14
Мегагород
Лагос, 1999–2020 годы

Город полон хищников; здесь окружающая среда подходит для сильных, для тех, кто готов адаптироваться и сражаться. Хищники процветают в урбанистическом мире куда лучше, чем могли бы делать это в деревне. Но в то же время город приручает их, и он дает гавань для слабых, позволяя им тоже выживать в метрополисе.

Сказанное выше может выглядеть очевидным для людей, но это справедливо для урбанистической экосистемы целиком. Койоты, лисы, еноты, сороки и ястребы-тетеревятники могут достигать большей плотности и численности в городах, чем в естественной среде обитания. Город, очевидно, их вполне устраивает. Заново выведенный в Великобритании всего двадцать пять лет назад красный коршун сегодня обычный гость в городах Юго-Восточной Англии. Привыкший сидеть на утесах и пикировать с высоты для атаки на жертву, обыкновенный сокол обнаружил, что ландшафт Нью-Йорка для него идеален. Пара птиц появилась там в 1983-м, а сегодня этот мегаполис имеет самую высокую плотность соколиного населения. Соколов находят в городах по всему миру, так что они заново нашли себя в качестве «урбанистов».

Растет также популяция небольших животных и птиц, которые являются пищей для хищников. Подобное явление именуют «парадоксом хищничества», и объясняется оно просто: пользуясь обилием еды, остающейся от людей, хищники перестают охотиться на мелких млекопитающих и птиц, они обследуют места пикников, мусорные баки и едят сбитых автомобилями сородичей по царству фауны. Потенциальные жертвы – вроде певчих птиц – благоденствуют за счет новых пищевых ресурсов в антропогенной среде и от того, что давление хищников на них ослабевает. Даже городские кошки охотятся меньше. Эффект локального перегрева города и парадокс хищничества действуют как магнит для ласточек и черных дроздов, ищущих тепла и безопасности. С 1980-х горожане и жители пригородов тратят целое состояние на корм для птиц – более 200 миллионов фунтов в год в Великобритании и 4 миллиарда долларов в США, – что позволяет расти количеству пернатых и притягивает новые виды в городской плавильный котел. Черноголовая славка изменила свои обычные миграционные маршруты из Центральной Европы в Испанию и Северную Африку, предпочитая отправляться на запад, чтобы наслаждаться роскошными пирами в британских пригородных садах. Урбанистическая популяция птиц выросла и стала разнообразнее. Ничего удивительного, что сокол, обозревающий бетонные каньоны со скалы-небоскреба, высоко ценит новую среду обитания.

Животные ведут себя в городе совершенно иначе, чем в естественных условиях. Виды, которые могут приспособиться к новым условиям и процветают, обычно именуют «синантропными». Это те, кто получает ту или иную выгоду от жизни рядом с человеком. Городские еноты Чикаго, имеющие в распоряжении богатый и надежный источник еды в мусорных баках, отказались от бродячего образа жизни и стали давать больше потомства. Горные львы в Лос-Анджелесе ухитрились приспособиться к двадцати пяти квадратным милям территории из трехсот семидесяти, когда город расширился и поглотил дикие места. Койоты в Чикаго выучились безопасно переходить дорогу. Как и в случае соколов, город дает им убежище от охотников и ловушек, которые имеются в сельской местности. Средняя продолжительность жизни койота в сельской Америке – два с половиной года; в городах они могут жить до двенадцати-тринадцати лет и принести больше щенков. Медвежьи павианы в Кейптауне, мартышки-гульманы в Джоджхпуре, белоногие тамаринды в Медельине и макаки в Куала-Лумпуре принадлежат к числу многих обезьян, которые с радостью приспособились к городам, где отличные крыши, выбрасывающие еду люди и нет хищников. Фламинго начали мигрировать в Мумбаи в 1980-х, привлеченные изобилием сине-зеленых водорослей – это изобилие стало возможным благодаря канализации; к 2019 году количество фламинго достигло 120 тысяч. В неформальных поселениях, которые окаймляют Мумбаи, хитрые леопарды используют густые урбанистические джунгли, чтобы в ночное время охотиться на одичавших собак.

Вызов, которым является антропогенная среда, вынуждает многих животных вырабатывать новые стратегии поведения. Они понемногу привыкают к уличной жизни. Например, одна ворона в японском городе Сендаи в какой-то момент в 1980-х поняла, что колеса медленно движущегося автомобиля – идеальная штука, чтобы раскалывать орехи. Вскоре этим навыком владели уже все вороны Сендаи. В Вене пауки, сумевшие преодолеть инстинктивное пристрастие к темноте и начавшие плести паутину на пролетах моста, освещенных флуоресцентными трубками, ловили в четыре раза больше добычи. Городские еноты Северной Америки куда быстрее справляются с задачей открыть дверь или окно, чем их сельские родичи. Зяблики, пойманные в городе, в лабораторных экспериментах показали, что много лучше умеют сдвигать крышки или вытягивать ящики стола, чтобы добыть пищу, чем такие же птицы, отловленные вдали от города. Выросшие в городе животные заметно смелее и куда любопытнее. Некоторые также менее агрессивны благодаря тому, что им приходится жить в среде очень высокой плотности. Животные, существующие в шумных местах – например, мыши подземки, – избавляются от обычной реакции на стресс. Изучение маленьких урбанизированных млекопитающих вроде землероек, полевок, летучих мышей и белок показывает, что их мозг больше, точно так же, как у лондонских таксистов, у которых объем серого вещества в тыльной части гиппокампа растет в результате многолетней навигации по сложному городскому лабиринту.

Города контролируют эволюцию своих обитателей из мира животных иногда очень быстрым и даже пугающим образом. Известен факт, что березовая пяденица стала темной, реагируя на загрязнение окружающей среды во время промышленной революции. Обитающие в лондонском метро комары – совершенно новый вид, он эволюционировал в подземной среде, богатой человеческой кровью. И эволюция продолжается: комары на линии Пикадилли генетически отличаются от собратьев на линии Бейкерлоо. Эффект локального перегрева в городах позволяет черным дроздам переживать зиму на месте, а не мигрировать. Они стали другим видом, отличным от лесных черных дроздов, они вьют гнезда раньше, клюв у них короче, поскольку в городе много пищи, которую легко добывать; и они даже поют на более высокой частоте, чтобы их было слышно в городском шуме. Естественный отбор благоволит птицам с более короткими крыльями, млекопитающим меньшего размера, более жирной рыбе и более крупным насекомым, способным путешествовать дальше в поисках источников пищи. Домашние зяблики в Туксоне, штат Аризона, обзавелись более длинными и толстыми клювами, поскольку они добывают пропитание в основном из птичьих кормушек в садах. Пальцы ящериц в городах Пуэрто-Рико изменились так, чтобы цепляться за кирпичи и бетон.

Предполагается, что эволюция работает с ледниковой неторопливостью, за миллионы лет. Невероятная история адаптации животных к радикально изменившемуся окружению – одно из многих последствий стремительной урбанизации планетарного уровня последних десятилетий. Общее население городов выросло с миллиарда в 1960-м до более четырех миллиардов в 2020-м. Территории же, занятые городами, росли быстрее, чем население, поскольку эндемичной стала пригородная застройка низкой плотности. Города пожрали 58 тысяч квадратных километров планеты между 1970 и 2000 годами; они поглотят еще 1,2 миллиона квадратных километров к 2030-му, утроив урбанистические площади, в то время как популяция удвоится. Это означает, что каждый день к территории городов добавляется кусок больше Манхэттена. К 2030 году выяснится, что 65 % всей застроенной среды планеты было создано после 2000 года. Новый глобальный город, возникший за эти три десятилетия, если соединить его куски, покроет всю Южно-Африканскую Республику. Нам «повезло» жить в эпоху потрясения планетарного масштаба.

Хотя общая доля планеты, занятой городами, останется не такой высокой – около 3 %, ключевой момент в том, какие именно территории мы подвергаем урбанизации. Обычно мы строим свои жилища в тех местах, которые так нравятся растениям и животным, – богатые водой, недалеко от берега моря, в дельтах или на реках, в лесах и на травянистых равнинах. Рост городов в наше время и в ближайшем будущем сосредоточен в тридцати шести экологических зонах с максимальным биоразнообразием: например, это гвинейские леса в Западной Африке, Восточная Афромонтана, Западные Гаты в Индии, прибрежные районы Китая, Суматра, атлантические леса в Южной Америке. В этих районах расположено около 423 быстрорастущих городов, и из-за них под угрозой находится хабитат для 3000 видов. Давление мегаполисов на дикую природу, их вторжение в ранее нетронутые экосистемы увеличивает вероятность передачи инфекционных болезней от животных к людям. Когда фронтир города движется далее, новые инфекции попадают в плотно заселенные метрополисы и передаются по социальным сетям в другие метрополисы, учиняя настоящее опустошение.

Мегагорода и урбанистические регионы отгрызают также большие куски от самых плодородных земель. Урбанизация по своей природе ведет к выбросу чрезмерного количества углевода из-за сведения лесов и потери вегетационной биомассы; особенно серьезен этот процесс, когда он происходит в зонах повышенного биоразнообразия и богатых сельхозугодьях. Города меняют шаблоны погоды и даже климат рядом с собой; расходящаяся во все стороны сеть дорог фрагментирует ландшафт и зоны обитания животных. Кроме того стоит помнить, что экологический отпечаток города больше самого города, который требует много электричества, пищи, воды и топлива, чтобы выживать. Территория, необходимая для существования Лондона – его экологический след, – примерно в 125 раз больше, чем сам метрополис.

Успех вида, решившего освоить город, вещь не такая уж и частая, хотя мы помним енотов, певчих птиц и соколов. Каждый год от 100 до 600 миллионов перелетных птиц погибают, сталкиваясь с небоскребами в американских городах. Их судьба – хорошая иллюстрация экологического вреда, который наносят города. Резкий урбанистический всплеск несет ответственность за изменение климата, вымирание целых видов, он наносит непоправимый ущерб биоразнообразию. Города, где обитает около половины человечества, отвечают за 75 % выброса углерода. Грохочущие шоссе Лос-Анджелеса мешают свободному обмену генами между популяциями американской рыси и горного льва. Рысь на одной стороне автострады Вентура теперь генетически отличается от рыси на другой стороне, поскольку близкородственное скрещивание стало обычной вещью для групп животных, пойманных в ловушку города. По мере того как города будут вторгаться в богатые животными и растениями регионы, все больше видов окажутся в той же ситуации, что и рысь Лос-Анджелеса; их генетические бассейны сожмутся и обмелеют под влиянием самого агрессивного и опасного вида планеты – Homo urbanus.

Шоковое воздействие, которое оказала на мир затеянная нами стремительная урбанизация, лучше всего видно в изменении формы тела некоторых животных, которые пытаются угнаться за изменениями среды, приспосабливая свою генетику к новой экологической нише, возникающей на месте разрушенной.

Мы рады новым соседям – кружащим в высоте соколам, крадущемуся леопарду, стаям фламинго, новым видам птиц, забредшему в город барсуку. Вот она, природа, забравшаяся в искусственную среду обитания вопреки всем шансам; вот она, жизнь посреди бетонной пустоши. Новости об эволюции черных дроздов, койотов и хитрых уличных лисах говорят нам, что города – часть экосистемы, а не что-то отдельное от нее. Все это напоминает нам, что мы можем делить город с природой, несмотря на весь тот вред, который мы ей приносим, обустраивая нашу среду обитания.

До недавнего времени мы смотрели на город и на сельскую местность как на две различные, несовместимые вещи. В том относительно недавнем времени было очень много природы и не так уж много города. Бо́льшую часть истории урбанистическое рассматривалось как естественный враг естественного, как разрушительная сила, пожирающая сельскую местность. Шок массовой урбанизации и результирующее изменение климата изменили точку восприятия – теперь уже город начал доминировать над природой. И это трансформировало наш взгляд на метрополис. Удивляешься, когда узнаешь, что 47 % Лондона – зеленые насаждения и что в его пределах находится крупнейший городской лес мира. В столице Великобритании столько же деревьев, сколько и людей (более восьми миллиардов), и они покрывают 21 % территории. Кроме того, надо помнить, что в Лондоне существуют как минимум 14 тысяч видов растений, животных и грибов, 1500 объектов экологического значения, а 10 % всей площади предназначены для сохранения природы. Брюссель может похвастаться половиной всех разновидностей цветов, которые существуют в Бельгии, в Кейптауне сохраняют 50 % видов растений, находящихся под угрозой исчезновения в Южной Африке. Очень урбанизированный город-государство Сингапур является одним из мест с максимальным биоразнообразием на планете, половину его 716 квадратных километров покрывают леса, заказники и сеть зеленых коридоров, соединяющих разные хабитаты. В Сингапуре не отказываются от дополнительной зелени, там в ходу роскошные «зеленые крыши» и вертикальные сады, каскадами спадающие по стенам небоскребов.

Мы только начинаем осознавать тот факт, что города поддерживают высокое биоразнообразие и что экология жизненно важна для нашего выживания. Тропические города, возникшие в тех зонах планеты, где биоразнообразие максимально, способны поддерживать существование растений и животных, если горожане планируют свою среду должным образом, – это показывает нам Сингапур. Несомненно, что недавняя эволюционная история животных и растений в большом городе может быть предвестником будущего не только живого мира Земли, но и самого мегаполиса.

Каждый день тысячи людей прогуливаются по берегам городской водной артерии в обрамлении зелени в центре одного из крупнейших метрополисов. В начале века на этом месте была ужасающая эстакада для автомобилей, пересекающая Сеул; машины мчались по ней потоками, в то время как под ней собирались преступники и туда же сваливали мусор. Между 2002 и 2005 годами шоссе и эстакада были ликвидированы, и на поверхность вернули ручей, давно похороненный в трубах. После этого стало несколько сложнее проехать на машине в центр города. Однако потеря важной магистрали в итоге привела к инвестициям в общественный транспорт и его развитию. Сегодня ручей Чхонгечхон – заметный оазис, царство зелени и воды посреди города. Благодаря ему снижается загрязнение воздуха, и он позволяет снизить эффект локального перегрева на 5,9 °C, если сравнивать с остальным Сеулом. Более важно то, что зелень по берегам увеличивает биоразнообразие и улучшает качество человеческой жизни в городе.

Этот проект был дорогим – на чеке проставлена сумма в сотни миллионов долларов, и сопровождался противоречивой реакцией. Но так или иначе он может служить международным символом зеленого урбанистического обновления. Одной из определяющих черт сегодняшнего урбанизма являются попытки сохранить баланс между городом и природой таким образом, который ранее просто не рассматривался. Понятно, что в городах уже много столетий были парки, бульвары и открытые пространства, но раньше особо не задумывались о том, что дикая природа положительно влияет на здоровье человека и его ментальное благополучие. Нынешний день показывает, что многие города начинают понимать: природу не следует ограничивать особыми зонами – она должна присутствовать повсюду в ткани города. Конечно, не все проекты должны быть настолько масштабными, как зона Чхонгечхон в Сеуле. Создание зеленых коридоров, привязанных к железным дорогам или автотрассам, небольших и больших парков и садов, планирование открытых площадок становится частью градостроительного процесса по миру.

Сохранение популяции пчел и привлечение насекомых-опылителей также стало приоритетом в пределах мегаполисов, когда люди начали более сознательно относиться к урбанистической экосистеме. Мы неожиданно обнаружили, что город – куда более благоприятная среда для растений, если сравнивать их с возделываемыми территориями, где превалируют монокультуры. Анализы меда показывают, что городская пчела в Бостоне, штат Массачусетс, собирает пыльцу с 411 различных видов растений, а обитающая неподалеку сельская пчела довольствуется только 82 видами.

Могут ли другие виды процветать в меняющихся городских условиях? И как они будут эволюционировать рядом с нами? Большой метрополис может стать лоскутным одеялом почти незаметных микрохабитатов, которые будут существовать вместе с большими публичными парками, способными притянуть в города «поселенцев» из окрестностей.

В Мехико с 2008 года было создано более 226 тысяч квадратных футов садов на крышах. Барселона, один из самых густонаселенных городов Европы, создает зеленые коридоры, сеть связанных парков и садов, зеленых крыш и зеленых стен, что позволит втиснуть в мегаполис 400 дополнительных акров зелени. Небольшой, но плотно населенный Сингапур ухитрился создать зеленое пространство, эквивалентное Риджент-Парку в Лондоне – 400 акров, – на крышах, стенах и балконах. Усилия Мехико, Барселоны и Сингапура служат образцами того, как город может получать дополнительную зелень, не отнимая пространства у города. Но, возможно, самый ошеломляющий пример озеленения в городе – Руе Гонкало де Карвальо в Порту-Алегре, Бразилия. Высокие деревья индийского палисандра с их роскошной кроной позволили создать зеленую полосу в урбанистическом окружении. Улица – один из семидесяти зеленых туннелей, которые пронизывают город.

Вид Руе Гонкало де Карвальо вполне может служить образцом будущего метрополиса. И нам бы лучше надеяться, что будущее именно таким и окажется. Пока деревья не высаживают миллионами в городах, заботясь о благоденствии пчел и бабочек. Люди, по всей видимости, ценят то, что приносит выгоду. Но на этот случай имеется термин «древоэкономика». Присутствие насаждений может привести к росту цен на собственность в 20 %. Кейптаун оценивал свою урбанистическую экологию в сумму между 5,13 и 9,78 миллиарда долларов. Городской лес в Ланчжоу размером в 2789 гектаров приносит экономике города примерно 14 миллионов долларов в год; деревья Нью-Йорка дают городу выгоду примерно в 120 миллионов. Если раньше на зеленые насаждения в городе смотрели, по большей части, как на украшение, то теперь смотрят как на основной элемент. Одно большое дерево может высосать до 150 килограммов углерода из атмосферы. Кроме того, деревья фильтруют загрязнения, переносимые по воздуху (от 20 до 50 % частиц взвеси), и охлаждают перегретые мегаполисы от 2 до 8 °C, что позволяет уменьшить использование кондиционеров на 30 %. Если деревья способны оказывать такой эффект, то они будут жизненно необходимы не столько для предотвращения изменений климата, сколько для того, чтобы мы могли пережить это изменение. С 2000 года температура в мегаполисах резко поднялась, с этого же времени удвоилось использование кондиционеров, и по прогнозу к 2050 гду оно утроится. Энергия, которая требуется, чтобы позволить нам охладиться, равняется совокупному энергопотреблению США и Германии – 10 % от мирового. Если сады на крышах в Мехико и зеленые стены в Каире в состоянии охлаждать здания, то они смогут быть альтернативой саморазрушительной опоре на кондиционирование воздуха.

Монетизируя природу, мы начинаем видеть ее ценность. Отказываясь уделять ей внимание, мы вынуждены, набивая шишки, понимать, насколько города зависят от их экологии. Новый Орлеан заплатил за уничтожение болот в окрестностях в 2005 году, когда по нему ударило катастрофическое наводнение. В тот же самый год в Мумбаи пожалели о ликвидации сорока квадратных километров мангровых лесов, естественного барьера между сушей и морем, – когда и этот город затопило. Во время стремительной урбанизации Бангалора температура в городе поднялась на 2,5 °C и начались частые наводнения – результат как уничтожения 88 % зелени в городе, так и 79 % болот. Луисвилль, штат Кентукки, – один из наиболее страдающих от жары городов в США, температура в центре там может быть на 10 °C выше, чем в пригородах, а объясняется это тем, что растительность в центре покрывает жалкие 8 % территории. Городу требуется сажать сотни тысяч деревьев в год, чтобы справиться с температурой; но на данный момент бизнес Луисвилля не высказывает охоты заниматься этим.

Перед лицом суперштормов последнего времени выяснилось, что многослойная бетонная «покрышка» современных городов и пригородов не позволяет им избавляться от излишков дождевой воды. Чикаго, Берлину и Шанхаю пришлось научиться (кое-кому заново), как создавать естественные гидрологические схемы, чтобы избежать наводнений. Деревья и тут совершенно необходимы, поскольку они могут поглощать большое количество влаги. Можно использовать сады на крышах, как в районе Шанхая Линьян, городские болота, пористые тротуары, биосвейлы – системы очистки с участием болотных растений, а также дождевые сады как исполинские губки, которые будут впитывать излишек дождевой воды, а потом медленно отдавать ее. Вода фильтруется в водоносные слои или реки или постепенно испаряется в атмосферу, попутно охлаждая перегретый город. Потребность – избавиться от наводнений; побочным продуктом будет больше деревьев и цветников, водоемов и контролируемых болот, которые благотворно влияют на здоровье человека и на биоразнообразие. Во многих развивающихся частях мира биоразнообразие до некоторой степени поддерживалось распространением в городах сельского хозяйства; особенно это заметно там, где производство пищи в сельской местности не успевало за ходом перемен. В Гаване 90 % фруктов и овощей выращивают на 200 organopónicos, органических городских фермах, которые начали создавать после развала советского блока в 1991 году, обрушившего попутно кубинский импорт продовольствия и удобрений. Organopónicos занимают 12 % городской территории, они часто втиснуты между уродливыми высотными домами густонаселенных районов Гаваны.

По всему миру насчитывается 10–20 миллионов городских фермеров (65 % из них женщины), они работают повсюду: и на бросовых участках земли, и в официальных городских хозяйствах. В кенийских городах 29 % семей заняты в сельском хозяйстве; во Вьетнаме и Никарагуа 70 % домашних хозяйств зарабатывают что-то на выращивании продовольствия. Но по оценке ООН, 15–20 % пищевых продуктов в наше время производится на территории больших городов.

С начала нового тысячелетия городское сельское хозяйство стало частью стратегии выживания людей в быстрорастущих мегагородах Африки, Латинской Америки и Азии. Миллионы выращивают фрукты и овощи просто для того, чтобы заработать на жизнь. Городские фермы сами по себе никогда не смогут полностью обеспечивать город едой, однако они важны для местной экономики и еще более важны для биоразнообразия урбанистической среды, они создают хабитат для большого количества членистоногих, микробов, птиц и маленьких млекопитающих.

Идея создания полностью «зеленого» города выглядит утопически, но она тем или иным образом реализуется в разных частях мира, даже там, где о ней не думают специально. В рамках этой идеи в Сиэтле, например, бесполезные для экосистемы виды растений заменили местными вечнозелеными растениями, поскольку они лучше удерживают воду, приносимую штормами. Громадный Нью-Йорк между 2007 и 2015 годами посадил миллион деревьев; покрытие деревьями в Шанхае увеличилось с 3 % в 1990 году до 13 % в 2009-м и 23 % в 2020-м, ну а новейший городской план обещает довести цифру до 50 % к середине века. В городе Сальвадоре, Бразилия, обширную мусорную свалку превратили в городской лес, удобрением для которого стали очищенные сточные воды из канализации. Ранее переполненные автомобилями улицы Амстердама изменились благодаря деревьям, садам, розовым кустам и игровым площадкам; ежегодно там избавляются от 1500 парковочных мест. С 2011 года Лос-Анджелес, очень бедный парками, стал превращать закрытые парковки и заброшенные стройки в «карманные» парки. Существуют также совсем крохотные зеленые пятачки, возвращающие часть парковочных мест пешеходам. Для Лос-Анджелеса, города, построенного вокруг личной машины, это маленькая символическая победа.

Автомобили не вечно будут править в наших городах. Города уже сейчас сражаются с ними, ограничивая право доступа и облагая автовладельцев налогами. Как в Амстердаме и Лос-Анджелесе, место пожирающих землю автостоянок могут занять деревья, кусты и трава. Например, индийский Ченнаи запланировал невероятные 60 % своего транспортного бюджета на развитие пешеходной и велосипедной сети. В США существуют планы превратить несколько огромных многополосных городских шоссе – монстров, которые разрывали жилые районы в 1960-х, изолируя их и обрекая на постепенный упадок, – в бульвары и парки. Живым примером такой трансформации может служить Seoullo 7017, некогда загруженная городская развязка в Сеуле, движение на которой закрыли в 2015-м, превратив ее в пешеходный парк-эстакаду длиной в один километр, где высажено 24 тысячи растений.

Города – сложные адаптивные системы; как показывает история, они невероятно хороши в том, чтобы обеспечивать собственное выживание. Озеленение мегаполисов в XXI веке – один из аспектов этого старого инстинкта самосохранения, тот же защитный механизм, что некогда породил стены, башни, крепости и бомбоубежища. Города – главные игроки на арене изменения климата, куда более заметные, чем государства. Шанхай, Осака, Лагос, Хошимин, Дакка находятся среди тех, кто уйдет под воду, если уровень моря поднимется на полтора метра. Сегодня две трети метрополисов с населением более пяти миллионов находятся на территориях не выше десяти метров над мировым океаном. Городам приходится сражаться с изменениями климата, которые они сами во многом и породили.

В 2017-м 394 миллиарда долларов было инвестировано в экологические технологии по всему миру, и почти два триллиона – на возобновляемые источники энергии. Сан-Франциско, Франкфурт, Ванкувер и Сан-Диего находятся на пути к тому, чтобы получать 100 % электричества с помощью таких источников. Компании в городах вроде Ньюарка и Сингапура экспериментируют с гидропонным сельским хозяйством под контролем компьютеров. Небоскребные фермы используют всего 10 % воды, которая требуется при традиционном возделывании земли, им практически не нужны нитраты и пестициды.

Градостроители XXI века носят знакомые имена: Google, Cisco, Apple, Microsoft, Panasonic, IBM, Siemens, Huawei. Опираясь на свой бэкграунд, эти компании смотрят на метрополис XXI века как на систему, которую можно сделать более эффективной – и как следствие более живучей, – используя большие объемы данных и искусственный интеллект. Точно так же, как города некогда адаптировались к технологическим изменениям прошлого – например, к промышленной революции или к двигателю внутреннего сгорания, – они снова трансформируются, но уже вокруг компьютера.

В новой версии города сенсоры будут внедрены повсюду; смартфоны жителей будут передавать информацию центральному компьютеру, что позволит наблюдать за всем и реагировать в режиме реального времени за потоками транспорта, использованием энергии и уровнем загрязнения, фиксировать преступления и несчастные случаи. Уже сейчас в Рио-де-Жанейро команда из 400 человек работает в офисе, напоминающем ЦУП, куда стекаются данные обо всем, от загрязнения воздуха до стримов от камер наблюдения и паролей, которые используются в локальных социальных сетях.

Сантандер, Испания, самый продвинутый в этом направлении город, может похвастаться 20 тысячами сенсоров, которые постоянно наблюдают за активностью человеческого муравейника. Сенсоры в мусорных баках сообщают машинам по вывозу мусора, когда требуется визит; размещенные в парках, они контролируют уровень влажности почвы и включают или выключают оросительную систему при необходимости; уличное освещение тускнеет и разгорается в зависимости от наличия или отсутствия пешеходов и трафика. Искусственный разум, используемый таким образом, может снизить расход энергии и воды на 50 %. Он также может повысить эффективность города во многих других отношениях. Акустические сенсоры фиксируют сирены приближающейся «скорой» и переключают светофоры, чтобы обеспечить ей свободный путь. Были проделаны расчеты, согласно которым 30 % времени за рулем тратится на поиск места для парковки, – беспроводные сенсоры могут засечь неиспользуемое пространство и направить автовладельца прямо к нему.

Такая модель, опирающаяся на поступающие в компьютер данные, известна как IoT-город (IoT – Internet of Things, «Интернет вещей»), «умный город», «вездесущий город» и больше всего как «смарт-сити». Информация постоянно потребляется искусственным интеллектом, чтобы реагировать в режиме реального времени и строить сценарии на перспективу. Анализ использования смартфонов, например, может пригодиться для того, чтобы отследить перемещение людей по городу и соответственно изменить автобусные маршруты. «Умный город» может отслеживать и распространение инфекционных болезней, хотя тут понадобится принудительное электронное наблюдение за всей популяцией. Наблюдение за поведением внутри метрополиса, совершаемое во имя эффективности и победы над кризисами, определенно станет одной из заметных черт урбанистической жизни нынешнего века.

Авторитаризм, который подразумевают «умные города» (и который усиливается благодаря страху перед смертельными болезнями), глубоко тревожен. Но в эпоху, когда города начали вплетать цифровые технологии в свою инфраструктуру, одним из наиболее значимых аспектов урбанизма становится то, что мы начали видеть города как нечто неотделимое от экосистемы, а не как образования, строго отграниченные от мира природы. Мы в состоянии оценить, как деревья и открытые пространства, мангровые леса и болота, пчелы и птицы взаимодействуют с урбанистической средой и делают ее более здоровой и устойчивой. Мы понемногу начинаем воспринимать мегаполисы как нечто естественное во всех проявлениях – включая транспорт, вывоз мусора, жилье, воду, пищу, биоразнообразие, животный мир, насекомых, потребности в топливе и так далее, – как часть сложной экосистемы, где все элементы зависят друг от друга.

В нестабильном мире все более важным для новых городов, особенно в развивающихся странах, в местах с большим биоразнообразием, становится избегание ошибок, которые совершались более зрелыми городами на протяжении их истории. Вдохновляющим примером может быть Куритиба. С 1970-х этот бедный, быстрорастущий, терзаемый наводнениями город в Бразилии, расположенный в зоне максимального биоразнообразия, посадил 1,5 миллиона деревьев, создал 154 квадратных мили парков, несколько искусственных озер и экологический коридор вдоль реки Баригуи. Население за это время утроилось, но объем озелененного пространства увеличился с 0,5 квадратного метра на человека до невероятных пятидесяти метров. Куритиба не просто сажает деревья; в городе разработан план, который интегрирует экологичность практически в каждый аспект градостроительной политики.

В то время как города в 1960-х и 1970-х разрывали на куски центр, прокладывая шоссе, Куритиба поступала противоположным образом, сохраняя историческое ядро и отдавая улицы пешеходам. Город развивал дорогую инновационную сеть скоростных автобусов (BRT), которой пользуется 70 % населения, и это несмотря на то, что машин на душу населения тут больше, чем в любом другом городе Бразилии. Позже опыт BRT скопировали 150 городов по всему миру; такая сеть позволяет снизить плотность трафика на 30 % и значительно уменьшить загрязнение воздуха. Куритиба выступила также пионером в «экологическом обмене» – когда мусор, годный для переработки, меняют на автобусные билеты и продукты; сегодня в городе перерабатывают 70 % мусора. Такое тесное сплетение градостроительства и заботы об окружающей среде дает ощутимый экономический эффект: рост экономики Куритибы за тридцать лет составил 7,1 % по сравнению со средним по стране 4,2 %, а доход на душу населения здесь на 66 % выше. Большая и все растущая часть населения тут точно так же, как и по всей стране, обитает в фавелах. Однако успех этого города по меньшей мере показывает, как творческая политика, которая связывает естественную и природную экосистемы, может трансформировать мегаполис.

«Смарт-сити» – это не просто тысячи сенсоров и высокотехнологичная инфраструктура. Это город, который спроектирован так, чтобы создавать надежный хабитат для людей и прочих живых существ. Усилия, которые уходят на увеличение биоразнообразия городов, вовсе не являются проявлением доброты к дикой природе – это стратегия выживания. Попытка представить город будущего обычно дело бессмысленное. Но если базироваться на современных трендах, то можно предположить – он будет, вероятно, меньше, чем Лос-Анджелес из «Бегущего по лезвию бритвы», и будет напоминать современный Сингапур с его вертикальными садами на стенах небоскребов, парками, фермами, озелененными улицами, коридорами биоразнообразия, резерватами в центре, шелестом листвы и обилием живых существ. Подобная картина может казаться идиллической, но это прямые последствия того, что мы пытаемся приспособиться к изменениям климата, которые сами и спровоцировали.

Справиться с нынешним кризисом мы очевидно сможем, вернув природу в город. Это звучит парадоксально, но это императив, без которого нам не выжить… и не сделать мир более урбанистическим.

Трудно найти более урбанизированные места, чем Лагос и группа других мегагородов с огромными, густонаселенными стихийными пригородами – Мумбаи, Манила, Сан-Паоло, Дакка. Это сложные рукотворные экосистемы и, возможно, самые сложные из обществ, когда-либо созданных нашим видом. Для многих это превосходные образцы катастрофы, через которую проходит современный мир, демонстрация ужасающих последствий того, что мы некогда свернули не туда. Для других – свидетельство невероятного умения нашего вида адаптироваться к урбанистической окружающей среде и делать ее домом вне зависимости от того, насколько враждебной она выглядит. Они обнажают способности человечества в области самоорганизации, самосохранения и опоры на свои силы перед лицом предельного беспорядка.

В Лагосе население в три раза больше, чем в Лондоне, втиснуто на площадь всего в две трети от той, что есть у столицы Британии. Предсказывают, что Лагос станет самым большим городом мира к середине века, его население удвоится, перешагнув отметку в 40 миллионов человек к 2040-му, но и дальше будет расти невероятными темпами. В 2018 году количество горожан в Нигерии впервые превысило количество сельских жителей. Примерно к 2030-му Африка станет в массе своей урбанистической – судьбоносный момент в нашей истории как вида.

Обширный, переполненный, шумный, грязный, хаотичный, энергичный, опасный – Лагос демонстрирует все наихудшие черты сегодняшней урбанизации. Но в то же время в нем можно разглядеть и некоторые из наилучших. Но каким бы он ни был, то, что происходит в Лагосе и других мегагородах развивающихся стран, имеет значение, поскольку они являются домом для невероятного количества людей. Все в них вынуждено доходить до предела – как человеческая выносливость, так и стойкость самих городов в эпоху климатической нестабильности.

Этот огромный африканский мегагород знаменит своими трущобами, коррупцией и преступностью, ужасающей инфраструктурой и самыми отвратительными пробками в мире. Зрелище выстроившихся в ряды грузовиков, вынужденных неделями ждать, чтобы доставить или забрать груз из порта, забыть невозможно. Еще сильнее ошеломляет вид танкеров и контейнеровозов, стоящих на якоре в море, ожидая очереди, чтобы зайти в порт Апапа, а прибрежная линия усеяна брошенными сухогрузами и буксирами. На суше царит пронизывающий весь Лагос звук – бесконечный визг частных дизельных генераторов, работающих по ночам. Вторжение города в болота, мангровые леса и заливные долины серьезно повредило природной гидрологии, в результате чего он стал страдать от все более сильных дождей и штормов. Лагос не в состоянии обеспечить постоянное электроснабжение всем жителям, дать им питьевую воду или разобраться с десятью тысячами тонн отходов, которые надо вывозить ежедневно.

В этой невероятно плотной урбанистической реальности с трудом можно найти автомобили, на которых нет вмятин и царапин. Если на километр дороги в Нью-Йорке приходится одна машина, то в Лагосе их будет десять. Потрепанные, вынужденные сражаться за пространство на ужасных дорогах, где ведется бесконечная война, автомобили Лагоса являются движущимися символами стресса жизни в мегагороде (несмотря на то что они редко имеют возможность для быстрой езды) и жестокого принципа выживания сильнейшего. Пробиваясь через настоящую полосу препятствий на дорогах, мой друг из Лагоса устало извинялся. «Если бы всю эту кишащую массу на машинах перенести в английский городок, – заметил он, – то гнев, вероятно, ушел бы, и они стали бы цивилизованными. Таким агрессивными этих людей делает мегагород». Он в чем-то прав – Лагос тогда только что был провозглашен вторым по удручающе плохому качеству жизни городом мира после разоренного войной Дамаска. Но вот парадокс: я спрашивал людей за рулем – тех, кто потратил немало времени, работая за рубежом, в США и Европе, почему они любят Лагос. Общий ответ был мгновенным и всегда одинаковым: «Это самый веселый город в мире!» Субботним вечером, когда я проводил этот опрос, с подобным утверждением трудно было не согласиться. Едва опустилась тьма, трафик уплотнился, отовсюду понеслась музыка, запахи готовящейся еды поплыли по улицам, а сами улицы мгновенно заполнились миллионами людей; Лагос превратился в самую большую вечеринку на планете.

Нет сомнений, что эта жажда жизни – реакция на жесткость города и на высокие требования, которые он выдвигает к тем, кто тут обитает. Две трети местных живут в двухстах неформальных поселениях; бросающееся в глаза всем визитерам Макоко – огромные «плавучие трущобы», где скучены от 100 до 300 тысяч человек, а деревянные хижины опираются на сваи, вбитые в дно вонючей лагуны. В романе «Хищный город» (2016) нигерийский прозаик Тони Кан писал: «Лагос – зверь с обнаженными клыками и невероятным аппетитом к человеческой плоти. Пройдись по его районам, от спрятанных за стенами Икоули и Виктория-Айланд до Лекки и дальше, в бурлящие кварталы из улиц и переулков на материке, и ты можешь сказать, что это хищный город. Жизнь тут не просто жестока, она коротка… И все же, словно обезумевшие мотыльки, пренебрегающие яростью пламени, мы поддаемся гравитационному притяжению Лагоса, цепенеем перед центростремительной силой, которая побеждает разум и силу воли».

Эти же слова, немного изменив, можно сказать об Уруке III тысячелетия до н. э., или о Багдаде X века, о Манчестере или Чикаго XIX столетия, о тысячах городов. Большие, жестокие и опасные, города всегда действовали как магниты, даже если их не особенно волновала судьба человеческого «топлива». И на самом деле существует много серьезных причин для того, чтобы нигериец захотел жить в Лагосе. Это город, богатый нефтью, это банковский, финансовый и коммерческий центр, это главная производственная площадка страны, это город с тремя портами и одним из крупнейших международных аэропортов Африки – транспортный хаб, через который проходит 70 % нигерийской внешней торговли. Если бы Лагос обрел независимость, то он вошел бы в пятерку богатейших стран континента.

Город в одиночку производит более трети ВВП Нигерии, а доход на душу населения тут в два раза выше, чем в среднем по стране; ничего удивительного, что люди тысячами прибывают сюда каждый день. Лагос 2020-го заметно отличается от Лагоса 2000-го, когда он, по всей видимости, двигался к катастрофе. Сегодня его экономика на подъеме; точно так же дело обстоит с его музыкой, модой, киноиндустрией, литературой и живописью. Расположенный тут Нолливуд является второй по размерам съемочной площадкой мира и по количеству выпускаемых фильмов уступает только индийскому Болливуду. В 2010-х в городе появился сектор инновационных высокотехнологичных стартапов. Иностранные инвестиции полились в Ябаконовую долину, названную по имени района Яба, где сосредоточились предприятия такого типа. Монстры вроде Google и Facebook увидели в Лагосе ворота к так называемому следующему миллиарду – молодым людям бедных стран, пока еще не охваченных мобильным Интернетом. Город, который может похвастаться доминированием молодежи (60 % жителей моложе тридцати) и, соответственно, молодежной культуры; здесь создан обширный рынок для музыки, развлечений, моды и технологий. Мегагород в любом смысле, Лагос пульсирует безумной энергией; его динамизм ошеломляет. По словам одного нигерийского журналиста, путешествие на стандартном обшарпанном желтом мини-автобусе danfo, главном транспортном средстве города, позволяет заглянуть в микрокосм столицы страны: «Сумасшедший и веселый, захватывающий дух и интригующий и, само собой, рискованный, несущий угрозу для жизни».

Вы чувствуете вес и энергию 25 миллионов человек, которые давят на вас, когда стоите на обочине трассы Ахмаду-Белло в южной части Виктория-Айленд, острова в пределах Лагоса, и смотрите через изгородь на обширное пространство из песка и гравия. Это земля, только недавно отвоеванная у Атлантического океана, она находится позади «Великой Лагосской стены» – 100 тысяч бетонных блоков весом в пять тонн каждый, которые защищают ее от моря. Из песка уже торчат несколько небоскребов, первые здания футуристического смарт-сити, названного «Эко-Атлантик». Его продвигают как местную версию Пудонга в Шанхае или Дубае, как африканский Манхэттен, который катапультирует Лагос к статусу финансовой столицы материка и одного из центров глобальной экономики.

Есть нечто сюрреалистическое в образе сверкающих небоскребов, роскошных курортов и пристаней для яхт, которые появятся здесь, на окраине одного из крупнейших, беднейших и хуже всего работающих городов Земли, там, где большинство населения выживает на доллар в день. Это лучшее возможное место, чтобы посидеть и понаблюдать за силами, изменившими наши метрополисы за последние несколько лет. Эко-Атлантик – преувеличенная версия того, что происходит по всей планете.

К концу ХХ века предполагалось, что город, каким мы его знали, мертв или по меньшей мере находится в состоянии сильного упадка. Субурбанизация вывернула его наизнанку, Интернет довершил процесс, во многих случаях сделав излишним прямой контакт лицом к лицу. Но случилось нечто обратное: параллельные революции в глобальных финансах и инновационной экономике привели не к рассеянию, а к концентрации денег, активов, идей, талантов и энергии в небольшом количестве турбореактивных глобальных метрополисов.

Все вышеперечисленное, само собой, интенсифицировало нечто, всегда имевшееся в городах. Урук прогрессировал так быстро не в последнюю очередь потому, что в его кварталах собрались ремесленники, готовые делиться знаниями, инструментами и технологиями. Вместе они могли экономить за счет масштаба и получать выгоду от неизвестной до той поры информационной сети. Смущающая разум сложность городской жизни привела к тому, что знание стали кодировать письменностью. Культура кофеен XVIII века в Лондоне создала неформальное пространство для встреч и обмена информацией между торговцами, ремесленниками, учеными, исследователями, банкирами, инвесторами и писателями, которые вместе «выплавили» первую крупную капиталистическую экономику. В Нью-Йорке ХХ века концентрация больших банков, маленьких инвестиционных фирм, юристов, страхователей и рекламщиков в пределах района, который можно обойти пешком, породила сильную конкуренцию и рост инноваций в пределах рынка. Во всех этих случаях – и во многих других по всей истории и по всему миру – большой город с его динамизмом и сложными, пересекающимися информационными сетями исполнял организационную функцию крупной корпорации или университета, создавал те рамки, в которых могли эффективно работать его формальные подразделения и субподразделения.

Инновационная экономика XXI века в той же степени урбанистична. Компании и отрасли промышленности, которые движут современным миром – стартапы, технологические фирмы, НИОКР, СМИ, мода, финансовые технологии, реклама, – склонны к концентрации даже в большей степени, получая выгоду от физической близости, которую может дать только город даже в эпоху супербыстрой цифровой связи. Творческая энергия в значительной части генерируется спонтанными встречами; она тесно связана с общением и рабочими связями.

Если силы, влияющие на урбанизацию, в ХХ веке были в основном центробежными, то в XXI столетии они центростремительные и заставляют «опилки притягиваться к магниту». Небольшое число урбанистических регионов, разбросанных по миру, где живет менее 20 % мирового населения, производят 75 % общемировой продукции. И те же самые города полностью монополизировали новые технологические, цифровые и фармацевтические патенты, инновации в области ПО, развлечений, финансов, страхования и исследований. Когда столь значительная часть мирового благосостояния сосредоточилась в таком небольшом количестве городских регионов, то города вновь стали механизмами человеческого процветания.

Города в прошлом процветали – как Лиссабон, Любек, Багдад или Амстердам, – поскольку они притягивали к себе торговые маршруты. Сегодня они добиваются успеха, если могут притянуть и удержать нечто не столь материальное: талантливых людей, технические стартапы, финансовые службы, потоки данных и инвесторов в недвижимость. Энергия, которая движет экономикой XXI века, приходит от коммуникабельности – скорости интернет-соединения и пропускной способности аэропорта, ведь и то и другое определяет доступ города к прибыльным и переменчивым глобальным потокам знаний, людей, капитала и информации. Одним из центров могущества на Земле является Кремниевой долина, место, которое процветает благодаря мозгам, а не вещам. Успешной ее делает предпринимательский дух, порожденный непосредственным контактом и персональными взаимодействиями. Несмотря на то что Кремниевая долина делает бизнес на создании технологий дальнодействующих виртуальных коммуникаций, сама она живет отнюдь не за счет киберпространства.

Конкуренция за таланты диктует городам необходимость создавать урбанистическую экосистему, адаптированную специально под инновационную экономику. В них в той же степени необходимы кофейни и рестораны мирового уровня, как и супербыстрые оптоволоконные сети. Требуются бутики, стрит-фуды, изобилие культурных мероприятий, фермерские рынки, спортивные события высшего уровня, постоянно бьющая ключом индустрия развлечений и, конечно, ночная жизнь; города должны обеспечивать стильные районы, красивый ландшафт, хорошие школы, эффективный транспорт, чистый воздух и динамичные университеты. Города должны активно продвигать себя на рынке в качестве желанных, воодушевляющих мест, где хорошо жить и работать, должны вкладывать деньги в роскошные фото, проморолики и полнометражные фильмы, чтобы привлечь самый ценный ресурс нашего времени – человеческий капитал.

Стремительный ренессанс городов сегодня написан на городском ландшафте столь же явно, как и на многих других вещах. Ошеломляющая скорость, с которой поднялся Китай, ведомый городами, была показана всему миру благодаря серии канонических небоскребных мегаполисов, возведенных откровенно в качестве визуальной истории урбанистического успеха. Сияющие башни говорят миру, что данный город принадлежит к элитному клубу мировых центров. Они служат магнитами, что притягивают капитал, инвестиции и человеческие ресурсы. Это стратегия бренда, которую китайские города позаимствовали у Токио, Куала-Лумпура, Гонконга и Дубая, а позже ее переняли Лондон и Лагос.

Эко-Атлантик в Лагосе строят там, где некогда располагался самый популярный пляж города. Общественное пространство забрали у людей, чтобы создать город для 250 тысяч жителей. Это будет частный город, тут разместятся штаб-квартиры банков, финансовых компаний, юридических контор и других субъектов международного бизнеса, небоскребы с апартаментами для богачей и роскошные отели, рассчитанные на элитных туристов: мини-Дубай в африканском мегагороде.

Этот суперрайон выражает желание сбежать из хаотичного, грязного города в окруженный стенами частный бастион, пусть даже для этого придется отвоевать территорию у океанских волн. Нетерпение высшего и среднего класса Лагоса, людей, желающих превратить город в «образцовый мегагород Африки и глобальный, экономический и финансовый центр», чувствуется очень остро. Приоритеты, по всей видимости, таковы, чтобы оформить некоторые части города соответственно этим устремлениям. В 2017-м было заявлено, что несколько неофициальных поселений на водах лагуны – дома 300 тысяч человек – уже разрушены или будут разрушены, исходя из соображений «экологичности и безопасности». Реальная причина сноса становится очевидной, когда места, где раньше находились ветхие деревни, превращают в роскошные жилые кварталы с видом на море. Схожим образом был снесен известный рынок Ошоди, шумный и буйный, – его заменили многополосным шоссе и транспортным терминалом. Рынок находился рядом с аэропортом, его видели приезжающие в город, и он, судя по всему, представлял тот сорт спонтанной урбанистической активности, которая вступает в противоречие с официальным стремлением к порядку. Бедность становится оскорблением нового образа, который создают для Лагоса.

Все это приведено не для того, чтобы осудить Эко-Атлантик или Лагос в целом, но для того, чтобы показать – происходящее является частью большей картины: процесса изменений, которые охватывают города в начале этого века. Урбанизация в Африке, как и в Китае, как и во всей Азии, сопровождается значительным увеличением среднего класса. Городской ренессанс по-разному отразился на людях в зависимости от их дохода и от того, где именно они живут. Разделения очень четко видны на ландшафте современного метрополиса – между простыми людьми и теми, кто может позволить себе переезд в эксклюзивный анклав.

Лагос также демонстрирует другую черту современного урбанизма: невероятный успех мегагородов. Его рост с 228 тысяч в 1950 году до примерно 20 миллионов в 2020-м необычаен по любым меркам. Это метрополис, обретший форму под влиянием урбанистической революции, охватившей весь мир. Лагос показывает, что индивидуальный и национальный успех тесно связан с массовой урбанизацией. Достижения города позволили трансформировать Нигерию и жизнь многих миллионов людей, сбежавших от отчаяния сельской бедности. Но, как и во многих других случаях, подобный головокружительный рост превзошел возможности города создать необходимую инфраструктуру и жилье для новых обитателей. Все началось сразу после освобождения от британского имперского контроля, результатом которого стали гражданские беспорядки, военные диктатуры, коррупция и политическая нестабильность. Классовая сегментация сегодняшнего Лагоса является в значительной степени наследием расовой сегрегации времен колониализма. Сегментация – это, вне сомнений, проклятие мегагородов в развивающемся мире. Она блокирует течение потоков жизни по артериям метрополисов, затрудняет мобильности всех сортов.

В Лагосе ежедневные поездки на работу и обратно известны как «черепашьи бега»: они начинаются в 4 утра, когда люди отправляются в сравнительно короткое путешествие до офиса, но это путешествие может занять и три часа – разогнаться быстрее не получается. В 2010-м была получена информация, что каждый год из-за пробок теряется три миллиарда рабочих часов, и в следующем десятилетии цифра вырастет. Колоссальное количество энергии тратится впустую. Попытки соединить разные части города электричкой и скоростными автобусами провалились. Сложности на дорогах – наиболее явственный симптом более крупной проблемы, от которой страдает город. Его развитие замедляется в силу неадекватной инфраструктуры, плохих школ, плохой системы здравоохранения и поддержания правопорядка, а отсутствие базовых городских служб не гарантирует социальной безопасности. Реальные и метафорические засоры урбанистической циркуляторной системы нейтрализуют одно из величайших преимуществ Лагоса: его плотность и размеры.

Лагос – город миллионов предпринимателей и тысяч микроэкономик, которые процветают в крохотных экологических нишах. Повсюду люди беспрестанно занимаются бизнесом, стараясь просто выжить; они формируют запутанные социальные сети за пределами контроля и наблюдения со стороны официальной экономики. От 50 до 70 % местных жителей поддерживают себя с помощью неформального сектора, который обслуживает разнообразные нужды самого быстрорастущего города на нашей планете. Примерное число микропредприятий в Лагосе оценивается в 11 миллионов, и наиболее заметными являются уличные торговцы. Когда трафик замедляется, они появляются словно из-под земли и продают все, что угодно, от предметов непосредственного потребления: холодные напитки, земляные орехи, ямс, хлеб агеге, жареная кукуруза, сим-карты и зарядники – до товаров порой странных: надувные игрушки, гладильные доски, метлы, настольные игры и даже вешалки для шляп. «Черепашьи бега» – кошмар для многих жителей Лагоса, но для других это прекрасная возможность заработать, в основном для недавних мигрантов, которые ищут, как и за счет чего выжить. Улицы подобны исполинскому торговому центру, по которому ездят на автомобиле: ряды бродячих торговцев, бесконечные рынки на обочинах, закусочные, тележки под зонтиками, киоски и жаровни.

Города всосали в себя миллиарды новых жителей, и 61 % рабочей силы мира – два миллиарда человек – теперь заняты в малых предприятиях; они работают на себя, выживая в мегагородах за счет смекалки. Объем денег, которые по всему миру генерируются помимо всякой отчетности, оценивается консалтинговой фирмой A. T. Kearney в 10,7 триллиона долларов в год, или 23 % от глобального ВВП. Теневая экономика очень важна для урбанистического мира, она обеспечивает доходом (пусть ненадежным) свежих мигрантов. Доступные в городе возможности, даже на самом дне, все равно лучше, чем то, что ждет в сельской бедности. Самозанятые удовлетворяют 75 % потребностей африканских городов, они кормят Лагос и обеспечивают его транспортом. Тысячи потрепанных желтых микроавтобусов danfo мчатся по маршрутам, которые никогда не повторит регулярное, централизованное автобусное сообщение. Как заявил один водитель нигерийской газете, danfo «проникают глубоко во внутренности Лагоса, чтобы вытащить людей оттуда» и увезти туда, куда им надо.

Люди всегда перебирались в город и начинали с довольно жалкого существования в неофициальных «серых зонах»; отличие сегодняшнего дня – в масштабах и интенсивности этого процесса. Там, где вместе стиснуты миллионы людей, активность и инновативность растут по экспоненте. Трущобы Лагоса, Мумбаи, Манилы, Дакки, Рио-де-Жанейро и многих других городов относятся к числу наиболее творческих человеческих экосистем планеты. Они выживают только за свой счет, поскольку знают, что никто им не поможет.

Символ трущоб Лагоса, район Макоко с его домами на сваях над загрязненной лагуной, выглядит отвратительно, и о нем не написал только ленивый, чтобы показать городскую антиутопию. Куда менее известен тот факт, что этот район является домом для многочисленных лесопилок и прибыльного рынка древесины, где ее перегружают на корабли. Макоко стоит на воде по вполне конкретной причине: чтобы получать выгоду от возможностей для бизнеса. Один из хозяев лесопилок в интервью нигерийской газете сказал: «У многих из нас есть джипы, нормальные дома, мы отправляем детей в университеты». Конечно, большинство там – бедные из бедных, только что прибывшие в город мигранты, но лесопилки Макоко по меньшей мере предлагают им дорогу в город и место, где они могут позволить себе жить.

Один из лучших образцов важности неформального сектора – удивительная «компьютерная деревня» Отигба, муравейник улиц в районе Икеха рядом с аэропортом Муртала-Мухаммед. Это невероятно плотно застроенный кусок Лагоса площадью в квадратный километр, набитый спекулянтами, мошенниками, техниками, программными инженерами, спецами в области IT, автомобилями, danfo, торговцами уличной едой и вообще всеми и всем подряд. На первый взгляд Отигба напоминает любой стихийный африканский рынок, где торгуют вещами первой необходимости. Но за этим фасадом на самом деле прячется много всего.

В этой шумной, лишенной контроля властей «технологической деревне», самом крупном рынке гаджетов в Западной Африке, более восьми тысяч больших, малых и микроскопических предприятий, 24 тысячи торговцев и гиков предлагают новейшие смартфоны, ноутбуки и аксессуары, а также отремонтированные и собранные на месте. Умельцы чинят мониторы, делают апгрейд ПО, восстанавливают утерянные данные и перепаивают материнские платы. Конкуренция невероятно жестока: большие компании сражаются с индивидуальными торговцами и ремесленниками, чтобы предложить лучшие цены и отжать кусочек оборота, а тот оценивается в дикие два миллиарда долларов в год. Деловая активность выливается из офисов и хижин на улицы, чтобы привлечь внимание покупателей с помощью креативных призывов-скороговорок. Тут есть прекрасные, отлично сделанные и украшенные витрины вдоль переулков, есть лотки под зонтиками и есть техники, способные починить ваше устройство на капоте автомобиля. Покупатели толпами являются со всего города, со всей Нигерии и даже со всей Африки, и торгуются яростно, идет ли речь о новом iPhone или о старой мышке.

Никто не планировал Отигбу, и тем более никто не предвидел, что ежедневный оборот в ее пределах достигнет пяти миллионов долларов. Исходно это был жилой район, и в 1990-х тут появились люди, занимавшиеся ремонтом пишущих машинок. В конце того же десятилетия эти же люди стали айтишниками, а эффект кластера показал себя в начале нового тысячелетия; в Отигбу начали приезжать, чтобы обменяться гаджетами, ПО или идеями. Рынок взорвался в 2001-м, когда в Нигерию пришла мобильная связь и резко вырос рынок персональных компьютеров.

Международные корпорации не могли конкурировать с темными личностями Отигбы, с местной индустрией починки и апгрейда гаджетов, созданной молодыми предпринимателями. Вооруженные иногда всего несколькими инструментами, они учуяли прекрасные возможности для бизнеса на рассвете эпохи мобильных коммуникаций. Разместившийся в Отигбе рынок поставлял материалы много дешевле, чем высокотехнологические компании, и это стало залогом того, что хай-тек тут остался делом улиц и рынков, а не корпораций.

Другим топливом, на котором разогналась «ракета» Отигбы, стал настоящий потоп из электронного мусора, пролившийся из развитых стран. Если вы когда-нибудь задумывались, куда девается ваш старый смартфон или ноутбук, то он вполне может оказаться в «компьютерной деревне» Лагоса. Процветание Запада, его потребительская культура позволили преуспевать торговцам электронным мусором, импортирующим в Африку выброшенные устройства. Мы не говорим об этом, но наши сверкающие гаджеты, такие приятные и невинные, породили одну из наиболее быстрорастущих и ядовитых разновидностей мусора в мире.

Каждый месяц полмиллиона использованных электронных устройств и компонентов к ним попадает в Нигерию из США, Европы и Азии, большей частью нелегально. Ремонтники-самоучки работают над этим хламом, и в результате получается нечто такое, что можно продать. Бо́льшую часть этих гаджетов нельзя использовать. Демпинг электроники, таким образом, создал другой преуспевающий бизнес, и даже не один. Специалисты особого толка покупают системные блоки сломанных ПК, разбирают на части и продают детали и материалы производителям. Затем выкидывают оставшееся в места вроде колоссальной свалки Олусосун, одной из крупнейших в мире, где другие «специалисты» роются в горах мусора, обжигают провода, чтобы извлечь медную начинку, или же другими способами добывают ценные материалы. Как итог – в почву и воду попадает значительное количество свинца и ртути.

Да, власти никак не регулируют деятельность Отигбы, но тут есть собственные торговые объединения, и есть даже своя система поддержания порядка и правосудия. Сообщество работает за счет сотрудничества. Но важно, что самые опытные торговцы и техники – многие из них начинали на улице на заре мобильной эпохи как бродячие гики и только потом купили магазины и мастерские – охотно берут учеников. Когда те проходят через «выпуск», то отправляются затевать собственный бизнес и берут собственных учеников либо в Отигбе, либо в городах и поселках по всей Нигерии.

Похожая история творится на громадном международном рынке Алаба, где сотни тысяч предпринимателей продают товары, прибывшие со всего мира, миллиону ежедневных покупателей из Нигерии, Ганы, Бенина, Того и остальных стран региона. Плотный стихийный рынок с годовым оборотом в четыре миллиарда долларов, он часто называется в числе крупнейших работодателей в Нигерии и крупнейших коммерческих центров Африки. Тут есть своя администрация, выборный совет, санитарные инспекторы, служба безопасности, служба контроля трафика, подразделение по работе с жалобами, суды, люди, занятые связями с общественностью и система ученичества. Вокруг рынка выросла экосистема кооперативных банков и страховых служб, микрофинансовых компаний, бухгалтеров, ремесленников и техников. К сообществу «мусорщиков», что кормятся за счет свалки Олусосун, применимы те же самые принципы. Четыре тысячи человек, работающих на себя, создали собственное сообщество, у них есть свой кинотеатр, свои столовые и парикмахерские; они сами установили правила работы, за соблюдением которых наблюдает избранное официальное лицо.

Самоорганизованный урбанизм, который позволяет Лагосу функционировать, показывает, насколько хорошо справляются люди с тем, чтобы построить город с нуля. Выглядящее настоящим хаосом часто оказывается хорошо организованной, сложной и вполне управляемой средой. Неформальная экономика занимает сектора, которые оставило государство.

Каждое воскресенье Лагос превращается в самый, возможно, хорошо одетый город на Земле, когда население устремляется на усеянные рытвинами улицы, подметая юбками лужи, чтобы попасть в огромные церкви, способные вместить иногда десятки тысяч человек, а также в мечети. Многие из храмов пятидесятнической церкви являются предприятиями, которые активно зарабатывают деньги и превращают звездных пастырей в мультимиллионеров. Когда у людей есть выбор, утонуть или плыть, то ничего удивительного в том, что бизнес всех разновидностей выступает вперед, чтобы заполнить пустоту. Священники наживаются на том, что в некоторых сферах нет государства. Однако в то же самое время церкви обеспечивают социальное единство в городе, где подобного «товара» откровенно не хватает. Творения веры и свободного рынка, они предлагают религию, а кроме того, нечто такое, на что всегда есть спрос – солидарность, политический комментарий, тренинг лидерства, советы в области бизнеса и сети социальных взаимоотношений.

Когда человеческие существа собираются вместе, то они в состоянии каким-либо образом создать функционирующее сообщество. Но в амбициозных городах вроде Лагоса неформальные поселения и неформальную экономику часто воспринимают как нечто постыдное, свидетельство отсталости, как что-то, что необходимо уничтожить. Официальный город ведет постоянную войну против своего теневого, неофициального двойника. Одна газета атаковала «наглую анархию», от которой «страдает весь мегаполис». Миллионы уличных торговцев Лагоса стоят перед лицом месяцев тюремного заключения за свое предпринимательство. Стихийные рынки и самозародившиеся «компьютерные деревни», где собираются ремесленники и техники, разрушают и пытаются уничтожить. Десятки тысяч обитателей города, что живут за счет извлечения со свалок всего, что можно продать, теряют возможность обеспечивать себя, когда в бизнес приходят частные компании. И сам неофициальный символ Лагоса – пахучий мини-автобус danfo, на котором базируется мобильность населения, – понемногу убирают с улиц, чтобы заменить на «систему общественного транспорта мирового уровня». Danfo для губернатора Лагоса Акинвунми Амбоде олицетворяют все, что чиновники разных рангов ненавидят в хаотичном городе: «Моя мечта – убедиться в том, что Лагос становится настоящим мегагородом, и ее невозможно достичь, пока на улицах присутствуют эти желтые автобусы».

Даже высокотехнологичная Отигба находится на грани закрытия – власти предпочитают отдать ее функции новенькому бизнес-парку за пределами города, на обочине шоссе, чтобы все было как в настоящем глобальном городе. Величайшая звезда жанра афробит и герой Лагоса, музыкант Фела Кути пел о глубоком недоверии к нигерийской элите: «Да, они ломают, да, они крадут, да, они грабят». Сегодня это чувство никуда не делось, особенно там, где дело касается отношения государства к предпринимательству рядовых горожан. Как можно доверять властям в отношении автобусов, если они не могут эффективно обеспечить город водой или электричеством? Как сказал один водитель danfo, «Я сам себе менеджер, я работаю сам на себя десять лет; и если вы говорите мне, что я должен работать под чьим-то контролем, особенно под контролем правительства, то меня стошнит». Или как пожаловался продавец аксессуаров для телефонов в Отигбе: «Чё ты хочешь от меня услышать? Правительство ни фига не дает нам то, что нам надо. Зато до фига всякого хочет от нас, и командовать нами тоже хочет».

На протяжении всей истории наблюдалось глубокое недоверие между теми, кто строит город снизу, и теми, кто желает установить в нем порядок сверху. Последние ведут себя так, словно боятся – город развалится на части, если жестко не контролировать его. Динамизм неформальной экономика Лагоса служит подтверждением обратному; он также показывает, как мегагорода по всему миру могут развиваться в эпоху массовой урбанизации. Что может произойти, если воспринимать неформальные поселения и неформальную экономику не как проблему, а как резервуары талантов и изобретательности.

Энергия и креативность Лагоса появляются в значительной степени из его очевидного хаоса и из способности населения изобретать новые способы выживания в городских джунглях. I no come Lagos com count bridge – гласит местная поговорка: «Я приехал в Лагос не для того, чтобы считать мосты». Она отсылает к персонажу местного фольклора, «Джонни Только-Что-Приехавшему», который вышел из автобуса и не может удержаться – таращит глаза на огромное количество мостов Лагоса. Полное ее значение можно передать так: «Я приехал в Лагос не тратить время, а делать деньги». Неустанная погоня за богатством на всех уровнях общества помогает создать урбанистическую экосистему, в которой зреют инновации. Огонь нигерийской технологической революции зажгла конкурентная среда улиц и стендов Отигбы, а не государство и не крупные инвесторы. Бурлящая энергией культура стартапов растет большей частью из тех, кто сразу же ухватился за новые технологии, едва они появились в Африке. Схожим образом коммерческий успех Нолливуда пришел с улицы Сурулере в Лагосе, где имелась базовая технология и много изобретательности. Городские рынки и домашние мастерские обеспечивают мощь очень успешной индустрии моды Нигерии. Хип-хоп и танцы, запечатлевшие особый диалект Лагоса и бурлящую уличную жизнь, стали глобальной силой, которая влияет на рэп-культуру повсюду, в том числе в США.

Взаимодействие между неформальной и формальной экономикой, между кластерами разных видов активности, разбросанными по городу, позволяет возникать этому сорту креативности. Конечно, существует транспортный барьер, а также другие, не такие заметные – коррупция или нехватка городских служб, которые подавляют мобильность и коммуникации внутри города. Есть и самый непреодолимый барьер – нехватка безопасности, недостаток уверенности. Опору властей на ресурсы улицы нельзя свести просто к ограблению лучших и отбрасыванию всех остальных; процесс должен быть двусторонним.

По всему миру – в Китае, Индонезии, Индии, Южной Америке и так далее – мегагорода и метрополисы столкнулись с проблемами сверхбыстрой массовой урбанизации. Города развивающихся стран с завистью смотрят на чудо китайского экономического роста в 9,5 % за три десятилетия; благодаря этому процессу около миллиарда человек вырвались из объятий бедности. Китайские деньги щедро полились в африканские инфраструктурные проекты, китайская модель становится образцом для Черного континента, самого быстро урбанизирующегося материка в истории, правители которого мечтают превратить свои хаотичные города в новые Шанхаи. Жилищные проекты во всех уголках Африки выглядят так, словно их перенесли прямиком из пригородов Пекина. Существуют особые экономические зоны – высокотехнологичные города внутри городов вроде Лекки или Эко-Атлантик в Лагосе, – строящиеся на китайские деньги и китайскими архитекторами.

И есть хорошая причина, чтобы понаблюдать за новой мировой суперсилой в поисках вдохновения. Китайские города с их колоссальными инфраструктурными проектами и жестким централизованным бюрократическим контролем избежали многих проблем быстрого роста. Да, в них правит драконовская система hukou, определяющая, где жить людям. Она позволила Шанхаю ограничить население 25 миллионами, а Пекину – 23 миллионами и перераспределить урбанистический рост в направлении соседних городов и регионов. Сильная центральная власть сумела создать опрятные города с впечатляющим ландшафтом из небоскребов в деловом центре, вокруг которого выстроились одинаковые жилищные массивы.

Практически мгновенная экономическая трансформация и урбанизация Китая – уникальное явление в мировой истории не только благодаря масштабу, но и благодаря хорографии. Но страны с демократической политической системой, частной собственностью и приматом закона просто не могут управлять процессом массовой урбанизации так, как это сделал Китай. В любом случае, государства со слабой центральной властью и коррупцией беспомощны в попытках сделать урбанизацию систематической.

Из не менее драматической урбанизации, через которую проходила Латинская Америка во второй половине ХХ века, Африка может извлечь как образец, так и поводы для тревоги. Известно, что Медельин, второй по размерам город Колумбии, был самым опасным городом мира в 1980-х, глобальной столицей торговли кокаином. Наркобарон Пабло Эскобар черпал силу из городских comunas – трущобных районов, лепившихся к склонам холмов. Он обещал бедным и забытым всеми людям «Медельин без трущоб», спасение из того «мусорного ада», в котором они жили. Медельинский кошмар был самым известным образцом того, что происходит, когда социальная ткань города разрывается. Для многих представителей городской бедноты наркокартели, управлявшие большей частью Медельина, являлись единственным источником работы, защиты и надежды. Эскобар обратил неформальный город против официального, начав зловещую внутригородскую гражданскую войну; она продолжалась долго и после его смерти на крыше одного из домов Медельина.

Сегодня, после многих лет военных операций, нацеленных на то, чтобы разжать стальную хватку картелей, город стал моделью урбанистического восстановления. Избранный мэром в 2004 Серхио Фахардо начал этот процесс с того, что принялся заращивать разрыв между формальным и неформальным городом. Гражданам требовалось взглянуть на жителей бедных кварталов как на равных себе; властям требовалось получить доверие маргинальных слоев населения. Обитателям comunas была дана некоторая степень контроля и планирования того, что происходит в их районах. Эрозия ментальных барьеров осуществлялась вместе с разрушением барьеров физических, город начал перестраивать свой физический облик. Имевшие архитектурное значение общественные здания вроде библиотек и центров коммун строили в comunas, чтобы явственно продемонстрировать, что бедные районы – точно такая же часть города, как и все. Неформальные поселения были интегрированы в город с помощью автобусных маршрутов и фуникулеров. Comuna 13, некогда самый опасный район самого опасного города в мире, был соединен с центром при помощи эскалатора. Юных обитателей Comuna 13 снабдили запасами краски и побудили украсить дома граффити и уличными картинами. Никаких сомнений, что Медельин не смог решить все свои проблемы, но его радикальный «социальный урбанизм», сочетавшийся с экологическим урбанизмом, сделал его более процветающим, мирным и принес всепланетную славу.

Успех Медельина зависел от изменения отношения к городской бедноте в той же степени, как и от выделения денег на новую инфраструктуру. Он опирался на то, чтобы вручить людям право собственности на их кварталы и на их жизни. Это важный урок для африканских городов, которые последние три десятилетия пытаются справиться с собственным стремительным ростом. Поскольку Африка становится в большинстве своем урбанизированным континентом, то в ближайшие годы ее мегагородам придется немало сделать, имея в распоряжении только долю того, что было, например, у Китая. Если в африканских городах не хватает финансов и инфраструктуры, то невероятная энергия и изобретательность горожан Черного континента могут оказаться самым ценным ресурсом в укрощении выходящей из-под контроля урбанизации.

Пример китайской урбанизации сверху вниз ошеломил политических деятелей. Однако простой снос неформальных поселений и перемещение людей в новые жилые массивы – самый надежный, проверенный временем способ уничтожения социального капитала и динамизма, который процветает в урбанистической среде. Есть альтернативная модель, при которой мегагорода могут расти, но оставаться жизнеспособными. Всего три поколения назад Токио был не более чем грудой разбомбленных булыжников. Сегодня это крупнейший городской регион, известный миру, с 40 миллионами человек населения, самый успешный из когда-либо возникших мегагородов. В значительной степени Токио расцвел, поскольку его граждане восстановили разрушенный город после завершения Второй мировой войны сами, показав, что может сделать самоорганизация. Она сделала больше, чем направляемое сверху планирование, что доминировало в Европе и Америке, а позже и в Китае.

Сразу после войны Токио выглядел одним громадным неформальным поселением, где дома строились из чего попало, а городские службы практически не функционировали. Сегодня значительная часть плотного, не такого высокого урбанистического ядра города, где смешаны деловые и жилые здания, толкающиеся в поисках пространства в лабиринте узких улочек, все еще напоминает трущобы того же Мумбаи, несмотря на то что японцы много богаче. Для большинства людей Запада – а позже и для людей из мест вроде Китая – новый урбанистический опыт связан с упорядоченной, санированной средой, где промышленность, торговля, бизнес, жилье и отдых разнесены по различным зонам, которые заранее нарисовали на плане градостроители. В некотором смысле дикая урбанистическая экосистема становится в этом случае «управляемым зоопарком», лишенным того динамизма, что влечет беспорядок. Токио (как Лагос или Мумбаи) выглядит хаотичным и даже неопрятным на западный взгляд. Но это пример «неформальной» или органической урбанизации в ее самом успешном и ярком проявлении. Потому что именно смешение жилых, рабочих, коммерческих, производственных зон с местами для развлечения и принятия пищи приводит к тому, что улицы выглядят живыми, способными на эволюцию. Неформальные, нераспланированные районы Токио остаются под контролем самих горожан, а не под управлением взирающих с Олимпа администраторов. Город выглядит словно коллекция взаимосвязанных, но самостоятельных деревень со смешанными экономическими, социальными и жилыми функциями. Маленькие предприятия, семейные рестораны, прачечные, крохотные бары izakaya, мастерские ремесленников, авторемонтные мастерские и уличные рынки толкаются плечами с роскошными банками и офисами; хижины из подручного материала стоят рядом с небоскребами. Развитие города – переход от огромной послевоенной трущобы к гиперсовременному мегагороду – происходило постепенно, здания перестраивали, совершенствовали и меняли их назначение. Автономные районы сливались в единый город, не теряя собственного характера и разнообразия уличной жизни.

Токио в то же время нельзя назвать анархичным, полностью лишенным планирования городом. Но его рост никогда не направлялся неким генеральным планом, как это происходило в Сингапуре или Шанхае. Самая протяженная и напряженная работающая сеть внутригородского транспорта вместе с другими элементами инфраструктуры встраивалась в уже существующий город, а не город растили вокруг нее. Районы рабочего класса получали те же городские службы мирового класса, что и более богатые кварталы. Иными словами, городская власть создавала и поддерживала систему кровообращения – артерии, вены и нервы города; но позволяла соединительной ткани расти как ей угодно.

По контрасту с европейской идеей того, что в городе должно править постоянство, в Японии здания имеют короткий срок жизни. В результате возникло то, что называют высокой скоростью городского метаболизма – постоянный процесс метаморфозы города. Метрополис воспринимается как нечто временное, как палимпсест, исходные слова которого можно разобрать даже после многочисленных стираний и создания новых надписей. Или на него можно смотреть как на постоянно эволюционирующий организм, никогда не получающий конечной формы, но растущий, съеживающийся, меняющий форму и облик в ответ на стимулы внешней среды.

Метафоры важны не только в том, как мы смотрим на город, но и как мы планируем его, управляем им и живем в нем. Идея того, что город – постоянно текущий, переменчивый поток, имеет значительные последствия. Самые динамичные города вели себя в послевоенное время подобно Токио: они беспрерывно трансформировались. Подобная разновидность встроенной гибкости и адаптивности позволяет городам адекватно откликаться на экономические изменения и на шоковые внешние воздействия. В эпоху взрывного роста Урук постоянно разрушался и перестраивался, новые, большие, лучшие структуры возводились на руинах старых. Города вроде Рима и Лондона тоже росли лавинообразно, и в результате возникло наложение окаменевших исторических слоев, которое делает их столь интересными и живыми. Токио, подобно другим азиатским мегаполисам, имеет очень большое значение, поскольку он промчался через подобный процесс со скоростью света, восстанавливаясь от почти тотального разрушения и ужасающей бедности в 1945-м, когда его население составляло 3,49 миллиона человек. Быстрый метаболизм этого футуристического урбанистического региона и экономического центра позволил ему абсорбировать все перемены и в основе сохранить индивидуальность.

Как сказал архитектор Кишо Курокава: «[Токио] – агломерация из трех сотен городов… Сначала тут, по видимости, совсем не было порядка, но энергия, свобода и неоднозначность всегда оставались на месте. Сотворение этой новой иерархии – процесс, который позволяет использовать спонтанно зарождающиеся силы. По этой причине наиболее точно будет сказать, что Токио сегодня… находится где-то между настоящим хаосом и новым скрытым порядком».

В эпоху, когда городское планирование стало чрезвычайно важным, развитие Токио за сорок лет после Второй мировой одновременно и повторение всей истории урбанизации за последние семь тысяч лет и урок для всех мегагородов. Амстердам ли это семнадцатого века, Лондон восемнадцатого или Нью-Йорк двадцатого, города процветают, когда имеется динамическое взаимодействие между нераспланированным, неформальным городом и официальным, плановым; процветают там, где есть место для спонтанности и экспериментов. Метафора города как метаболической системы или эволюционирующего организма более чем просто красочный прием: она напоминает нам, что города меняются быстро во время экономического бума, при возникновении новых технологий, в эпохи войн и изменений климата. Допущение локальной самоорганизации дает городу возможность отвечать на вызовы так, как никогда не позволит планирование. Жизненная сила неформальных кварталов Токио обеспечила ему условия для экономического взлета.

В Лагосе неряшливость неформального города часто воспринимается как знак бедности и повод для стыда. Но неряшливость и хаос – нечто такое, что нужно приветствовать, особенно в быстрорастущем городе: это динамическая черта урбанистического развития. Попытки регулировать и формализовать такую активность могут произвести омертвляющий эффект. Создавая условия и инфраструктуру для беднейших слоев населения, чтобы они могли создать собственные сообщества, и Медельин, и Токио достигли успеха; они интегрировали неформальные поселения в городское целое и инвестировали в человеческий капитал. Такой подход начинается с отказа смотреть на неформальную экономику и поселения как на часть проблемы, – это тот сущностный компонент, без которого не справиться с волной гиперурбанизации. Формирование базовых городских служб, а также безопасности для собственности, является ключом для превращения дисфункциональных и маргинальных мест в работающие активы.

Токио на самом деле располагается в одном из самых опасных мест планеты. История города рассказывает нам, что его разрушали не столько бомбы и огонь, сколько мощные землетрясения. Опора на свои силы и самоорганизация вплавлены в ДНК японской столицы. Создание города снизу вверх, с уровня улицы, а не сверху вниз, дает громадные преимущества. Граждане Токио в состоянии справиться с любой катастрофой и восстановиться после нее. В нынешнем столетии многим из только что появившихся мегагородов предстоит столкнуться со схожими катастрофами. Живучесть, которую рождают самоорганизующиеся кварталы, может стать одним из надежнейших средств для выживания.

Мы очень хорошо умеем жить в городах, даже в экстремальных обстоятельствах перенаселения или почти полного разрушения. История показывает нам много примеров. На самом простом уровне концентрация человеческих мозгов в одном месте – лучший способ порождения идей, искусства и социальных перемен. Наша экстраординарная способность создавать поселения неумеренной сложности означает, что мы становимся полностью урбанизированным видом.

Метрополис начался с чувства города – с удовольствия от общения, радости от пребывания в тесной, интимной обстановке, способной оживить это рукотворное пространство и наделить его силой. Городская жизнь стала приносить удовольствие благодаря сексу, еде, шопингу, возможности смотреть, нюхать, посещать бани, гулять и участвовать в празднествах. Ритуалы городской жизни имели место на агорах, рынках, базарах, на перекрестках, улицах и в банях, в кофейнях, пабах, парках и стадионах. Последние главы описали концентрацию могущества, позволившую сравнительно небольшим городам фундаментальным образом изменить мир. История городов с XVIII века показывает разные способы, с помощью которых люди учились жить под прессом современной урбанистической среды.

Начиная с Урука, городская экосистема пребывает в состоянии непрерывной эволюции. Мы создали окружающую среду, чтобы она служила нашим потребностям, но потом уже она начала менять нас в процессе взаимодействия, который затянулся на многие поколения, и в результате возникли многочисленные исторические слои. Великолепным примером является сам Урук. Первый город с невероятно долгим сроком существования, его форма и стиль жизни обитателей находились под влиянием климатических изменений, происходивших за тысячелетия. Болота отступили, сдвинулись шаблоны осадков, поднялась температура, и реки стали непредсказуемыми, но Урук сумел приспособиться. Его стойкость и адаптабельность просто замечательны, как и возникшая на основе этих качеств урбанистическая культура.

Рост температуры и непредсказуемые шторма уже меняют города в III тысячелетии н. э. Мегаполисам необходимо стать более зелеными и разнообразными с биологической точки зрения. Движение Нового Урбанизма, набирающее силу в последние несколько десятилетий, утверждает, что нам требуется сражаться с опирающимися на автомобиль пригородами, заменяя их более компактными, экономически диверсифицированными и дружелюбными для пешехода и велосипедиста кварталами. Совсем недавно экологическое движение начало смотреть на город как на средство в борьбе с изменениями климата, а не как на врага. Города, что строятся вокруг уличной жизни, а не вокруг автомобиля, и могут похвастаться развитой транзитной системой, снижают механизированный трафик. Домохозяйства в разбросанных пригородах выделяют от двух до четырех раз больше углерода, чем домохозяйства в плотно заселенном городском центре. Люди, живущие в урбанизированных кварталах – где вы ходите пешком или используете общественный транспорт, а дом самый обычный, – производят меньшее загрязнение и потребляют меньше ресурсов вроде воды и топлива, и энергию используют более эффективно. Когда население мира близко к десяти миллиардам, имеет смысл собираться вместе, ослабляя тем самым давление на природу.

Компактные города меньшего размера, построенные вокруг людей, а не автомобилей, очевидно куда благотворнее не только для окружающей среды, но и для нас самих. Чем ближе вы живете к городскому центру, тем меньше шансов на ожирение, зато уровень счастья выше. Согласно научным исследованиям люди, живущие в плотной городской среде, где они постоянно общаются, обладают куда лучшим физическим и ментальным здоровьем, чем обитатели даже самых процветающих пригородов. Автомобиль позволил нам сбежать из города, когда индустриализация и деиндустриализация довели урбанистический мир до точки надлома; но сейчас автомобиль, за который приходится платить личным временем, ресурсами и загрязнением, ухудшает качество жизни в пригороде. Так что Новый Урбанизм на самом деле очень, очень старый урбанизм. Мы не без причины отправились в города пять тысяч лет назад – ради близости, возможностей, общения и чувственных удовольствий, которые он нам предложил; и процесс этой миграции продолжается тысячи лет.

Города будут меняться. Не из стремления к идеалам, а просто по необходимости. Города не только живучие, они еще и крайне адаптивные системы. Когда мы столкнемся с нехваткой ресурсов или с экологической катастрофой, в результате которых цены на энергию взлетят, города отреагируют изменением, как они это делали всегда. Количество личных автомобилей, микроавтобусов и грузовиков уменьшится, и городские территории, скорее всего, станут более плотными и оживленными, иными словами, они вернутся к тому состоянию, в котором находились бо́льшую часть истории.

Это не означает, что мы внезапно набьемся обратно в города или начнем обитать в экономящих пространство высотках. И вряд ли мы начнем шустро строить новые города. Нет, это значит, что пригороды станут более городскими, там появятся места для прогулок и социализации, работы и покупок. Это вовсе не утопическая мечта о приятном пригороде; это описание того способа, с помощью которого люди и места реагируют на изменения условий. Когда вы не можете доехать до города, молла или развлекательного центра, то вам придется разместить все это рядом. В США существует движение к тому, что можно назвать «урбанистические пригороды»: компактные пригороды, которые предлагают миллениалам более городской стиль жизни в пригородах, с ночной и уличной жизнью, кафе, ресторанами, барами, парками и школами – все в пешей доступности. Человек – урбанистический вид: наше желание жить совместно будет эволюционировать и принимать новые формы.

Новый город будет состоять из множества локальных урбанистических центров, из самодостаточных поселков. Ирония в том, что одним из лучших образцов такого подхода является Лос-Анджелес, который развивался как образцовый метрополис ХХ века. Была задумана не только его низкая плотность, опора на автомобиль и максимальная легкость передвижения, но также простота. Можно сказать, что ЛА был задуман как противоядие хаотическому, неряшливому городу эпохи промышленной революции; в мегаполисе нового типа жилье, промышленность, коммерция, торговля и отдых должны быть разделены по специальным, монолитным и компактным ареалам. Метрополис формировался вокруг двух элементов – шоссе и частного дома на семью. Отсутствие индивидуальности, которую отметили критики, стало результатом этой тенденции – которая никоим образом не ограничена Лос-Анджелесом – санации городов, попытками упорядочить беспорядок.

Но из носителя стандартов урбанизации ХХ века Лос-Анджелес неким любопытным образом стал пионером изменений, ведущих нас к городу следующего, XXI столетия. Многие его пригороды стали понемногу более городскими по характеру, более плотно населенными. Это не было предписано планами, стало результатом неформальной активности на уровне улицы и района.

Ко второму десятилетию нашего века Лос-Анджелес стал в большинстве своем испаноговорящим. Миллионы новых жителей принесли с собой совершенно новую концепцию того, как вести себя в городе. Латиноамериканские иммигранты и их потомки владеют значительно меньшим количеством автомобилей, чем другие группы населения. Они также куда в большей степени заинтересованы в публичной жизни на уровне улицы и куда более общительны. Они адаптировались к Лос-Анджелесу, но адаптировали и свои районы к собственным потребностям. Латиноурбанизм, как его называют, трансформировал районы ЛА, придал им вид общественных пространств, где люди гуляют, разговаривают и собираются. Он проявляет себя на передних дворах, которые становятся частью социального пространства улицы, в результате чего интровертное калифорнийское ранчо превращается в экстравертный латиноамериканский дом, служащий базой для многочисленных интеракций. Он находит выражение в колоритных дешевых магазинчиках, что выстроились в ряды, в граффити, в палатках, где продают такос, в грузовичках loncheros и вечеринках в парках. Пятьдесят тысяч неофициальных уличных торговцев Лос-Анджелеса превращают улицы и парки в импровизированные рынки и площади, где люди скорее задержатся, чем промчатся насквозь.

Латиноурбанизм идет вразрез с установившимся представлением о том, каким должен быть Лос-Анджелес, и ему часто сопротивляются, поскольку он несет с собой хаос. Но он несет также и энергию, и она заставила городские власти пересмотреть урбанистическое планирование, уделить больше внимания пешеходам и неформальной торговле. Он заставил людей задуматься, что улицы служат не только для перемещения, что это место для жизни и развлечений. Что они на самом деле являются душой города. Почти незаметно, но принципы Нового Урбанизма – с его нацеленностью на компактные города, плотно заселенные кварталы смешанного использования и бурную уличную жизнь – были воплощены на практике в Лос-Анджелесе и некоторых других городах США латиноамериканцами, которые реагировали на жизнь в мегаполисе по-своему, и часто вопреки официальному неодобрению. И это оказалось настолько успешным, что в такие районы стали переезжать люди побогаче, привлеченные богатым урбанизмом.

Латиноурбанизм – пример того, что можно назвать «неряшливым урбанизмом», напоминание о том, какими города привыкли быть. Он также показывает способ, которым неформальный характер южного мегагорода может занять свое место на планете, и постепенно занимает его. Восстановление микросообществ внутри городов и пригородов – один из важнейших путей, с помощью которых города могут стать более живучими. Привязанные к дому или небольшой территории вокруг него во время глобального карантина 2020 года люди столкнулись с необходимсотью иметь надежный источник пищи, лекарств и всего необходимого совсем рядом; то же самое относится к местам отдыха и восстановления. Здоровье отдельного квартала в любом смысле слова приобрело новую важность. Города по всей планете увидели многочисленные примеры взаимопомощи внутри сообществ, то, как люди заново оценивали ценность человеческих связей и общения с соседями, пусть даже в суровых условиях социального дистанцирования.

От Урука с его несколькими тысячами первопроходцев до Лагоса с 20 миллионами жителей базовые принципы урбанистической жизни не так уж сильно изменились. Протекло огромное количество веков, на протяжении которых строились городские утопии. Очень часто образы идеального города вели к трагическим экспериментам на людях, чьи общества жестоко страдали в процессе. Но, как демонстрируют предприниматели Отигбы в Лагосе и латиноамериканцы Лос-Анджелеса, люди очень хорошо умеют объединяться в социальные сети и создавать импровизированный порядок. История показывает нам постоянные трения между теми, кто процветает в хаотичном человеческом городе, и теми, кто желает наложить на него решетку искусственной упорядоченности.

Наше выживание как вида зависит от того, какой будет следующая глава урбанистической одиссеи. И эта история не будет написана в сверкающих глобальных городах, ее не станут определять технократы, создающие компьютерные ответы на все проблемы или градостроители, переделывающие город с олимпийских высот. Ее создадут и непосредственно проживут миллиарды людей, обитающих в мегагородах и быстрорастущих метрополисах развивающихся стран. Большинство человечества найдет приют в неформальных поселениях и неформальной экономике, как это и происходило с бесчисленными поколениями горожан за последние пять тысяч лет. Именно эти люди строят города и сохраняют их в работающем состоянии, выживая за счет собственной изобретательности и смекалки и реагируя на изменения окружающей среды. Когда энергия иссякает, города становятся более грубыми и опасными, а горожане придумывают, как справиться с ситуацией… если им никто не мешает, конечно.

Если история может служить путеводителем, то этот путеводитель говорит нам, что они добьются успеха.