзаж, созданный и переделанный в бурном конце XX века. Лейквуд, некогда квинтэссенция «синих воротничков», ныне один из наиболее расово сбалансированных районов США: 41 % белых не испанского происхождения, 8,7 % афроамериканцев, 16 % азиатов и 30 % латино.

Историю Лейквуда определила геополитика второй половины ХХ века. Рожденный экономическим бумом 1950-х и поддержанный высокими федеральными затратами на оборону во время холодной войны, после падения Берлинской стены он увидел резкое сокращение хлебных местечек в военной индустрии. После развала Советского Союза безработица накрыла практически весь Большой Лос-Анджелес, но по Лейквуду она ударила особенно остро. Городок познал славу в 1950-х, когда он стал иконической пригородной утопией. Он снова сделался знаменитостью в 1993-м, теперь уже как символ пригородной антиутопии; тут за многочисленные изнасилования и сексуальные преступления была арестована банда старшеклассников, известная как «Ватага Шпор». Неожиданно Лейквуд превратился в образ социального распада в пригородах – семейной дисфункции, одичавших тинейджеров и сексуального разбоя, – когда члены банды кочевали по страницам таблоидов и ТВ-шоу.

Лейквуд отражает те «русские горки», по которым прокатилась Америка после Второй мировой, взлеты, падения, деиндустриализацию и увядающий пригородный энтузиазм. Урбанистическая топография Лос-Анджелеса подобна эволюционирующему организму, который адаптируется к внешним стимулам геополитики и глобализации. Можно также уподобить ее огромному пляжу, на котором волны приливов и отливов изменяют береговую линию, создавая лоскутное одеяло постоянно трансформирующихся сообществ. Сила этих могущественных приливов очевидна, когда рассматриваешь пригородный ландшафт. Последствия деиндустриализации, крушения Советского Союза и подъема Азии хорошо видно из окна автомобиля.

Комптон, шаблон афроамериканского гетто, увидел значительный рост популяции мексиканцев в 1980-х; они стали большинством в 1990-х. Если поехать дальше на север, в Хантингтон-Парк, то дорожные знаки окажутся на испанском, – отражение драматического сдвига, который этот пригород претерпел между 1975-м и 1985-м, когда район, населенный белыми представителями рабочего класса, на 97 % превратился в латиноамериканский. Многие переехавшие в Хантингтон-Парк ранее жили в barrios восточного Лос-Анджелеса или даже в центре города. Они сочли, что быть владельцами или арендаторами пригородного дома выгоднее, а набор мелких предприятий, удовлетворяющих потребностям мексиканского сообщества, – великолепный пример предпринимательства.

Есть определенный шаблон: постоянный отток людей из находящегося в упадке пригорода в новые пригороды улучшает социально-экономическую обстановку и обеспечивает лучшие стандарты жизни на новом месте. Афроамериканцы уезжали из мест, подобных Комптону, туда, где видели лучшие возможности, например в Сан-Фернандо, Сан-Бернардино или Риверсайд. Их место поближе к центру занимали мигранты, прибывшие после 1960-х: люди из Мексики, Центральной и Южной Америки.

Все это стало возможным благодаря изменениям, которые затронули глобальную экономику. Лос-Анджелес стал экономическим центром азиатско-тихоокеанского региона, штаб-квартирой многочисленных финансовых корпораций. Традиционная промышленность ушла, зато пробудились сфера услуг и высокотехнологичная индустрия, а порты Лос-Анджелеса и Лонг-Бич стали воротами для импорта автомобилей, электроники и пластиковых деталей из Китая, Гонконга, Японии, Вьетнама, Южной Кореи и Тайваня. В условиях постиндустриальной экономики социальная структура города приняла форму песочных часов: много богатых людей вверху, не так много среднего класса и огромная низкооплачиваемая масса мигрантов, создающая основу. Новой экономике требовалась дешевая, неквалифицированная, лишенная защиты профсоюзов рабочая сила: садовники, уборщики, водители, нянечки и рабочие на фабриках одежды. По переписи 2010 года 47,7 % населения округа ЛА были испаноговорящими; белых не-испанского происхождения было всего 27,8 %.

В изменениях, которые придали новую форму популяции Лос-Анджелеса, нет ничего особенно уникального. По всем Соединенным Штатам пригороды становились более диверсифицированными. К концу ХХ века самыми быстрорастущими группами в пригородах были латино, афроамериканцы и азиаты. Кроме того, около 50 % свежих мигрантов сразу поселялись в пригородах, не задерживаясь в центре города. Иными словами, пригороды становились более городскими по характеру, они отражали разнообразие глобализированного метрополиса.

Городской ландшафт формируется различными группами людей, которые занимают его, живут в нем и уезжают из него. В конце ХХ века этот постепенный процесс невероятным образом ускорился. Из Хантингтон-Парка на машине не так далеко до Монтерей-Парка в долине Сан-Габриэль. Это тихое место с низкой плотностью населения выглядит поселком, как многие американские пригороды; но эта банальность позволяет понять, как именно города подверглись стремительным изменениям. Монтерей-Парк – и большая часть Сан-Габриэль – представляет не только микрокосм современной урбанистической революции, но и глобализацию во всей красе.

Подобно многим пригородам, Монтерей-Парк был целиком белым в первые годы после войны. Однако на протяжении 1960-х доля белых упала с 85 до 50 %, латиноамериканцы составили 34 %, а азиаты – 15 %. Многие из новых жителей азиатского происхождения были разбогатевшими семьями, которые вырвались из традиционного городского окружения – Маленького Токио и Чайна-тауна, – чтобы получить лучшие стандарты жизни в пригороде. Следующие два десятилетия молодой риелтор Фредерик Хсие использовал скромное азиатское присутствие, чтобы продвигать этот пригород перспективным азиатским мигрантам в качестве «китайского Беверли-Хиллз».

Хсие увидел потенциал в Монтерей-Парк: расположенный близко к деловому центру Лос-Анджелеса, он стал доступен в эпоху, когда город переориентировался на азиатско-тихоокеанскую экономику. Хсие сравнивал пологие холмы долины Сан-Габриэль с Тайбэем, столицей Тайваня; он рекламировал пригород в азиатских газетах, делая адрес в Монтерей-Парке верным атрибутом успеха в Америке. Даже городской код района – 818 – помог ему, поскольку согласно китайской нумерологии восьмерка приносит богатство. И это сработало: в 1970-х и 1980-х десятки тысяч богатых и хорошо образованных мигрантов из Гонконга, Тайваня, Вьетнама и Китая приобрели тут жилье. К 1990 году он стал единственным городком в США, где было азиатское большинство, первым, как говорили некоторые, «пригородным Чайна-тауном».

Но это прозвище вводит в заблуждение: Монтерей-Парк отличался от моноэтнических городских Чайна-таунов во всем. Хотя китайцы составляли 63 % от ставшей большинством азиатской популяции, они приехали со всего материкового Китая, из Гонконга и Тайваня и жили рядом с семьями из Японии, Вьетнама, Кореи, Филиппин и всех стран Юго-Восточной Азии; имелась также немалая группа мексиканцев (30 %), в то время как остальных белых было всего 12 %. Немногие пригороды изменились так стремительно и настолько очевидным образом. Многие из новых обитателей района были высокообразованными инженерами, программистами, адвокатами и другими профи, которые могли позволить себе купить дом без ипотеки.

Подобно прежним поколениям белых американцев, они переехали в Монтерей-Парк, поскольку он предлагал привлекательный стиль жизни, хорошее жилье и деловые возможности в пригороде, имевшем хорошие выезды на все главные шоссе Южной Калифорнии. Очень важно, что азиатские бизнесмены обогнули центр города и отправились прямиком в пригороды, отбросив исторический тренд, согласно которому иммигрантское сообщество поначалу утверждается в порту или в центре мегаполиса.

Пригороды в Америке 1970-х и 1980-х предлагали лучшее место для начала бизнеса и инвестиций в недвижимость. В результате притока не только людей, но и денег Монтерей-Парк быстро изменился к беспокойству многих его давних обитателей. Местная пончиковая и шиномонтаж стали отделениями китайских банков; знакомые сетевые магазины и моллы заменились азиатскими супермаркетами и лавками со странной едой. Старомодные американские рестораны сменили собственников и начали подавать лучшие блюда кантонской, сычуаньской, шанхайской и тайваньской кухни. К началу 1990-х тут было более шестидесяти китайских ресторанов на территории в 7,7 квадратных мили; местные торговые центры стали местом паломничества для гурманов. Вывески на китайском в изобилии появились на Гарвей-авеню, главной коммерческой улице района: они рекламировали китайских бухгалтеров, юристов, риелторов, салоны красоты и иглоукалывания, супермаркеты, агентства путешествий и, само собой, едальни всех видов. Все эти предприятия обслуживало местное сообщество, оживляя городской дух в эпоху постиндустриализации; диаспора создавала атмосферу безопасности для людей, бежавших от политической неуверенности Гонконга, Тайваня и материкового Китая, желавших вывести деньги из Азии и вложить в США.

Но было и много большее значение переселения. В ту эпоху, когда личную и деловую жизнь революционным образом изменили информационные технологии, около 65 % всех продуктов, связанных с персональными компьютерами, прибывали через Лос-Анджелес. Бо́льшая часть китайских компаний, которые собирали компьютеры и занимались их дистрибуцией, базировались в долине Сан-Габриэль. Когда потоки людей, капитала и продуктов из-за границы стали резко набирать мощность в конце ХХ века, пригородные поселки долины буквально раскалились докрасна. Сан-Габриэль, внешне обычный, стандартный пригород, был центром глобализации не только в области хайтека, но и в финансах, юридической и страховой сферах; во всем, что помогало управлять волнами капитала и потребительских товаров между США и Азией. Фокальная точка растущей экономики Тихоокеанского кольца находилась среди акров деревянных бунгало. Мы хорошо знаем о глобальном городе, но глобальный пригород известен куда меньше.

Экономическая энергия Сан-Габриэля в 1980-х и 1990-х, когда долина стала центром компьютерной отрасли, прекрасно отражает то, что происходило повсюду в городских районах. До последней четверти ХХ века большинство мегаполисов напоминали гигантские водовороты, они каждый день засасывали людей, деньги, дела и информацию. Но все пошло в обратном направлении, когда города начали повторять центробежный паттерн Лос-Анджелеса.

К 1980-м более 50 % американских компаний переместились на окраины, более 80 % рабочих мест оказались за пределами старых деловых центров. Послевоенные десятилетия увидели, как города вывернулись наизнанку. Подобно Сан-Габриэлю с его компьютерной промышленностью пригороды превратились из спальных районов в те места, где делается бизнес, что начало стирать различия между городом и пригородом. Некоторые пригороды получили название «притехногороды» – по той причине, что современные производства в них – автомобилей, телефонов или ПК – освободили от зависимости от урбанистического центра. Технологии привели к тому, что пригороды стали напоминать города; они же сделали бесполезным многое, благодаря чему городские центры на протяжении истории сохраняли свою ценность: например, тесные контакты или изобилие уникальных специализированных услуг, которые требовалось сосредоточивать в пешей доступности. Возьмем Атланту, штат Джорджия: в 1960-м 90 % ее офисов было сконцентрировано в центре; к 1980 году эта цифра рухнула до 42 %, поскольку почти сотня промышленных парков расцвела на периферии. Сегодня Атланта один из крупных городов мира с наименьшей плотностью населения – 630 человек на квадратную милю (Дакка, самый густонаселенный город, имеет показатель 115 тысяч на квадратную милю; медиана для мира – 14 000). По всему миру города становились все более похожими на Лос-Анджелес, аморфными образованиями не с одним, а с множеством центров, где бизнес и гражданские функции разбросаны по территории. Виды бизнеса, получившие распространение в постиндустриальную, глобализированную эпоху – хайтек, научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы (НИОКР), услуги – по своей природе предпочитали пригородные деловые парки деловым центрам в сердце города.

Самый известный образец – это, конечно, созвездие городков в Северной Калифорнии между Сан-Хосе и Сан-Франциско с центром в Стэнфордском университете. Никакой другой район мира не оказал такого воздействия на нашу жизнь, как этот в последние несколько десятилетий. Цепочка пригородов, исследовательских кампусов и бизнес-парков служит домом для Google, Apple, Twitter, Facebook, Netflix, Yahoo, Uber, Airbnb, Oracle, eBay и LinkedIn. Кремниевая долина не город, но это и не пригород. Обладая не имеющей прецедентов глобальной властью, она является типичным представителем современного бесформенного, лишенного центра городоподобного образования.

Если вернуться в Лос-Анджелес, то история долины Сан-Габриэль – не просто история успешных бизнесменов из Китая и Тайваня, создавших транстихоокеанские торговые маршруты. Среди иммигрантов Монтерей-Парка есть богатые и образованные, но рядом с ними живут бедные люди без профессии. Это также знакомая нам история попыток белых сопротивляться вторжению чужаков в пригород. Местные выступали против вывесок на китайском и провозглашали английский официальным языком города. Однако передовой этой битвы стало скромное калифорнийское бунгало: новые богатые владельцы из Азии желали превратить маленькие дома для маленькой семьи в нечто большое и величественное, отражающее их богатство, статус и размер семейства. Собираясь привлечь одиноких и не очень богатых покупателей из иммигрантов, застройщики начали возводить в пригороде многоквартирные дома. И встретили сопротивление со стороны местных консерваторов, желавших сохранить пригородное наследие от азиатской «особнякизации» и урбанизации, – те отчаянно хотели, чтобы оригинальный дух места сохранился.

Если ехать по долине на восток, то довоенный пригород из эклектичных скромных бунгало, возведенных еще до войны, уступает место однообразным постройкам послевоенной эпохи. По мере того как ХХ век шел к концу, Лос-Анджелес стал самым густонаселенным городским районом в США с 6000 человек на квадратную милю (это еще не очень много, плотность населения в Большом Лондоне и Шанхае – 14 500 на квадратную милю, а в центре Парижа цифра достигает 52 000 человек). Пригороды восточной части Соединенных Штатов характеризовались открытыми пространствами, но в Лос-Анджелесе застраивалось практически все, оставалось мало места для парков или сельской местности. Азиатские семьи двигались все дальше на восток по долине, если становились богаче. Точно так же семьи белых и черных перепрыгивали из района в район, преследуя мечту жить на окраине города, по мере того как пригороды старели, уплотнялись и попадали в окружение уже не дикой природы, а современных жилых массивов.

Движение на восток в сторону более богатых пригородов отражает также сдвиг центра глобальной экономики в сторону Азии. Китайские домовладельцы начали появляться в некоторых из самых богатых, эксклюзивных пригородах Лос-Анджелеса – Сан-Марино и Аркадия, красивых городках, засаженных дубами, у подножия гор Сан-Габриэль. Ранее тут селились серьезные бизнесмены и менеджеры высшего звена, сплошь белые, но теперь, с начала XXI столетия, новые жильцы стали в большинстве своем выходцами из Азии. Как правило, это вовсе не деловые люди, которые сделали состояние в Лос-Анджелесе и решили переехать, когда их доходы выросли, – нет, это свежеиспеченные мультимиллионеры и миллиардеры, а также правительственные чиновники из Китая, прямиком отправившиеся в Аркадию из Шанхая или Пекина.

Они гонятся за той же мечтой, за которой гнались их американские предшественники: большой, престижный дом в приятном окружении с хорошими школами, торговый центр ломится от предметов роскоши, а деньги безопасно вложены в американские ценные бумаги. Аркадия, архетипический городок верхнего среднего класса США, просто сочится благосостоянием на каждой усаженной дубами улице; теперь он не просто пригород Лос-Анджелеса или Пасадены, а всего глобализированного мира. Многие дома 1940-х годов постройки, двухуровневые, в стиле ранчо, были куплены, разрушены, а на их месте появились огромные экстравагантные китайские особняки, внутри которых есть хрустальные люстры, мраморная отделка, большие винные подвалы, просторные кухни, винтовые лестницы и вообще все, чего может пожелать семья исключительно богатых китайских экспатов.

Постройки 1940-х площадью в 2000 квадратных футов ежегодно заменялись мегаособняками XXI века с площадью до 12 000 квадратных футов. Неуклюжие, но шикарные монстры, на фоне которых теряются сохранившиеся традиционные дома, символизируют власть над миром китайских вкусов и денег. Также они показывают мощь американского пригорода: поколение за поколением люди разного происхождения и дохода приезжают в Южную Калифорнию, как будто в калифорнийские пригороды их манят голоса сирен.

Громадные особняки миллионеров в Аркадии рассказывают одну историю глобализации. Я поехал дальше на восток, чтобы рассказать другую – сорок минут по непрерывной пригородной застройке к унылым кичливым строениям нового города, именуемого Иствэйл, что в долине Джурупа. Несколько лет назад это ровное, пыльное, наполовину пустынное место покрывали фермы и виноградники. Сегодня это обширный, распланированный пригород. Это больше не Лос-Анджелес, который остался в сорока шести милях к западу, – это «Внутренняя империя». Несомненно, однако, что Иствэйл является частью Большого Лос-Анлжелеса и мегагородского региона Южной Калифорнии.

Безжизненные колоссальные пригороды – версия Лейквуда XXI века, тысячи стандартных пригородных домов, построенных в последние годы вокруг стандартных торговых центров. Иствэйл, подобно Лейквуду в 1950-х, – эмблема искусственной гиперсубурбанизации Америки и других частей мира, происходящей на границе тысячелетий. Дома становились больше и двигались все дальше в сельскую местность, новые районы возникали вдоль шоссе и вокруг перекрестков; 100-процентная ипотека сделала эти дома доступными даже для небогатых людей. Иствэйл, подобно другим своим собратьям, размером почти с город, но ему недостает многого из того, что обогащает городскую жизнь, – центра с магазинами, кафе и ресторанами, оживленных улиц для прогулок, разнообразия архитектуры, ночных развлечений.

Традиционное представление об урбанизации и субурбанизации разлетелось вдребезги. У нас есть «окраинные города» или «незаметные города», поселения, в которых можно жить и работать, но которые вовсе не урбанистические. Конец ХХ века характеризуется созданием «взрывопригородов» в Америке – пригородов с населением более чем в 100 тысяч человек, где прирост населения измеряется двузначными цифрами. Население Иствэйла за первое десятилетие нового тысячелетия увеличилось от 6000 до 53 668 человек, и сельскую долину затопила волна пригородного строительства. Все больше людей живет в таких местах, а по экономической активности они превосходят города. Меса, пригород Феникса, штат Аризона, например, может похвастаться популяцией в полмиллиона, и это больше, чем у Майями, Сент-Луиса или Миннеаполиса. Там есть промышленность и предприятия, но нет четкого центра. У Иствэйла те же черты: это город, который не желает быть городом.

Но даже при этом Иствэйл, а его можно назвать «Гдеугодновилль», насыщен историей. Он возник на волне нового жилищного строительства: только между 2003 и 2006 годами по стране было построено 6,3 миллиона жилых домов малой плотности заселения. Этот взрыв стал возможным благодаря деньгам инвесторов – большей частью из Китая, – текущим на рынок жилья. Во время эпохи легкого кредитования большие роскошные пригородные особняки стали доступными для людей, которые обычно о таком не могли и помыслить (кстати, роскошные китайские резиденции в Аркадии с более скромными домами Иствэйла соединяет нечто большее, чем просто дорога). Но когда ипотечный мыльный пузырь лопнул в 2008 году, покупавшие в Иствэйле жилье за счет ипотеки пострадали особенно сильно. За несколько лет Иствэйл успел превратиться из нового сверкающего пригорода в полупустой призрачный город, где стоят большие заколоченные дома. Через несколько лет после финансового кризиса тут появились банды, и они превратили особняки в лаборатории и теплицы по производству наркотиков.

Люди ехали в Лейквуд в 1950-х, чтобы работать в самой современной и политически оправданной промышленности того времени – делать самолеты и ракеты. Обитатели Иствэйла трудились в не менее современной отрасли. Неподалеку, там, где раньше вилась только виноградная лоза, миля за милей тянулись лишенные черт огромные коробки – некоторые размером с поселок, но даже самые маленькие, не менее деревни. Эти коробки носили имена, которые известны на всех материках: FedEx, UPS, Costco, Walmart, Amazon. Колоссальные сортировочные центры площадью в один миллион квадратных футов располагались посреди вымирающих ферм, лугов и покинутых виноградников, в центре сложной паутины автодорог, железнодорожных линий и пригородов. В 2010-х в этом уголке Калифорнии ежегодно появлялись дополнительные двадцать миллионов квадратных футов складских помещений. По сути, это современный гигантский порт, расположенный внутри материка, где миллионы тонн дешевого импорта из Азии складируются, а потом распространяются по Америке, чтобы выполнить невероятно важное обещание «доставки на следующий день». Миллионы щелчков мыши или тычков пальцем в экран смартфона поддерживают данный механизм в постоянно активном состоянии. Но значение этого порта частично скрыто банальным обликом пригорода, который занимает этот район.

Иствэйл – пригород, существующий благодаря тому, что он привязан к глобальному рынку. Силы, которые привлекли миллионы мексиканцев, жителей Центральной и Южной Америки в Лос-Анджелес, тысячи тайваньских предпринимателей в Сан-Габриэль, сотни свежих китайских миллионеров и миллиардеров в Аркадию, соблазнили людей переехать в Иствэйл, чтобы изобразить там новый акт пригородной мечты. Они живут рядом с перекрестками экономики XXI века, точно так же, как люди из Лейквуда обитали рядом с эпицентром холодной войны, где строились самолеты. И подобно предшественникам из Лейквуда и Комптона они очень уязвимы перед геополитическими сдвигами, экономическими и технологическими изменениями; если поток груза, проходящий через порт внутри материка, иссякнет или автоматы смогут заменить людей, работа здесь кончится.

Грузовики, что устремлялись в этот огромный складской район по хайвеям, везли контейнеры, полные смартфонов, пластиковых игрушек, нижнего белья, деталей для автомобилей, сковородок и гаджетов, изготовленных в двенадцати тысячах миль. Я двигался в противоположном направлении, на юго-запад, откуда они приехали; путешествие в шестьдесят две мили через еще более обширные пригородные пространства с одинаковыми домами, от мельтешения которых мутится рассудок, мимо Лейквуда и Комптона, в порт Лонг-Бич, один из главных ворот для азиатских товаров на американском рынке. Моя петля в 160 миль (без учета отклонений) прошла через пейзаж, богатый с исторической точки зрения, это был автомобильный нарратив, начавшийся в эпоху немирного атома 1950-х и закончившийся в эпицентре глобализации XXI века. Монотонное, стирающее историю однообразие пригорода успешно маскирует мощь происходивших за ее фасадом перемен, но придает им и добавочную драматичность. Иногда исторические события происходят и в скучных местах, но на самом деле они часто оказываются не такими уж и скучными.

В Лонг-Бич разгружают огромные контейнеровозы; они соединяют мега-урбанистический район Лос-Анджелеса и Южной Калифорнии с другими центрами глобальной экономики, торговыми мегалополисами, выросшими начиная с 1970-х. Пятьдесят пять миллионов человек в районе Гуанчжоу – Гонконг – Макао; созвездие городов в дельте Янцзы (Шанхай, Нанкин, Ханчжоу, Сучжоу, Цзиньцзян, Уси) с 88 миллионами; двойной город Сеул – Инчхон – 25 миллионов; Большая Манила – 41 миллион. Стоя на берегу моря в Лонг-Бич, в окружении потоков товара и капитала, можно явственно видеть те силы, которые урбанизировали – и субурбанизировали – бесчисленные акры земли по всему миру.

Мы живем в эпоху, которую определяют монструозные, расползшиеся урбанистические гиганты. Хотя эта глава была сфокусирована на Лос-Анджелесе и его обширных окрестностях, подобную историю можно рассказать о городах по всей планете, превратившихся в обширные полицентрические мегалополисы. История Лос-Анджелеса – не история субурбанизации, это скорее история того, как исчезло четкое разделение между городом и пригородом. Она о том, как город принимает новые обличья, как в нем происходит непрерывная трансформация.

По мере того как пригороды стали более сложными и экономически активными, они стали расползаться дальше и быстрее, поглотив невероятные 43 миллиона акров американской земли (это территория штата Вашингтон) между 1982 и 2012 годами. К 2002 году, во время жилищного бума, Соединенные Штаты теряли два акра сельхозугодий, лесов и открытого пространства каждую минуту в пользу пригородов.

От Лос-Анджелеса до Атланты, от Феникса до Канзас-Сити Америка во второй половине ХХ века была идеальным образцом все ускоряющегося, опирающегося на автомобиль урбанистического расползания территорий с низкой плотностью заселения. При наличии громадного количества личных машин, развитой дорожной сети, доступных кредитов, изобилия ископаемого топлива, обширных земель, находящихся в упадке густонаселенных городских центров и убегающего из них бизнеса можно понять стремление людей перебраться за пределы центра, в отдельный дом. Возможно, даже более важным фактором были огромные средства, потраченные федеральным правительством, которое поощряло расселение с помощью налоговой политики, ипотеки и постройки новых дорог. Зависящий от автомобилей, расползающийся пригород – главный признак американского урбанизма в ХХ веке – стал калькой для других обществ, проходящих через быструю урбанизацию. В азиатских городах вроде Бангкока, Джакарты, Манилы и Куала-Лумпура стремление представителей растущего среднего класса к пригородной собственности в духе Лос-Анджелеса стало очевидным в 1980-х. В Токио растущие цены на жилье вынудили 10 миллионов человек переехать из города в пригороды между 1975 и 1995 годами.

Однако в Китае немногие домашние хозяйства могли похвастаться автомобилем в 1980-х; ходьба пешком, велосипеды и автобусы были главным средством передвижения, вследствие чего города оставались компактными. Очень легко ассоциировать урбанизацию страны с ее бросающимися в глаза небоскребами. Но реальная история вовсе не вертикальная, она горизонтальная, и китайские города начали растекаться по сторонам. Субурбанизация стартовала в 1990-х, когда число собственников автомобилей возросло. Большие урбанистические цены увеличили свою территорию в среднем на 450 квадратных километров с 1978 года. В пригородах появилось около 60 % нового жилья для среднего класса, а в частном секторе ближе к центру – 70 % дешевого жилья. Китай, по всей видимости, движется по американской траектории, и его движение направляется в основном теми же силами.

Массовая субурбанизация в Китае развивалась в основном по двум направлениям. Жители очень плотных, оживленных lilong и hutong, районов в Пекине и Шанхая, стоящих на паутине улиц и переулков, насильственно переселялись в монотонные пригородные жилые массивы. А переориентация экономики страны на экспорт вызвала тот же сорт трансформации, которая вывернула Лос-Анджелес – и города по всему миру – наизнанку. Высокотехнологичные бизнес-парки и нацеленные на экспорт производства отправились в пригородные зоны, торговые центры и моллы начали расти, точно грибы после дождя, – связь между глобализацией и субурбанизацией очевидна. А богатеющий средний класс Китая начал перемещаться в роскошь пригородных поселков, в частные дома. Некоторые пригороды называют так, что сразу становятся видны источники вдохновения для строителей: Оранж-Каунти, Парк-Спрингс и Лонг-Бич (около Пекина) или Ранчо Санта-Фе (рядом с Шанхаем), и все эти местечки оказались заполнены репликами калифорнийских пригородных домов. Стиль жизни из мечты, который предлагает американский пригород (как некогда американский небоскреб) стал могущественным символом, который распространился с помощью одной из самых мощных отраслей промышленности Лос-Анджелеса – телевизионной и киноиндустрией.

Стремление к требующей большого количества пространства жизни в пригороде было очевидно повсюду. В Британии площадь застроенных территорий удвоилась за последние два десятилетия прошлого века, и это несмотря на то, что население почти не выросло. Эти годы характеризовались расползанием пригородов всех сортов. Между 1980 и 1990 годами городское население развивающихся стран выросло с 972 миллионов до 1,385 миллиарда. В 1950-м только Лондон и Нью-Йорк были мегагородами с населением более восьми миллионов каждый, и еще существовало восемьдесят три города с населением в миллион и более. К 1990-му мегагородов насчитывалось уже двадцать, а отметку в миллион преодолели 198. Однако скорость, с которой выросли многие города Азии, Африки и Южной Америки, вынудила миллионы бедных мигрантов поселиться в пригородных кварталах, жилье в которых можно назвать лачугами. Как и в более богатых мегаполисах, движение пошло вширь, а вовсе не вверх. Лагос, один из самых быстрорастущих городов, увеличился с 762 418 человек в 1960-м до более 13 миллионов к концу века. В то же самое время его площадь скакнула со 124 до 708 квадратных миль.

Ни в какой другой исторический период города и урбанистическая жизнь не подвергались таким стремительным изменениям. Полицентрический, расползающийся глобальный мегагород, впервые появившийся в Лос-Анджелесе в 1950-х, позже завоевал мир. Движимый послевоенным капитализмом, пригородный метрополис до пределов раздвинул границы концепции города и нашу взаимосвязь с миром природы.

Пригород – вполне подходящий памятник триумфу современного капитализма и глобализации. Его роскошная экспансивность отражает нашу свирепую потребительскую культуру, которая обещает исполнить все наши желания и демонстрирует принцип неограниченного роста. Он трансформирует природную среду в контролируемую, искусственную. В послевоенный золотой век пригородов Лос-Анджелес и тут указал дорогу. Например, в Лейквуде из-за невероятно красивых цветов была популярна джакаранда, растение, в природе обитающее в Амазонии. Там же часто сажали вьюнок-дихондру вместо травы на лужайках, поскольку его не требовалось подстригать так часто. Упомянутые растения были среди многих других, импортированных из всех уголков света и буквально привитых в Лос-Анджелесе; они превратили пригород в целиком рукотворный ландшафт, способный существовать благодаря миллионам разбрызгивателей и галлонам пестицидов.

Что может быть более красноречивым воплощением мира начала третьего тысячелетия, чем пригородный сад? Это микрокосм, отражающий то, в какой степени мы доминируем над планетой. Но реальная угроза пригородов не в том, что они изменяют наше непосредственное окружение. Отказ нашего вида от компактного города в пользу требовательного пригорода приводит к тому, что метрополисы начинают испытывать еще больший голод в электричестве, газе, бензине, воде, бетоне и дорогах. Пригород сжирает сельскую местность, нет сомнений; но он также пожирает невообразимое количество ресурсов. Современный урбанизм, опирающийся на автомобиль, вырвал жизнь из городских улиц и породил истребляющую природу экспансию. Автомобиль стал величайшим врагом всего урбанистического; ему требуется больше места, чем чему-либо еще, примерно до 50 % земли, которая используется в большинстве городов, и много больше в том же Лос-Анджелесе. Мы придали новую форму нашим городам, опираясь на потребности личной автомашины.

Децентрализованный метрополис требует немалого времени за рулем, чтобы по нему передвигаться. Результат – худшие, чем когда-либо, скученность и загрязненность. Территория городов выпятилась в стороны, как взошедшее тесто, и средний пробег автомобиля в Америке вырос до 12 тысяч миль, время, которое отнимают поездки на работу и обратно, выросло в три раза между 1960-ми и концом века. В то же время доля семейного дохода, которая уходит на автомобили, удвоилась и достигла одной пятой. Исследования показали, что в эпоху реактивной субурбанизации, быстрого роста пригородов, время, которое проводят за рулем молодые матери, только между 1990 и 1995 годами увеличилось на 11 %; на управление автомобилем мамочки тратили больше, чем на одевание, мытье и кормление отпрысков. Около 87 % перемещений совершаются с помощью машины, и это не выглядит удивительным в стране, где автомобиль является повелителем городов. Цена за это – 40 тысяч человек, ежегодно погибающих в дорожных авариях; а еще в цену входит здоровье американцев – в 1970-х ожирением страдал один из десяти, сейчас – один из трех. Количество смертей от астмы утроилось с 1990-х. Подобное творится везде: Лагос – сцена ежедневных пробок, кто ездит на работу из пригородов, тратит в среднем 30 часов в неделю на дорогу; в Мехико каждый год на улицу выезжают 200 тысяч новых автомобилей. И Лагос, и Мехико живут под угрозой серьезной экологической катастрофы. А поскольку Китай стал нацией пригородов, субурбанизации и массового распространения автомобилей с 1990-х, проблема сделалась глобальной.

Урбанистическая застройка низкой плотности, автомобилецентричные города и приходящий с ними стиль жизни – все это является продуктом дешевой нефти, и зависит от нее в предельной степени. Следовательно, эта форма урбанизма имеет четкий предел. Однако пока она благоденствует и сделала современный город машиной по выработке отравляющего смога, фрагментации окружающей среды и изменению климата.